Текст книги "Ради тебя одной"

1. Глинский
Мерефа, Урал

Глинский с нетерпением ждал поворота, за которым вдалеке уже можно будет разглядеть белые стены святой обители. Маленький вездеход «Сузуки-Витара» ходко бежал по неважно отремонтированной асфальтовой дороге, довольно жестко отрабатывая неровности.

– По-моему, ты не слишком удачно вложил деньги, – проговорил пассажир на переднем сиденье. – Хреново сделали шоссейку.

– Разберемся, – меланхолично ответил Глинский. Перед вратами Мерефы ему не хотелось опускаться до производственных разговоров. Кроме того, в маленьком «Сузуки» его большому телу, да еще зажатому рулем, было тесно и неудобно.

– Разбере-омся! – передразнил пассажир. – Ты уж разберешься! С твоей всеобщей любовью. Я буду разбираться! Сам. Надо же, засранцы какие! Ведь знали, что делают дорогу к монастырю. Знали, что на пожертвованные деньги. И все равно воруют!

– А как можно украсть дорогу? – удивился мальчик на заднем сиденье. До этого он зачарованно смотрел на высоченные трехсотлетние сосны, стоявшие по обеим сторонам шоссе. Это из-за него пассажиры сейчас тряслись на «Сузуки», вместо того чтобы плыть на большом «пятисотом» «Мерседесе». Мальчик почему-то не любил здоровенное полубронированное темно-синее чудище, а Глинский во всем потакал сыну. Год назад была еще круче история. Глинский купил очень мощный, с семилитровым мотором, «Додж-Дюранго». Вадик, увидев агрессивную морду внедорожника, почему-то расплакался, и на следующий же день «Додж» был с большой скидкой продан одному из топ-менеджеров.

– Украсть, Вадька, можно что угодно! – хохотнул пассажир.

Глинский недовольно поморщился.

– Нет, ну правда, дядя Вить! Они асфальт крали?

– Деньги они крали! Песка поменьше положили, гравий подешевле, слой асфальта потоньше. А чтобы сроки не нарушить, катали асфальт в дождь. Вот и трясемся. Я так думаю, не меньше двухсот тысяч скрысили у твоего батяни, паскуды.

– Кончай, Кузьма! – повысил голос Глинский. – Тут, кстати, твоих пожертвований половина. И деньги эти уже не наши, а обители.

– Извини, любезный Николай Мефодьевич! – съехидничал пассажир. – Но ты пока еще бизнесмен, а не Иисус Христос, чтобы любить всех подряд.

– Язык у тебя… – укорил Глинский.

– Какой?

– Длинный.

– У меня и руки такие же. А иначе ты бы не на «Сузуки» ездил, а в лучшем случае на «Запорожце». А чтобы всех любить, нужно очень-очень много денег.

– Вот это ты, Витька, верно подметил, – закончил беседу Глинский.

Монастырь, как всегда, неожиданно выскочил на повороте из древнего заповедного леса, устремившись белыми, ярко освещенными солнцем башнями прямо в синее небо. Он был необычно расположен: на высоком полуострове, далеко забравшемся в большое светлое озеро, со всех сторон окаймленное сосновым бором.

За свою долгую историю монастырь повидал всякое. Начиналось все, правда, еще раньше: до христиан здесь было языческое капище, на котором местные народы отправляли свои религиозные ритуалы. Потом прельстило это место старцев отшельников, уже христиан, которые и основали монастырь – пустошь. Место оказалось и в самом деле святое, намоленное сотнями поколений. Случались здесь бесчисленные чудеса исцелений, дважды монастырские стены обходил чудовищный смерч, проломивший в бору закрученную неведомой волей двадцатиметровой ширины просеку.

Местные прихожане, да и монахи, любили рассказывать приезжим еще об одном чуде – здешние лягушки период любовных игр проживали… молча! По всем окрестным озерам и болотам квакали до звона в ушах. А здесь – молчали. В каноническом изложении это звучало следующим образом: братия первого «призыва» затруднялась молиться из-за нестерпимого лягушачьего ора. И тогда взмолился один из них и попросил Всевышнего обезгласить созданных им же тварей. С тех пор лягушки в Мерефе молчат…

Неканонические варианты шли еще дальше: якобы, удивленные таким феноменом, в Мерефу приезжали французы изучать столь странное поведение земноводных. Но земные знания не сумели разгадать небесных тайн, и французы уехали ни с чем. Остряки добавляли, что ученых французов более интересовало не лягушачье пение, а лягушачьи лапки. Но это уже так, мелочи. А факт остается фактом: лягушки в Мерефе не поют.

Возвращаясь к истории, можно сказать, что монастырь до 1917 года постоянно богател. Строились храмы, украшались и освящались драгоценными иконами их алтари. Монахи не только молились, но и были удивительными агрономами, выращивая как съедобное, так и просто красивое.

В революцию все это неблагополучно закончилось. Священников постреляли, прихожан разогнали, а обитель превратили в чекистскую тюрьму, благо при каждом монастыре уже существует свое кладбище. Братская могила исправно пополнялась до самой войны, после которой полуразвалившийся монастырь стал колонией для несовершеннолетних правонарушителей.

Расстреливать в стенах обители перестали, но горя здесь по-прежнему было много больше, чем радости. Да и сами стены обильно поросли травой, а сквозь разрушенные купола четырех монастырских храмов начали прорастать деревья.

Положение изменилось лет десять назад, когда в обитель добровольно пришел совсем молодой священник, веселый и доброжелательный отец Всеволод. Взяв себе обетом восстановление обители, он в считаные годы совершил невозможное: перевел малолетних преступников в соседнее с монастырем здание, бывшую фанерную фабрику (впрочем, не бросив пацанов на попечение нашей недоброй пенитенциарной системы, монахи остались там частыми гостями, да и рацион воспитанников сильно отличался от казенного), поднял всех, кого можно, на восстановление ликвидированных советской властью и временем монастырских храмов и корпусов.

Глинскому о Мерефе рассказывал еще отец. Восторженно рассказывал. Поэтому до первого посещения он представлял себе Мерефу как нечто полусказочное. И – редкий случай! – попав сюда, вовсе не разочаровался: Мерефа и в самом деле оказалась божьим чудом. Тут надо сказать, что отец Николая Глинского, Мефодий Иванович Глинский, был известным в узких кругах философом-теологом, никоим образом не желавшим быть повязанным с официальной, разрешенной коммунистами церковью. Такое поведение не могло поощряться, поэтому юный Глинский чаще встречался с папой на свиданиях в тюрьме, чем дома. На воле Глинский-старший работал в разных местах. Если начальство было бдительное – то сторожем или сапожником. Если не очень – то преподавателем истории в школе или библиотекарем. Но на воле он все же был не часто. И со своим лучшим, а также единственным другом Виктором Геннадьевичем Кузьминым (в просторечье Кузьмой или Витьком) Глинский-младший познакомился на Среднем Урале, где Глинский-старший отбывал очередное заключение, а Николай, оставшись совсем без родственников, впервые попал в детдом.

Такие или подобные мысли и воспоминания проносились в как всегда успокаивающейся перед обителью голове Глинского, как вдруг звонко и торжественно заиграли разом все монастырские колокола. Взрослое население маленького «Сузуки» встрепенулось и перекрестилось: Глинский – спокойно и естественно, Кузьмин – как будто вспоминая, как держать пальцы и в какой последовательности осенять себя крестом. Мальчик не осенил себя вовсе, но не потому, что выражал неудовольствие церковным ритуалом, а потому, что был полностью захвачен веселой и всеобъемлющей игрой колоколов. Ему казалось, что и солнце светит, и птицы с бабочками летают, и сосны качаются под ветром в такт этой чарующей музыке. Он даже руками замахал, пытаясь дирижировать колокольным хором. Глинский улыбнулся, наблюдая в зеркальце заднего обзора за восхищенным лицом сына. Сыном он был доволен.

– Смотри, как спонсоров встречают, колокольным звоном! – пошутил Кузьмин.

– Не болтай! – уже серьезно осек его Глинский. Странное дело – неугомонный Кузьма смиренно замолчал. В таких мелких эпизодах немедленно читалось, кто здесь главный.

Сразу за воротами обители их встречал сам отец Всеволод. Конечно, и потому, что Глинский с Кузьминым были одними из основных инвесторов восстановления монастыря. Но, главное, потому, что отец Всеволод искренне симпатизировал Николаю Мефодьевичу. И, что чуть более странно, его малолетнему сыну. Отец Всеволод серьезно считал Вадика личностью, выделенной богом. Может быть, для каких-то особенных задач. Парнишка и в самом деле был необычен. Абсолютно незлобив – это, понятно, в папу. Очень эмоционален. Безусловно, талантлив. Мог одним росчерком папиной ручки изобразить только что увиденную птицу. Причем в каждом миллиметре чернильного следа ощущался ее упругий воздушный полет. Мог, удивляя и восхищая окружающих, повторить на специально купленном дорогом рояле только что прозвучавшую по радио сложную мелодию. Мог, один раз понаблюдав за работой механика, разобрать и вновь правильно собрать карбюратор любимой маленькой «Витары». Правда, мог целый день пролежать на диване, думая о чем-то своем и, очень похоже, нездешнем.

Отец Всеволод обнял и благословил Вадьку, тепло поздоровался с Глинским. Потом – гораздо прохладнее – с Кузьминым. Это задело обоих. Кузьмину очень хотелось уважения настоятеля обители, которой он так усердно помогает. А отцу Всеволоду было стыдно, что его сознание до сих пор раздваивается: для отца Всеволода все люди – создания божьи, а значит, всех их надо любить и жалеть. А для Всеволода Цивилева, после пострига ставшего отцом Всеволодом, люди делились на порядочных и подонков. И Цивилев не мог относиться к ним одинаково.

Глинский, почувствовав неудобную паузу, закрыл ее дежурным вопросом:

– Как дела, отец Всеволод?

– Нашими общими заботами – ничего, – улыбнулся настоятель. – Дорогу, конечно, подлатали не очень, но не сравнить с тем, что было.

– Дорогу исправим, – влез Кузьмин.

– Спасибо, – смиренно поблагодарил отец Всеволод.

– Если все пойдет по плану, в конце года сможем проинвестировать восстановление надвратной церкви и всего периметра стены, – продолжил Глинский.

– Замечательно! – обрадовался настоятель. – Значит, к весне будем практически в первозданном виде. Дальше главной задачей станут жилые палаты.

– А захотят жить братья в бывших камерах? Говорят, в этом корпусе расстреливали.

– Будем молиться, – то ли ответил, то ли заговорил о новом священник. – Мы должны быть открытыми для всех, кто пожелает посвятить себя богу.

– А много желающих принять постриг?

– Очень, – вздохнул отец Всеволод. – Сейчас у нас двадцать шесть монахов. А заявлений – четыреста! Даже если каждый десятый представляет себе, что он хочет, и то сколько получается. А еще ведь странноприимные палаты делать надо. Люди приходят молиться из дальних мест. Монастырь должен принять всех.

– Всех все равно не примешь, – посочувствовал Кузьмин.

– Но надо стремиться, – не согласился священник.

Они обговорили строительные и финансовые дела, и Глинский заторопился в город.

– Может, разделите с нами трапезу? – предложил настоятель.

Николай Мефодьевич с сожалением отказался, как ни хотелось ему задержаться в этом в прямом смысле слова благословенном уголке – не позволяли дела.

– А где Вадька? – обернулся он, ища сына.

– Может, в дендрарии? – предположил отец Всеволод. Он подозвал проходившего мимо мальчика в обычной, не монастырской, одежде и попросил разыскать Вадимку.

– А этого я еще не видел, – кивнул вслед ушедшему пацану Глинский.

– Редко заезжаете, Николай Мефодьевич, – укорил его настоятель. – Ванечка у нас уже больше месяца. С вокзала привезли, избитого, обозленного. Семьи нет, – вздохнул священник.

– А как же документы?

– Какие у них документы? У нас уже семеро таких живут. Пока ни о ком не спрашивали.

– Осень скоро. Со школой договорились?

– Да, будут в поселок ходить.

– Если нужно что-то, вы скажите. Я в хороших отношениях с главой вашего района.

– Я тоже, – улыбнулся настоятель. – Нет, вроде все нормально. Если можно, для пацанов наших семь комплектов одежды школьной, портфели, учебники, тетрадки.

– Это все сделаем, – с удовольствием заверил Глинский и обернулся к Кузьмину: – Запиши, Витя, чтобы не забыть.

– Я никогда ничего не забываю, – отозвался Кузьмин и улыбнулся. Правда, улыбка у него все равно получалась не слишком добрая.

– Пап, я пришел, – сообщил подбежавший Вадим. Приведший его воспитанник остановился поодаль. – Смотри! – Он протянул сжатую в кулачок ладонь и разжал пальцы. Глинский ожидал увидеть там цветок или, в худшем случае, птенца. А увидел мастерски изображенный его дорогущим «паркером» абрис куполов главного храма обители.

– Ну ты даешь! Такой хороший рисунок! Что ж, теперь руки мыть не будешь?

– У меня не было бумаги, – оправдался сын.

– Ладно, поехали.

С глубоким сожалением покинул Глинский обитель. Только здесь ему всегда было легко и спокойно. Только тут он ощущал себя на своем месте.

Вечерело. Стволы старых сосен бронзовели на заходящем солнце. Уморенный Вадька спал на заднем сиденье. Слева сосредоточенно молчал Кузьма, сменивший Глинского за рулем. Глинский мельком взглянул на его профиль. Наверное, и в самом деле друзей не выбирают. Как и родителей.

А может быть, и как судьбу: если б не Вадька – наверное, ушел бы в монастырь. Отец Всеволод не откажет, даже если в столе у него четыреста таких заявлений. Может, и сан бы принял, знаний более чем достаточно – еще отец постарался.

Но тогда надо сначала исповедаться. А Глинский очень не хотел кому бы то ни было исповедоваться. И особенно – отцу Всеволоду. Он с удовольствием забыл бы многое. Но – не дано.

2. Велегуров
Подмосковье

Даже удивительно, как быстро – и как просто! – в жизни порой происходят радикальнейшие перемены. Полгода назад я умышленно выстрелил в ту сволочь. Странно, но история не имела последствий, если не считать, что мне по-прежнему, хотя и гораздо реже, снится белобрысый мальчонка. Каждый раз после такого сна я выпиваю стакан водки и звоню Ивлиеву сказать, что болен и на работу не приду. Он укоризненно молчит, но на следующий день я стараюсь вдвойне, и пока мне все сходит с рук.

Однажды водка не помогла. Я не мог сидеть дома, пошел на улицу. Стакан для меня – не предельная норма, но я понимал, что сегодня алкоголь не справится. Черная несправедливость судьбы возмущала меня и требовала какого-то физического выхода.

А на ловца, как известно, и зверь бежит. Прямо перед моим домом на лавочке сидели трое кавказцев, подтянутые, крепкие, явно не рыночные ребята. Ближний ко мне был удивительно похож на одного из привезенных для обмена террористов.

Я уставился прямо на него, пытаясь точно вспомнить ту физиономию.

– Что ты хочешь, брат? – миролюбиво спросил парень.

– Похоже, мы однажды виделись, – сообщил я, разочарованный его мирным тоном. Меня бы больше устроило, ответь он злобно, а еще лучше – если бы ударил. Мне нужен был выход, и я умею не только стрелять.

– Вполне могли, – явно не хотел ссориться тот. – Земля тесная. Где хоть, помнишь?

– Что – где?

– Где меня видел?

– В прицеле.

Парни разом посерьезнели.

– Не заводись, брат, – тихо сказал второй. – В прицеле ты нас видеть не мог.

– Почему? – Мне нужен был скандал.

– Потому что мы были с твоей стороны. – Он показал удостоверение. Буквы ползли у меня перед глазами, но я и сам уже понял, что полез на своих. Есть некоторые малоуловимые признаки, по которым мы безошибочно опознаем друг друга.

– Садись, расслабься, – сказал третий. Им все было понятно. Мы расслабились вместе и страшно нажрались у меня в квартире. На следующий день они пропустили занятия – приехали на повышение квалификации, – а я поехал к капитану второго ранга Ходецкому М.Л., так как желание кого-нибудь пришибить никак не проходило. В итоге в тот раз я прогулял неделю, зато пришел с настоящей справкой о перенесенном остром респираторном заболевании.

И тем не менее – тьфу-тьфу – можно предположить, что моя адаптация к мирной жизни проходит далеко не так катастрофично, как этого боялся наш военный психолог. Мне, конечно, ужасно повезло с Ивлиевым. Последний раз я видел его год назад, мы оба обрадовались встрече. Он долго выспрашивал меня об успехах – как-никак первый и, наверное, лучший из моих учителей, не считая полковника Третьякова. Потом рассказал, что сам устроился неплохо, охраняет какую-то приличную рекламную фирмешку, которой рулят негнилые парни. И даже сказал, что если буду увольняться, чтобы не забыл позвонить ему.

Честно говоря, у меня и мысли не было, что я когда-нибудь буду звонить уважаемому мной бывшему подполковнику спецназа Василию Федоровичу Ивлиеву с целью трудоустройства. Но, чтобы не обижать старика – мужик он отличный, – телефончик записал. Как оказалось, на момент увольнения это было единственное реальное предложение.

На самом деле было еще одно, но оно мне сразу не понравилось. На третий день после возвращения домой – слава богу, хоть квартирка в столице от родителей осталась – позвонил один бывший сослуживец. Говорили у нас про него разное, но я считаю, чего не видел – того не было. Предложил встретиться.

Мы встретились.

Лучше бы не встречались. Потому что разговор состоялся странноватый. Он предложил посчитать, сколько страна заплатила мне за каждый удачный выстрел.

Я сначала даже не понял:

– Это как?

– А так! Скольких ты положил?

Ох не люблю я такие вопросы! Они вызывают у меня боль и злобу. И куда приписать мальчика? А Ингу?

– Ну, чего ты как красна девица? – улыбнулся он. – Ты был в двадцати командировках. Или больше?

– Больше.

– Ты лучший снайпер подразделения. Одних «чехов» наверняка больше десятка забил. И каких! Тебя ж специально таскали их снайперов давить! Да про вас с Вовчиком легенды ходят, – польстил он.

– Давай к делу, – попросил я.

– Хорошо, – спокойно согласился он. – Ты всегда стрелял в подонков.

«Почти всегда», – подумал я.

– Платили тебе пару сотен долларов в месяц. Это я с большим запасом кладу. За десять лет ты заработал чуть больше двадцати тысяч баксов. Вот что дала тебе Родина.

– А что предлагаешь ты?

– Люблю прямой разговор, – обрадовался он. – Я предлагаю тебе редко – очень редко! – делать то же, что и раньше. Не дергайся! – жестко сказал он, увидев мою реакцию. – Это будут только исключительные подонки, чьи руки по локоть в крови. Ты будешь получать их полную биографию. Совесть твоя будет спокойна. И пятьдесят тысяч долларов за выстрел.

– Ты всем киллерам биографии жертв выдаешь? – усмехнулся я.

– Нет, – спокойно ответил он. – Только тебе. И деньги такие – тоже только тебе.

– За что почет?

– За то, что ублюдки, о которых идет речь, ближе, чем на пятьсот метров, к себе не подпустят. А ты и с километра умеешь, я знаю.

– Я подумаю, – сказал я. Но он понял, что стрелять я больше не собираюсь. И сразу потерял ко мне всякий интерес.

– Считай, что это была шутка.

– Конечно, – согласился я.

– Но если захочешь пообщаться – звони. – Он передал мне свою визитку.

Его предприятие занималось, как следовало из названия, финансовым консультированием. А Алексей Анатольевич Щелчков работал главным специалистом. Я поблагодарил, взял визитку, и мы расстались.

Финансовым консультантом я не стану.

…Все эти вялотекущие воспоминания не мешали любоваться зимним подмосковным пейзажем, проплывавшим за окном моей потрепанной «девятки». Баклажанного цвета шестилетний «жигуль» был пожалован мне лично с барского плеча нашего шефа, Ефима Аркадьевича. Точнее, с плеча его жены Натальи, пересевшей на более современный автомобиль. Подарок, замаскированный под служебную необходимость, я получил за личное участие в малых неприятностях шефа. Но это мелочи.

Я люблю водить машину. Меня учили искусству экстремальной езды, но мне больше нравится ехать так, как сейчас, – не спеша, успевая налюбоваться прелестями природы. Обычно на это всегда не хватает времени.

Любоваться прелестями, правда, осталось недолго, минут десять-пятнадцать – уже начало смеркаться.

Заканчивалась моя первая самостоятельная командировка. Ведь я теперь больше не снайпер, а младший менеджер по продаже рекламного оборудования. Конкретнее – мобильных экспозиционных систем. Сегодня одну такую я ездил демонстрировать потенциальному клиенту в Ногинск. И похоже, почти продал, тьфу-тьфу. А совсем недавно я даже не слышал про них. О мобильных ракетных комплексах – слышал, мобильных силах быстрого развертывания – тоже. А вот мобильные экспозиционные системы – еще их называют выставочными – как-то прошли мимо меня. Теперь, слава богу (и Ивлиеву с шефом), этот вопиющий пробел в моих знаниях восполнен. И я уже знаю, что, например, вот эта штука на заднем сиденье, напоминающая кожух ручного гранатомета «Муха» (впрочем, только мне – большинству остальных, нормальных людей она напоминает студенческий тубус для чертежей), скрывает в себе набор планок и стержней, которые за три минуты превращаются в выставочный стенд «Клерк» размером 100 на 220 сантиметров. И это не предел: в багажнике лежит шведский «Нетворк», который раскрывается, как зонтик, и превращается в экспозиционную площадь с поверхностью около семи квадратных метров!

Венец же мобильной системы – несущая поверхность из баннерной ткани или ламинированной бумаги, на которой и нанесено собственно рекламное изображение. Рисуют по ней плоттеры, и я уже на глаз умею отличать не только триста точек на дюйм от шестисот, но и картинку, нанесенную электростатическим аппаратом, от изображения, созданного струйным плоттером.

Все это – действительно высокие технологии: «Нетворк» раскрывается по образу и подобию космических солнечных батарей и сделан из высококачественного алюминия. А «Клерк» собирают из кевларовых стержней, материала, хорошо знакомого мне по легким спецназовским бронежилетам. Один из любимых трюков Ефима, когда он демонстрирует «Клерк» потенциальному покупателю, заключается в том, что шеф кладет хрупкий на вид кевларовый стержень между двух стульев, а затем всем своим немалым телом на него наступает. И, как апофеоз, делает не слишком грациозный прыжок. Кевлар гнется, но его безумная прочность такова, что Ефим Аркадьевич абсолютно ничем не рискует.

Впрочем, за три месяца новой службы я уже успел заметить, что шеф занимается своей основной работой – добычей денег – мало и неохотно. Гораздо больше души он вкладывает в фотосъемку (у него большая коллекция аппаратов и объективов, и он действительно здорово снимает), тусовки, ухлестывание за рекламными красавицами и участие в сомнительных промоушн-акциях типа продвижения какого-то поэта с непонятными текстами, по словам шефа – абсолютно талантливыми. Кроме того, он еще пару раз в неделю преподает в вузе, что, может быть, оправдывает его затраты на бензин при поездках туда и обратно.

Основные тяготы коммерческой жизни выпадают на его закадычного дружка – главбуха Александра Ивановича. Он фактический директор «Беора» (так называется контора: по фамилиям учредителей – Ефим Береславский и Александр Орлов) и занимается всем: «строит» менеджеров, общается с налоговой инспекцией, ведает арендой и банком. Небольшой и, скажем так, плотно сбитый, он носится по фирме, как Карлсон, потерявший пропеллер. Главная же его задача заключается, похоже, в том, что время от времени он на правах старого друга говорит шефу: «Хорош выделываться, деньги на исходе». Тогда шеф напрягает свою немаленькую голову и выдает некую идею, которая позволяет квартал или более жить безбедно. Его личные способности и связи позволяют, например, за три часа, прямо на моих глазах, заработать десять тысяч американских баксов. Он из ничего, беседуя с заказчиком, разработал концепцию рекламной кампании, выплеснув с лету не только общие идеи, но и вполне законченные рекламные призывы-слоганы, отличные названия товарных марок – будущих брендов – и устные эскизы будущей печатной и видеопродукции.

Я пока не очень разбираюсь в большой рекламе, но даже мне понятно, что он в этом деле рубит серьезно. Что, впрочем, никак не мешает ему после пополнения фирменной казны снова заняться чем-нибудь безумным.

Вообще же эта фирма – скопище старых друганов: шеф, его секретарша Марина Ивановна (которую шеф откровенно побаивается), главбух, Ивлиев, начальник типографии Филиппыч (они имеют собственные офсетные машины), начальник отдела компьютерного дизайна Тригубов – короче, почти у всего руководства не такой уж маленькой фирмы общее прошлое и, похоже, они не прочь иметь общее будущее.

Итого – мне у них нравится. Ивлиев правильно определил тогда, что «фирмешкой рулят негнилые парни». Меня даже не слишком раздражает налет разгильдяйства и охламонства, так заметный в этом коммерческом предприятии. Единственное, чего я пока не понял, мое ли это дело. Но на данном этапе мне не очень приходится выбирать.

…Вот и все, солнышко скрылось. Морда «девятки» направлена почти точно на запад, но даже там, впереди, солнца больше не видно, только чуть посветлее, чем сзади. Вдобавок пошел большими хлопьями снег. На теплом стекле пушистые снежинки мгновенно превращались в талую воду. «Дворники» заелозили по стеклу, сгоняя в стороны неприглядные остатки бывших кристаллов.

Зато перед фарами закачалась и затанцевала настоящая снежная феерия. Такой ночной снегопад и уютное ощущение внутрисалонного тепла почему-то всегда напоминает мне Новый год. И не взрослый, с водкой и женщинами, а тот давно ушедший праздник, когда вечером никак не засыпалось, а заснуть надо было обязательно, потому что с утра под елкой, которую сегодня все вместе наряжали, обязательно окажется что-нибудь очень желанное. А еще были елки в Доме культуры, с Дедом Морозом, Снегурочкой и нарядными кульками новогодних подарков, конфеты из которых в те неизобильные времена были куда слаще сегодняшних.

…Я так размяк, что не заметил пьяного на обочине. Краем глаза лишь уловил движение. Он упал – как будто специально прыгнул – конкретно под мои колеса. Если бы не многолетняя дрессировка, я бы его раздавил. Урода спасли автоматизм, которого так долго и иногда жестоко добивались наши инструкторы, и прием, называемый управляемым заносом.

Я выскочил из машины просто взбешенный. Сердце колотилось, от мягких теплых воспоминаний не осталось и следа. Больше всего мне хотелось вмазать этому идиоту!

Я подбежал к оставшемуся позади телу, оно уже само медленно поднималось на ноги. «Метр семьдесят, телосложение худощавое, – машинально определил я. – Волосы светло-русые, длинные».

Это было уже слишком! Передо мной стояла девица лет двадцати, несмотря на ноябрьский холод – без верхней одежды, в белой трикотажной кофточке с кармашком и не очень длинной юбке.

– Ты что, совсем спятила? – с учетом обстановки максимально деликатно спросил я.

– Извините, – тихо ответила она.

– Что – «извините»? А если бы не успел? Ты бы за меня отсидела?

– Извините, – повторила она.

Я не был уверен, что все-таки не зацепил ее правым крылом, поэтому взял барышню за волосы и слегка откинул ей голову, чтобы лучше рассмотреть лицо. Она всхлипнула, но не сделала ни малейшей попытки вырваться из моих рук. Маленький фонарик всегда со мной, все, что хотел, я увидел. Лицо было без повреждений, не считая легкой ссадины на правой скуле, скорее всего – след соприкосновения с асфальтом.

– Откуда ты такая? – не зная, что сказать, спросил я.

– Из Ногинска.

Новые вопросы не придумывались.

– Я пойду? – спросила она.

– Куда?

– Не знаю.

Эта дура поставила меня в тупик. Оставить ее одну на шоссе, без пальто или куртки, я не мог. Взять с собой? А что дальше? Я не уверен, могу ли за себя-то отвечать. Полный тупик.

Почему-то вспомнился рассказ Марины Ивановны о том, как шеф купил лошадь. Марина Ивановна, учившаяся с шефом на одном курсе и даже бывшая когда-то старостой его группы, мне с самого начала благоволила – может, потому, что на фирму меня привел Ивлиев, которого она уважала, – и иногда жаловалась на свою тяжелую судьбу. В частности, как сложно ей оберегать фирму от дурацких поступков ее руководителя.

Шеф встретил лошадь на пути из Владимира в Москву. Он ехал на «Ауди», а она – на грузовике. Он – с рекламного семинара на очередную тусовку, она – с конефермы на бойню. По возрасту. Они встретились, посмотрели друг другу в глаза, и остаток дня шеф потратил на то, чтобы выкупить эту лошадь, довезти ее до столицы и устроить в измайловскую конюшню. Обошлась старушка недешево, кататься на ней нельзя по причине ветхости, но я почему-то в этом вопросе больше сочувствовал шефу, чем Марине Ивановне. Бывает иногда так, что вдруг пробьет: не только лошадь – слона купишь. Просто делаешь не то, что надо, а то, без чего нельзя.

Я уже понял, что передо мной стояла моя личная Лошадь – бросить ее на дороге было выше моих сил.

– Садись в машину, – сказал я.

– Нет, – мотнула она головой.

Я вдруг сообразил, что она меня боится. Даже смешно стало. Под колеса – можно, а с незнакомым парнем в машину – нет.

– Ты меня не возбуждаешь, – честно, хотя и грубовато признался я. – Можешь быть спокойна. Довезу до города, пойдешь куда захочешь.

Она открыла заднюю дверцу и, как птичка, пристроилась в уголке.

Я включил печку на полную мощность, и мы поехали дальше. Время от времени я бросал на нее взгляд в зеркальце: она, похоже, согрелась и заснула.

Въехав в город, тормознул у первой же станции метрополитена.

– Просыпайся, красавица!

Девица дрыхла без задних ног.

– Просыпайся! – Я был серьезно намерен высадить ее у метро, там хоть не замерзнет насмерть. Пусть ею милиция занимается. Или бюро находок.

Дама не отвечала. Я присмотрелся попристальнее. Она не шевелилась. Господи! У меня аж волосы встали дыбом! Я бросился к задней дверце, открыл ее снаружи, и она кулем – точнее, кулечком – выпала прямо мне в руки. Живая! Но горячая до такой степени, что спичку не приложишь – вспыхнет! И дыхание лихорадочное.

Вот же напасть на мою голову! Я быстро развернулся и повез ее к себе.