Текст книги "Игра и мука"

На «Х» начинается на «Й» заканчивается

Мы поступали в ГИТИС целенаправленно в мастерскую Анатолия Эфроса. Прямо в момент нашего поступления Эфросу на дали набирать студентов. И когда наступил сентябрь, нам начали подыскивать мастера и педагогов. А мы были все ребята с образованием, руководили театрами. Все уже считали себя профессионалами, прекрасно знающими, что и кто нам подходит, а что нет. Когда нам кого-то предлагали, мы гневно отказывались. Однажды нас попросили задержаться в аудитории – должен был прийти очередной претендент на руководство курсом, главный режиссер Московского ТЮЗа Павел Хомский.

Кто-то подошел к доске и мелом написал:

Загадка. На «Х» начинается на «Й» заканчивается.

Отгадка. Хомский.

Зашел Павел Осипович, посмотрел на нас. Увидел на лицах полную недоброжелательность. Попытался что-то о себе рассказать. Недоброжелательность на лицах удвоилась.

И тут Хомский увидел загадку. И сказал:

– Я все понял.

И ушел.

Интересно, что с тех пор он всех нас считал своими учениками. Меня всегда называл – мой любимый ученик.

Кнебель и Васильев

Поскольку нам на курс в ГИТИСе никак не могли найти худрука – мы прогоняли всех, кого считали ретроградами, нас стала учить Мария Иосифовна Кнебель. Вернее, Мария Осиповна, как ее принято было называть.

Мы не сразу осознали, как нам повезло. Потому что шли учиться, ориентируясь на таких, как Эфрос, Любимов, Захаров, Товстоногов. А тут какая-то старушка азы рассказывает. Метод действенного анализа, который мы, конечно же, стали называть метод девственного анализа. Хихикали и над фамилией, как полные идиоты. Были в ходу шутки типа «Срочная доставка кнебели населению» и пр. Больше всего нас интересовало, в каких отношениях она состояла со Станиславским – было или не было?!

А когда прочли в ее автобиографической книге, что она сидела на коленях у Толстого и у того были острые коленки, мы, конечно, живо интересовались, коленка ли это была или что-то другое. На всякие предложения и задания Марии Осиповны мы выдвигали контраргументы. Считали, что все это устарело, Эфрос делает не так. И мы доводили Марию Осиповну чуть ли не до слез.

У Марии Осиповны был параллельно четвертый курс, где учились интеллигентные люди – Саша Бурдонский, Елена Долгина, ныне работающая в РАМТе с Алексеем Бородиным. Они уже поняли, кто такая Мария Осиповна и пытались нас образумить: ребята, ведите себя нормально, будьте мягче, мы переживаем.

Но мы были настроены скептически.

В это время мы с Толей Васильевым выпускали в театре МГУ спектакль, и на афише он поставил фамилию своей мамы – Рабчинский.

Однажды Лена Долгина приехала на дачу к Марии Осиповне. Мария Осиповна сидела и занималась каким-то очередным теоретическим трудом у себя в комнате. Ее старшая сестра Елена, очень переживавшая за свою сестру, которую она называла по-еврейски Монале – спросила:

– Леночка, что там за новые студенты у Монале? Они над ней издеваются. Она все время приезжает в слезах. Это какие-то выродки.

Долгина говорит:

– Да нет, они интеллигентные ребята – образованные, чудесные. Пройдет время, переменятся. Это просто юношеский максимализм в них бурлит.

Елена Иосифовна не унимается:

– Особенно выделяется какой-то Васильева – наверное, жуткий антисемит?

– Да нет, он на самом деле Рабчинский, и мама у него Анна Давидовна.

– Монале, Монале! Ты слышишь? Оказывается этот бандит Васильев – еврей!

Смерть от вилки

У нас было 10 советских студентов в ГИТИСе: из Молдавии, Литвы, Армении. Теперь они были бы иностранцами, а тогда были – наши. Они зачислялись по целевому направлению, практически, вне конкурса, чаще значительно уступая по способностям тем, кто поступал по конкурсу. Среди них были замечательные и талантливые – такие, как 17-летняя Регина Степонавичуте, наивная, впечатлительная и нежная, которую мы, более взрослые, опекали. Но были и такие, кого взяли по совершенно непонятным критериям. К ним относился Гриша Мовсесов, который нам сильно не нравился. Мы, как могли, его третировали. Например, если он, жутко оглядываясь и опасаясь наших проделок, все-таки приводил к себе девушку в общагу, мы выжидали необходимое время, пока Мовсесов девушку эту «расслаблял». Дождавшись, когда выключится свет и рассчитав все этапы ухаживания, ныне народные артисты и профессора Борис Морозов, Анатолий Васильев, Андрей Андреев, Рифкат Исрафилов и я дружным хором орали под дверью: «Мовсесов, прекратите сейчас же!» Включался свет, и девушка вылетала из комнаты. Мовсесов нас ответно ненавидел.

Как-то готовились к экзамену по режиссуре. Я побежал в буфет, пока Толя Васильев что-то репетировал. Там была большая очередь. Близко к прилавку стояла Регина, которая пропустила меня. Я что-то быстро купил. Мы сели за стол. Мовсесов, который стоял в конце очереди, громко сказал: «Эти жиды всегда пролезут без очереди». Я не раздумывая, метнул в него вилку. Вилка застряла в миллиметре от глаза, хлынула кровь. Я перестал есть – как есть без вилки? Регина выскочила с криком из буфета и прибежала в аудиторию, где репетировал Васильев. Она тихо к нему сзади подошла и прошептала:

– Толя, там внизу в буфете Иосиф убил Мовсесова.

Васильев, не останавливая репетицию, также негромко ответил:

– Наконец-то.

Мовсесов выжил. Но на ближайшей сессии был отчислен за профнепригодность.

Ассистент по ноге

Это было много лет назад. Пятнадцать, может быть, двадцать. Анатолий Васильев руководит «Школой драматического искусства». Еще не построен театр на Сретенке, а было только здание на Поварской. Васильев вел там занятия, репетиции, мастер-классы, встречи. Надо хорошо понимать, что, с одной стороны, Анатолий Васильев – выдающийся режиссер нашего времени, а с другой, он всегда сам вокруг себя выстраивал дополнительную ауру, дополнительные измерения. Потому что он очень многим событиям жизни, быта, природным явлениям придает большое значение. Поэтому некоторым людям, которые живут нормально, он кажется странным, необъяснимым. А в его системе координат все на своих местах. Вот один из случаев, вполне типичных для него.

Толя ставил спектакль где-то в Италии, я знал, что его еще долго в Москве не будет. Неожиданно раздается звонок.

– Оська, привет, я в Москве, можем увидеться и поговорить.

– Ты же в Италии?

– Понимаешь, я сломал ногу, нога в гипсе, не могу репетировать, и я у себя.

Мы договорились о встрече – с ним всегда надо на точное время договариваться. Например, с 13.45 до 16.20 или с 15.15 до 17.25.

И я не обижаюсь, потому что он такой со всеми – даже с самыми близкими людьми.

Я пришел в назначенное время на Поварскую. Все, кто попадались мне на пути, от охранника до секретаря, были в курсе моего визита и направляли меня к Анатолию Александровичу с благоговением: «Да-да, проходите, Анатолий Александрович на месте, он у себя, он вас ожидает».

Я вошел. Толя сидел в удобном кресле. Перед ним стоял мягкий пуфик, а на пуфике лежала его нога в гипсе, укрытая белоснежной простынкой.

Мы начали беседовать. Буквально через три минуты беседу прервала милая, симпатичная девушка. Она вошла, неся на подносе какие-то таблеточки, стаканчики. Подошла к Васильеву, что-то нежно прошептала. Он взял, глотнул, запил. Она ушла.

Разговор продолжился. Еще через 10 минут она опять появилась. Приподняла белую простынку, что-то поправила, аккуратно закрыла и ушла.

Я снова что-то начал рассказывать, но девушка вошла опять и стала проводить какие-то очередные манипуляции.

Дождавшись ее ухода, я спросил:

– Толя кто это?

– Не обращай внимания. Это ассистент по ноге.

– ???

– Я сломал ногу, мне положили гипс, прописали всякие процедуры. Я что – возьму это в голову? У меня есть ассистент по актерам, по литературной части, по постановочной части. Ну, теперь вот – ассистент по ноге.

Поклоны на «Путешествии Онегина»

Когда мы с Анатолием Васильевым, создав в конце 70-х годов режиссерскую коллегию, работали в театре Станиславского, я принес пьесу Виктора Славкина «Взрослая дочь молодого человека». Хотел поставить ее в «Современнике». Славкин прочитал пьесу артистам, и вся труппа проголосовала против, за исключением Олега Павловича Табакова. Поскольку мне пьеса казалась интересной, принципиальной и проблемной, я предложил, чтобы Табаков поставил ее в театре Станиславского. Табаков сначала согласился, а потом отказался. Причем сделал это лихо – принес в театр картонную коробку с невиданными яствами и напитками. Когда мы все это съели и выпили, он сказал: «Ребята, я ставить не буду».

И тогда начал ставить я. Довел репетиции до прогона. Дальше Управление культуры стало нас разгонять. Я попал в больницу. Толя Васильев продолжил репетировать, чтобы поддержать спектакль. В это время меня уволили. И Васильев в 1979 году выпустил спектакль – сенсационный, знаменитый, который вошел во все учебники и хрестоматии. Я его так и не видел, потому что в театр этот больше не заходил никогда буквально до недавнего времени, когда после бесконечных смен худруков, концепций и реконструкций, его окончательно не перестроил и не возглавил Борис Юхананов. В книге «Не верю» я описал все детали этой весьма болезненной для меня истории. После чего, как мне передали, мой друг Толя Васильев очень обиделся. Ведь выходило, что его обвинили в плагиате. И тогда Васильев решил мне достойно ответить.

2003 год. Очередная премьера в его театре «Школа драматического искусства» – «Путешествие Онегина». Зал был заполнен критиками, ценителями творчества Васильева. Посадили нас в первый ряд вместе с моей дочерью Машей – известным сценографом Марией Трегубовой. Неподалеку сидел Юрий Петрович Любимов. Идет спектакль. На каком-то важном онегинском тексте, кто-то из артистов – кажется, это был Игорь Яцко, – сделал некий поклон в мою сторону, упомянул мое имя и прямо со сцены вручил мне свиток. Я развернул – это была программка. В ней приводилась цитата из книги «Не верю», тот самый фрагмент, в котором написано, что спектакль «Взрослая дочь» выпустил Анатолий Васильев.

Дальше шел перечень артистов «Путешествия Онегина». И в конце вместо «режиссер-постановщик Анатолий Васильев» сообщалось: «режиссер-постановщик Иосиф Райхельгауз».

Я все это почитал внимательно. Спектакль закончился. Пошли аплодисменты и поклоны. Я боковым зрением видел, что Васильев стоит в кулисе и смотрит в щелку – готовится выйти на поклон. И когда по театральной традиции одна из артисток уже сделала движение в сторону кулисы – чтобы вывести режиссера на поклон, я вскочил с места, поднялся на сцену и стал кланяться. Большинство восприняли это как должное, кое-кто недоумевал. Я прочел вопрос на лице Юрия Петровича Любимова и показал ему программку. Он одобрительно закивал: «А! Так это ты поставил? А я думал, что Толя». И присоединился к аплодисментам зала.

Толя Васильев так на сцену и не вышел. Забавно, что некоторые критики, отметившие этот факт, решили, что Васильев не кланялся потому, что счел показ провальным. Мы никогда с ним об этом не говорили и не вспоминали.

А больше всех смеялась моя дочь Маша.

Здесь были Чехов, Суворин, Васильев и Райхельгауз

Когда мы переехали после ремонта в наш исторический особняк на Трубной площади, то поняли, что он интересен сам по себе. И поэтому стали водить по нему экскурсии. Делают это наши артисты, что придает экскурсиям особый колорит.

Как-то раз сижу в своем кабинете и беседую со старым другом, великим режиссером Анатолием Васильевым. И не просто беседую – обсуждаю с ним возможность постановки в нашем театре его спектакля. Уговариваю, убеждаю – Толя, поставь у нас спектакль. Все, что захочешь!

В мой кабинет ведут две двери: одна из приемной, где посетителей встречает моя помощница, а вторая из коридора. Она обычно закрыта на ключ. Посреди беседы вдруг слышу, что ключ в двери поворачивается. Дверь распахивается, и в кабинет входят люди. Много – человек 30, не меньше. Они уверенно заходят и с интересом нас рассматривают. Толя в изумлении замолчал.

– Что это, Иосиф? – шепотом спрашивает.

– Сейчас, сейчас… – как-то неуверенно шепчу я, потому что сам не очень понимаю, что это за нашествие.

И тут за толпой раздается голос нашего артиста Алексея Гнилицкого.

– Проходите в центр комнаты. Обратите внимание на камин. Вот именно здесь, возле этого камина Антон Павлович Чехов заключил контракт на издание полного собрания сочинений с издателем Алексеем Сувориным.

Тут я понимаю, что это экскурсия. Но Васильев, разумеется, этого не понимает. А экскурсанты не смотрят на камин, возле которого сидят воображаемые Чехов и Суворин, а смотрят на нас – вполне реальных и осязаемых Васильева и Райхельгауза. Васильев, для которого немыслимо, что в его кабинет вот так без спросу, открыв дверь ключом, может ворваться толпа народа, буквально в шоке.

– Иосиф, скажи им, чтобы они ушли, – говорит он, тем не менее, шепотом.

– Сейчас, сейчас… – снова успокаиваю его я.

И тут какая-то дама, которая рассматривает нас в упор, произносит:

– Слушайте, что вы нам рассказываете про Чехова, когда вот тут сидят Васильев и Райхельгауз.

Леша Гнилицкий пробирается через толпу и, наконец, замечает нас. Это его ничуть не смущает.

– Ну да, – говорит он спокойно, как о чем-то само собой разумеющемся. – Это кабинет Иосифа Леонидовича Райхельгауза. Он здесь работает. Вот в данный момент у него встреча с Анатолием Александровичем Васильевым. Обсуждают творческие планы. Прошу вас, пойдемте дальше.

Группа направляется к выходу. Один из экскурсантов вдруг отделяется от толпы, подходит к нам и обращается к Васильеву:

– Вам надо воспользоваться случаем. Что-нибудь поставить в этом театре.

Все ушли.

Толя:

– Ты нарочно это сделал? Ведь так? Это все срепетировано?

Доказывать Толе, что все случилось совершенно неожиданно для меня, было бесполезным. Я просто развел руками.

Не трожь Ленина!

Ректор ГИТИСа Матвей Алексеевич Горбунов, уникальный человек, которого «бросили» на театральное искусство из Союзгосцирка, преподавал марксизм-ленинизм. Он постоянно выдавал какие-то афористичные шутки, сравнимые с крылатыми фразами Виктора Степановича Черномырдина. Например, на заседании ученого совета мог сказать: «Если студенты выбрасывают из окна бутылки из-под водки, а не сдают их, значит им не нужны деньги и их надо лишить стипендии».

Он выпивал. Но как-то виртуозно – никто не понимал, когда и где он исхитряется принять очередную порцию. Только немногие знали его секрет. В ректорском кабинете стоял знаменитый бюст Ленина из папье-маше работы скульптора Николая Андреева. Внутри он был полым, и вот именно там, внутри Ленина и была припрятана бутылочка с коньяком. Вдруг Горбунов стал замечать, что коньяка становится меньше – кто-то еще отпивает. Он стал принюхиваться и присматриваться ко всем, пытаясь обнаружить вора. Однажды, зайдя в кабинет раньше обычного, он увидел уборщицу, которая протирала бюст. Она подозрительно быстро отскочила. Матвей Алексеевич пронзительно посмотрел на нее:

– Рая, скажи правду, когда меня нет, ты… Ленина трогаешь?

Ленин в Эрмитаже

В 2005 году было принято Распоряжение правительства Москвы о реконструкции и реставрации здания театра «Школа современной пьесы» на Трубной площади. Этому зданию тогда было уже почти 200 лет. Последний раз оно ремонтировалось в 1910 году. С тех пор в историческом особняке, известном как гостиница и ресторан «Эрмитаж» Люсьена Оливье, все ремонтные работы проводились доморощенными способами самими обитателями. В том числе и театром, который въехал в него в начале 90-х. Здание находилось в ужасающем состоянии – ветхие прогнившие перекрытия, покосившиеся стены. Но при этом – невероятная красота внутри: золоченая лепнина, зеркала, хрустальные люстры… Поскольку ничего не ремонтировалось, ничего и не было украдено или утрачено. И вот, наконец, принимается решение о ремонте. Начинаются бесконечные заседания – архитектурных советов, общественных советов, советов по культурному наследию… Толпы чиновников демонстрируют крайнюю озабоченность – какой облик должно принять здание, какой момент его двухсотлетней биографии считать эталонным, сколько должно быть этажей, как должен выглядеть фасад… Бесконечная, бессмысленная трата времени. Я присутствую на всех этих советах и уже начинаю сходить с ума. Потому что понять, зачем все это происходит, нормальный человек не может. Хочется встать и сказать:

– Остановитесь уже на чем-нибудь! Пока вы совещаетесь, это здание просто рухнет!

Кстати, именно так, в конце концов, и случилось. Наш дом сгорел в 2013 году, не дождавшись ремонта. После этого его все-таки восстановили и реконструировали. Все, что в нем было подлинного, погибло. Реставраторам пришлось заменить утраченные интерьеры на копии. Но все это было много позже. А пока – 2006, 2007, 2008 год… Идут заседания в духе театра абсурда.

Однажды, кажется, это было в Москомархитектуре, шло очередное совещание. Я давно потерял нить происходящего. Докладчики сменяли один другого, махали какими-то чертежами, вывешивали на досках планы БТИ, демонстрировали на экране некие презентации… И вдруг встала одна женщина и сказал:

– Господа, у меня есть сведения, что в 1923 году с балкона объекта по адресу улица Неглинная, 29/14 (так они называли наше здание – объект), выступал Ленин.

Воцарилась тишина. Я сначала даже не обратил на это внимания – ну, Ленин. Ну и что? Сейчас 21 век! Что нам этот Ленин? У нас на этот балкон кто только не выходил – сам Булат Окуджава выходил! И ничего. И вдруг почувствовал, что все как-то напряглись. Я стал оглядываться по сторонам, не понимая, что происходит. И осознал, что для всех присутствующих это почему-то какая-то чрезвычайно важная информация.

– Вы точно это знаете, Полина Петровна? – спросил некто очень важный с бородой.

– Вы должны это проверить, – вторил ей элегантный мужчина в розовом пиджаке с бутоньеркой.

Я замер. Сумасшедший дом. И запаниковал: а вдруг факт выхода вождя мирового пролетариата на наш несчастный, готовый обрушиться балкон, сейчас остановит к чертям всю нашу реконструкцию?!

И на всякий случай, тоже добавил:

– Да уж, вы проверьте…

Полина Петровна вышла. Все как-то стали о чем-то перешептываться, кто-то пошел за водой. Я почувствовал, что мне нужен валидол. И тут Полина Петровна вернулась. На ней лица не было. Она чуть не плакала.

– Это ошибка, – звенящим голосом сказала она. – Ошибка…

Схватила свои папки и выскочила из зала заседаний.

Слава Богу – Ленин не выступал в Эрмитаже. Заседание продолжается.

Ленин уехал в Ленинград

Режиссер Валерий Саркисов поставил в 1986 году пьесу Александра Ремеза «Путь» в МХАТе имени Горького – про старшего брата Ленина Александра Ульянова. Того самого, который покушался на царя, за что и был казнен. По поводу чего Владимир Ульянов произнес фразу, ставшую крылатой: «Мы пойдем другим путем». Александра в этой постановке играл Дмитрий Брусникин. А Владимира – Леонид Каюров. Премьера. Все очень волнуются. Только-только начинается эпоха, когда Ленина играют не как икону, а как вождя с человеческим лицом. Каюров нервничает. Диалог с матерью, которая только что пережила казнь сына. Все играется очень органично, бытово, искренне… Володя собирает чемодан. Мать спрашивает:

– Володя, ты куда теперь?

А Ленин отвечает:

– В Ленинград, мама…

Юбилеи Галины Волчек

Когда меня позвали в «Современник», то кроме больших спектаклей и инсценировок мы с Валерием Фокиным готовили 40-летний юбилей Галины Борисовны Волчек. В ту пору она казалась нам очень старой. И мы считали, что такой возраст надо скрывать, а не праздновать. Тем не менее, сделали смешной капустник. Валерий Хлевинский в перстнях на каждом пальце изображал Галину Борисовну. Я долго придумывал, что подарить. Подобрал старинную миниатюру в антикварном магазине. Шли годы. Незаметно Галина Борисовна пригласила на свое 80-летие. Теперь она совершенно не казалось старой. И выглядела не хуже чем в 40 лет, а может быть и лучше.

И я снова стал думать, что ей подарить.

И придумал. Люблю собирать всякое старье. В доме все завалено какими-то утюгами, картинками, картонками и прочими осколками прошлого. Иногда попадаются перлы.

40 лет назад Галина Борисовна позвала меня с собой в ЦДЛ – Центральный дом литераторов, где она встречалась с Михаилом Рощиным по поводу новой пьесы «Эшелон».

Я чуть ли не в первый раз оказался в этом знаменитом ресторане, где все стены разрисованы и исписаны нашими классиками-современниками. Там есть автографы Пастернака, Искандера, Симонова и Вознесенского и еще много кого. Например, такие: «Средь индюков и аллигаторов приятно видеть литераторов» (Андрей Вознесенский) или «Пить можно всем. Необходимо только знать: где, когда и с кем, за что и сколько?» (Расул Гамзатов) или «Если тебе надоел ЦДЛ, значит и ты ему надоел!» (Роберт Рождественский).

Заказали какую-то еду. Галина Борисовна называла Рощину имена наших актрис – для того, чтобы он мог сочинить на них роли. А Михаил Михайлович стал черной ручкой записывать на бумажной салфетке: Лаврова – Лавра, Вертинская – Настя, Дорошина – Нина. И так далее. Потом деловая часть закончилась, начали выпивать и закусывать. Рощин салфетку отодвинул и забыл о ней. А я ее сложил и положил в карман. Через 40 лет вспомнил об этой салфетке и попросил художника Лешу Трегубова придумать, как превратить ее в подарок. Леша придумал замечательно. Он сделал макетик сцены старого «Современника» того, который еще на площади Маяковского стоял рядом с гостиницей «Пекин». Салфетка стала занавесом. За ним – коллаж портретов молодой труппы «Современника» той далекой эпохи. Я вышел вручать этот подарок. И прочитал стихи, которые помогли написать мой друг, автор нашего театра Вадим Жук и великий поэт Борис Пастернак. После этих стихов у Галины Борисовны показались слезы. И у меня…

 
Гул затих, я вышел на поклоны
Вышел, чтобы поклониться той,
Кто меня из лона «Эшелона»
Вывела и приказала: Стой!
Стой и ставь. Я невод свой закину
В давние иные времена,
Где еще под стенами «Пекина»
Многих нас приметила она.
От нее мы путь свой пролагали,
И у каждого сложился путь,
Если только можешь, тетя Галя,
Где-то рядом недалече будь.
В честь нее гремят аплодисменты
Все мы – вехи на ее пути.
Я дождался этого момента.
Жизнь прожить и снова к ней прийти.