Текст книги "Игра и мука"

Трагифарс под ярким солнцем
Заявка на сценарий короткометражного фильма

Время действия – начало 80-х годов. Когда еще Привоз был тем историческим не перестроенным Привозом, когда трамваи жутко громыхали на стыках рельс, когда 5 и 28 номера везли одесситов в «Аркадию» или «Лонжерон».

Мы видим, как компания из 3–4 мальчиков и 2 девочек гуляют по одесскому Привозу. Видно, что денег у них немного, лет им по 13–14, то есть самый возраст созревания. Они что-то покупают, но больше не покупают, а получают радость и восторг от жизни. Середина июля, разгар лета, все уже загоревшие – Привоз переполнен огромными красными помидорами, «синенькими», и все это под палящим одесским солнцем, которое и при Пушкине светило, и до сих пор не меняется, как бы ни менялся Привоз – дышащий, изобилующий дарами земли, моря и солнца. И эти легкие, открытые одесские ребята морочат кому-то голову, шутят… Кто-то снимает с головы соломенную шляпу, накрывает ею персики, потом надевает ее, снова снимает, и на голове у него оказываются 2 персика. Кто-то аккуратненько так сбрасывает на землю огурчик, у кого-то оказывается вдруг тюлечка… Проходят через молочный и мясной корпус, пробуют колбаску – а попробовать в Одессе означает хорошо позавтракать! Чудесная колбаска, брынзочка… Покупают четвертушку черного хлеба, рачки, на которых потом будут ловить рыбу – у кого-то в руках удочки. И между делом мы видим, что в мальчиках просыпается мужское – протискиваясь сквозь толпу одесских домохозяек, они чуть плотнее, чем необходимо, прижимаются к ним, а те с раздражением, а когда и с удовольствием понимают, почему этот мальчик к ней так прилип.

Наконец, мальчики-девочки выходят с рынка, садятся в дребезжащий 5 трамвай, и, толкаясь и трясясь в нем, продолжают веселиться… Кондуктор требует билет, и мы видим, как использованный билет передается осторожно и незаметно кем-то, кто выходит на следующей остановке, и кондуктор недоумевает, откуда он взялся… Все сопровождается хохотом… И опять нам понятно, что мальчиков волнуют открытые женские тела, не очень-то спрятанные в откровенные сарафаны женщин и девочек раскаленной июльской Одессы… Гурьбой выходят из трамвая, проходят «цивилизованную» часть «Аркадии» – сбитые неудобные деревянные лежаки уже попадаются, но в основном все лежат на каких-то тряпках – полотенцах, одеялах… Одесские мамы кормят у моря своих детей, мы слышим реплики: «Боря, скушай это за маму…», «Марик, выйди из моря!», «Софочка, не мочись!» Все эти одесские крики, как и прочие реплики, накладываются на музыкальный фон, то выходя на первый план, то растворяясь в нем.

Обедают семьи, лежат инвалиды – кто-то без ноги, кто-то не может открыть израненное войной тело… Но нашим героям до всего этого дела нет, они сквозь этих «пляжников» пробегают дальше на дикий берег, где скалы, где купаться нормальным людям нельзя. Кто-то начинает ловить рыбу, кто-то спешит, как говорят в Одессе, «нарвать» мидий, кто-то нашел старый кусок ржавой жести и разжигает под ним костер. И тут мы можем присмотреться к нашей компании.

Очевидно, что это ребята то ли из одного двора, то ли из одного класса. Среди них выделяется красавица – назовем ее Жанна, ей лет 13, у нее только начинают «формироваться формы», и мальчиков это сводит с ума. Рядом – девочка Рита, одесская еврейская девочка, таких восторгов не вызывает, потому что слишком неидеальна. В общем, видно, что все, что происходит, происходит через Жанну. Сама она никому не отдает предпочтения, но чуть чаще, может быть, поглядывает на мальчика, которого зовут Шурик Ефремов. Тут же и еще один мальчик, Алик – симпатичный, но не герой, потому что лицо круглое, веснушки, кучерявый…

День идет своим чередом – разведен костер, жарится рыба, смех, кто-то бросает камешек по волнам, кто-то загорает… Плавки у всех сконструированы еще по старинке – со шнурочками или пуговицами; но чтобы переодеться – все равно заходят за скалу, так, чтобы девочки не увидели. И все же кто-то что-то увидел, раздается хохот. Девочки тоже ушли переодеваться – одна надевает купальник, а вторая следит, чтобы мальчики не подглядывали, но мальчики все равно подглядывают. Смех нарастает, кто-то притащил бутылку дешевого вина, и вино это – для всех впервые. Девочки в ужасе, отказываются, мальчики бравируют, хотя явно тоже не мастера в области алкоголя. Никаких пластмассовых стаканов – один стеклянный граненый стакан на всех долго отмывается в соленой воде, вино пробуют по кругу. Девочек уговаривают, они плюются, говорят, что это кислятина, кто-то из мальчиков курит в уголочке… В общем, все молодо и замечательно.

Мы видим какую-то игру между Жанной и Аликом… Мы можем даже подняться вверх и увидеть прекрасный город с высоты: побережье, купающихся людей, лодки с рыбаками…

Сумерки, вечереет, стало чуть прохладнее. Купальники сушатся на камнях, девочки закутались в полотенца, мальчики готовят… Вдруг все замечают, что Алик как-то очень долго плывет под водой, долго его нет – девочки заволновались, и вдруг он выныривает, получая одобрение всех, и конечно, Жанны. Но понятно, что Жанна нравится Шурику, а потому он тоже жаждет признания. Мы видим, как он лезет на очень высокий камень и красиво с этого камня ныряет вниз. И тоже его долго нет. Все ждут, понимая, что он сейчас тоже проплывет, как Алик, и покажется над водой. Но Шурика нет, а на воде неожиданно появляется кровь. Ребята в ужасе, ныряют, ищут Шурика, девочки кричат, появляются какие-то взрослые, небрежно одетые люди, потом присоединяются отдыхающие с соседнего цивилизованного пляжа – все ищут… Кто-то пытается найти телефон-автомат. Звонит. Прошло время, на небе уже звезды, но ребята все еще на пляже, и вот кто-то выволакивает тело Шурика – тело утопленника. Его накрывают одной из пляжных подстилок. В это время появляется папа Шурика – молодой человек, года 33, не больше, красивый юноша, интеллигентный – и не скажешь, что папа. Ребята, увидев его, тушуются, но он ни с кем не заговаривает, сторонится… Не отрываясь, смотрит на тело сына.

…По улице едет «полуторка» с открытыми бортами, на ней – гроб, обложенный цветами. И за машиной идет папа Шурика, которого мы с трудом узнаем – он полностью седой. Какие-то женщины в черном, а за ними идут школьники, несут венки – из проволоки, с искусственными цветами. Один венок с одной стороны держит Алик, с другой – Жанна. Играет небольшой духовой оркестрик, разрыта яма, начинаются похороны… Алик с ужасом видит Шурика в гробу и в то же время влюбленно смотрит на Жанну. Гроб зарывают, плачет мама. Это главное одесское кладбище с забором из ракушечника; венки укладываются на могилу… Жанна и Алик уходят вглубь кладбища, которое чем дальше заходишь – тем более заросшее, огромные деревья, кусты, могилы теряются, как в лесу. Жанна и Алик садятся на надгробный камень, сидят рядом. Случайно Алик касается ее локтем, и она не отстраняется, как раньше. Они пододвигаются друг к другу ближе и очень неумело и неловко целуются – видно, что для обоих это впервые. Алик в ужасе, что-то с ним случается, он приходит в какое-то невменяемое состояние. Что с ним происходит?! Этого он никогда раньше не испытывал! Он понятия не имеет, что эти ощущения, которые он так остро, сладко и в то же время постыдно пережил и называется известным лишь из разговоров со сверстниками словом оргазм.

Ему и больно, и стыдно, и прекрасно – в общем, состояние неадекватное. Жанна, почувствовав неладное, убежала. Он раздевается, прямо там, на кладбище, кладет брюки сушиться – и засыпает в плавках среди могил. Утром просыпается от того, что прибежала Жанна: Алик не пришел домой ночевать, родители в ужасе, и она пришла его искать. Они берутся за руки, идут, что-то друг другу говорят – в какой-то момент понимают, что проходят мимо могилы Шурика Ефремова, у которой сидит спиной седой человек. Плечи его вздрагивают.

2009 г., Москва

Байки поца из Одессы

Поц из Одессы

Израильский продюсер Марк Капитанский организовал цикл моих творческих вечеров. Они проходили в разных городах Израиля, в том числе, в Иерусалиме в Русском культурном центре.

Мы с Капитанским едем на машине к месту проведения вечера. Подъезжаем к воротам, на которых висит афиша. Там про меня написано все: народный артист, профессор, обладатель наград, заслуженный деятель искусств, орденоносец и даже лауреат премии Турецкой республики. И уж как самый главный аргумент в конце указано: «член Президиума Всемирного Клуба одесситов». Возле афиши прямо в проеме ворот стоит старый еврей, который все это внимательно читает и с пониманием кивает головой. Своим телом он полностью загородил проезд. Мы не можем проехать. Опускаю стекло и спрашиваю:

– Что там такое?

Он, не оборачиваясь:

– А! Выступает какой-то поц из Одессы!

Я засомневался и говорю Капитанскому:

– Может, поедем обратно?

Но деваться было уже некуда. Вежливо попросили дедушку пропустить нас. Я, кстати, нисколько не удивился, когда увидел нашего скептика в первом ряду. Он, увидев меня, тоже нисколько не удивился…

Всемирный клуб одесситов

В свое время Валентин Гафт сочинил на меня эпиграмму:

 
Одесский пляж на время бросив,
В Москву пожаловал Иосиф.
Но наступила пауза в карьере Райхельгауза.
Не съездить ли для интересу
Тебе назад в свою Одессу?
 

Спустя некоторое время, я вступил в Всемирный клуб одесситов. Меня включили в состав президиума, вручили медаль, удостоверение и попросили написать в книге почетных гостей. И я написал:

 
Приехал… и пришел в Ваш клуб,
И сразу понял, как был глуп,
Не соблазняясь Вашим пленом…
Теперь я счастлив!!! Я стал членом!
 

Секреты оперетты

Театральное воспитание я получил в немногочисленных одесских театрах. Мама водила в оперу, в русский драматический, но самой любимой, конечно же, была оперетта. Сколько помню, главным режиссером там был Матвей Абрамович Ошеровский. Позже, уже, будучи студентом ГИТИСа, я приезжал летом в Одессу и частенько заходил в театр не только на спектакли, но и по делам – встречался с артистами и, самое главное, с замечательным театральным художником Михаилом Борисовичем Ивницким, который делал декорации к моему преддипломному спектаклю. Ивницкий познакомил нас с Матвеем Абрамовичем, и тот сразу предложил:

– Поставь у нас оперетту! Ты на каком курсе?

– На четвертом, – ответил я, – но я учусь на драме, а оперетта – такой сложный жанр…

– Ну, может, сейчас еще рано, но когда диплом получишь, я открою секрет, как это делается…

И действительно, когда я появился в Одессе через год. Ошеровский напомнил о своем предложении и открыл обещанный секрет:

– Чем оперетта хороша, – говорил Ошеровский – когда идет драматическая сцена и актеры разговаривают, ты знаешь, что делать. Это же драма! А потом выходит хор. У хора есть хормейстер. Они поют, а ты сидишь за режиссерским столиком и в какой-то момент начинаешь грозно стучать карандашом по графинчику с водой. И так громко, на весь зал, кричишь: «Стоп, стоп! Ну-ка, шире отрывайте рот, за что вам деньги платят!»… Хормейстер сразу бежит делать замечания, и все снова поют… Потом выходит балет. С ними балетмейстер. И опять ты их прерываешь и очень строго говоришь: «Что это такое?! Выше ногу! Тяните носок! За что вам деньги платят!» И все знают, кто в спектакле хозяин! Вот и весь секрет. Так что поставить оперетту очень просто!

Как я стал композитором

На четвертом курсе ГИТИСа Володя Пахомов, тогда уже главный режиссер Украинского театра в Одессе, предложил мне поставить преддипломный спектакль. Я обожал Арбузова, особенно его пьесу «Мой бедный Марат!», но в Москве уже два выдающихся режиссера поставили прекрасные спектакли по этой пьесе – Эфрос в Ленкоме и Хейфец в Театре Армии. Мне было двадцать с небольшим, и я мечтал продемонстрировать себе и всему миру, что умею делать спектакли не хуже великих… Поэтому, когда мы с Володей говорили о постановке, предложил «Марата». Распределил роли. Марата играл Василий Яковец, Лику – Валентина Исай, Леонидика – Игорь Максимов. Художником я пригласил лучшего в Одессе мастера Михаила Борисовича Ивницкого.

Как московский режиссер, я чувствовал себя в полном полете творческой фантазии. Решил, что обязательно в спектакле должны звучать песни Окуджавы и стихи Вознесенского. Поскольку в спектакль они не влезли, то исполнялись перед началом и в антракте. Придумал, что обязательно нужен лейтмотив, музыкальная тема. К тому времени я еще ни разу в жизни не работал с композитором, хотя предмет такой в ГИТИСе изучал. У меня было подозрение, что это примерно так же, как работать с художником. Художнику надо рассказывать, как ты видишь спектакль, и я полагал, что композитору необходимо объяснить, как слышишь.

В пьесе три акта. Первое действие происходит в Ленинграде, во время блокады. Второй акт – это победа, сорок пятый год, и, наконец, третий акт – герои становятся взрослыми, их жизнь не складывается и они надеются, что придет новое время, все наладится: «Они идут, шестидесятые! Они принесут, наконец, счастье людям».

Поскольку театр назывался «музично-драматичный», в нем был штатный оркестр и штатный дирижер – Борис Зильберглейт. Он считал себя композитором, и сильно радовался тому, что приехал режиссер из Москвы. Столичным явно полагалось заказывать для постановки мощную музыку.

При первой встрече я поделился с Зильберглейтом своим замыслом. В первом акте, по моему мнению, должна была звучать тревожная тема, что-то вроде Ленинградской симфонии Шостаковича. Во втором – музыкальное ликование, аккордеон на улицах… В третьем мне необходимы были трубы, зовущие вперед: они идут, шестидесятые…

Зильберглейт остался очень доволен беседой и сказал, что приступит к работе немедленно. Я начал репетировать. Через две или три недели Борис Зильберглейт пригласил меня прослушать музыку к спектаклю. Я полагал, что он сядет к роялю, проиграет основную тему и вариации, и мы решим, как быть дальше. Однако, когда я пришел, с удивлением обнаружил в зале полный симфонический оркестр. За дирижерским пультом стоял Борис Зильберглейт. Он взмахнул палочкой, и оркестр заиграл. Если и не Седьмую симфонию Шостаковича, то какую-нибудь 17-ю Зильберглейта… Обрушился мощнейший звук с преобладанием духовых, и я понял, что эта музыка забьет все задуманные тихие камерные сцены.

Я прослушал все с большим вниманием, а потом вынужден был сказать, что для моего спектакля эта оперно-симфоническая музыка не совсем подходит. Зильберглейт извинился перед оркестром и отпустил музыкантов. Мы остались в зале, и я стал снова объяснять, какое настроение нужно передать в музыке:

– Понимаете, блокада. По улицам в санках возят трупы. Страшно холодно. Продрогший Шостакович за роялем что-то подбирает и возникает тревожный лейтмотив. Во втором акте, когда вся страна ликует и музыка звучит из каждого окна, наши герои снова слышат лейтмотив, который тогда, в блокаду, прозвучал в Ленинграде. И, наконец, когда остается надеяться только на новое прекрасное время, лейтмотив возникает снова.

Зильберглейт сказал:

– Кажется, я понял. Вы хотите более камерного звучания.

Где-то через недельку все в том же зале меня ждал заметно поредевший оркестр, скорее даже ансамбль. Было ощущение, что я слышу все ту же симфонию. Дирижер снова отпустил оркестр, а я постарался еще раз, образно и подробно, разъяснить свой замысел изрядно рассвирепевшему Зильберглейту:

– Понимаете, блокада, холод, голод… Все в инее, на седьмом этаже обвалилась стена от бомбежки, и рояль стоит в комнате только двумя ножками, третья нависает над грудой обрушившихся обломков. За роялем молодой Шостакович и одним пальцем играет мелодию… Такой сумасшедший макльчик, очки набекрень… Бомбы рвутся, а он одним пальцем что-то тихо наигрывает.

Зильберглейт вдохновился:

– Сейчас я попробую.

Сел за рояль и мощными аккордами наиграл тему Шостаковича. Тут я взорвался:

– Вы не понимаете, он же уже совсем окоченел, он безумен, этот сумасшедший мальчик!

Зильберглейт хлопнул крышкой рояля и завизжал:

– Сами вы сумасшедший мальчик! Играйте сами!

Я был в такой ажитации, что взял и наиграл одним пальцем некую мелодию.

Запишите и сыграйте! В первом акте – одним пальцем на фортепьяно, во втором – ту же мелодию – аккордеон, в третьем – труба, как зов к лучшей жизни.

Надо отдать ему должное, он записал и сыграл все как надо. А единственный спектакль, в котором я был еще и композитором, открыл мне дорогу в Москву.

Марине Баканурской

Марина Баканурская – телеведущая на русскоязычном канале Одесского телевиденья Думская ТВ. Папа у нее еврей, мама – украинка.

 
Две чудных половинки
Еврей и украинка
А получилась русская –
Марина Баканурская
 

Как я стал артистом

В возрасте шестнадцати лет я был зачислен на отделение украiньськоi драмы Харьковского театрального института. Так получилось, что на эту «драму» по конкурсу не прошел ни один украинец. Среди студентов отделения числились трое-четверо русских и пять-шесть евреев. Тогдашний министр культуры Украины Бабийчук был сильно этим недоволен и распорядился набор отменить. Про него ходил анекдот, что Украину за последние несколько десятилетий постигли две трагедии – Бабий Яр и БабийЧук.

Для меня ситуация складывалась совсем не анекдотично: театральное будущее оказалось под угрозой. Вернувшись в Одессу и размышляя, куда податься, случайно наткнулся на объявление: «Одесскому ТЮЗу срочно требуется артист. Размер 48».

У меня был сорок шестой размер, но я смело отправился в ТЮЗ и на служебном входе сообщил, что пришел по объявлению. Меня встретила режиссер Мария Исаевна Каменецкая. Я готовился читать стихотворение или отрывок из прозы, но режиссер со словами «Сейчас проверим» прямиком повела меня в костюмерный цех. На меня стали надевать разные брюки, пиджаки и даже фуражки. Все было велико. Подошли только сапоги и серебряные сандалии, в которых я потом играл инопланетянина в спектакле «Вовка на планете Ялмез». Ялмез – то Земля наоборот.

И на всех этих рубашках-брюках-пиджаках химическим карандашом написано: Коля Губенко. Оказалось, летом во время отпуска артист Коля Губенко, впоследствии народный артист России, режиссер, сценарист и последний министр культуры СССР, уехал в Москву и поступил во ВГИК. А сезон надо было открывать… И не шить же заново костюмы!

Так без всякого образования я стал артистом. Через много-много лет, уже пройдя ГИТИС и «Современник», начал работать по приглашению Юрия Петровича Любимова на Таганке, и как-то рассказал все это Николаю Николаевичу Губенко. Мне показалось, что он слушал с ностальгией. Было чувство, что в тот момент он захотел вернуться в Одесский ТЮЗ и начать все сначала. Тогда я его не понимал. Теперь понимаю.

А.Б. Чубайсу в День энергетика 22 декабря, на тот момент председателю РАЭ ЕЭС

 
В шутку или на беду
Самый темный день в году
Днем электрика зовется
Значит такова судьба-с
И теперь лишь остается
С этим днем поздравить Вас
Дорогой А.Б. Чубайс
P.S.
Ну а что до «правых сил»
Я бы с Гозмана спросил!
 

Чубайс в Одессе

Анатолий Борисович Чубайс со своей женой Дуней Смирновой приехали в Одессу. Повели их на Привоз. Идем. Конец мая, начало июня. Фруктовые ряды завалены клубникой. Покупателей почти нет – только продавцы. Дуня прошла вперед, а мы идем вдоль рядов. Чубайс читает все таблички. «Самая экологически чистая клубника». «Самая свежая клубника». «Самая сочная клубника». «Самая крупная клубника». Наконец, на одной табличке написано: «Самая сладкая клубника».

– Пробуйте! – агитирует продавщица. У меня самая сладкая клубника!

Чубайс берет в руки ягоду, протирает ее тщательно, пробует…

Потом говорит – не продавщице, а мне:

– Ну, не такая уж и сладкая, обычная клубника.

И идет дальше.

Продавщица – тоже не ему, а мне – с таким подчеркнутым сожалением отвечает:

– У вашего товарища трудная жизнь.

Продолжение одесской темы. В городе помимо Чубайса собираются еще несколько бизнесменов, которые входят в попечительский совет театра «Школа современной пьесы». Для них организована экскурсия. Приглашена лучший экскурсовод. Предоставлен микроавтобус, видимо, из какого-то губернаторского парка – с занавесками на окнах. Занавески никак не хотят отдергиваться – их раздвигают, а они от движения автобуса сдвигаются. Убираешь наверх, а они падают – автомобиль лихо подскакивает на одесских дорогах. Началось движение по Приморскому бульвару. Гид приступила к рассказу. Микрофон трещал, хрипел и, наконец, вырубился. Экскурсовод его отложила и продолжила рассказ без технических средств. Анатолий Чубайс, наконец, не выдержал:

– Вы знаете, как-то плохо слышно.

На что она без паузы, показывая на окошки, с закрывшимися занавесками, сказала:

– Подождите, скоро еще будет плохо видно!