Текст книги "Лиза"

– Нет, тут замечательно и без этого. Не надо говорить о поцелуях.

– А я не могу не говорить об этом. Это же наш с тобой первый поцелуй, и о нём я буду помнить больше и лучше, чем о других своих первых поцелуях, а какие они все были разные…

Лиза рассмеялась:

– У тебя всё впервые! Первый может быть только один, а потом уж это будет второй, третий, четвёртый…

– Нет! Ты, Лиза, не смейся! Я серьёзно. Я первые все помню, они запечатлелись навсегда. В любую минуту, стоит только захотеть, они всплывают перед глазами, как будто это произошло вчера, в мельчайших подробностях обстановки и пережитых мгновений. Вот большой класс Тарской гимназии, где на полу спят студенты и студентки, приехавшие на перепись, и мы с Олей только и ждём, когда все уснут и никто не заметит, как мы выйдем в коридор, едва освещаемый маленькой семилинейной лампой с привернутым фитилём, где стоят вынесенные из классов ученические парты. За ученической партой, где нам, большим, неудобно сидеть, мы – в нескончаемом робком беззвучном и, что самое прекрасное, ещё неумелом поцелуе, то, что так божественно переполняет наши сердца, и поцелуй этот так непорочно прелестен, что ни Оля, ни я не сомневаемся, что иного высшего блаженства не существует.

Вот несколько лет спустя. Педологический институт, полутёмная аудитория со столами и скамейками, в которую я вхожу с Нинкой всего час как познакомившись. Полумрак, очутившиеся наедине, забившиеся в уголок, несколько минут счастливо и растеряно смотрящие друг другу в глаза, растерявшие все слова, сами растерявшиеся, всё это было то, что заставило вспыхнуть наши сердца любовью и страстью и в первом поцелуе почувствовать: высшее блаженство ещё впереди. А вот первый поцелуй с Женей, порочный, на глазах статуи Каменного Мыслителя, до того порочный, что, мне кажется, Мыслитель всё время порицающее, неодобрительно косится в нашу сторону, но я уже не имею сил, а может быть, и желания считаться с его неодобрением.

Затем Одесса, пляж Аркадия, я иду от моря с тесно прильнувшей Лелей, но ни разу не давшей себя поцеловать. Теплый морской ветер ласково подталкивает нас в парк, кажущийся волшебным в смеси электрического света. С моих губ срывается: «Люблю», – и внезапно губы Лели примыкают к моим, они смыкаются в первом поцелуе, насколько хватает дыхания. И вот, наконец, седые, древние кремлёвские стены, столько повидавшие, под которыми, быть может, любила, а потом страдала карамзинская Бедная Лиза. Под этими стенами, как апофеоз всему пережитому, сегодня, моя Лиза, первый поцелуй с тобой, родной, любимой, ещё до того, как полюбил тебя и по-другому, с тобой, которая не может принадлежать мне, уезжающей от меня в недоступные мне края. Этот поцелуй для меня самый ценный, самый дорогой, затмевающий все предшествующие, незабываемый и неповторимый, поэтому и последний первый поцелуй.

– Но почему, Иосиф, последний?

– Это я чувствую всем существом. После тебя я на первые поцелуи способен больше не буду. Может быть, и будут поцелуи, как было раньше много других, рассеявшихся как дым, не оставивших и следа, но это уже будут поцелуи не от жара души, а поцелуи плоти.

– Ну почему ты так грустно настроен? Неужели тебе недостаточно того, что есть? Мне больше ничего не надо, я никогда не была такой счастливой и никогда ничего подобного не переживала и не испытывала… Меня сейчас жизнь так и пронизывает всю, и у меня большое желание, чтобы все кругом были жизнерадостными, веселыми и счастливыми, как я.

– Лиза, у тебя это первая любовь, а она долго способна удовлетворяться и тем только, что любимый рядом. Первая любовь, в отличие от первых поцелуев, бывает в жизни один раз. Ты же у меня не первая любовь, и мне от тебя нужно неизмеримо больше, чем тебе от меня.

– Не смей об этом! Неужели ты не можешь быть таким счастливым, как я? Ну хочешь, я тебя ещё поцелую?

Я с жаром привлёк её к себе, но в глазах Лизы мелькнул испуг, и она высвободилась из моих объятий.

– Не надо так, как первый раз. Я боюсь… Давай вот так, – и она быстро взяла моё лицо в руки и несколько раз коротко поцеловала в губы. – Ну, теперь ты счастлив?

– Счастлив! Счастлив! – улыбнулся я. – Эх ты, мама-девчушка!

– И верно, я чувствую себя девушкой, – рассмеялась Лиза, – мне трудно усидеть на месте. Пойдём погуляем.

Она взяла меня под руку, и мы пошли.

– Как тут хорошо и красиво, – трещала Лиза. – Почему ты ни разу не приводил меня в этот сад? А какой здесь свежий воздух, как подумаешь о комнате, возвращаться не хочется.

– Знаешь Лиза, давай в ближайшее воскресенье захватим детей и поедем за город, на целый день. Нигде нет таких красивых окрестностей, как под Москвой.

– Ты разве ничего не знаешь?

– Нет, не знаю. Что такое? – встревожился я.

– Тебе Лена ничего не говорила?

– Нет. Я давно у неё не был.

– Мы совместно сняли дачу на лето, небольшой домик в Михалково, и дня через три туда переезжаем. Папа дал деньги на наём дачи. Там очень красиво и спокойно. Только, правда, немного далеко от станции, больше двух километров, но нам с Леной в Москву почти незачем ездить, а мужчинам такое расстояние пройти почти ничего не стоит. Муж Лены и папа будут приезжать по субботам, привозить всё необходимое и оставаться ночевать до понедельника. Ты, конечно же, будешь у нас частым гостем?

– Безусловно, но вряд ли чаще, чем твой отец и Соломон. Летом попадается много работы, и в моём распоряжении будут только субботний вечер и воскресенье. Может быть, для переезда потребуется моя помощь?

– Нет, не понадобится! Домик меблированный, и мы с собой повезём кое-какую кухонную утварь, бельё и постельные принадлежности. Соломону на фабрике обещали дать грузовик, и он заедет за мной и детьми. Дети ждут не дождутся, когда, наконец, поедем, я тоже очень рада, что целое лето проживу на даче. Я даже в Америке не могла позволить себе такое удовольствие.

– Очень рад за тебя, да и за себя тоже. Мне куда будет приятней приезжать к тебе на дачу, чем ходить к тебе здесь, в городе.

– Однако, Иосиф, ты ни с чем не хочешь считаться!

– Что такое? Почему?

– Когда я с тобой, совсем забываю о времени, а ты этим пользуешься. Я же не свободный человек, как ты. Пойдём, проводи меня. Теперь мы с тобой увидимся только на даче.

– Но ведь это очень долго!

– Не так уж и долго! Ты не приходил гораздо дольше. Мне же нужно приготовиться к переезду. Ты завтра зайди к Лене и узнай, когда мы туда переедем и как в это Михалково попасть, я сама тебе этого не смогу объяснить. Тебя не нужно уверять, что я буду ждать тебя с большим нетерпением?

– Нет, в этом я не сомневаюсь!

– А для злых языков ты будешь приезжать к своей сестре, а не ко мне, – улыбаясь, слукавила Лиза.

XV

Первый раз я приехал на дачу в воскресный день, около полудня. Я шёл по лугу вдоль домов, внимательно вглядываясь, чтобы по описанию узнать тот, который мне нужен. Из стайки ребятишек, игравших на лужайке перед небольшим домиком, отделились трое и бросились бежать по направлению ко мне. По тому, как они бежали цепочкой, отставая друг от друга на дистанцию соответственно возрасту и силенкам, я узнал детей Лизы.

Первым схватил меня за руку Руви, затем за вторую уцепился подбежавший Элек. Джеромочка, безнадежно отставший, переваливался с боку на бок, страшно торопясь, и вдруг упал на живот, выбросив руки вперёд. Несколько секунд повертел головкой направо-налево и, убедившись, что поднять его никому, не торопясь поднялся, немного постоял, как бы в раздумье, стоит заплакать или нет, и решив, что это будет совсем некстати, снова бросился бежать.

Я остановился, чтобы не лишить его удовольствия пробежать то же расстояние, что и его старшие братья. Подбежав, Джеромочка обхватил мои ноги. Я отпустил руки ребят и взял Джеромочку на руки, и тут посыпалось: а мы думали, что ты приедешь вчера… А здесь речка есть глубокая, полуглубокая, и вода холодная… А лес большой-пребольшой, и когда дети ходят в лес одни, приходят волки, а больших волки боятся – и как увидят, сразу убегают. Конечно, и Джеромочка должен был что-нибудь сказать: «Вчела дедушка плиехал и пливёз мне балабан».

Оторопев от такого количества сразу полученных сведений, я, не найдя что ответить, ничего лучшего не придумал, как заявить:

– А вы, ребята, здорово по-русски разговаривать насобачились!

Дети переглянулись, услышав незнакомое слово. Я спохватился, поняв, что их русский лексикон может смело обойтись без этого слова, и спросил:

– А где вы теперь живёте? – Дети как по команде протянули ручонки в одном и том же направлении. – Ну, пошли тогда!

– Пойдём лучше на речку плавать, – взмолился Руви.

– О-го-го, братишка! Это уж не с корабля на бал, а совсем наоборот, прямо с бала и в плавание. Так дело не пойдёт! Надо же мне прежде повидаться с мамой и тетей Леной, – и, заметив, что у детей вытянулись рожицы, пообещал: – Будет вам сегодня и речка, будет вам и лес, будет и свисток!

– Какой свисток? – насторожился Руви.

– Это я так, к слову. Вот пойдёшь в школу, там и узнаешь. А вы что, ещё ни разу не купались?

– Купались с мамой! С ней не интересно, – пренебрежительно заявил Руви.

– Это почему?

– Она трусиха, заставляет купаться у берега. Как отойдёшь немного, сразу кричит: «Там глубоко! Там глубоко!»

– Ну, мы это дело поправим, – рассмеялся я.

Подойдя к даче, ребята оставили меня, быстро сполз и Джером, все с криком: «Иосиф приехал! Иосиф приехал!» бросились в дом. На веранду выскочила, сияя как солнышко, Лиза, держа перед собой приподнятые вверх испачканные в муке руки и повторяя: «Ах! У меня руки в муке! Ах! У меня руки испачканы!»

– Вижу! Вижу! Рад тебя видеть, посторонись и покажи, как вы здесь устроились?

В прихожей на столике Лена раскатывала тесто для пирожков.

– А где дядя и Соломон? – заглянув в комнату и заметив, что там никого нет, спросил я.

– Разве ты их не встретил? – удивилась Лена.

– Нет!

– Они пошли на станцию купить что-нибудь горячительное… Без этого им пирожки не пирожки! Не знаю, как ты с ними разошёлся.

– Иосиф, почему ты вчера не приехал? – спросила Лиза.

– Поздно задержался и побоялся, что в темноте вас не найду.

– Иосиф, пойдём! – потянул меня за руку Джеромочка и провёл меня через большую комнату в смежную маленькую, где едва помещались односпальная кровать и маленькая Джеромочкина кровать, привезённая из Москвы.

– Вот моя кроватка!

– А где спят Руви и Элек?

– Вот здесь! – вывел меня Джером обратно в большую комнату и указал на пол, где стелили на ночь детям. – Прямо на полу! – засмеялся Джером.

– А тебе завидно? Наверное, тоже хочешь спать на полу?

– Мама не пускает!

– Ах, эти мамы, кто их только выдумал. А это чья кроватка?

– Это маленького Алика, он умеет только лежать.

– Дорогие хозяева, вам сейчас не до гостей! – крикнул я стряпухам. – Мы пока пойдём.… Кстати, Лиза, на тебя поступила жалоба.

– Опять, наверно, Джимочка! – засмеялась она.

– Нет, на этот раз жалоба коллективная. Ребятишки жалуются, ты им разрешаешь купаться только около берега. Ну ладно, забираю твою американскую команду, и идём купаться…

– Смотри только с ними осторожней, и долго не задерживайтесь, скоро вернутся папа и Соломон, будем обедать.

– Пошли, ребята! Показывайте, где ваша речка? Будем купаться, пока не посинеем!

– Как посинеем?

– Очень просто! Будем купаться, пока не станем совсем синими, а зубы не начнут выколачивать барабанную дробь. Вы так ещё не купались?

Речушка оказалась неширокой, извилистой и неглубокой, такой, про которую говорят: утонуть можно, а утопиться нельзя. На всякий случай решил её исследовать.

– Вот что, ребята, вы пока посидите, а я разденусь и поищу места поглубже. Неинтересно купаться, где мелко.

Довод для детей оказался больше чем убедительным, и они вооружились терпением. Я побродил по реке, и нигде её глубина не превышала глубины ванны.

– Ну, ребята, ваша мама действительно слишком осторожна. Раздевайтесь и живо в воду.

Повозился с ними около часа, и у меня начали постукивать зубы. Я вышел на берег и стал одеваться.

– Дети, хватит! Вылезайте и быстро одеваться!

– Мы ещё не посинели! Мы ещё не посинели! – закричали они, внимательно осматривая друг друга.

– Нам придётся здесь ночевать, если ждать, когда вы посинеете. Вылезайте! Вылезайте! С первого раза редко у кого получается. В следующий раз обязательно посинеем.

Когда мы вернулись, стол был уже накрыт. На столе приглашающе красовались графин с водкой, бутылка вина, несколько бутылок пива, селедочница с аккуратно нарезанной селёдкой, окружённой тонкими ломтиками лука, тарелка с селёдкой рубленой, украшенной сверху кружочками крутого яйца, и целая гора пирожков на большом блюде. За столом сидели дядя и Соломон, всем своим видом выражавшие нетерпение: скорее бы нарушить дразнящий порядок на столе.

После сытного обеда, изрядно захмелев, дядя и Соломон завалились спать.

– Ты, Иосиф, не пьян? – спросила Лиза.

– Ни в одном глазу! Я и не пытался с ними соревноваться. Но я пьян оттого, что снова вижу тебя.

– Так я тебе и поверила, – засмеялась Лиза, всем своим видом показывая, что верит. – Подожди немного, уберём со стола, тогда пойдём, и я покажу тебе все свои владения.

– Ого! У тебя уже появились свои владения?

– Больше, чем у самого богатого помещика. Здесь столько красивых мест!

Я не берусь описывать красоты природы, на которые мне указывала Лиза. Об этом столько писалось, и так вдохновенно, что ничего нового не напишешь. Замечу только, красоты природы прекрасны и вдохновляющи не столько оттого, как они описаны, сколько оттого, кем описаны. Чем известнее имя автора, тем природа и прекраснее. Если бы мне удалось даже очень хорошо описать, всё равно к моим описаниям отнесутся скептически.

Углубляясь в лес и убедившись, что нас никто не может видеть, я уже не мог сдерживать переполнявшее меня целую неделю желание, обнял Лизу и прильнул к её устам.

Лиза быстро отстранилась.

– Не надо больше! Ты так ничего не увидишь, что я тебе показываю.

– Я и так ничего здесь не замечаю, кроме тебя.

– Идём! Идём! – взяла она меня за руку. – Ты не можешь не замечать, как тут чудесно!

Но я думал о своём.

– Знаешь, Лиза, из всех женщин, которых я знал, ты, кажется, самая холодная…

Лиза резко выдернула руку из моей, остановилась, помрачнела и сердито сказала:

– Иосиф, я очень внимательно слушала всё, что ты о себе рассказывал. Больше того, я жила твоими переживаниями, но я тебя прошу, никогда ни с кем меня не сравнивай.

– Но почему же?

– Я не лошадь, а человек, и уважаю себя. Когда ты так говоришь, значит, твои мысли не здесь со мной, а где-то ещё.

Не найдя, что возразить, я промолчал.

Мы долго гуляли, и когда вышли на живописную лужайку, Лиза предложила посидеть. Она села прямо на траву и жестом указала на место рядом с ней. Я лёг, положил голову на её колени и стал снизу вверх глядеть на её оживлённое лицо.

– Ты, Лиза, и верно, несравнимая – сказал я.

– Ну, это может быть и хорошо, и плохо, – усмехнулась она.

– И тебе не стыдно Лиза? Как ты можешь думать, когда я говорю тебе «несравнимая», что это плохо? Ну хорошо, ты особенная.

– А ты мой любимый мальчик, – запустила она руку в мои волосы.

Эти слова мгновенно перенесли мою память в Томск к Лизе – девочке, которую я так по-детски обожал, и я почувствовал к ней теперешней ни с чем не сравнимую нежность. Огромная печаль охватила сердце: какими неопределёнными преградами разделила нас жизнь, нас, казалось, с детства предназначенных друг другу.

Лиза заметила изменившееся выражение моего лица и спросила:

– Ты опять чем-то опечален?

Я рассказал ей, о чём я только что подумал.

– Зачем думать и печалиться о том, что непоправимо? Я благодарна и за то, что есть, – проговорила Лиза, продолжая путать мои волосы.

– Нет, Лиза, я всё-таки люблю тебя больше, чем ты меня.

– Не больше! Просто ты любишь не так, как я.

– Я люблю тебя и так, и ещё по-другому.

– По-другому нам заказано! – Лиза поднялась с земли. – Пойдём, мы уже долго гуляем, дома начнут беспокоиться.

На залитом солнцем лугу около нашего домика дачники играли в горелки. Завидев Лизу, к ней подбежала дочь хозяйки, девушка-подросток, на целые полголовы выше Лизы, схватила её за руку и потащила упирающуюся к играющим. Я присоединился к лежащим невдалеке на траве дяде, Соломону и его приятелю, приехавшему в гости с женой и двумя детьми, с интересом наблюдавшим за игрой.

Пришла очередь бежать Лизе с её напарницей. По их насторожившимся позам и по-детски напряжённо прислушивающимся лицам – к словам «гори, гори ясно, чтобы не погасло» – трудно было бы определить, кто из них больше подросток, если бы не женская, волнисто-золотая, чуть рассыпавшаяся на ветру, поблескивая на солнце паутинками отдельных выбившихся волос, прическа Лизы. Вот они бросились бежать. Я обмер от восторга. Лиза бежала, как ожившая изящная статуэтка. Непередаваемо было в ней сочетание фигурки и резвости подростка с невольной стесненностью созревшей бегущей женщины. С сверкающей и в то же время озабоченной улыбкой, с желанием, чтобы её не догнали, с облепившей её фигуру из-за быстрого бега и встречного ветра, словно прозрачной вуалью, тонкой тканью платья, Лиза была неописуемо мила и притягательна.

«Вот ты какая!» – внутренне ахнул я. Неудержимо захотелось вскочить, поймать в свои объятия, прижать к себе так, чтобы она немного задохнулась. Большим напряжением воли удержал себя на месте.

Дядя, Соломон и гости решили остаться ночевать и с первыми утренними поездами уехать, чтобы успеть на работу.

Вечер был тёплый и душный. Лиза уступила свою кровать детям гостей, взрослые постелили на полу во всю ширину веранды. Спать легли совсем поздно, не раздеваясь, сняв только ботинки. Лиза легла рядом с отцом, а я с самого края, около неё. Я нашёл под одеялом её руку, крепко пожал и почувствовал легкое ответное пожатие. Тепло её рядом лежащего тела, образ её, бегущей в платье, облепившем как обнажённую, неотступно стоящий перед глазами, влекли к Лизе неудержимо. Не в силах больше бороться с собой, я осторожно просунул руку в разрез платья и ласково положил её на левую грудь. Лиза беззвучно хмыкнула и резко отстранила мою руку. Но слишком велика была моя жажда ощущать шёлк и линии её тела; понимая, что она сейчас беспомощна, не может мне сопротивляться, не рискуя выдать себя и меня, я настойчиво повторил то же самое. Лиза замерла и покорилась – и только крепко держала мою руку, боясь, чтобы я не позволил ещё больше вольности. Я чувствовал, как под моей рукой громко и испуганно бьётся её сердце. Меня стали мучить угрызения совести, что я пользуюсь её беззащитностью. Нежность и жалость к Лизе пересилили страстное влечение, и я заставил себя оставить её в покое. Уснул я только под самое утро.

– Иосиф, проснись! Уже поздно! – услышал я сквозь сон голос Лизы. Открыв глаза, я увидел, что на веранде никого нет. Я робко взглянул на Лизу, но она отвернулась и, собирая подушки и одеяла, спросила:

– Разве тебе не надо в Москву?

– Нет! Я могу попозже.

– Всё равно поднимайся, сейчас встанут дети, и будем завтракать, – все это Лиза говорила, отворачиваясь от меня.

Мне стало ясно: Лиза на меня сердится, да я и сам уж не мог простить себе ночного поступка.

За столом сегодня было невесело. Лиза почти не отвечала мне. Изредка я ловил на себе её искоса изучающий взгляд. Сестра тоже, как мне показалось, подозрительно поглядывала на меня. Дети, почувствовав натянутую обстановку, капризничали. Только после завтрака я раза два делал попытку остаться с Лизой наедине, объясниться, попросить прощения, но она явно избегала оставаться со мной вдвоём.

Я пришёл к решению, что сейчас самым лучшим будет, если я уеду. Я попрощался и пошёл на станцию. Всю дорогу меня не оставляли думы о Лизе и возмущение своим поведением. Мне было невыносимо жаль её. Мало у неё своих тяжёлых переживаний, а тут ко всему этому моё свинское поведение. Большего неуважения нельзя было позволить к ней, чем позволил я. Чего, собственно, я добиваюсь от неё, чтобы она уступила моим домогательствам и сделалась окончательно несчастной? Ведь за ту короткую любовь, которую дадут несколько месяцев, что нам осталось прожить вместе до её отъезда, расплачиваться придётся только ей. Я понимал, мы в своих чувствах зашли далеко, и Лизе всё трудней и трудней будет противиться моей настойчивости. А сделать её несчастной было выше моих сил, от одних мыслей болело сердце. Нет, Лиза была неправа, уговорив меня тогда, у кремлёвской стены, не расставаться и оставить всё так, как сложились наши отношения. Оставить так, как этого хотелось Лизе, невозможно, это будет нам не под силу, мы же не каменные и любим друг друга, добром это кончиться не может. Я снова и снова приходил к своему старому решению: лучше расстаться с Лизой уже сейчас – это будет менее болезненно и для неё, и для меня. Решил, что перестану ездить на дачу.

Прошла неделя. Тоска по Лизе не только не утихала, но становилась всё сильней и сильней, и бороться с ней становилось трудней. Я купил на субботу билет в театр, чтобы не впасть в соблазн поехать на дачу. В театре, как я себя ни заставлял заинтересоваться содержанием пьесы, я почти не вникал в то, что происходит на сцене, и всё время ловил себя на том, что думаю о Лизе. Всё же я заставил себя пробыть в театре до конца. Спектакль закончился около одиннадцати часов ночи. Я вернулся в общежитие, разделся и лёг спать, но сон бежал от моих глаз. Часа полтора я ворочался в постели, мучительно думая о Лизе. Нет, я должен ещё раз её повидать, мы же с ней расстались, не сказав и пары слов. Я быстро одёлся и чуть не бегом бросился на вокзал, надеясь, что успею к последнему поезду. Запыхавшись, подбежал к расписанию – и облегчённо вздохнул: до последнего поезда оставалось целых пять минут.