Текст книги "Собака мордой вниз"

3

Вот так в девятнадцать лет Соня поселилась в самом центре Москвы, в старом, еще дореволюционной постройки доме с витыми чугунными перилами, черным ходом и лепными вознесенными на четырехметровую высоту потолками.

Когда-то в незапамятные времена квартира принадлежала богатому инженеру Копнову. После революции зажравшихся хозяев уплотнили до одной комнаты, где и теперь жила правнучка бывшего владельца с мужем и двумя детьми. Остальные три комнаты поделили пополам фанерными перегородками, прорубили двери, и получилось еще шесть комнатенок плюс каморка возле ванной.

В первой из них обитала Фросечка, безобидная старушка, сразу после войны пришедшая в Москву из голодной деревни. Здесь ее взяли няней к внуку сгинувшего в лагерях инженера Копнова, и она прижилась в чужой семье, пестуя уже третье поколение его потомков.

Во второй тихо гибла алкоголичка Анна Владимировна. Она ни с кем не общалась и практически не покидала своей берлоги. Сердобольная Фросечка рассказала Соне, что, когда умер муж, тоска толкнула несчастную женщину в объятия зеленого змия. Дочь выросла, завела свою семью, и зять, озверев от жизни с опустившейся женщиной, разменял квартиру, отселив ненавистную тещу в коммуналку.

В третьей комнате проживала маргинальная семейка – хамоватая Валентина, работавшая уборщицей на каком-то заводе, ее сын Витек, прыщавый подросток, тощий, как гицель (так говорила Фросечка, неизвестно где подхватившая это словечко, и Соня не знала, что оно означает). Витек был прожорлив, как солитер, и вечно простужен, и после его редких визитов в ванную на раковине оставались зеленые гроздья соплей.

Но самой отвратительной была баба Люба, мать Валентины, – неопрятная тучная старуха с больными слоновьими ногами и сальными лохмами, небрежно подколотыми на плоском затылке. Она подворовывала на кухне из соседских кастрюль и страдала недержанием мочи, которую не успевала донести до туалета. Валентина брала швабру и размазывала лужу по старинному дубовому паркету, после чего вывешивала на кухне нечеловеческого размера бабкины трусы, собственноручно сшитые из уворованного на заводе кумача. Игорь, муж правнучки инженера Копнова, цеплял их лыжной палкой и выбрасывал за окно. Однако после нового конфуза они опять краснознаменно реяли на бельевой веревке – то ли Валентина каждый раз подбирала трусы с земли, то ли запасы уворованного кумача были неистощимы.

– Это еще цветочки, – пугала Фросечка. – Вот погоди, муж ее Васька из тюрьмы объявится.

– И что будет? – волновалась Соня.

– Будут ягодки. Тут главное – на кухне ничего съестного не оставлять – сожрет и не подавится.

А вот про обитателей четвертой и пятой комнат можно было рассказывать только вместе – так тесно переплелись их судьбы.

Итак, если верить всезнающей Фросечке, жили-были две молодые семьи – Красновы с сыночком Лешенькой и Стариковы с дочкой Оленькой. Дети-одногодки вместе ходили в садик, мужья мирно сосуществовали, а жены дружили, выручая друг друга в разных бытовых неурядицах.

И вот однажды уехала Света Старикова погостить на недельку к своим родителям в Нижний Новгород, тогда еще город Горький, и дочку с собой взяла. А когда вернулась, муж ее, Константин, очень радовался. Уж так радовался – не знал, куда посадить, чем угостить. Света, конечно, довольная была, что, значит, он так по ним с дочкой соскучился, истосковался. А подруга ее, Наталья Краснова, очень по этому поводу нервничала, извелась вся, мол, уезжаешь с ребенком, а мужа одного оставляешь, смотри, как бы на подвиги не потянуло.

– Костика? – смеялась Света. – Да быть этого не может!

– Почему же?

– Да потому что не может быть – и все тут!

И чем больше досадовала Наталья, живописуя коварство и природную похотливость мужчин, чем больше сетовала на женскую тупость и слепоту, тем веселее отбивалась Светлана, дескать, так-то так, только к нам с Костиком никакого отношения не имеет.

И очень даже возможно, что некая тайна, сжигавшая изнутри ее соседку, никогда не стала бы явью, сгорев и просыпавшись пеплом, не поведи она себя с таким насмешливым упрямством. Но что толку в сослагательных наклонениях? Все было, как было.

– Спустись на землю! – заорала Наталья. – Открой глаза! Пока ты отсутствовала, твой безупречный Костик с ангельскими крыльями привел сюда бабу!

– Зачем? – не поверила Света.

– Зачем?! – задохнулась Наталья. – Я, конечно, свечу не держала. Но то, что они выжрали бутылку вина и погасили свет, это точно. Может, он ей слайды в темноте показывал на Оленькином проекторе? О роли семьи в жизни общества…

Но тут она увидела Светино лицо и осеклась, прикусила язык. Однако отыгрывать назад было уже поздно.

Потрясенный разоблачением, Константин яростно пытался изменить ситуацию – врал, каялся, кричал и даже плакал. Но реакция оказалась необратимой – Света с девочкой уехали в Нижний Новгород.

– Вот ведь какой грех Наталья на душу взяла, – сокрушалась Фросечка. – Другой кто по злобе мудрит, а она по дурости. Ляпнула сгоряча, а скольким людям напакостила. Не зря говорят, молчание – золото.

– А вот я бы не хотела жить во лжи, – возражала Соня. – По мне, лучше правда, пусть и горькая.

– Так ведь это твое личное дело. А кому другому, может, не нужна она, правда эта, ни сладкая, ни горькая. Он, может, и сам все видит, только не желает пока рубить по живому, переждать хочет, очухаться. А ему, вишь ты, доброхоты глаза открывают. Спасибо им большое, низкий поклон! А с открытыми глазами куда ж денешься? Хочешь не хочешь, а решение принимай. А в запале ничего хорошего не придумаешь. Может, у него, у Константина, и был-то всего один… эпизод. И жили бы себе, дочку растили…

– А как они сейчас, вы не знаете?

– Про Свету с дочкой ничего не слыхала. Сама не спрашивала, и никто не сказал. Вроде ездит он к ним иногда повидаться. А сам с тех пор так бобылем и мается. Хорохорится, конечно. «Я, – говорит, – больше и сам не женюсь и другим не посоветую. Охота, – говорит, – ярмо на себя надевать». Одному, мол, привольнее – хочешь, яичницу жарь, хочешь, пельмени вари. Красота! Сам себе господин. Да только одному мужику горько жить. Горше, чем бабе.

– А вроде есть у него женщина. Я видела…

– И-и, милая! – отмахнулась Фросечка. – Сколько их у него было-то! Которые на одну ночь, а которые подольше задерживались, а толку что? Счастья не купишь, а потеряешь – не вернешь. Рана, глядишь, и затянется, а шрам все одно остается. Мне, конечно, скажут: «Ты, мол, Фрося, своей судьбы не устроила, где ж тебе чужие критиковать?» Это правильно. Не дал мне Господь ни семьи, ни деток. С чужими людьми прожила, чужих детей пестовала. А только я одно понимаю: в жизни нам удачи немного отмерено. Один раз упустишь, а второго может и не быть. Беречь ее надо, удачу-то, коли уж она тебе выпала…

В шестой комнате, словно два скорпиона в банке, сидели две сестры, две старушки-погремушки, пребывающие в вечной конфронтации. Абсолютно несовместимые, они яростно спорили по каждому пустяку, втягивая соседей в надуманные конфликты. В качестве арбитра обычно призывалась благостная Фросечка. При этом вне тягостного тандема обе были милейшие женщины.

А в крохотной каморке возле ванной, которая в бытность инженера Копнова служила комнатой для прислуги, а возможно, кладовкой, теперь жила Соня. Диван-кровать, маленькая стенка «Ольховка», холодильник, журнальный столик и шкафчик для продуктов – вот и все наследство Егорыча. А больше сюда ничего и не втиснуть. Были еще стол, полка и табуретка на огромной кухне с четырьмя газовыми плитами и чугунной раковиной, но Соня там никогда не ела и не держала продуктов, памятуя о шаловливых ручонках бабы Любы.

Обитатели коммуналки встретили Соню абсолютно индифферентно. И только Фросечка на правах старожила полюбопытствовала, что за птица залетела в их запущенные сады, и сочла своим долгом развернуть перед ней подробное полотно непростой коммунальной жизни.

– Вот так-то, милая, – завершила она свое повествование. – Всех жильцов я тебе представила, все тайны раскрыла. Теперь своим умом живи. А уж как у тебя получится, я не знаю.

Получалось, прямо скажем, не очень.

Эйфория, вызванная обретением собственной комнаты и взрослой самостоятельной жизни, прошла очень быстро, почти мгновенно. Во-первых, Соня скучала по матери и по тому, что принято именовать отчим домом. Во-вторых, на нее навалились проблемы, о которых она раньше даже не задумывалась. Например, каждый день нужно было завтракать, обедать и ужинать. Ну, допустим, обедать можно в университете. Но оставались еще завтраки и ужины, а значит, приходилось покупать продукты, что-то из них готовить и планировать бюджет, состоявший из стипендии и некоторой суммы, ежемесячно отчисляемой матерью. В результате у Сони развился настоящий синдром – она все время боялась остаться голодной, ела, как верблюдица, впрок и в итоге поправилась на семь (!) килограммов.

В-третьих, ее искушали неисчислимые соблазны, которые приходилось героически преодолевать: пойти в кафе, но потом неделю не завтракать, пригласить друзей на вечеринку и нарваться на вой соседей, купить шикарные брючки и положить зубы на полку и так далее и тому подобное.

Но самыми ужасными оказались проблемы санитарно-гигиенические, доселе невиданные и неслыханные. Особенно по утрам, во время коллективного паломничества в омерзительный темно-зеленый туалет с тусклой лампочкой и ржавой цепочкой, свисающей из вознесенного под потолок сочащегося влагой бачка. Девятнадцать человек на один толчок – сюжет для небольшого триллера. Она и предположить не могла, что где-то так живут люди (да так ли еще живут!) на заре третьего тысячелетия. А как вам понравится «График посещения ванной комнаты»? Такой же, между прочим, тусклой и темно-зеленой. И это в самом центре Москвы! А она так много времени проводила в ванной (дома, конечно, не здесь)! Умывалась, причесывалась, натирала тело душистым гелем, красилась, наконец!

– Сколько можно сидеть в ванной! – недоумевал бывало отец. – Что вы тут делаете? Спите? И как только вы разбираетесь во всех этих пузырьках и склянках?

Теперь она проводила здесь считанные минуты и никогда ничего не оставляла. Белье и одежду стирала у матери, трусики и колготки сушила на батарее, а красилась-мазалась перед большим зеркалом, которое Егорыч привернул прямо к двери – больше было некуда.

В общем, тоска. Хотя, конечно, человек ко всему привыкает, почти ко всему, приспосабливается и живет дальше, если нет другого выхода. А если есть? Зачем терпеть такие неудобства? Ради эфемерной свободы? Так ее и дома особо не притесняли.

И Соня совсем было решила вернуться к матери. Но тут в ее жизни появился Даник.

4

Впервые она увидела Даника, когда училась на втором курсе. В общежитии на Мичуринском проспекте, куда они с Маргаритой приехали на отходную, устроенную парнем из их группы, отчисленным за хроническую неуспеваемость.

Маргарита по иронии судьбы была тогда ее подругой. Хотя, цитируя величайшего из поэтов, «вода и камень, стихи и проза, лед и пламень не столь различны меж собой». Но видимо, парки, прядущие жизненную нить, придерживались иного мнения, поскольку свили их судьбы в тугую косичку – ее, Сонину, Маргариты и Даника.

Но это случилось чуть позже, а пока они дружили, видит Бог, по прихоти Маргариты – так она решила, и Соня не смогла противостоять ее натиску. На курсе их звали Уголек и Соломинка – вот оно, меткое народное слово! На фоне высокой стройной Сони низенькая кривоногая Маргарита казалась настоящей каракатицей. Но была она такая наглая, шумная, вызывающе роскошно одетая, что мгновенно выступала на первый план, оттесняла всех прочих, затмевала, задвигала, затыкала и прихлопывала.

Отец Маргариты – большая шишка с почти неограниченными возможностями – заложил прочный фундамент благоденствия не только своей обожаемой дочурки, но и всех ее потомков до седьмого колена, что, согласитесь, придает в жизни уверенности и утверждает в собственной абсолютной непогрешимости.

Но пока еще ниточки их судьбы тянулись параллельно. Они стояли в коридоре общежития на Мичуринском проспекте. И мимо шел Даник.

– Ого, какие здесь ходят мальчики! – громко сказала наглая Маргарита.

Он оглянулся и подмигнул им веселым карим глазом. Сердце у Сони замерло и забилось как сумасшедшее. «У меня никогда не будет такого парня», – подумала она, стараясь скрыть от Маргариты свое смятение.

Второй раз она увидела его возле университета. Он стоял на обочине и голосовал свернутой в трубочку газетой. Хорошо, что она замедлила шаг, вглядываясь в его лицо. Если бы неслась, по своему всегдашнему обыкновению, то уж точно растеклась бы по невесть откуда взявшемуся болвану на роликах, как муха по ветровому стеклу. А так они только стукнулись лбами, сжали друг друга в смертельном объятии и грянули оземь в позе миссионеров. При этом Соня ударилась головой об асфальт и осталась лежать, юная и прекрасная, разбросав вокруг себя руки и сумки, а болван на роликах умчался с космической скоростью.

Даник, надо отдать ему должное, повел себя как истинный джентльмен – кинул газетку в урну, собрал Соню с земли, перенес на лавочку со всеми ее причиндалами, вызвал «скорую помощь» и даже сопроводил в больницу, где у нее обнаружили сотрясение мозга со всеми вытекающими отсюда последствиями. Собственно, как он потом признавался, вот это-то медицинское подтверждение наличия у блондинки Сони мозгов вызвало его естественный интерес и определило дальнейшее к ней отношение.

Но это было потом. А на следующий день после досадного инцидента – Соня как раз разглядывала в зеркале ужасающий фингал под правым глазом – Даник появился в больничной палате и, белозубо улыбаясь, сказал:

– Здравствуйте, жертва дорожно-транспортного происшествия! Ну что, давайте знакомиться?

Вот так они стали встречаться. Правда, у Даника на тот момент не завершились еще прежние любовные отношения, в чем он честно и признался. Но обещал разобраться в ближайшее время, ибо, как он выразился, «любовь прошла, завяли помидоры». Соня не торопила, понимая, что быстро только сказка сказывается и кошки родятся.

Она тогда словно выпала из реальности, из пространства и времени – так сильно влюбилась. А может, сотрясенные ударом мозги сыграли с ней злую шутку. Но это был чудесный период, сотканный из смеха и грез, из первых прикосновений, предчувствия и никогда не сбывшихся надежд.

Даниил Подбельский – несчастье всей ее жизни. Язвительная Марта говорила, что между корнем и приставкой в его фамилии странным образом утеряна еще одна буква «е». И это досадное обстоятельство сокрыло глубинную суть его порочной натуры от таких наивных дурочек, как Соня. Но все это было потом, потом…

Приехал он из какой-то южной Богом забытой станицы и на все Сонины вопросы отшучивался, отмалчивался, отмахивался и отнекивался. Был он беден как церковная мышь и обстоятельства этого очень стыдился. Вот такой таинственный, романтический герой – штаны с дырой. Соня так никогда и не увидела ни одного его родственника. Словно некий гомункулус вырвался из лабораторной пробирки и начал жизнь с чистого листа, без корней и обязательств, без руля и ветрил. Но Соню это тогда не особенно волновало. Нужна ей была его родня? Хотя, конечно, могло бы насторожить своей неправильностью. Но не насторожило.

Даник тогда уже жил в высотке, и Соня ездила к нему на Воробьевы горы. Они гуляли по длинным пустым аллеям, целовались до изнеможения на лавочке у пруда возле китайского посольства и говорили, говорили, говорили.

В основном, конечно, ораторствовал Даник. Клеймил позором погрязшее в коррупции, развалившее страну правительство, карикатурного Ельцина, опозорившего Россию перед всем миром, ректорат, не способный поднять университет на должную высоту, деканат, абсолютно оторванный от новой юридической реальности. Жестко высмеивал замшелую нищую профессуру, нацеленную исключительно на взятки, и тупых, погрязших в пьянстве и разврате сокурсников (больше всего почему-то не любил москвичей).

С особенным удовольствием Даник обсуждал всевозможные способы счастливо разбогатеть и так вживался в вожделенный образ преуспевающего супермена, словно уже достиг сверкающей вершины финансового благополучия.

Соня в пространные рассуждения не вникала, шагала рядом, слушала голос, поглядывала умильно на чеканный профиль и переполнялась нежностью и любовью, которая воистину слепа, глуха и больна на голову.

Настал день, когда Соня привела его в свою комнатку. И все случилось, но так торопливо и неловко, что никакого удовольствия (не говоря уж о восторге с упоением) она не получила, а только недоумение – ради чего, собственно, ломается столько копий?

Оба были смущены и поспешили расстаться. Казалось даже, что навсегда. Но через пару дней все наладилось, теперь они не вылезали из постели, и Соня даже едва не вылетела из университета, дважды завалив английский.

Даник практически к ней переехал, даже перевез часть вещей, и мать не успевала паковать сумки с продуктами, недоумевая, что это за жор такой напал на Соню, которая прежде яростно отбивалась от любого куска. А поскольку охваченная эйфорией возлюбленная и думать не думала о такой прозе жизни, как презерватив, а Даник подобные мелочи и в голову не брал, произошло неизбежное.

Соня, краснея и смущаясь, сообщила ему о задержке и замерла в ожидании приговора. Даник, с минуту поиграв желваками, сказал, что готов жениться. Сердце забилось в радостном упоении, глаза увлажнились слезами, ангелы в горних высях протрубили победу, и на землю просыпались розовые лепестки. Соня, тихо вскрикнув, пала на грудь любимому, и события завертелись с устрашающей быстротой, завиваясь в тугую пружину.

Первой о грядущих великих переменах узнала заброшенная подружка Маргарита, давно уже гневно стучавшая в захлопнувшуюся перед носом дверь. Теперь они все время были втроем, почти не разлучались, горячо обсуждая совместные бизнес-проекты, один дерзновеннее другого. Тем более что для их осуществления появились вполне реальные перспективы – деньги и возможности всемогущего папы Марго (так она кокетливо представилась). Собственно, витийствовали в основном Маргарита с Даником, Соня больше помалкивала, захваченная своими чудесными переживаниями.

В женской консультации за окончательным приговором велели приходить недельки через две, но медицинскую карту завели. И Соня повезла Даника на смотрины. Мать с Егорычем по такому случаю наметали на стол, как на маланьину свадьбу. Но Соня, уже мучимая токсикозом, даже смотреть не могла на все эти изыски – еда казалась пресной, как трава, и недолго задерживалась в желудке.

(«Дыши глубже, – волновалась мама. – Дыши глубже!…Боже мой, какая жалость! Твои любимые баклажаны…»)

Зато Даник кулинарные способности будущей тещи оценил по достоинству. Он был непринужден, раскован и говорлив, как никогда. Очаровал мать, понравился Егорычу и даже Марте (правда, ненадолго), с которой весело пикировался, виртуозно избегая конкретных вопросов.

– Хороший парень, – сказала ей тетка на следующий день. – Только уж больно субтильный. Коляску с ребенком на третий этаж не поднимет. Подари ему хотя бы эспандер, пусть мышцы подкачает.

И Соня отправилась в спортивный магазин, где по совету продавца с хорошо накаченной мускулатурой купила спортивную палку, этакую закамуфлированную тугую пружину, которую требовалось сгибать нечеловеческим усилием, тренируя тем самым бицепсы и трицепсы.

Благоприобретенный спортивный снаряд Соня припрятала у Фросечки, чтобы в следующем месяце подарить Данику на день рождения. И даже сочинила к этому знаменательному случаю шутливый стишок, первые строчки которого сложились уже в метро под перестук колес и приступы мучительной тошноты, когда она возвращалась с покупкой домой.

Маргарита, узнав о грядущем торжестве, безапелляционно заявила:

– Праздновать будем у меня.

– С чего бы это? – вяло удивилась Соня, в душе ликуя, что, во-первых, не придется ютиться в ее каморке, а во-вторых (самое главное!), возиться на кухне и стоять у плиты, изнемогая от вида и запаха убийственной снеди. И что, интересно, путного могла она приготовить в таком состоянии? Маргарита тонко это почувствовала и взяла все хлопоты на себя. Вот что значит настоящая подруга. Остается только надеяться, что она, Соня, не проведет полвечера в туалете, извергая хозяйские деликатесы…

Накануне дня рождения озабоченный Даник сказал:

– Слушай, старушка, меня из общежития выселяют. Кто-то стукнул, что не живу. Надо там покантоваться какое-то время от греха подальше. – И начал собирать вещи.

– Да какая теперь разница? – удивилась беспечная Соня. – Если мы все равно поженимся? Пропишешься у меня – и все дела. Давно надо было заявление подавать.

– Ну, это когда еще будет. А пока без прописки мне что, домой возвращаться с неоконченным высшим? Турнут из университета и не задумаются. Зачем же рисковать на ерунде?

Он чмокнул взгрустнувшую Соню и отчалил, крикнув уже с лестничной площадки:

– Встретимся завтра у Маргариты! Не горюй, старушка!

…Что делает нормальный человек со здоровой психикой, пережив трагическую ситуацию? Правильно. Вычеркивает ее из памяти. Старается не думать, не вспоминать – не ковыряться в ране.

Но ненормальная Соня снова и снова в мельчайших деталях восстанавливала в мыслях этот злосчастный день – день рождения Даника, почти уже мужа, отца своего будущего ребенка (собственно, тогда уже существовавшего, терзавшего ее непреходящей мучительной тошнотой).

Проснулась она тем утром поздно и еще понежилась в постели, прислушиваясь к воскресной суете большой коммунальной квартиры.

Грустно, конечно, что Даник уехал. Зато не нужно готовить завтрак, судорожно подавляя противную тошноту, особенно почему-то беспощадную по утрам.

«А сам он что, не может сварить себе кашу? – гневалась Марта, успевшая уже разочароваться в потенциальном родственнике. – Казалось бы, не велик гусь». «Ну при чем тут гусь? – заступалась Соня. – Он же у меня в гостях. В чужой квартире, да к тому же еще и коммунальной. Мне не трудно пожарить ему яичницу». «А этот твой гость за все время принес в дом хотя бы одно яйцо? Не считая своих подержанных?» «Ну какое яйцо, Марта! Ты же знаешь его ситуацию – ничего, кроме стипендии. Он еле сводит концы с концами. Да он их вообще не сводит! Мне что, жалко для него тарелку супа?» «В мое время парни разгружали вагоны. Чтобы покормить свою девушку супом».

Но это так, лирическое отступление. А в то безмятежное утро Соня выскользнула из постели, покрутилась перед большим зеркалом на двери, разглядывая себя анфас и в профиль, но никаких изменений не обнаружила – живот был плоским и упругим, бедра узкими, а грудь… Вот грудь, и прежде немаленькая, налилась еще больше. Но кто сказал, что это плохо?

Она приняла душ, хотя это было не ее время – но что с того, если ванная все равно свободна? – и выпила чашку зеленого чаю с лимоном. Постояла у окна, глядя на замусоренный внутренний дворик и прислушиваясь, не попросится ли обратно чай, а главное, лимон. Но все обошлось, и Соня сочла это хорошим знаком – счастливым предзнаменованием.

Времени оставалось не так уж много – одеться, накраситься и по дороге купить цветы. Или мужчинам не дарят? Ну, тогда Маргарите – все-таки они справляют день рождения в ее доме. Тем более что от Сониного финансового участия она отказалась наотрез, просто-таки категорически. А Даник вряд ли догадается. Но можно ли винить его за это? Букет стоит целое состояние…

Соня перевела взгляд на приготовленный с вечера брючный костюм – новый, шикарный и, несомненно, очень дорогой – подарок матери на Новый год. Данику – лосьон для бритья, Соне – костюм. Вот такая социальная несправедливость. Каждой твари по харе.

Сколько ей осталось носить свои наряды? Месяц? Два? Прежде чем придется сменить их на одежку для бегемотиков. Она уже присмотрела себе кое-что симпатичное в магазине «Мать и дитя». Пофорсить бы напоследок в новом элегантном прикиде, да нельзя – неловко перед Даником, у которого даже костюма приличного нет, только джинсы да джемпер. Соня вздохнула и повесила костюмчик обратно в шкаф.

Вопреки ожиданиям Даник пришел с букетом, на фоне которого Сонины голландские хризантемы имели довольно бледный вид.

В необъятной квартире на Никитском бульваре нарядная Маргарита летала на коротеньких ножках в облаке чарующего аромата, ее всемогущий папаша весело погромыхивал начальственным баском, серенькая мама хлопотала вокруг огромного раблезианского стола, толпились какие-то гости, родственники, и Соня совсем растерялась, попав вместо ожидаемой студенческой пирушки на чужое семейное торжество да еще и со своим самоваром.

К тому же Маргарита на правах хозяйки посадила именинника возле себя во главе стола, а Соне досталось место рядом с каким-то паскудным мужичонкой, который прицепился к ней, как к собаке репей, недоумевая, почему она ничего не ест и не пьет, и норовя ненароком коснуться ее руки противной короткопалой лапой.

Соня бросала на Даника отчаянные взгляды, но тот, увлеченный беседой с влиятельным папашей, не обращал на нее никакого внимания. В общем, приятный междусобойчик, где до нее, случайной на этом празднике жизни, никому нет дела, кроме липучего соседа справа.

Гости быстро хмелели, разговор становился все громче, распадаясь на отдельные пьяные голоса. О виновнике торжества, похоже, вообще забыли, и Соня, желая восстановить попранную справедливость, а главное, прочитать свое замечательное стихотворение, встала и решительно постучала вилочкой по бокалу, хотя и опасалась, что написанное для веселого сборища однокашников здесь, на чужом пиру, вряд ли произведет должное впечатление.

– Прошу внимания! – сказала она звонким голосом, с ловкостью иллюзиониста извлекая из-за спины свой подарок. – Я хочу поздравить Даника с днем рождения и вручить ему вот этот тренажер, чтобы он еще больше окреп перед предстоящими суровыми жизненными испытаниями… – Тут она лукаво ему подмигнула. – И прочитать маленькое стихотворение, написанное по этому поводу.

И, убедившись, что гости оторвались от своих тарелок и рюмок, Соня вдохновенно продекламировала:

 
А мы вам палку подарили,
Мы подарили палку вам,
Чтобы вы мускулы развили
Назло завистливым врагам.
Чтобы, шаги чеканя четко,
Красивый, сильный, молодой,
Вы шли пружинистой походкой,
Играя мышцей налитой.
Сверкая крепкими зубами,
Орлиным оком поводя,
Коня смиряя удилами,
В избу горящую входя.
Чтоб в поединке с хулиганом
Могли его вы победить —
Огреть по мерзкой морде пьяной
И печень с почками отбить.
Чтобы, включив воображенье,
Могли вы тесто раскатать
Или в решающем сраженье
Жене уроки преподать.
Но вы ее боготворите!
И будьте счастливы вполне!
И много «палок» подарите
Своей красавице жене!
 

– Бесподобно! – простонал сосед справа, в поэтическом экстазе припадая к Сониному бедру.

Под аплодисменты и крики разогретых застольем гостей Соня подошла к Данику и крепко поцеловала его в губы. Стол взорвался криками «Горько!».

– Ну что ж, – улыбнулась Маргарита и тоже постучала вилочкой по бокалу. – Раз пошла такая пьянка, открою вам одну маленькую тайну.

– Не надо, Марго! – дернулся Даник. – Не здесь и не сейчас!

– Отчего же? – удивилась Маргарита. – Как раз здесь и именно сейчас. Папа! Мама! Можете нас поздравить! Мы с Даником сегодня утром подали заявление!

– Какое заявление? – полюбопытствовала смущенная собственным ошеломительным успехом Соня.

– В загс, – охотно пояснила Маргарита. – Заявление в загс. Но расписаться получится только через месяц. Раньше почему-то никак нельзя.

– Вот девка! – восхитился всемогущий папаша. – Вся в меня – своего не упустит!

– И чужого не отдаст, – ядовито дополнил кто-то из гостей.

Что было дальше, Соня не помнила – то ли сознание потеряла, то ли память. А очнулась, то бишь обрела себя во времени и пространстве, в своей комнатке, на диване, носом к стенке. Как она там оказалась, когда, а главное, сколько пролежала в этом своем коматозном состоянии, так и осталось невыясненным.

Первой тревогу забила бдительная Фросечка. Мать с Егорычем, получив пугающее сообщение, немедленно забрали Соню к себе в Кузьминки и вызвали Марту.

Семейный совет вынес подлому Данику единодушный приговор: плюнуть и забыть как страшный сон да к тому же и порадоваться, что предатель еще до свадьбы успел обнажить свою гнусную сущность.

– Сучность, – поправила Марта.

А вот относительно ребенка мнения разделились. Марта сочла абсурдной саму мысль о возможности его существования. Мать хранила растерянное молчание. А Егорыч просил подарить жизнь безвинному существу, обещая всемерную помощь и поддержку.

Последнее слово оставалось за Соней.

– Буду делать аборт, – сказала она. – Хочу, чтобы никто и ничто не напоминало мне об этом человеке.

Мать всплакнула, Егорыч осуждающе покачал головой, а Марта села на телефон. И уже на следующее утро Соня оказалась в огромной и душной больничной палате с наглухо закупоренными окнами, где, кроме нее, парились в ожидании экзекуции еще семеро женщин.

Больница, по сути, та же коммуналка, доведенная до абсурда, и личное пространство, ограниченное здесь тумбочкой и кроватью, не спасает от чужих голосов, взглядов и действий. Соня лежала с открытыми глазами и под болтовню соседок думала свою горькую думу.

Никогда еще она не чувствовала себя так плохо, даже после смерти отца. И проклятый токсикоз словно материализовывал душевные муки, и раскалывалась голова, и невозможно было поверить, что когда-нибудь снова вернутся прежние радость и легкость жизни.

А если так, то зачем тогда вообще жить? Очищать страданием душу? Но ведь предстоящий тяжкий грех уже не замолишь…

Уснуть бы и не проснуться. Обойтись без мук и запоздалых бессмысленных сожалений, без этой последней ослепительной вспышки животного ужаса перед неизбежным концом, вечным мраком небытия. Вот завтра и уснуть – не выйти из наркоза, и все дела. Тогда они оба поймут, что наделали, но будет поздно. Значит, только это ей теперь и осталось – дожить до завтра, день простоять да ночь продержаться.

На следующее утро Соню первой пригласили в операционную. Она казалась абсолютно спокойной, но зубы выбивали противную мелкую дробь. Толстая тетка-анестезиолог кольнула ее в вену и басом велела считать до двадцати. Соня послушно начала считать, но быстро сбилась и – о ужас! – забыла порядок цифр. Она уже хотела признаться в этом, но тетка-анестезиолог, видимо, сильно рассердившись, принялась трясти ее за плечо и даже похлопывать по щекам.

– Ну, давай, давай просыпайся! – словно через толстый слой ваты слышала Соня ее грубый голос. – Вот девки пошли! Пьют, курят – одну не усыпишь, другую не разбудишь… Очнулась? Перелезай на каталку.