Текст книги "Лиза"

– Действительно дебри, и лучше бы ты, Иосиф, не забирался в них, – рассмеялась Лиза. – А как быть с твоими, так сказать, теориями о супружеской верности в отношении пушкинской Татьяны, там ведь совсем просто, помнишь: «Но я другому отдана; я буду век ему верна». Что ты на это скажешь?

Я улыбнулся.

– Сейчас подумаю и что-нибудь скажу…

– Интересно, что ты ещё выдумаешь?

– Хорошо! Прежде всего, Татьяна пока что только обещает верность. Татьяна вышла замуж за пожилого генерала, и век его мог бы оказаться коротким, а посему соблюсти верность не составило большого труда. Но самое главное, к великому сожалению человечества, Пушкина убили всего через несколько лет после того, как он закончил своего «Евгения Онегина». Пушкин погиб, по выражению другого великого поэта, как невольник чести, даже его замечательный гений не уберёг его от такой гибели, к тому же история не доказала неверность его жены. Но допустим, что Пушкину, а вместе с ним и мужу Татьяны посчастливилось прожить ещё двадцать лет – и поэтому пришлось бы ответить на вопрос, превратился ли для Татьяны глагол «буду» в глагол «была».

– Ну и что же?

– Татьяна вышла замуж за своего полного и пожилого генерала после долгих настояний и уговоров её родителей, чуть ли не силком, и время своё бы взяло. Не исключена возможность, что Пушкину волей или неволей пришлось бы закончить Евгения Онегина так же иронически, как поэму «Граф Нулин».

– А как?

Я продекламировал:

«Теперь мы можем справедливо

Сказать, что в наши времена

Супругу верная жена,

Друзья мои, совсем не диво».

– Так что, моя дорогая сестричка-недотрога, нет тебе никакого оправдания…

– В чём? – удивилась Лиза.

– Что ты «супругу верная жена»!

Лиза как-то вся запетушилась и с злорадством спросила:

– А ты смиришься, если твоя будущая жена будет тебе неверной?

– Ни в коем случае! – с деланным возмущением воскликнул я.

– Ага! – с удовлетворением отметила Лиза. – Значит, решил остаться на всю жизнь холостяком?

– Это почему? – покосился я на неё.

– Тебе ничего другого не остаётся, – довольно посверкивала глазами Лиза. – С неверной женой ты не примиришься, согласно твоим теориям, верных жён не существует, стало быть, выход один: на всю жизнь остаться холостяком!

– Да, перспектива действительно малозаманчивая… Постой-ка, я закурю. – И я полез в карман за папиросами.

– Закури! Закури! – победно улыбаясь, разрешила Лиза, уверенная, что уложила меня на обе лопатки и мне нечего будет ей возразить.

Я сунул папиросу в рот, зажёг спичку, прикурил и глубоко затянулся, выпустил дым, попавший мне в глаза и заставивший их прищуриться.

– Что прищурился? Почему молчишь? Говори! Говори! – настаивала Лиза.

– Нет! Холостяком всё-таки я не останусь, – выпалил я наконец.

– Значит, отказываешься от своих теорий? – торжествовала Лиза.

– Нет, не отказываюсь. Истина мне дороже.

– Ага, примиришься с тем, что жена будет тебе неверна?

– Тоже нет!

– Тогда как же? – даже отшатнулась Лиза.

– Стану многоженцем! С каждой женой буду жить до первой её измены, – рассмеялся я.

– Ну тебя! – легонько ударила меня по щеке Лиза. – С тобой ни о чём серьёзном говорить нельзя.

– А ты всё же попробуй!

– Скажи, а сам ты будешь верен своей жене?

– Безусловно! Но…

Лиза звонко рассмеялась.

– Чему ты смеёшься?

– Я так и знала, что ты так скажешь! Все вы, мужчины, одинаковы. Ни у кого так слова не расходятся с делом, как у вас.

– Но верность аргументами не доказывают, а потом…

– Никаких потом! – опять не дала мне закончить Лиза. – Ты думаешь, и у меня такая же короткая память, как у тебя?

– При чём тут память, не понимаю…

– При том! Кто это мне рассказывал: уехала Нинка на трёхнедельные каникулы, а ему, не находящему себе места от любви и тоски, на первой же вечеринке какая-то Женя, которую и увидел первый раз, попадает в его объятья…

– Но…

– Не перебивай! А кто это сверхвлюблённый ждёт не дождётся, когда его Леля вернётся из Одессы, а сам со случайно попавшейся попутчицей объясняется и целуется?

– А ты, оказывается, внимательная слушательница!

– Не перебивай, говорю! Если ты ухитряешься в таком сверхвлюблённом состоянии быть таким верным, каким же верным ты будешь жене, если попутчицы и Жени попадаются на каждом шагу? А ведь по отношению к жене, согласись, ты же не можешь постоянно быть в таком влюблённом состоянии?

– Конечно, не смогу. Да никакая жена такого постоянно влюблённого состояния не выдержит и непременно сбежит. Но ты не дала мне договорить, а уже сделала свои скороспелые выводы. Ты меня спросила, буду ли я верен жене, я тебе ответил – безусловно, но с небольшими перерывами, этого ты не дала мне договорить; должен же я время от времени убеждаться на опыте, что моя жена лучше других.

От неожиданности Лиза отпрянула и уставилась на меня с полураскрытым ртом, широко раскрыв глаза. Действительно, словно произошло чудесное превращение: передо мной сидела девчушка, не успевшая стать взрослой. В выражении её глаз я читал и охоту рассмеяться шутке, и доверчивое желание понять, а может, и в самом деле бывает такая верность с перерывами. Как же было хорошо смотреть ей в глаза. И цвет их был замечателен, а струившийся свет непередаваемо прелестной женственности – и того лучше. Нестерпимо хотелось сказать ей об этом, но я подавил в себе это желание, боясь, чтобы она после этого, чего доброго, не стала прятать от меня своих глаз. Пока я так думал, Лиза успела сообразить, что я её разыгрываю, и, нахохлившись как рассердившийся воробушек, так и наскочила на меня:

– У тебя только любовь и ветер в голове! И не тебе рассуждать о том, что такое верность… совсем… ты несерьёзный!

– Лиза, не пузырись, пожалуйста! Ты правильно говоришь, что мне не следует рассуждать о верности, но и никому не следует. О верности можно говорить лишь в прошедшем времени. Когда проживёшь жизнь и внимательно вглядишься на неё с расстояния прожитых тобой лет, тогда и можно решать, был ты верен или нет. Клясться в верности ещё более рискованно и бессмысленно, чем клясться в вечной любви. Жизнь – изменчивая, сложная и коварная вещь, чреватая самыми неотразимыми неожиданностями. Жизнь творит самые невероятные комбинации, выкидывает немыслимые пируэты, ставит человека перед жесточайшими испытаниями и коварнейшими обстоятельствами, и не всегда человек может предвидеть, как он поступит в том или другом случае, выработать в себе на все случаи жизни правила поведения. Верность – это такое чувство, которое, в отличие от любви, живёт в человеке так же органически незаметно, как, скажем, сердце. Кто из нас думает о сердце, чувствует, что оно у нас есть и бьётся, пока всё идёт нормально? Никто! Но мы тут же начинаем думать о сердце, чувствовать, что оно у нас есть, как только в нём начнут проявляться болезненные симптомы, появляются признаки опасности. То же и с верностью. Это чувство выплывает наружу и о нём начинают говорить и думать, как только человек выбивается из обычной колеи и чувству верности начинает угрожать какая-то опасность извне. На твоём примере с пушкинской Татьяной можно в этом убедиться. Почему Татьяна заговорила о верности? Потому что на её горизонте снова появился Евгений Онегин – и возникла опасность. Тебе следовало процитировать только одной строчкой больше:

 
«Я вас люблю (к чему лукавить),
Но я другому отдана;
Я буду век ему верна».
 

У верности есть хороший союзник, когда безответно любят того человека, которому предназначена верность, и этот союзник – сама любовь. Но та же любовь превращается во врага верности, если к человеку, которому обязаны быть верны, этого чувства не питают…

– Я стала матерью прежде, чем стать женщиной, и для меня навсегда исключена возможность променять верность на любовь, – со вздохом проговорила Лиза.

Я внимательно посмотрел на Лизу и невольно подумал: «Вот где неподнятая целина настоящей любви; и вправе ли кто потревожить эту целину?»

– Пойдём! Проводи меня, – поднялась Лиза.

У дома она попрощалась со мной, впервые не условившись о следующей встрече.

Возвращаясь к себе в общежитие, я всё время думал о Лизе. Мне становилось ясней и ясней, что Лиза для меня не только любимая двоюродная сестра, но и желанная женщина, и уже не было никакого сомнения, что второе превалировало над первым, а то, что она мне родная по крови, делало её ещё ближе и желаннее. Между нами ничего не могло оставаться неизвестного, незнакомого и отчасти чуждого, что ещё может оставаться между другими влюблёнными, жизнь и интересы которых были вне поля их зрения до встречи, до начала любви. Мы были и до этого дороги друг другу. «Ну а чувства Лизы ко мне?» – продолжал я думать. Они тоже теперь не только братские. Её сердца впервые коснулась та любовь, без которой женщина не женщина. Её слова, что для неё исключена возможность заменить верность любовью, могут принадлежать лишь женщине, которая полюбила. С сердечной болью и нежным сочувствием я думал, как сейчас трудно Лизе, как она встревожена. «Что может дать нам наша любовь?» – спрашивал я себя. Стать любовниками, пережить несколько месяцев восторга и неизбежно расстаться, чтобы никогда больше не видеть друг друга. Но это же страшнее смерти, расстаться с живым, самым дорогим сердцу человеком, без всякой надежды на свидание. На какие страдания мы будем обречены, и что мои страдания по сравнению с теми, которые выпадут на её долю? Нужно быть слишком большим эгоистом, жестоким и совсем не любить Лизу, чтобы это допустить. Необходимо ещё в зародыше подавить наши чувства, пока не поздно, перестать встречаться с Лизой наедине, встречаться с ней изредка, как с сестрой, и обязательно в семейной обстановке. К такому я пришёл решению.

XIV

Прошло около двух недель, я ни разу не был у Лизы, хотя мне очень не хватало её, тянуло к ней. Скучал я по её малышу, которого успел крепко полюбить. Часто желание увидеть Лизу было настолько велико, что я надевал кепку и направлялся к ней, но на улице вспоминал о своем решении не испытывать больше наше чувство, шёл куда-нибудь в противоположную сторону и бродил по улицам, пока не успокаивался.

Май был на исходе. Как-то ранним вечером я находился в нашей комнате один и, сидя на кровати, читал за стоящим перед ней столом какой-то роман. Дверь из комнаты в коридор общежития была открыта.

Раздался стук, и хорошо знакомый голос спросил:

– Можно?

Увлечённый содержанием книги, не отрывая от неё глаз, ещё не соображая, чей это знакомый голос, я машинально ответил:

– Можно! – и только тогда взглянул, кто же пришёл. Я замер от изумления и прерывающимся от радости и неожиданности голосом воскликнул: – Лиза!

В дверях стояла очень растерянная, слегка покрасневшая, улыбающаяся Лиза.

Я был настолько ошеломлён и так растерялся от негаданного появления, что вместо того, чтобы вскочить и броситься к ней навстречу, сидел как прикованный к кровати и только повторял:

– Проходи! Проходи! Ну что же ты не проходишь, Лиза?

Лиза подошла. Я слегка подвинулся, указал на место рядом с собой в кровати.

Она осмотрелась, поискала глазами стул или табурет и, убедившись, что в комнате кроме тяжёлых длинных скамеек ничего нет, после некоторых колебаний присела на краешек кровати у изголовья.

В моей голове проносились одна за другой мысли: что случилось, если Лиза с её взглядами и предрассудками решилась одна придти к молодому человеку, да ещё куда – в общежитие.

Лиза посмотрела на мою небольшую подушку, пощупала её руками и сказала:

– Какая колючая и жиденькая! Как ты на ней спишь?

– Привык! Приданое у меня, как видишь, небогатое, – усмехнулся я, обводя широким жестом кровать.

– У вас тут не так уж плохо. Женщины сюда, конечно, к вам не заходят?

– Что ты, Лиза! Девушки у нас частые гости. Но как ты узнала мой адрес?

– Лена сказала. Тебе, наверно, неприятно, что я пришла сюда?

– И тебе не стыдно, Лиза? Я так рад видеть тебя. Ты очень хорошо сделала, что зашла.

– Я шла мимо, мне нужно в Петровский универмаг, кое-что купить детям, и решила зайти посмотреть, как ты живёшь, а заодно захватить тебя с собой.

– Вот и хорошо, я с удовольствием пойду с тобой.

В это время в комнату вошли двое наших жильцов и, увидев сидящую у меня на кровати Лизу, поздоровались с ней и, понимающе улыбаясь, уставились на меня вопрошающими глазами, дескать, кто такая?

Лиза стремительно поднялась с кровати – и тут же поняв, что этого не нужно было делать, совсем смутилась и покраснела.

Боясь, как бы ребята не начали острить, как это у нас иногда было принято, когда в комнате появлялась чья-нибудь девушка или симпатия, я поспешил представить Лизу:

– Познакомьтесь, это моя двоюродная сестра, она недавно приехала из Америки.

У ребят буквально округлились глаза от удивления. Один одёрнул гимнастёрку, поправил ремень, другой усердно пригладил волосы, оба молниеносно оглядели свои ботинки и постарались принять вид, какой, по их мнению, должен быть у тех, кого представляют иностранной леди. Каждый из них пожал Лизе руку и назвал свою фамилию.

Я подал ребятам незаметный знак, чтобы они удалились из комнаты, и они, один – захватив чайник, другой – сковородку, вышли в коридор.

– Иосиф, пойдём! Я правда чувствую себя здесь неловко.

Я надел кепку, и мы пошли, обмениваясь по дороге незначительными фразами. У Большого театра я взял Лизу под руку, чтобы перейти через дорогу к универмагу, но она меня остановила.

– Мне там ничего не нужно! Ты ничего не хочешь понимать… Почему так долго не приходил?

– Я всё понимаю, Лиза, но угадать, что тебе действительно ничего не нужно покупать в универмаге, согласись, я не мог. Почему я не приходил к тебе? Думал, что так будет лучше… Ты же и сама последний раз не пригласила меня заходить…

– И тебе не стыдно? – укоряюще взглянула на меня Лиза.

– Ты права! – устыдился я. – Не в этом, конечно, дело… Я очень тосковал по тебе. Знаешь, пойдём в Александровский сад, это недалеко отсюда, там посидим у кремлёвских стен, и я тебе всё объясню.

В саду мы отыскали укромную скамейку. Немного помолчав, я спросил:

– Как ты жила эти две недели? Что с тобой происходит?

– Мне очень тяжело, Иосиф… я совсем растерялась. Не понимаю, что творится со мной, и никак не могу взять себя в руки. Временами я жалею, что приехала сюда. Жила я там спокойной семейной жизнью, не знала никаких забот, кроме забот о муже и детях, не знала ни особых тревог, ни печали… нет, нет, неправда, что я жалею о том, что приехала. Но как подумаю, что через несколько месяцев придётся вернуться к этой безмятежной жизни, мне становится не по себе, становится ещё хуже. Чувствую, что жить так, как жила, больше не могу. Мне становится страшно. Дни и ночи думаю всё о том же, и никакого просвета. На днях даже написала письмо мужу, что больше в Америку не вернусь и если он не хочет потерять жену и детей, пусть приезжает сюда сам. Конечно, я это письмо не послала, порвала. Это бессмыслица. Мой муж родился в Америке и американец до мозга костей. Здесь он будет совершенно беспомощен, я же его хорошо знаю, прибавится только ещё один несчастный человек в семье. Я всё чаще, чаще ловлю себя на мысли, что думаю о нём не как о муже, а как о постороннем человеке, забываю, что он отец моих детей. Я и в Америке не питала к нему особых чувств, теперь же на многое смотрю другими глазами, и я невольно задаю себе вопрос, как я могла выйти за него замуж. Прошло уже больше полугода, как мы расстались, казалось бы, я должна была начать скучать о нём, но совсем наоборот, мне становится досадно, что из-за него я должна вернуться. Неужели я такая странная женщина? Иногда на душе, особенно по ночам, так бывает тяжело, так тошно, что я вскакиваю, беру из кроватки Джеромочку, прижимаю его сонного к себе и не свожу с него глаз, тогда становится легче, а если он ещё улыбнётся во сне, то и совсем обо всём забываю. Кругом нет ни одного близкого человека, с которым я могла бы поговорить по душам обо всех моих сомнениях, о том, что меня гнетёт. Отец мне близкий человек, но разве он поймёт? Посчитает меня сумасшедшей, в лучшем случае скажет, что меня мучает блажь. Поговорить с твоей сестрой Леной? Она поймёт, но что она может посоветовать? А ты всё не приходишь и не приходишь… – И Лиза взглянула на меня с такой укоризной, что моё сердце мучительно сжалось от невыносимой жалости к ней.

– Ко всему этому, – продолжила Лиза, немного помолчав, – дома создаётся всё более тягостная обстановка, я всё чаще чувствую к себе отношение как к загостившейся гостье, словно я им не родная дочь и сестра…

– Лиза, ты что-то скрываешь от меня, ты со мной не совсем откровенна. Что у вас там произошло?

– Особенного ничего не произошло, но я стала невольной свидетельницей разговора между мамой и моей сестрицей Соней. Я пошла с детьми посидеть в садик на дворе. Мне показалось прохладно. Оставив детей, вернулась, чтобы надеть жакетку и взять Джеромочкино пальто. Когда я вошла к себе, я услышала, что за ширмой Соня с мамой о чем-то громко разговаривают. Они не слышали, как я вошла. Отыскивая жакет, я не обращала внимания на их разговор, как вдруг услышала, что они упоминают моё имя. Я присела и прислушалась…

– Воображаю, чего ты наслушалась, – перебил я Лизу.

– Нет, ты даже представить не можешь. Говорила Соня: «О чем только наша Лиза думает, она, кажется, не очень торопится возвращаться к своему Сэму».

«Почему ты так думаешь? – спросила мама. – Не от неё же это зависит».

«А от кого? От меня?»

«Ты великолепно знаешь, что у её мужа сейчас нет столько денег, чтобы купить шифкарту на обратный проезд. Понадобится ещё несколько месяцев, пока он сможет это сделать».

«Нужно было раньше об этом думать! – возмутилась Соня. – Недостаточно средств – не надо было предпринимать такую поездку».

«У тебя короткая память, Соня! Не мы ли сами, а ты больше всех, уговаривали её с мужем приехать всей семьей совсем? Мы же им доказывали, что здесь будет лучше жить, чем в Америке. А теперь повидалась с сестрой, получила американские подарки – и больше она тебе не нужна…»

«Я не знала, что её муж не имеет хорошей квалификации и не сможет здесь достаточно зарабатывать, чтобы содержать такую большую семью. Не моя вина, что она вышла замуж за простого контролёра».

«Твой первый муж был простым парикмахером, и ты не очень брезговала его специальностью, пока он не ушёл от тебя».

«Мама, сколько раз я просила тебя не вспоминать о моём первом муже, – запротестовала Соня, – это совсем другое дело, и никогда больше не напоминай мне о моей ошибке…»

«Ах, ошибке! Тогда не замечай в чужом глазу соломинку, если не хочешь замечать в своём бревна…»

«Не понимаю, мама, как ты можешь сравнивать меня с Лизой? Я никого не стесняю, а она стесняет нас всех и ничего не хочет об этом думать».

«Чем она тебя стесняет? Ты живёшь отдельной семьёй и в отдельной комнате. А меня Лиза не стесняет, она мне такая же дочка, как и ты, и её дети мне такие же внуки, как и твой сын».

«Нет, не такая! Отец ушёл от тебя из-за неё…»

«С ума сошла! При чём тут Лиза? Ты сама не знаешь что плетёшь!»

«Но мы все, после того как отец ушёл от тебя, с ним не имеем ничего общего, а Лиза продолжает ходить к нему, как будто бы ничего не случилось».

– Понимаешь, Иосиф, какое возмущение душило меня, – прервала рассказ Лиза. – Я совершенно не понимала, для чего ей понадобилось так клеветать и настраивать против меня маму. Я вскочила и уже собиралась выйти, чтобы выложить ей всё, что о ней думаю, как услышала совсем неожиданное.

«А как тебе нравится её дружба с Иосифом? – сказала Соня. – Как будто кругом нет интереснее его».

«Совсем не нравится, – ответила мама. – Но ты в своё время тоже дружила с ним».

«Что у тебя за привычка, мама, сваливать всё в одну кучу! В то время Иосиф был совсем другой, а что он теперь собой представляет? Босяк, и больше ничего. Наша Лиза тоже хороша: с Иосифом она готова, стоит ему только пальцем поманить, идти куда угодно и когда угодно, а когда друзья моего Давида, интересные и вполне положительные люди, приглашают её пойти с ними в театр или кино, не понимаю, что они в ней находят, она под всякими предлогами отказывается, а если соглашается, то так, как будто она оказывает им большое одолжение. Мало этого, она взяла себе в привычку вышучивать и высмеивать их. А что по сравнению с каждым из них Иосиф? Ничто! Лиза по своей глупости думает, что Иосиф интересуется ею самой, а его просто интересуют её доллары».

– Как?! – ошеломлённо воскликнул я. – Доллары! – и неудержимо расхохотался. Рассмеялась и Лиза.

– Знаешь, Иосиф, как ни душил меня гнев, но, услышав про эти доллары, я почувствовала, что вот-вот меня разорвёт от смеха. Я закусила губы чуть не до крови, зажала рот рукой и неслышно выскочила из комнаты. Так и не знаю, чем закончился их разговор.

– Скажи пожалуйста! – снова рассмеялся я. – Надо же обладать такой фантазией! Честное слово, знаменитый барон Мюнхгаузен мог бы твоей Соне смело позавидовать. А, в общем, мерзость! – перестал я смеяться. – Ох, если бы дело заключалось в долларах, как бы легко было пережить это. Отношение твоих родных и особенно твоей сестры ко мне хорошо мне известно, поэтому я у них и редкий гость. Хотя они в большинстве своём и партийцы, но, как ни странно, судят о человеке, его способностях и качествах, как обыватели, с точки зрения его материальной обеспеченности. Их критерии достоинства человека – это количество материальных благ, которыми он обладает. Больше благ, значит, и человек достойный, не обладает таковыми, тем хуже для него, будь у него хоть семь пядей во лбу. Пользы от такого человека для них нет ни на грош, а беспокойство, не дай бог, может возникнуть. Подход неоригинальный, но весьма практичный и хамелеонский. Можешь мне поверить, Лиза, такие люди, ни сами по себе, ни тем более их мнение обо мне, совершенно меня не интересуют, я просто стараюсь избегать взаимоотношений с ними. Но что я не совсем понимаю, так это почему у Сони ненавидящее отношение к тебе, для чего ей нужно восстанавливать против тебя мать?

– По тем же самым причинам, о которых ты сам только что сказал. Доллары, которыми ты так интересуешься, – засмеялась Лиза, – играют для неё не последнюю роль. Её постигло большое разочарование, она рассчитывала, что этих долларов у меня куры не клюют, а я их получаю столько, что едва свожу концы с концами и папе приходится мне помогать. Получается, что Соня сейчас в отношении материальной обеспеченности стоит рангом выше, чем я, отсюда и отношение её ко мне, как высшего к низшему. Мозги уж у неё устроены так… Тот факт, что отец оказывает мне материальную помощь, она тоже расценивает как какой-то ущерб её интересам, хотя она совсем порвала с отцом. Но самое главное – в её тщеславии. Фактически Соня малограмотный человек, нахваталась в разговорах и на разных курсах верхушек – и воображает себя чуть ли не выдающимся деятелем, и когда собирается компания, она иногда в полном сознании своей непогрешимости такое преподносит, что все присутствующие не могут удержаться от смеха, в том числе и те, которых я, по её словам, высмеиваю и вышучиваю. Этого уже она мне никак простить не может. Как я осмеливаюсь вышучивать тех, которые сами смеются над ней! Вот она и пакостит у меня за спиной. Маме, конечно, не очень приятно, что у меня сохраняются хорошие отношения с папой, а Соня этой её слабостью пользуется. В такой душной атмосфере мне приходится сейчас жить, а ты всё не приходишь и не приходишь. Я даже это время пробовала развлекаться – с одним приятелем Давида ходила в Большой театр, с другим – в кино. Ты бы знал, как мне с ними скучно, каждый из них считает себя чуть ли не пупом земли, рассуждают на такие высокопарные темы, прямо уши вянут, вот я иногда и подшучиваю над ними и спускаю с небес на грешную землю. Но тут ты прав, это не главное, что меня тяготит… всё это лишь усугубляет то, что я переживаю. Своей пассивной жизнью в Америке была не удовлетворена, а теперь как подумаю, что эта жизнь будет снова продолжаться, и уже навсегда, мне становится тяжело – и я буквально не нахожу себе места. Ну почему же ты так долго не приходил?

С большим сочувствием я вглядывался в глаза Лизы, и она не отводила своих.

– Лиза, ты ведь знаешь, почему не приходил. Сознайся, что знаешь!

Она кивнула головой.

– Ну вот видишь, – продолжал я. – Свёл нас с тобой несчастливый жребий, где-то он долго блуждал и безнадежно опоздал, чтобы стать счастливым. Тебя не нужно уверять, что для меня теперь ты не только любимая двоюродная сестрёнка, а неизмеримо больше. Все мои любови до встречи с тобой, которые я так трагически переживал, мне иногда кажутся просто мальчишескими по сравнению с тем, что я чувствую к тебе, а они же, ты же понимаешь, всё-таки мальчишескими не были. А разве я для тебя только любимый брат? Ведь тоже больше? Ты не станешь этого отрицать? – Я глубоко заглянул ей в глаза. Лиза поняла, что я читаю в её глазах радость, и стыдливо потупила их.

– Не отрицаешь! Что же получится, если мы дадим волю нашему чувству? – я взял её правую руку, чтобы приласкать, но она отняла её и подала левую.

– Лиза, тебя смущает твоё кольцо?

– Нет! Левая ближе к сердцу, – сказала она, смутившись и слегка покраснев.

– Вот-вот, ближе к сердцу. А разве предел близости существует? Чем больше мы дадим себе воли, тем большей и большей будет становиться наша близость, тем и мучительней будет разлука, а она ведь нам предстоит всего через несколько месяцев, разлука не временная и даже не долгая, а навсегда, без малейшей надежды, навсегда! Об этом и сейчас без боли невозможно думать. Вечная разлука хуже смерти. Со смертью примиряешься, смерть приносит страдания оставшемуся в живых, и, смирившись с неизбежностью, он живёт только своими страданиями. Но если человек, которого любишь, самый дорогой для тебя, который любит тебя, жив, и всё же вы разлучены навеки, тоже живёшь не только своими страданиями, но и страданиями любимого человека. К твоей тоске присоединяется ещё и нестерпимое сознание, что так же тоскует любимый, близкий человек и что ты бессилен чем-то помочь, что-то изменить. А страдания любимого человека для тебя неизмеримо мучительнее твоих собственных. Я, Лиза, не верю в поговорку «с глаз долой – из сердца вон», ты тоже не такая. Много можно привести примеров, когда люди полюбят друг друга, любят всю жизнь, но в силу создавшихся условий не могут соединиться, их любовь на всю жизнь становится платонической. Но всё же они живут где-то поблизости друг от друга, а если разлучены, то имеют возможность время от времени встречаться, разговаривать, знать всё о другом. А мы будем лишены и этого. Что может быть нелепее того, что придумала жизнь в отношении нас с тобой? Закинула она из Америки в Советский Союз погостить маленькую маму с тремя мальчиками и подстроила встречу со мной, с человеком, который даже не успел ещё определиться, достичь самостоятельности, не говоря уже о самом простом, добиться маломальской материальной обеспеченности, чтобы иметь право на ответственность за судьбу любимой женщины. Столкнула нас жизнь, а сама, как ребёнок над расковырянной игрушкой, любуется на сотворённое ею. Пожалуйста, можете любить друг друга, но сроку даю вам на это полгода, а потом извольте возвращаться каждый к своей судьбе, я, жизнь, своё дело сделала. Что ж нам останется делать, разве поблагодарить жизнь хоть и за это. Но бороться с судьбой в этом отношении или, как говорят, взять судьбу в свои руки ни мне, ни тебе не дано, а больше всего тебе. Остаётся одно, примириться ещё с одним большим разочарованием, на которые жизнь так изобретательна и щедра. Всё, что касается тебя, Лиза, я очень близко принимаю к сердцу. Я хорошо понимаю, как сейчас тебе тягостно, как тяжело всё переживать, я понимаю, чего тебе стоило решиться прийти ко мне в общежитие, и всё же сколько я об этом ни думаю, я прихожу к выводу, что разумнее нам расстаться сейчас, чем через несколько месяцев. Тогда это будет тяжелее. Поэтому я так долго не приходил, как сильно ни хотелось мне тебя видеть. Я думал, так будет лучше для тебя…

– Иосиф, я тоже обо всём этом много думала и продолжаю думать. Со всем, что ты говоришь, я согласна, но никак не могу согласиться с тем, что нам нужно расстаться именно сейчас. Зачем ускорять то, что и так нам предстоит неизбежно. Я не хочу удлинять уже сейчас и без того предстоящие мне бесконечные, долгие годы, в которых если останется какая-то радость – это дети. Когда я с тобой, я живу новой, ещё неизведанной жизнью, мне становится в эти часы так хорошо, что я забываю о другой жизни, к которой уж навсегда прикована. Скажи, почему же ты хочешь отнять у меня раньше времени то хорошее, неиспытанное, о чем только смутно мечталось давно-давно, в самые мои юные годы?

С непередаваемой нежностью и благодарностью я привлёк её к себе. Лиза сложила ладонями вместе свои руки, прижала их к моей груди и, прижавшись к ним щекой, вся притулилась ко мне, словно обиженная взрослая девочка, и, устремив снизу вверх на меня свои умоляющие глаза, прошептала:

– Ты ведь не захочешь меня обидеть? Я так тебе верю.

– Что ты, Лиза! Тебя обидеть… мне твоё счастье дороже моего собственного. Поверь, это некрасивые слова. Нежность моя к тебе беспредельна, но ты, Лиза, не такая, чтобы испытывать к тебе только нежность. Разве я могу быть уверенным, что другое чувство не окажется сильнее?

– А ты ни о чём другом и не думай. Не надо. Мне твоей нежности достаточно, я и с ней счастлива.

– Тебе достаточно, а мне и сейчас неудержимо хочется поцеловать тебя.

– Ну и поцелуй, – Лиза, закрыв глаза, подставила свои губы.

Это был поцелуй, который запоминается на всю жизнь. Долгий, целомудренный, робкий, точно это был первый поцелуй юноши и девушки, но в чём-то все же не такой, в чем-то неуловимо счастливее, так как он принадлежал мужчине и женщине. Лиза отстранилась первой.

– Ну вот, больше не надо! Слышишь, не смей!

Я заглянул ей в глаза: их словно кто-то подменил, они чуть потемнели и стали глубже, из глубины шло нестерпимое, счастливое сияние. Не в силах отвести свои, я осторожно и нежно закрыл её глаза поцелуями.

Лиза спрятала голову у меня на груди, шепча:

– Ну не надо, прошу тебя. Не надо.

Я тихонько гладил её волосы. Так мы сидели молча.

Когда Лиза снова взглянула на меня, я заметил в глубине её глаз прячущуюся лукавинку, словно она совершила невинную, но недозволенную шалость. Этому не улыбнуться было нельзя.

Лиза осмотрелась кругом и, как будто она только сию минуту попала сюда, воскликнула:

– Как здесь удивительно хорошо и красиво! А какой изумительный вечер, так бы и не уходила отсюда.

– Действительно, очень красиво, – ответил я. – Должно быть, наш поцелуй всё так чудесно здесь преобразил…