Текст книги "История семилетней войны"

Члены всех департаментов должны были присягнуть в дворцовой церкви, обязуясь ни явно, ни тайно не предпринимать чего-либо во вред интересам русской императрицы. Больные произнесли свой обет на дому. Консистория получила приказ творить нарочно составленные молитвы о благоденствии императрицы. Напоследок дворянство и граждане были приведены к присяге в нарочно выбранных с этой целью церквах. Русские офицеры сопровождали их туда и присутствовали во время церемонии. Обнародовали русские царские дни, которые праздновались богослужением и отдыхом от работ, причем были отданы распоряжения о свободном ходе торговли, почт и прочих общественных дел. Это уже не было вступление во владение, а настоящее завоевание; король счел себя оскорбленным, поэтому Дрезден, Пирна, Фрейберг и другие города должны были принести ему присягу.

Русские взяли в Кенигсберге и Пинау 88 железных пушек, множество ядер, бомб и несколько сотен бочонков пороху. Еще ни одно королевство не было так легко завоевано, как Пруссия, но и войска, упоенные своим успехом, никогда не вели себя с большею умеренностью. Венский двор, в награду за столь легкое завоевание, пожаловал Фермо ру титул имперского графа, а русская государыня утвердила все его постановления[116]116
  Фермор был назначен генерал-губернатором королевства Прусского.


[Закрыть].

Жители Пруссии, благодаря столь неожиданной кротости обращения, забыли, по-видимому, своего коро ля и спокойно подчинились игу своих врагов. В Кенигсберге делали даже больше, чем требовалось: 21 февраля, в день рождения великого князя Петра, город был иллюминован, сожжен фейерверк, а университет предложил публичное похвальное сло во в честь русского наследника. Эти иллюминации, украшения и всякие зрелища, устраиваемые за счет города, стали обыкновенными явлениями в русские цар ские дни, и, хотя они были вызваны почти исключительно политическими соображениями и приказами, а не доброй волей жителей, Фридрих все же не мог простить этого пруссакам и никогда более не посетил своего королевства. Все было теперь спокойно. Управление всеми отраслями общественной и государственной жизни шло своим путем без перемен. Доходы королевства поступали в руки победителей; однако начальники департаментов в Пруссии и Саксонии сумели дать своему монарху наглядные доказательства усердия и преданности ему. Средства их остались тайною для русских. Наконец Фермор выступил из Пруссии со своей армией, для которой 30 000 подвод беспрестанно подвозили продовольствие, и направился в Померанию и Бранденбург. Но тут эти завоеватели не были сдерживаемы, как в Пруссии, высочайшими повелениями, потому путь их в обеих злополучных областях ознаменовался кровью и сожженными деревнями.

Еще до прибытия русских армия Дона, предназначенная для прикрытия Померании, оттеснила шведов и блокировала Штральзунд. Но все эти преимущества были уничтожены новыми врагами, хотя препятствия, связанные с получением продовольствия и организацией продовольственных складов, сильно замедлили операции русских войск. Они не удовольствовались владением Вислы, а хотели господствовать и на берегах Варты, поэтому взяли Познань, столицу великой Польши, Эльбинг, Торн[117]117
  Почти все эти города были заняты сводным корпусом генерала Штофельна. Эльбинг заняла дивизия Салтыкова.


[Закрыть], намеревались даже ввести свои войска в Данциг, чтобы устроить там главное военное депо, но попытка эта не удалась. Жители этого города, преданные прусскому королю, решительно отказались уступить русским свои внешние укрепления и приготовились на случай необходимости отражать силу силою. Но до этого дело не дошло. Русским нельзя было терять времени: они стремились в центральные владения короля прусского, куда Фермор и направился. Он проник с 80 000 человек в Померанию и Неймарк и приступил к осаде Кюстрина[118]118
  Фермору удалось воспротивиться желанию Конференции при Высочайшем Дворе (коллегиального органа, руководившего военными действиями русских войск из Петербурга) разделить действующую армию на три отдельных корпуса для операций в Померании, Бранденбурге и Силезии. Тем не менее в течение весны и июня русские очень медленно продвигались к прусским провинциям – объясняя это сильным разливом рек в восточной Померании и Великой Польше. Узнав в июле, что Фридрих оставил осаду Ольмюца, Фермор решил не углубляться во вражескую территорию, ограничившись осадой Кюстрина.


[Закрыть].

Генерал Дона, оставивший блокаду Штральзунда, чтобы подойти к русским, не мог со своей слабой армией воспрепятствовать этой осаде[119]119
  5 августа Фермор разбил отряд, посланный Дона для усиления гарнизона города.


[Закрыть]. Русские следовали принципу варварских орд, опустошали все огнем и мечом, поэтому несчастный город с первого же дня был превращен в кучу пепла. Бомбы и брандкугели падали в таком количестве, что производили впечатление огненного дождя. Всюду рушились дома, убивая людей. Нечего было и думать о тушении пожара, и спастись можно было лишь поспешным бегством; кто только мог двигаться – бежал: несчастные матери, прижимая к груди беспомощных младенцев, больные, несомые на кроватях, едва успевали выйти из города, как все рушилось вслед за ними. Они искали спасения по ту сторону Одера, рыдая и в отчаянии глядя оттуда на бушующую стихию, истребившую все их имущество. Многие погибли в пламени, иные погибли под обломками или от удушья в погребах, где скрылись в ужасе. Большое количество зажиточных людей из окрестностей, а также многие дворяне, живущие на значительном расстоянии от этой крепости, отдали сюда на сбережение свои драгоценности, чтобы они не стали добычей хищных казаков. Некоторые из них были необыкновенно ценны, и все они стали жертвою пламени. Сгорел громаднейший продовольственный склад; сила огня была такова, что в арсенале расплавлялись орудия, а ружейные и пушечные заряды и заряженные бомбы в пороховом складе с ужаснейшим треском взлетали в воздух. Такое зрелище, когда в несколько часов соединилось все самое ужасное в природе, было невиданным ни в одной войне, до этого страшного дня 15 августа. Многие жители сошли с ума, вообразив, что настал страшный суд. Враги хотели уничтожить решительно все имущество бедных жителей и продолжали стрелять гранатами даже после того, как пламя свирепствовало повсеместно. Наконец, к вечеру, они прекратили это бесполезное бомбардирование. Однако Фермор приказал ночью бросить в город все оставшиеся гранаты, так как, по его мнению, их не придется более употреблять в этой кампании, и велел лишь сберечь до битвы пушечные ядра.

Казалось, русские не столько думали о завоевании, сколько о разорении, так как один лишь город подвергся столь варварскому бомбардированию, а крепость осталась нетронутой; только через два дня начали ее обстреливать. Комендант, полковник Шак, лишь на четвертый день получил требование о сдаче, потому что русскому главнокомандующему вдруг заблагорассудилось поступать согласно обычаям культурных народов; но и это требование обличало варвара: Фермор грозил штурмом и избиением всего гарнизона, если крепость тотчас же не сдастся. Комендант ответил: «От города остались лишь груды развалин, магазины сожжены, но крепость еще в хорошем состоянии, а гарнизон не пострадал. Поэтому я буду защищаться до последнего человека». И точно: он защищался на развалинах, но не обнаружил особенной распорядительности. Когда же он хотел оправдаться перед королем, тот заметил: «Я сам виноват; мне бы не следовало вас избирать комендантом».

Однако угрожавший Кюстрину штурм не состоялся, так как все внимание русских было теперь обращено на приближающегося короля. Дона, хотя и не мог освободить осажденной крепости, все же пришел ей в помощь еще до прибытия Фридриха; он навел на судах мост через Одер, сделал возможным сообщение с городом, так что явилась возможность постоянно сменять гарнизон[120]120
  Фермор блокировал Кюстрин лишь с правого берега Одера.


[Закрыть].

Король оставил большую часть своей армии под начальством фельдмаршала Кейта в Ландсгуте, в Силезии, для прикрытия этой провинции[121]121
  В Силезии был оставлен командовать маркграф Бранденбургский Карл, а часть войск под командованием принца Генриха, брата короля, прикрывала Саксонию. Кейт осуществлял общее руководство этими корпусами.


[Закрыть]; он взял с собой лишь 14-тысячный отборный корпус и с ним отправился форсированными маршами туда, где его присутствие было столь необходимо. Его маленькое войско горело от нетерпения отомстить неприятелю, которого оно не видело еще, но варварства и опустошения которого требовали возмездия в потоках крови. Ярость пруссаков еще увеличивалась по мере того, как они вступали в опустошенные провинции, встречая повсюду кучи пепла и еще дымящиеся развалины. Они не узнавали более свое отечество и спешили навстречу врагу, не обращая внимания на усталость, переносили все, желая поскорее исполнить свой высокий долг – избавителей отчизны. В 24 дня Фридрих прошел с войском 60 немецких миль и 21 августа прибыл под Кюстрин, усилил его гарнизон и соединился с армией Дона. Гусары привели ему двенадцать пленных казаков, которых ему впервые пришлось видеть; удивляясь их внешности и ободранному платью, он заметил, обращаясь к майору гвардии, Веделю: «Вот видите, с какой сволочью мне приходится сражаться»[122]122
  Известен разговор Фридриха с Кейтом (перед выступлением из Силезии), в котором прусский король обещал «обратить в бегство эту сволочь еще при первой атаке».


[Закрыть]. Он переправился через Одер у деревни Гюстебизе, где его совсем не ждали, и помешал этим Фермору в его планах. Тогда осада Кюстрина была снята; обе армии подошли друг к другу и приготовились к битве[123]123
  Фермор, зная о мосте близ г. Шведт, отправил туда отряд Румянцева. Фридрих решил ввести русских в заблуждение, делая вид, что готовится переправиться близ самого Кюстрина и ударить прямо на русский лагерь. Однако в ночь с 24 на 25 августа его армия навела понтонный мост примерно на полпути между Кюстрином и Шведтом, отрезав таким образом отряд Румянцева (который так и не сумел прийти на помощь главной армии во время сражения). Обойдя русский лагерь, прикрытый с севера болотистой поймой Митцеля, по дуге, он оказался южнее Фермора. В ответ на это русские развернули фронт на 180 градусов.


[Закрыть]. Никогда еще желание кровавого боя не было столь сильно, как в этот день у пруссаков. Демон войны воодушевил, казалось, всю их армию. Сам Фридрих, пораженный видом страшных опустошений, бесчисленных пожарищ и несчаст ных скитающихся беглецов, забыл, по-видимому, всю свою философию и иные соображения и слушал лишь голос мщения. Он не велел щадить ни одного русского в битве и принял все меры, чтобы отрезать неприятелю отступление и вогнать его в Одерские болота. Даже мосты, которые могли облегчить им бегство, были сожжены. Русские узнали об этом ожесточении пруссаков перед самым началом битвы. По всей линии пронеслось: «Пруссаки не дают пощады!» – «И мы тоже!» – грозно ответили русские.

Положение Фридриха было снова отчаянное, и все зависело от исхода этой битвы. Неприятельские армии намеревались соединиться и отрезать его от Эльбы и Одера. Французы и имперцы шли в Саксонию, куда прибыл уже Даун с главной австрийской армией. Шведы избавились от пруссаков, не имели больше врага перед собой и пошли на беззащитный Берлин. Русские же, девизом которых было: «Все разорять!» – хозяйничали уже в самом центре его владений.

Глубоко обдумав план битвы, Фридрих не только стремился одержать победу, но и совершенно истребить неприятельское войско, причем, в случае неудачи, ему было открыто свободное отступление в Кюстрин. 25 августа произошло большое сражение при Цорндорфе, начавшееся в 8 часов утра. Русских было 50 000 человек, а пруссаков – 30 000[124]124
  Согласно русским данным, в армии Фермора было 42 000 человек, у пруссаков – 33 000.


[Закрыть]. Последние, выступив косым порядком, как и при Лейтене, открыли битву сильной канонадой. Русские по примеру турок выстроились громадным каре, в середине которого находилась их конница, обоз и резервный корпус; это самый плохой прием в битве, так как он лишает армию всякой возможности атаковать и защищаться; благодаря ему римляне под начальством Красса были разбиты парфянами 1800 лет тому назад на обширнейшей равнине[125]125
  9 мая 53 г. до н. э. под Каррами.


[Закрыть]. Подобно тому как парфянские стрелки не могли промахнуться, стреляя по рядам сбитых в кучу легионов, так и теперь прусские ядра произвели ужасное опустошение в столь неудачно расставленных русских войсках. В одном гренадерском полку ядро сразило 42 человека, частью убив, частью ранив их[126126*
  Этот невероятный случай, как и другие сведения о русских, передает известный своими военными сочинениями саксонский артиллерийский полковник Тильке, служивший тогда в русской армии и находившийся в этом сражении.[Прим.автора]


[Закрыть]*]. Сильное опустошение произвели эти ядра и в обозе: лошади прорывались с повозками сквозь ряды русских, так что их пришлось отвести в сторону. В это время левое крыло пруссаков так стремительно понеслось вперед, что открыло у себя один фланг. Русская конница, воспользовавшись этим обстоятельством, проникла в пехоту пруссаков и опрокинула несколько батальонов. Фермор, полагая, что выиграл сражение, развернул со всех сторон каре; русские бросились в погоню за неприятелем с громкими победными криками, но скоро они пришли в сильное замешательство, так как стоявшие позади войска, не узнав своих от пыли и дыма, открыли огонь по перед ним рядам.

Между тем Зейдлиц подошел с тремя колоннами прусской конницы и отразил русских, погнав их на собственную их артиллерию. Другой отряд прусской конницы ударил в то же время на русскую пехоту и рубил нещадно все на своем пути. Несколько прусских драгунских полков не остановил даже пылавший Цорндорф: они сквозь пламя устремились на русских; Зейдлиц, покончивший с неприятельской конницей, совершил невероятный подвиг, а именно: во главе кирасиров, с саблей в руке, атаковал и взял целую батарею тяжелых орудий; затем он последовал за победоносными драгунами. Русская пехота была теперь атакована с фланга, с фронта, с тыла, словом – отовсюду, и началась ужасная кровавая сеча. Пруссаки увидели совершенно незнакомое для них зрелище: хотя порядок битвы был нарушен и ряды разорваны, но, расстреляв все свои патроны, русские стояли, как истуканы в строю, но не из похвального мужества, так как они не защищались, а как бы тупоумно ожидая смертельного удара. На месте павшего строя вырастал новый, снова подвергавшийся той же участи; легче было их убивать, чем принудить к бегству; даже простреленные насквозь солдаты не всегда падали оземь. Пруссакам оставалось, таким образом, лишь одно средство – всех убивать, и все правое крыло русских было частью истреблено, частью загнано в болота[127]127
  Правое крыло русских оказалось зажато между оврагами Цабернгрунд и Гальгенгрунд. Через последний удалось переправиться Зейдлицу, захватившему русские батареи этого крыла. Однако Зейдлиц не смог перейти через Цабернгрунд и превратить частную удачу в общую победу: центр и левое крыло русских остались дееспособными.


[Закрыть]. Часть беглецов попала в обоз; там они бросились на свои маркитантские фуры, начали их грабить и перепились водкой. Напрасно русские офицеры рубили бочки на части, солдаты бросались на землю и глотали с пылью любимый напиток; многие перепились до смерти, иные умерщвляли своих офицеров и целыми толпами, как бешеные, бегали по полю там и сям, не слушая ничьих приказаний[128]128
  Этот эпизод подтверждает и С. Соловьев, базирующийся на отчетах русского командования. См. «История России…», т. 24, глава 3.


[Закрыть].

Таково было положение правого крыла русских. На левом к полудню не произошло еще ничего решительного. Пруссаки атаковали его, но полки, совершавшие эту атаку, которые могли бы одним ударом довершить величайшую из побед, не обнаружили здесь своего обыкновенного мужества: в самую решительную минуту они забыли славу прусского имени, изменили своей храбрости и силе своей искусной тактики и, перед лицом усталого и полупобежденного неприятеля, в глазах короля, обратились в бегство. Произошло сильное замешательство, которое едва не уничтожило всех преимуществ, приобретенных геройскими подвигами левого крыла. Но тут прискакал победоносный Зейдлиц со своей конницей, заполнил пробелы отступавшей пехоты, выдержал сильный ружейный и картечный огонь и вытеснил не только русскую конницу, но и пехоту, стоявшую твердо до сих пор; таким образом, неприятель, овладевший уже несколькими батареями, должен был отступить к болотам. Этот блестящий кавалерийский маневр был исполнен при помощи отборных прусских полков принца Прусского, Форкада, Калькштейна, Ассебурга и нескольких гренадерских батальонов; все эти ветераны, приведенные королем, не обращая внимания на отступление стоявших с ними рядом батальонов, открывавших постоянно их фланг, неудержимо подавались вперед, ударили наконец в штыки на русскую пехоту и проявили чудеса храбрости. Атака была настолько сильна, что через четверть часа на поле битвы почти не осталось врагов[129]129
  Наступление на правом фланге пруссаки начали после завершения боя на левом. Более того, атака пруссаков оказалась сорвана вылазкой русской тяжелой конницы под командованием генерала Демику, которая привела в беспорядок эскадроны правого крыла (генерала Шормлера), захватила несколько батарей и заставила капитулировать один прусский батальон. Именно в этот момент едва не был убит сам Фридрих, пытавшийся восстановить порядок в отступавших войсках, а его адъютант был взят в плен. Однако, поддержанная лишь гренадерами дивизии Броуна, а не всей русской пехотой, конница Демику в конце концов была отбита контратакой прусской конницы и ушла к деревне Цихер. Впрочем, эта контратака оказала столь деморализующее воздействие на прусскую инфантерию, что часть ее в беспорядке отступала вплоть до Вилькельсдорфа. Ее место занял Зейдлиц вместе со всей кавалерией бывшего левого фланга. Наладив взаимодействие с продолжающими бой пехотными полками, пруссаки сумели потеснить теперь уже левый фланг русских и полуокружить их центр (масса, составленная из почти 30 батальонов). Последний постепенно отступил назад, причем часть русских батальонов отошла к Квартшену, часть переправилась через Гальгенгрунд, примерно на то место, где утром находилось левое крыло Фермора.


[Закрыть]. Ружейный огонь стихал, так как не хватало уже зарядов; солда ты били друг друга прикладами, кололи штыками, рубились на саблях. Невозможно описать ожесточения противников. Тяжело раненные пруссаки, забыв о себе, все еще старались убивать врагов. Русские не уступали им; одного смертельно раненного русского нашли в поле лежащим на умирающем пруссаке, которого тот грыз зубами; пруссак не в состоянии был двинуться и должен был переносить это мучение, пока не подоспели его товарищи, заколовшие каннибала.

Полки Форкада и принца Прусского захватили по пути большую часть русского обоза и военной кассы. Наконец совершенное изнеможение войск и наступившая ночь положили предел кровопролитию, длившемуся 12 часов. Только одни казаки рыскали еще по полю битвы в тылу прусса ков; они грабили убитых и убивали беззащитных раненых. Но, заметив проделки этих извергов, на них устремились разъяренные гусары: казаки в отчаянии соскочили с лошадей и бросились в Квартшен, в большое каменное здание овчарни. Их было более 1000 человек; они стреляли изо всех отверстий и не хотели сдаться, но крыша, под которой было сложено много сена и соломы, вдруг воспламенилась, и все они задохлись, сгорели или были истреблены пруссаками.

Обе армии провели всю ночь под ружьем; между русскими царил большой беспорядок, все войска их были смешаны. Они охотно уступили бы пруссакам всю честь победы, но отступление было им отрезано, так как все мосты были разрушены. В таком критическом положении генерал Фермор еще вечером после битвы просил на два или три дня перемирия, под предлогом схоронить мертвых[130]130
  Оценить действия генерала Фермора в этом сражении непросто. Большинство источников утверждают, что во время первой половины боя он фактически не руководил подчиненными, действовавшими на свой страх и риск. Так, блестящая атака кирасиров Демику была произведена по приказу Броуна, командовавшего дивизией левого крыла, – ему же принадлежит и честь выбора момента этой атаки. Однако нужно помнить, что русская армия не имела еще той тактической выучки, которая была характерна для прусских и австрийских частей. Во время одной из контратак Фермор даже приказал нескольким конным эскадронам «подгонять» пехотные части; многие из полков вступали в бой поголовно пьяными; после сражения Конференция (см. прим. 118) приказала произвести расследование по этому поводу. Поэтому русские генералы в большинстве случаев предпочитали пассивную, оборонительную тактику, надеясь на упорство русского солдата и на устойчивость русских пехотных масс, – и Фермор здесь не исключение. В целом было дано оборонительное сражение на истощение (подобное, например, сражению при Кунерсдорфе), которое обернулось истощением именно русской армии.


[Закрыть]. На это странное требование генерал Дона отвечал: «Так как король, мой государь, выиграл битву, то по его приказанию мертвые будут погребены, а раненые перевязаны». При этом он заметил, что перемирие после битвы есть вещь небывалая. На другой день про изводилась лишь канонада. Король хотел возобновить битву, но недостаток патронов у пехоты и чрезвы чайная усталость кавалерии, истощившей все свои силы в битве, заставили его отказаться от этого намерения и доставили русским возможность выйти из своей засады; они отступили к Ландсбергу на Варте, потеряв 19 000 убитыми и ранеными и 3000 пленных, вместе со 103 орудиями, многими знаменами, военной кассой и большей частью обоза. Пруссаки потеряли 10 000 убитыми и ранеными и 1400 пленными или пропавшими; кроме того, при отступлении своего правого крыла, они лишились 26 орудий[131]131
  По разным оценкам, потери русских убитыми, ранеными и пленными составили от 16 до 21 тысячи человек (среди тяжелораненых был герой этой битвы, генерал Броун, получивший семнадцать рубленых ран на голове), пруссаков – 11–12 тысяч человек. Так или иначе, сражение при Цорндорфе оказалось самым кровавым в XVIII–XIX столетиях (по соотношению войск, участвовавших в нем, и понесенных ими потерь). «Планка» Цорндорфа была преодолена только во время 1-й Мировой войны.


[Закрыть].

Некоторое число взятых орудий и пленных и то обстоятельство, что часть русской армии отдельными взводами провела ночь на поле битвы, побудили русских приписать победу себе. Но русский генерал Панин сознался откровенно: «Правда, мы удержали за собой поле битвы, но или мертвые, или раненые, или пьяные». Хотя сам Фермор просил позволения схоронить мертвых, но он же отправил ко всем союзным дворам и армиям гонцов с известием о победе, поэтому даже в Вене торжественно был пропет Те Deum. Никогда подобные уловки не были столь в ходу, как во время этой войны; одни пруссаки пренебрегали ими. Они откровенно сознавались в проигранном сражении, так как надеялись, несомненно, новыми подвигами вернуть потерянное. Так думал Фридрих и все генералы его армии. Предоставив побежденным удовольствие утешаться мысленно ложными донесениями, пруссаки старались воспользоваться победой. Король, овладев полем сражения под Цорндорфом, преследовал бегущего врага до Ландсберга[132]132
  На самом деле преследования организовано не было. 26 августа утром Фридрих отводит свою армию к Цихеру. Воспользовавшись «золотым мостом», русские обходят 27-го его позицию с юга и останавливаются близ Гросс-Камина, прикрытые со стороны пруссаков болотистой местностью с обильными прудами. Тогда Фридрих совершает фланговый марш перед армией Фермора и устраивает лагерь в Тамзеле. После этих танцевальных фигур армии остаются напротив друг друга до 30 августа. 31-го Фермор начинает отступление к Ландсбергу. Под наблюдением небольшого корпуса Дона русские в сентябре ушли за Вислу.


[Закрыть]. Он был так уверен в полном поражении русских, что оставил тут для наблюдений лишь часть армии под начальством Дона; один корпус был отправлен им снова против шведов, а сам Фридрих с остальными войсками отправился в Саксонию, где его присутствие было весьма необходимо.

Король великодушно признал необыкновенные заслуги Зейдлица, торжественно объявив, что победа одержана лишь благодаря этому генералу. Но Фридрих и себя не щадил в бою; он так далеко заходил, что адъютанты его и пажи были частью убиты, частью ранены. Английский посол Митчел, сопровождавший его во всех кампаниях этой войны, был и на этот раз при нем, подвергая себя величайшей опасности. Фридрих заметил: «Милый Митчел! Ваше место не здесь». Министр отвечал: «Сир, точно ли ваше здесь? Я послан к вам, и мое место там, где вы находитесь».

Воспоминание о жестокостях русских солдат на некоторое время погасило в сердцах прусских солдат и поселян всякое человеколюбие; многие тяжело раненные русские, лежавшие беспомощно на поле битвы, были брошены в ямы и зарыты вместе с мертвыми. Напрасно несчастные эти бились между мертвыми, стараясь подняться; новые трупы, бросаемые на них, скрывали их слабые движения. Между русскими пленными находились генералы Захар Чернышев, Салтыков 2-й, князь Сулковский и другие, которых представили королю после битвы. Фридрих не мог забыть варвар ского опустошения своих земель; взглянув презрительно на этих вождей, он сказал, отвернувшись от них: «Нет у меня Сибири, чтобы услать вас туда. Вас отправят в Кюстринские казематы; хорошие вы себе квартиры приготовили, вот и живите в них». Приказание это было исполнено, несмотря на то, что генерал Чернышев заявил сильный протест коменданту, говоря, что казематы – недостойное местопребывание для полководцев. Комендант ответил: «Господа, вы не оставили для себя ни одного дома в городе. На сей раз довольствуйтесь такой квартирой». Не обращая внимания на их раздражение, им отвели помещения в сводчатых низких погребах под крепостной стеной. Но они пробыли там всего несколько дней, так как король позволил им поселиться в сожженном предместье Кюстрина.

Между тем австрийцы старались как можно лучше воспользоваться отсутствием короля. Они могли теперь с успе хом действовать наступательно, благодаря многочисленной армии; но надо было действовать поспешно. В Силезии проходы и крепости были заняты прусскими гарнизонами, для удаления которых потребовалось бы много времени, поэтому предприятие это было для них делом второстепенным. В Саксонии же легче можно было пожать лавры; Даун поспешил туда с главной армией, оставив в Силезии генерала Гарша лишь с двадцатитысячным войском для осады Нейсе. Этот поход австрийского полководца побудил Кейта отправиться тоже в Саксонию, чтобы поддержать принца Генриха. Сюда же прибыл и герцог Цвей брюккенский с имперскими войсками, и пруссакам грозила потеря этой столь полезной военной провинции. Принц Генрих, прикрывавший ее до сих пор со своей маленькой армией, должен был уступить перед многочисленностью и отступил к Дрездену. Проект Дауна состоял в том, чтобы овладеть этой столицей, вытеснить пруссаков из Саксонии или совершенно их истребить и отрезать короля от Эльбы; для выполнения его необходимо было удержать как можно долее этого грозного полководца в его собственных владениях. С этой целью Даун предупреждал генерала Фермора, советуя ему не вступать в битву с королем, этим хитрым (по его словам) неприятелем, которого он еще не знал, и ограничиться лишь оборонительными действиями, пока Саксония не будет очищена. Курьер, посланный с этой депешей, попался королю после Цорндорфской битвы, и тот ответил ему от имени Фермора: «Вы вполне основательно предостерегали генерала Фермора от хитрого врага, который вам больше знаком, чем ему; хотя он и держался твердо, но все же был побит».

Принц Генрих, полагаясь на содействие Фридриха, старался с помощью различных маневров удержаться на своей позиции, несмотря на многочисленность неприятеля; это удалось ему. Имперские войска осадили и взяли Зоннен штейн, так как комендант этой крепости растерялся и сдался военнопленным с 1400 человек гарнизона. Даун пытался овладеть Дрезденом и с этой целью подошел к городу, имевшему лишь слабый гарнизон и незначительные укрепления[133]133
  Даун хотел при помощи флангового марша отрезать войска принца Генриха от сообщений с тылом.


[Закрыть]. Но благоразумие и решимость коменданта, графа Шметтау, восполнили недостающее. Он сделал вид, будто собирается сжечь великолепные предместья города, имевшие 6– и 7-этажные дома, которые видны были даже из-за городских стен. Двор и город были поражены, узнав об этом. Королевская семья полагала, что все ее члены, находящиеся во дворце, подвергнутся при этом величайшей опасности. Когда же стали наполнять дома горючим материалом, поднялся всеобщий вопль; граждане, магистрат, двор – все молили о пощаде; земские чины выслали своих депутатов с просьбами. Шметтау сослался на крайнюю необходимость защищаться, причем объявил, что саксонцы, в качестве врагов, не могут ожидать от него предпочтения, если даже их союзники умышленно грозят столице его короля. Поэтому он советовал им обращаться с просьбами не к нему, а к этим же союзникам; такая попытка была предпринята, но вначале безуспешно, так как Даун льстил себя надеждой легкого завоевания и неохотно отказывался от предприятия, обещавшего большие преимущества. Надеясь, что прусский комендант побоится угроз, он обещал отмстить сожжение городских предместий самым жестоким образом и при взятии города не пощадить ни одного пруссака. Шметтау заявил, что в крайнем случае он будет защищаться по всем улицам, что королевский дворец будет его последним оплотом и что он погребет себя под его развалинами. Действительно, он предполагал наполнить дворец порохом, силою привести туда главных придворных и государственные чины и в покоях наследного принца, среди трепещущей королевской семьи, ожидать исхода неприятельского предприятия. Подобная угроза, исполнение которой едва ли представлялось вероятным, была хорошо рассчитана и оказала желаемое действие. Даун отступил от Дрездена, а Шметтау не тронул предместий. Воспламеняющиеся вещества были вынесены из домов, и граждане на этот раз успокоились.

Между тем Лаудон вторгся в Котбусский округ и обложил эту бедную страну громадными контрибуциями. Под страшнейшими угрозами вымогали у жителей все имеющиеся у них деньги, всякие ценные вещи, например, ложки, пряжки, даже обручальные кольца; когда и этого не хватило, то были схвачены в качестве заложников многие члены магистрата из Котбуса, Келера и Астерата. Казалось, что австрийцы по жестокости хотят сравняться с русскими, так как не только грабежи, но и пожары деревень и всякого рода ужасные насилия ознаменовали это их вторжение. Так, например, один вельможа, по имени Панневиц, подвергся их нападению в своем имении; разграбив все, они потребовали огромную сумму денег, которой тот не мог дать, и тут же в кровати стали рубить его саблями, потом полунагого и окровавленного привязали к хвосту скачущей лошади.

Чрезвычайное превосходство австрийских и имперских войск в Саксонии подало союзникам повод к новым обширным планам. Они задумали совершить нападение на принца Генриха с фронта и с тыла одновременно, чтобы совершенно уничтожить его войско. Предводители различных союзных армий совещались уже по этому поводу и сделали соответствующие распоряжения, как вдруг раздалось: «Фридрих идет!» – и все их намерения были уничтожены. Король соединился с принцем Генрихом[134]134
  Фридрих присоединил к этой армии большую часть корпуса маркграфа Бранденбургского и отряд Цитена, действовавший против Лаудона.


[Закрыть] и хотел сразиться с австрийцами, чтобы прогнать их в Богемию и прийти в помощь Силезии, которая была лишь слабо защищаема и потому находилась в большой опасности[135]135
  Теперь Фридрих собирался совершить фланговый марш, чтобы по пути в Силезию захватить магазины Дауна в Лузации и тем самым заставить его очистить Саксонию.


[Закрыть]. Неприятель собирал тут контрибуции и осадил Нейсе и Козель. Фуке хотя и окопался у Ландсгута с прусским корпусом в 4000 человек, но не мог препятствовать движениям столь многочисленного неприятеля. Даун тщательно избегал сражения и старался замедлить поход Фридриха в Силезию с помощью выгодно расположенных отдельных отрядов. Его главный лагерь у Стольпена был одним из самых неприступных в Саксонии; он представлял крутые утесы, озера, болота и горные ущелья. Главнокомандующий и его армия были преисполнены мужества и радостных надежд. Мнимая победа их союзников при Цорндорфе послужила поводом к торжественному благодарственному молебствию при звуках труб и литавр, при громе всей артиллерии, батальном ружейном огне и победном ликовании войска. Одни лишь благоразумные люди сомневались в этой победе, достоверность которой достаточно опровергалась прибытием короля и разрушением всех проектов австрийцев. Несколько австрийских корпусов были выбиты с позиции, и произошло много схваток. Хотя путь в Силезию был открыт для пруссаков, но Даун неподвижно сидел в своем лагере; между тем Фридрих не терял еще надежды заставить его уйти назад в Богемию, отрезав его транспорты и разрушив магазины. Имперские войска не тревожили его: лишенные продовольствия и фуража, они, по его мнению, должны были отступить: поэтому король занял лагерь при Баутцене. Армия его, утомленная еже дневными походами в течение двух месяцев, нуждалась в отдыхе, а тут подходило как раз суровое время года, пехота должна была делать в шалашах печи, а кавалерия – строить конюшни из хвороста. О положении армии лучше всего можно судить по письму короля к лорду Маршалю, в начале октября: «Пока не выпадет снег, мне нельзя и вздремнуть. Как бы охотно променял я половину той славы, какую вы мне приписываете, на небольшой отдых».

Наконец обе армии переменили позиции. Даун опять занял сильный лагерь недалеко от прежнего, а пруссаки расположились около Гохкирха. Безопасность этой позиции всецело зависела от владения так называемыми Каменными горами, и прусский генерал Ретцов получил соответствующий приказ, но он нашел эти горы уже занятыми австрийцами. Король приказал ему через своего флигель-адъютанта Геца прогнать их, полагая, что там стоит неприятельский арьергард. Между тем тут расположился императорский гренадерский корпус, притом весьма близко от правого крыла главной армии. Благодаря данному обстоятельству атака этой позиции лишь с несколькими батальонами была немыслима. Однако Фридрих не удовлетворился такими доказательствами невозможности и повторил приказание, присовокупив, что Ретцов ручается своей головой за атаку. Генерал этот, воспитанный в Потсдамской военной школе и уже седой, имел весьма высокое понятие о военной дисциплине, но в этом случае он полагал, что надо ослушаться. Ответ его гласил: «Голову свою я слагаю у ног короля, приказ которого священен для меня, но мне еще более свят голос совести, так как я не могу ответствовать перед Богом и людьми за столько человеческих жизней, пожертвованных без всякой пользы; атаковать я не буду и представляю это дело на усмотрение Вашего Величества». После этого он был арестован и шпага у него была отобрана.

Не имея этих высот, королю нельзя было оставаться в своем лагере, но, не испытав еще ни разу нападения и зная чрезмерную осторожность Дауна, он думал отразить на этой опасной позиции неприятеля и потому остался на месте. Это дерзновенное намерение было причиной события, едва не погубившего короля и составляющего наибольшую достопримечательность этой войны. Опасные горы были тотчас же тщательно укреплены австрийцами; приобретенные ими выгоды оказались столь велики, что Даун, при всей своей осторожности, возымел мысль атаковать короля в его собственном лагере. Этот план приписывается Лаудону. Он был составлен весьма благоразумно и выполнен с большой неустрашимостью. Все содействовало его успеху. Обе армии стояли так близко одна от другой, что правое крыло пруссаков находилось на пушечный выстрел от неприятельского лагеря; случай этот весьма редок в летописях войны. Имперцы сочли столь близкую позицию пренебрежением их армии; они были оскорблены и горячо жаждали битвы. Множество легких войск, входивших в состав австрийской армии, особенно годились для нападения врасплох, а перестрелка, которую они, не унимаясь, вели день и ночь, могла маскировать их большие намерения. Пруссаки, привыкшие, под предводительством Фридриха, всегда атаковать первыми, не предполагали даже нападения со стороны осторожного Дауна, который никогда не считал своей позиции достаточно крепкой, если находился вблизи этого страшного врага. Зная предприимчивый дух Фридриха, для которого ничто не было невозможным, и быстроту, с какой войска его строились и шли на битву, австрийский полководец, помимо принятых им превосходных мер, больше всего надеялся на беспечность короля и его армии.

Король между тем хорошо видел всю невыгоду своего положения, но он считал отступление постыдным. Кроме того, он отсюда намеревался атаковать принца Баден-Дурлахского, стоявшего, казалось, отдельно от остальной союзной армии, и предприятие это обещало удачный исход. Поседевший в войнах фельдмаршал Кейт был весьма озабочен, но заметил шутливо королю: «Если австрийцы оставят нас в покое в этом лагере, их следовало бы повесить». Фридрих ответил в таком тоне: «Надо надеяться, что мы для них страшнее виселицы». Однако же он решил оставить эту позицию, как только прибудут новые транспорты с продовольствием. Армия его насчитывала 30 000 человек. Для выступления из лагеря была назначена ночь с 14 на 15 октября; одновременно должна была произойти атака корпуса принца Дурлахского, стоявшего у Рейхенбаха. Итак, жизнь многих тысяч людей зависела от одного дня.