Текст книги "Принцессы немецкие – судьбы русские"

В своих «Записках» Екатерина приводит множество фактов, убеждающих, что причиной этих странных отношений был Петр. Он был ребенком, а не пылким юношей.

Великий князь ложился после ужина, и как только мы были в постели, Крузе запирала дверь на ключ, и тогда великий князь играл до часу или двух ночи; волей-неволей я должна была принимать участие в этом прекрасном развлечении, как и Крузе. Часто я над этим смеялась, но еще чаще меня это изводило и беспокоило, так как вся кровать была покрыта куклами и игрушками, иногда очень тяжелыми…

Едва ли найдется много женщин, способных выдержать такое. Екатерина терпит. Поначалу не вполне понимает, что происходит. Она ведь, как и муж, тоже совсем ребенок. Потом, после того, как ее муж станет волочиться буквально за каждой юбкой и страстно описывать жене прелести очередной своей избранницы, она начнет винить себя: недаром же матушка с детства уверяла ее, что она некрасива и ей трудно будет подыскать мужа. И она робко попытается проверить, как действуют ее чары на других молодых людей. Убеждается: действуют.

Пример тому – братья Чернышевы. В связи с одним из них, Андреем, ее подозревают, подвергают допросам, но, так и не добившись признания, начинают обвинять в близости со вторым братом, Захаром. Она упорно утверждает, что отношения с Чернышевыми – невинная дружба. Они столь же упорно это подтверждают. Ей не верят. Не верят современники. Это понятно: нравы при дворе Елизаветы Петровны весьма свободные, трудно представить, чтобы молодая женщина, которую игнорирует муж, обошлась без любовника.

Не верят и те, кто тщательно изучал ее жизнь (почему-то с особым пристрастием – интимную, а не жизнь души, не взгляды, даже не дела) в течение двух веков, прошедших после ее смерти. Почему не верят – понять затруднительно. Одно дело, если бы она была вообще склонна скрывать свои увлечения. Но ведь она вполне откровенно рассказывает о романах и с Салтыковым, и с Понятовским (пока речь только о любовниках, а не о фаворитах, отношения с которыми она не только не скрывала, но подчеркнуто демонстрировала). Почему же ее вдруг одолевает стыдливая скрытность, когда дело касается Чернышевых? Я убеждена: она говорила правду. В то время, когда она флиртовала с братьями (да, флиртовала, кокетничала и этого-то не скрывала), она еще не была готова к физической измене мужу. Она вообще в интимных отношениях еще ничего не понимала.

Более того, она заверяла: «Если бы великий князь пожелал быть любимым, то относительно меня это вовсе было нетрудно; я от природы была наклонна и привычна к исполнению своих обязанностей». И в этом ей тоже нельзя не поверить, если вспомнить, какое воспитание получали немецкие принцессы, которых от рождения готовили в послушные жены маленьких или больших, но монархов.

Бестужев, составляя инструкции для будущей гувернантки Екатерины, требует (в целях скорейшего обеспечения престолонаследия!):

Великой княгине должно быть предложено применяться более покорно, чем прежде, ко вкусам своего мужа, казаться услужливой, приятной, влюбленной, пылкой даже в случае надобности, употреблять, наконец, все свои посильные средства, чтобы добиться нежности своего супруга и выполнить свой долг.

Но мудрый канцлер, понявший, что она может только казаться влюбленной, а вовсе не любить своего малопривлекательного супруга, глубоко заблуждается, советуя ей «употреблять все посильные средства». Он не понимает, что эта девочка просто еще не знает таких средств – она ребенок. Опытный человек должен бы понять: чем давать девочке невыполнимые советы, лучше разобраться в истинных причинах поведения великого князя. А, как стало известно почти через полтора столетия после описываемых событий (узкому кругу было известно с самого начала), причина была, причем самая заурядная: заболевание, вернее порок развития, именуемый фимозом, достаточно часто встречающийся и легко устранимый.

В 1758 году один из руководителей международного ведомства Франции Шампо писал своему посланнику в Петербурге маркизу Опиталю:

Великий князь, не подозревая этого, был неспособен иметь детей от препятствия, устраняемого у восточных народов обрезанием, но которое он считал неизлечимым. Великая княгиня, которой он опротивел, и не чувствующая еще потребности иметь наследников, не очень огорчалась этим злоключением…

Вторил ему и другой дипломат, посланник Кастера:

Стыд этого несчастья, которое его удручало, был таков, что он не имел даже храбрости признаться в нем. А великой княгине, принимавшей его ласки лишь с отвращением и опытной не более его, и в голову не приходило ни утешить его, ни заставить искать средства, которые возвратили бы великого князя в ее объятия.

«Опротивел», «отвращение» – эти слова, написанные людьми осведомленными, наблюдательными, но не самыми близкими к великокняжескому семейству, свидетельствуют о том, что отношения между супругами не были тайной. А это значит, что немало молодых искателей приключений могли пытаться заслужить расположение Екатерины. В самом деле, не может же молодая женщина в течение стольких лет оставаться одна!

Как утверждает молва и подтверждает сама Екатерина, «победителем» оказался Сергей Салтыков, камергер великокняжеского двора, принадлежавший к одному из самых знатных семейств России. По словам Екатерины, он был «прекрасен, как день». Трудно сказать, как далеко зашли их отношения к тому моменту, когда Елизавете Петровне, озабоченной тем, что великая княгиня никак не может родить наследника, доложили, что напрасно она надеется на появление внука: супружеских отношений между Петром и Екатериной не существует. И это несмотря на то, что по ее приказу они каждую ночь проводят в общей постели! Императрица в отчаянии. Ей нужен наследник! Настоящий, а не этот голштинский урод! Она умоляет Бестужева что-нибудь придумать.

Поговорить с Екатериной на столь щекотливую тему канцлер поручает Чоглоковой, преданной ему хранительнице как добродетели великой княгини, так и чести великого князя. В свете этой миссии, которую Чоглокова старательно выполняла уже не первый год, ее разговор с великой княгиней выглядит особенно пикантно. Высоконравственная дама объяснила своей подопечной, что бывают случаи, когда государственные причины обязывают отрешиться от личных соображений, даже от законного и в любых других случаях похвального желания супруги оставаться верной своему мужу. Тем более, если муж оказывается неспособным обеспечить престолонаследие, а значит, и спокойствие государства.

В заключение Чоглокова прямо потребовала сделать выбор между Сергеем Салтыковым и Львом Нарышкиным (что было весьма гуманно: предлагали не кого попало, а молодых людей, с которыми великая княгиня была дружна). Чоглокова была уверена, что Екатерина выберет Нарышкина. Та запротестовала. «Тогда пусть будет другой!» Екатерина промолчала.

Итак, выбор сделан. Теперь Бестужев может поговорить с избранником. Салтыков понял его с полуслова. Самое распространенное мнение, будто задолго до этих разговоров он уже состоял в «преступной» связи с великой княгиней, будто (какое счастливое совпадение!) как раз в это время Екатерина почувствовала первые признаки беременности. Нужно было срочно заставить Петра Федоровича вступить наконец в близкие отношения со своей законной женой и тем самым скрыть истину.

Салтыков, по словам самой Екатерины, был «настоящий демон интриги». Он немедленно взялся за дело. Как? Об этом рассказывает господин Шампо:

Салтыков тотчас же стал придумывать способ убедить великого князя сделать все, что было нужно, чтобы иметь наследников. Он разъяснил ему политические причины, которые должны бы были его к тому побудить. Он также описал ему и совсем новое ощущение наслаждения и добился того, что тот стал колебаться. В тот же день Салтыков устроил ужин, пригласив на него всех лиц, которых великий князь охотно видал, и в веселую минуту все обступили великого князя и просили его согласиться на их просьбы. Тут же привели хирурга – и в одну минуту операция была сделана и отлично удалась. Салтыков получил по этому случаю от императрицы великолепный брильянт.

Здесь возникают весьма серьезные противоречия между источниками информации, которыми мы располагаем. Казалось бы, Елизавета сама санкционировала связь невестки с Салтыковым: ей нужен наследник! Любой ценой! «Записки» Екатерины это косвенно подтверждают: немыслимо вообразить, что Чоглокова без повеления императрицы решилась бы сделать великой княгине столь рискованное предложение. Значит, Елизавета знает, что ее распоряжение выполнено: Екатерина вступила в незаконную связь с Сергеем Салтыковым. Так почему же самым резким тоном требует, чтобы, как только великий князь выздоровеет настолько, чтобы жить со своей женой, ей предъявили доказательства того состояния, в котором великая княгиня должна была оставаться до сего времени? Что это, демонстрация, рассчитанная на публику, которая должна быть уверена: великая княгиня невинна; будущий ребенок, без всякого сомнения, – отпрыск Петра Федоровича? Или все, рассказанное Екатериной про разговор с Чоглоковой, который был не чем иным, как лишь слегка замаскированным сводничеством, – ложь? Но зачем ей было лгать? Для спасения собственной репутации? Но это ее никогда особенно не заботило. Более того, в «Записках» она вполне определенно намекает, что отцом ребенка был Салтыков. Непонятно, тем более что доказательство невинности великой княгини Елизавета получила.

Свидетельствует Шампо:

Между тем наступило то время, когда великий князь мог жить с великой княгиней. И так как, будучи задет словами императрицы, он пожелал удовлетворить ее любопытство в интересовавших ее обстоятельствах – и утром после брачной ночи отослал государыне в собственноручно запечатанном ларце доказательства благоразумия великой княгини, которые Елизавета желала видеть (понятно, что речь идет о каплях крови на простыне. – И. С.).

Способы получить такие доказательства женщины знали с древности, обмануть совершенно неопытного в этом отношении Петра Федоровича было нетрудно, тем более что он наверняка поверил в невинность супруги, иначе, учитывая их, мягко говоря, не слишком нежные отношения, не стал бы выгораживать ее перед тетушкой. Но ведь можно предположить и другое: доказательства были подлинными, до той ночи интимных отношений с другими мужчинами у Екатерины не было. Загадка.

К слову сказать, многие писавшие о Екатерине обвиняют ее в том, что она в своих «Записках» злонамеренно исказила светлый образ своего супруга, изобразив его виновником их неудавшегося брака и тем самым оправдывая его незаконное свержение и убийство. Главная «улика» против Екатерины – противоречия в ее рассказах о Петре. Мол, то она рисует его импотентом, то – ловеласом, не пропускающим ни одной юбки. Из этого противоречия (мнимого!) следует вывод: и то и другое – ложь. Трудно допустить, что историки не знают о заболевании Петра и о его излечении: сведения эти с последней четверти XIX в. были вполне доступны исследователям. Просто эту информацию игнорируют. Если ее учитывать, все написанное Екатериной получает подтверждение: до обрезания Петр – импотент, после – ловелас (наверстывает упущенное). Значит, если главный аргумент сомневающихся в правдивости «Записок» ложен, воспоминаниям Екатерины все же можно доверять?

Но вернусь к году 1754, десятому году пребывания бывшей Ангальт-Цербстской принцессы на русской земле. Наконец-то она после долгих злоключений родила сына, будущего наследника российского престола. Этот день мог быть счастливым, каким он и становится для большинства женщин. Но ее лишили этого счастья. Потом большинство исследователей будут вскользь отмечать (сочувствуя бедному Павлу), что у нее не было развито материнское чувство. Неудивительно. Роды были очень тяжелыми. Но это материнских чувств обычно не убивает. Дело в другом. Как только новорожденного обмыли, присутствовавшая при родах Елизавета унесла мальчика к себе и показала его матери только через шесть недель, и то всего на несколько минут. Екатерину лишили самого первого, рождающего взаимную любовь, контакта с сыном, что не могло не подействовать на ее психику, как бы она ни гордилась тем, что нервы у нее железные.

Самое страшное началось после того, как императрица покинула комнату роженицы. За Елизаветой последовали все. Молодая мать осталась одна. Никто не принес ей даже стакана воды. За стенкой пировал «счастливый отец». Она слышала пьяные крики, пыталась позвать на помощь. Никто не отозвался. Не слышали или ждали, когда она умрет? Тайком заглянула искренне любившая Екатерину Владиславова. Воды не подала, на просьбу перенести ее в спальню из комнаты, в которой гулял жуткий сквозняк, ответила шепотом, приложив палец к губам: «Не велено». Екатерина должна была умереть: сделала свое дело, родила желанного наследника – больше не нужна. Она очень хорошо поняла это в те дни, когда была между жизнью и смертью. И никогда не забыла. Об этом не мешало бы помнить и тем, кто обвиняет ее в жестоком отношении к мужу.

Ее спасли не врачи – спасла воля к жизни. Может быть, и та кровь – русская кровь, – которая, возможно, в ней текла. Будь она послабее, не поднялась бы. И история России была бы другой.

Когда выяснилось, что она сумела победить болезнь, молодой матери на золотом подносе принесли указ императрицы, которая дарила ей 100 000 рублей и некоторые драгоценности. Ей платили за муки. Сделали это не сразу по простой причине: может, не выживет – и платить не придется. Правда, драгоценности были такие, что Екатерина уверяла, будто ей стыдно было бы подарить их и своей горничной. А вот деньги порадовали: у нее накопилось много долгов. Только радовалась рано: через несколько дней казначей ее величества попросил отказаться от денег. Дело в том, что Петр, узнав о полученной ею сумме, пришел в ярость: ему должны заплатить не меньше! Елизавета приказала удовлетворить требование племянника. А вот денег в казне не оказалось. Ни копейки. История сама по себе достаточно примечательная. Но есть в ней и не лежащий на поверхности смысл. Почему Петр так нагло требовал денег за рождение сына? Был уверен в своих заслугах, в том, что он действительно отец? Или шантажировал тетушку, угрожая рассказать о своей непричастности – открыть незаконность новорожденного? Опять загадка.

Вообще ребенок Екатерины – одна из самых трудноразрешимых (хотя при современных возможностях науки все-таки разрешимых) загадок истории царской династии, а значит, и истории России. Существует четыре версии происхождения Павла Петровича Романова. Согласно первой, официальной, но не вызывающей доверия у большинства исследователей, его отец – законный супруг Екатерины, внук Петра Великого, Петр Федорович, будущий император Петр III. Самый серьезный аргумент «за» – редкое сходство Павла с Петром, не столько внешнее, сколько психологическое, нравственное. Из этого следует, что все последующие российские государи (а все они – прямые потомки Павла) – Романовы.

По второй версии, отец Павла – Сергей Салтыков. Именно у этой версии больше всего сторонников, тем более что она почти прямо подтверждена самой Екатериной. Правда, ее противники недоумевают: как у весьма привлекательной Екатерины и признанного красавца Салтыкова мог родиться такой сын? На это можно было бы ответить, как через 45 лет после рождения Павла на подобный вопрос, заданный уже им самим, ставшим императором, относительно внешности своей первой внучки ответила графиня Шарлота Карловна Ливен: «Господь всемогущ». А можно вспомнить старшего брата Сергея Салтыкова, Петра. Он был курнос до безобразия. Выходит, курносость в роду Салтыковых присутствовала. Но если отец – Салтыков, значит, ни в одном российском императоре после Петра III не было ни капли крови Романовых.

Третья версия, не имея много сторонников, все же повторялась из века в век. Будто бы Екатерина родила мертвого ребенка, а так как ждать появления наследника Елизавета Петровна больше не желала, то был послан курьер, чтобы срочно найти новорожденного. И нашел. В пригородной деревушке, в семье бедного чухонца. Заплатил родителям деньги, каких те никогда не видывали, и привез ребенка императрице. Главный аргумент сторонников этой версии – внешность Павла. А еще – равнодушие к нему Екатерины. Будто чувствовало сердце, что это не ее сын. В этом случае, как и в предыдущем, все наши цари – не Романовы.

Четвертая версия, пожалуй, самая невероятная. Будто бы Павел был сыном самой Елизаветы, которая подменила его на ребенка, рожденного Екатериной. В пользу этой версии говорит прежде всего то, что Елизавета сразу отняла новорожденного у матери, а также ее страстная, экзальтированная любовь к мальчику. Если принять эту версию, то все российские государи – прямые потомки Петра Великого, Романовы.

Вторая и третья версии крайне невыгодны царствующему дому. Первая стала официальной. Четвертая могла сгодиться на всякий случай. Неблаговидный поступок дочери Петра можно простить, зато незыблемым остается главное: бессменность династии Романовых. Недаром было предпринято все, чтобы «Записки» Екатерины не увидели света. Их удалось опубликовать только в конце XIX века, на закате империи.

А вот Екатерина предпочитала вторую версию. Почему не промолчала о связи с Салтыковым, ведь эта связь – пятно на ее репутации? Может быть, просто проговорилась в порыве откровенности? Нет. Слишком серьезна тема, слишком умна Екатерина. И дело не в репутации. Это для нее – пустое. Дело в праве на власть. Ей выгодно было, чтобы все знали: Павел – вовсе не сын покойного законного императора и потому никакого права наследовать тому не имеет. Сын может наследовать только ей, матери. Она становится основоположницей династии!

А Салтыков просто выполнил свою функцию. Она его едва ли любила. Просто пришло время стать женщиной, просто он был настойчив и очень красив. Ситуация вполне обычная. К тому же ее призвали таким, не самым противным способом решить задачу государственной важности!

Оправившись после родов, она узнала, что Салтыкова отослали в русское дипломатическое представительство в Швеции. Встретила это известие спокойно: у нее по-прежнему нет мужа, у нее отняли ребенка. По сравнению с этим потеря не любимого, а всего лишь любовника – мелочь. Зато никто не может отнять у нее самых мудрых, самых любимых собеседников и советчиков – книг. И она читала с упоением, погружаясь в мир высоких идей, удивительных, неожиданных, смелых мыслей. Это было время ее стремительного интеллектуального и нравственного взросления.

К тому же после рождения сына надзор за великой княгиней был несколько смягчен, у нее появилась хоть какая-то возможностей общаться с людьми, которые были ей интересны. Вот тогда-то и встретила она свою первую любовь. Это был граф Станислав Август Понятовский, польский аристократ, неотразимо элегантный, изысканно красивый, блестяще образованный, желанный гость знаменитого парижского салона мадам Жоффрен (с ней Екатерина, уже став императрицей, будет вести оживленную переписку). Будущий король Польши пока был всего лишь сотрудником английской дипломатической миссии в Петербурге, правой рукой (не по должности, а по существу) нового британского посланника сэра Чарльза Хенбери Уильямса. А если называть вещи своими именами – доверенным лицом английской разведки.

В то время Англия, в связи с осложнениями в отношениях с Францией, была крайне заинтересована в укреплении сотрудничества с Россией. Уильямсу было необходимо заручиться поддержкой при петербургском дворе. Поначалу все его попытки сблизиться с кем-то, кто может оказаться полезным, оказывались безуспешными. Изучив расстановку сил, он понял: самая перспективная фигура – жена наследника престола. Заметив красноречивые взгляды, которыми обменивались его сотрудник и великая княгиня, Уильямс способствовал их более близкому знакомству.

Через много лет Понятовский вспоминал:

Ей было двадцать пять лет. Оправляясь от первых родов, она расцвела так, как об этом только может мечтать женщина, наделенная от природы красотой. Черные волосы, восхитительная белизна кожи, большие синие глаза навыкате, многое говорившие, очень длинные черные ресницы, острый носик, рот, зовущий к поцелую, руки и плечи совершенной формы, средний рост – скорее высокий, чем низкий, походка на редкость легкая и в то же время исполненная величайшего благородства, приятный тембр голоса, смех, столь же веселый, сколь и нрав ее, позволявший ей с легкостью переходить от самых резвых, по-детски беззаботных игр – к шифровальному столику, требующему напряжения физического… Глядя на нее, забываешь, что есть на свете Сибирь.

Стесненное положение, в каком она жила с того времени, что вышла замуж, а также отсутствие общества, хоть сколько-нибудь соответствующего ее развитию, пристрастили ее к чтению. Она многое знала. Она умела приветить, но и нащупать слабое место собеседника. Уже тогда, завоевывая всеобщую любовь, она торила себе дорогу к трону, занимаемому ею теперь с такой славой.

Достаточно было нескольких встреч, чтобы между молодыми людьми вспыхнула любовь. Первая. Для нее – наверняка. Он уверял, что и для него тоже (впрочем, он-то ее не разлюбит никогда). Как ей было с ним интересно! Можно было говорить обо всем, о самых сложных философских материях, и он – понимал. Их взгляды на мир совпадали, а если не совпадали, как увлекательно было спорить, доказывать свою правоту! Она с раздражением (больше – на себя) вспоминала свой недавний роман с Салтыковым. С тем говорить было совершенно не о чем, разве что обсуждать придворные сплетни. А теперь! Какое это было прекрасное совпадение взаимопонимания и страсти. Она впервые в жизни чувствовала себя счастливой.

Правда, трудно сказать, знала ли она об особой миссии, которую возложили на ее возлюбленного его родственники, самые могущественные в то время в Польше вельможи, братья Чарторийские (в других, достаточно широко принятых транскрипциях, – Чарторыйские или Чарторыжские). Воспользовавшись пребыванием племянника при северном дворе, они поручили начинающему дипломату защищать интересы Польши, как они их понимали. А суть их политики состояла в отказе от традиционных связей с республиканской Францией и установлении «сердечного согласия» с враждебной Россией. Это превосходно согласовывалось с целями, которые преследовала английская дипломатия. Так что любовь любовью, но забывать о политических интересах двух держав Понятовскому не позволили бы ни родственники, ни английский посланник. Понимала ли Екатерина, что невольно служит источником информации? А если понимала, обсуждала ли с ним только то, что считала возможным и нужным довести до сведения иностранцев? Думаю, именно так она и поступала. А вот омрачало ли это ее чувство к Станиславу Августу? В ее «Записках» об этом ни слова.

Эта любовная история достойна романа в духе старшего Дюма. Здесь и тайные встречи, и зашифрованные имена, и переодевания, и побеги, и погони, и ночные прогулки по опасному, темному городу, и международные политические интриги, заложниками которых становились влюбленные. Но Екатерина – уже не наивная девочка, которая не видела греха в открытом кокетстве, за которым не стояло ничего предосудительного. Жизнь ее научила скрывать все, что она хотела скрыть. И она вела себя так, что долго никто не мог ничего заподозрить. Но однажды…

Отступление об отношении к домашним животным

«После обеда я повела оставшуюся у меня компанию, не очень многочисленную, посмотреть внутренние покои великого князя и мои. Когда мы пришли в мой кабинет, моя маленькая болонка прибежала к нам навстречу и стала сильно лаять на графа Горна, но когда она увидела графа Понятовского, то я думала, что она сойдет с ума от радости. Так как кабинет мой был очень мал, то кроме Льва Нарышкина, его невестки и меня никто этого не заметил, но граф Горн понял, в чем дело, и когда я проходила через комнаты, чтобы вернуться в зал, граф Горн дернул за рукав и сказал: “Друг мой, нет ничего более предательского, чем маленькая болонка; первая вещь, которую я делал с любимыми мной женщинами, заключалась в том, что дарил им болонку, и через нее я всегда узнавал, пользовался ли у них кто-нибудь большим расположением, чем я”.»

Так, вполне откровенно и не без самоиронии, вспоминала Екатерина II о том, как, еще будучи великой княгиней, принимала летом 1756 года в летней резиденции в Ораниенбауме тогдашнего секретаря английского посольства графа Понятовского и посланника шведского короля графа Горна.

Цитирую эту пикантную историю не для того, чтобы подтвердить свой рассказ о том, что будущую императрицу и будущего короля (ставшего таковым исключительно по ее воле) связывала в то время близость, а исключительно для того, чтобы рассказать об отношении Екатерины к домашним животным. Это поможет многое понять в ее характере.

О лошадях подробно писать не стану: все Романовы, и мужчины, и, начиная с Янны Иоанновны, женщины тоже, были прекрасными наездниками и к лошадям относились с трогательной заботливостью. Я вот отношение к собакам и кошкам постепенно эволюционировало.

Похоже, у нас все начинается с Петра. Первый – он во всем первый. Именно он привез из Голландии первого кота и поселил его в первом своем Зимнем дворце. Он настолько обожал своих собак, дога Тиграна и левретку Лизетту, что приказал их забальзамировать. Этот человек, обладавший не самым мягким характером, подверженный приступам неудержимой ярости, ни разу в жизни не обидел ни одно животное.

Второй и тут была Екатерина. Ее всегда окружали собаки. Особенно она любила левреток и болонок, подтверждая тем самым мнение современных психологов, что люди сильные, самодостаточные, предпочитают маленьких собачек, а одержимые комплексами, прежде всего комплексом неполноценности, выбирают псов больших и свирепых.

Первых левреток ей привез из Лондона в 1770 году доктор Димсдаль, прославившийся тем, что сделал первые в России прививки оспы (государыне и ее сыну). С тех пор она держала их около полудюжины, а иногда и больше. Эти маленькие, изящные борзые были любимцами коронованных особ Европы, куда попали когда-то из древних Египта и Рима, а много позднее были завезены и в Россию, где и получили имя «левретка», что по-французски означает «игрушка ветра». Спали любимцы Екатерины рядом с ее кроватью на розовых атласных матрасах, обшитых кружевами. О том, что императрица вышла гулять, оповещал звонкий лай бегавших рядом с ней собак. Слышен он был в самых отдаленных уголках парка.

В письме Гримму Екатерина писала: «Я всегда любила животных. Животное имеет гораздо более ума, нежели это предполагают. И если оно когда-нибудь имело бы право говорить, так это – Сир Том Андерсон (родоначальник семейства любимых левреток царицы. – И. С.). Ему нравится общество, в особенности общество его собственной семьи. Он выбирает из каждого нового выводка самых умных и забавляется с ними; он их воспитывает, заставляет усваивать свой нрав, свои привычки. В дурную погоду, когда каждая собака чувствует наклонность ко сну, он не ест и не дает есть менее опытным. Если находит что-нибудь забавное – он занимает их; если находит траву, полезную для их здоровья, – ведет их к ней. Вот сколько признаков ума, которые я сто раз наблюдала».

В другом письме она рассказывала Гримму, что присланные им перчатки валяются на диване «и забавляют внуков Сира Тома Андерсона и в особенности Лэди Андерсон, которая в свои пять месяцев представляет из себя маленькое чудо и соединяет в этом возрасте все добродетели и пороки своей знаменитой породы. Она уже сейчас рвет все, что находит, всегда бросается и хватает за ноги всех, кто входит в мою комнату; охотится за мухами, птицами, оленями и тому подобными животными вчетверо больше ея и одна производит больше шума, чем все ея братья, сестры, тетка, отец, мать, дед и прадед вместе взятые. Это полезная движимая собственность в моей комнате, так как она забавляется всякими пустяками, которые следует унести из моей комнаты, не нарушая обычного течения моей жизни».

Она восхищалась проказами своих любимцев: «Вы меня извините, что вся предыдущая страница так плохо написана: мне чрезвычайно мешает в эту минуту некая молодая, прекрасная Земира, которая садится как можно ближе ко мне и доводит свои претензии до того, что кладет свои лапы мне на бумагу».

Прекрасная Земира не забыта и сегодня. Ее статуэтка, изготовленная на Петербургском императорском фарфоровом заводе в дар Екатерине, хранится в Большом дворце в Петергофе. Летом в Петергофском парке проводят ставший уже традиционным праздник «Игрушка ветра», посвященный Земире. На нем выбирают и награждают самых красивых левреток.

Любила Екатерина и кошек. Про кота, которого подарил ей Потемкин, она сообщала, что «изо всех котов – кот самый веселый, умный и нисколько не упрямый».

В «Воспоминаниях» мадам Виже-Лебрен, которая во время своего пребывания в Петербурге жила напротив Зимнего дворца (об этой французской художнице речь впереди), среди прочих наблюдений есть и такое: «Когда императрица возвратилась в город, я видела, как она каждое утро открывала форточку и бросала хлебные крошки воронам, которые целыми сотнями ежедневно и в определенный час слетались за своим пропитанием».

У Екатерины было свойство, которое поражало современников: животные, даже видевшие ее впервые, шли к ней, будто загипнотизированные, старались прикоснуться, прижаться. Впрочем, это ее магическое свойство распространялось и на людей. Если она хотела кого-то очаровать, ей это удавалось без труда.

Сейчас среди более чем полусотни своих сородичей, традиционно охраняющих Эрмитаж от грызунов, живет красавица кошка по имени Царица Екатерина. В музее помнят о том, что статус охранников картинных галерей придала кошкам именно Екатерина. На прокорм хвостатой охране и на жалование служителям, обязанным ухаживать за животными, с легкой руки именно Екатерины до самой революции 1917 года из государственной казны выделяли весьма солидные суммы.

У Павла I была любимая беспородная собака, которая следовала за ним всюду, и Мария Федоровна вынуждена была терпеть ее присутствие даже в супружеской спальне. Адмирал Александр Семенович Шишков вспоминал: «Чудная собака сия достойна того, чтобы о ней упомянуть. Она, увидя однажды государя, идущего по двору, подбежала к нему и маханием хвоста изъявила ему свою радость. Он ее погладил. Она, как будто бы получа через то позволение, пошла за ним на лестницу, в комнаты и в самый кабинет его. Он дал ей волю и не отгонял от себя. С тех пор она от него не отставала и в короткое время из робкой и боязливой так сделалась смела и спесива, что никто, кроме него, дотронуться до нее не мог; на всякого она огрызалась и кусала… Она любила спектакли и ни одного из них не пропускала; сидела в партере на задних ногах и смотрела на игру актеров, как будто бы понимая их речи и действия. В день смерти императора, никуда прежде из дворца не отлучаясь, она вдруг пропала, и никто не знает, куда девалась».

Любимый пес Александра II, черный сеттер Милорд, умер от тоски, когда обожаемый хозяин, уезжая в 1867 году на Всемирную выставку в Париж, вынужден был на время оставить его дома. Любимая собака Александра III, белая с подпалинами лайка Камчатка, погибла в железнодорожной катастрофе, в которую попала царская семья в 1888 году.

А вот с последним императором – сложнее. В детстве и юности у него тоже были любимые собаки. Потом… потом собаки были только для дела – Николай Александрович, как дед и отец, был страстным охотником. Министерство двора в конце каждого года составляло списки охотничьих трофеев. В этих списках вслед за медведями, оленями, волками следовали вороны, за ними – бродячие или потерявшиеся собаки и кошки. Сколько? Точные данные есть только за б лет. Так вот, за эти годы император застрелил в Царском Селе и Петергофе 20 547 ворон (какова скрупулезность подсчетов!), 3786 собак и 6176 кошек. Очень часто «охотился» он в присутствии супруги, последней немецкой принцессы, осчастливившей русский трон.

Чудовищно? Похоже, так выплескивалась тщательно скрываемая агрессивность кроткого монарха. Но комплексы мужчин меня не занимают. А вот что испытывала супруга императора – интересно. Неужели наслаждалась видом залитых кровью трупов несчастных животных? А если нет, почему не прекратила бойню? Ведь ее влияние на супруга было безгранично.

Рассказывали, что однажды, увидев забавы венценосного семейства, кто-то из охраны сказал: «Бог все видит. Он накажет!» Они – не услышали.

Но возвращаюсь к Екатерине. Летом 1756 года невольное предательство любимой собачки обошлось для неосторожных любовников без последствий: свидетелями-то были друзья. Но через два года случилась беда. Обычно граф, пробираясь в Ораниенбаумский дворец на свидание с возлюбленной, надевал широкий плащ и белокурый парик. Когда часовые спрашивали его: «Кто идет?», он отвечал: «Музыкант великого князя». Почти год это сходило ему с рук, хотя охрана во дворце была нешуточная: голштинское войско наследника российского престола насчитывало 5000 (!) идеально вымуштрованных солдат и офицеров.