Текст книги "Лиза"

XVI

Было около двух часов ночи, когда я подходил к Медведково. Светлая, лунная, тёплая ночь, село, словно застывшее в заколдованной дрёме на краю огромного луга, полого спускающегося к извилистой речке, окаймлённого зачарованным лунным светом дремлющим густым и высоким лесом, всё казалось сказкой наяву, будоражило что-то давно запечатлевшееся в душе.

Домик, который сняли сестра с Лизой, выходил окнами на луг, а верандой в переулок. Небольшой палисадник окружал почему-то только два окна. Когда, охваченный сказкой ночи, я подошёл к веранде, я услышал реальное рычание совсем не сказочного цербера. Большой пёс, отряхиваясь, гремя цепью и кольцом, скользящим на проволоке, рыча и скаля зубы, не спеша подошёл ко входу на веранду, улёгся и уставился на меня немигающими, отражающими лунный блеск зловещими глазами. Я был в косоворотке, лёгких летних брюках, в сандалиях и представлял собой довольно-таки беспомощную фигуру для схватки с собакой. Малопривлекательными представились шум и переполох на всё село, которые поднимет собака, если мне вздумается перескочить на веранду, где-нибудь в недосягаемом для неё месте. Что было делать? Не подозревал я, что, преградив вход в дом этой собакой, жизнь делает крутой поворот в моей судьбе. Я вспомнил крайнее окно домика, окно комнатушки Лизы, не огражденное палисадником, и решил разбудить её, чтобы она попросила хозяев убрать собаку. Пёс, увидев, что я ухожу, поднялся, снова отряхнулся и, решив, что дело он своё сделал, убрался в будку.

Я подошёл к окну Лизы, осторожно постучал, мысленно готовясь объяснить, в чём дело, и, чтобы не напугать её, тихо сказал:

– Лиза, это я!

Словно по волшебству, створки окна мгновенно распахнулись – и в нём, как в раме картины, выросла Лиза, ещё не совсем проснувшаяся, но уже сияющая, в полупрозрачной, какого-то удивительного цвета и оттенка пижаме. С молниеносной быстротой крепко обняв мою шею руками, прижавшись к моему лицу, радостно воскликнула:

– Иосиф?! – и простонала: – Как же я ждала тебя…

Ошеломлённый, поражённый ею, такой трепетно необыкновенной, невообразимой, растеряв все мысли и слова, потеряв всякое чувство реальности, я перешагнул через подоконник, увлекая с собой Лизу. С рассыпавшимися по подушке золотыми волнами волос, сверкая в мерцающем лунном свете нестерпимо интимной, открывшейся любви белизной тела, беззвучно покорившаяся желанной неизбежности Лиза стала моей. Мы принадлежали друг другу, не думая, не зная, не угадывая, что это на всю жизнь.

Нет, эта ночь не была страстной. Не было умопомрачительных поцелуев, не было страстного шёпота признаний. Всё произошло в упоительной простоте, в тёплой душевной близости. Не промолвив и слова, мы быстро уснули в тесных объятьях.

Проснулись мы одновременно поздно утром от стука уроненного в соседней комнате какого-то тяжёлого предмета, сначала испугавшиеся, но, ощутив друг друга рядом, обрадовавшиеся. Я глубоко заглянул в глаза Лизе и прочитал в них огромную радость, должно быть, такую же, какая отражалась в моих, и всё же успел заметить в её глазах промелькнувшую, как солнечный зайчик, характерную милую лукавинку. Я не удержался и крепко обнял её. Не вспоминая о ночи, мы стали одеваться, уже не стесняясь друг друга и разговаривая о самых обыкновенных вещах.

Велико было изумление сестры, когда она увидела меня, улыбающегося, выходящим из комнаты Лизы. Я ей немедленно объяснил, что приехал с последним поездом и пришёл очень поздно. Из-за спущенной собаки к дому невозможно было подойти, оставался единственный выход: постучать в окно Лизиной комнаты.

– Лиза уговорила меня, чтобы никого не беспокоить, лечь спать в её кровати валетом – и, как видишь, я прекрасно выспался, хотя я и не раздевался, – закончил я свою тираду.

– Кто же мог знать, что ты приедешь так поздно? Перед тем как лечь спать, заходила хозяйка, спрашивала, не ожидаем ли мы кого из города, если она спустит собаку. Было очень поздно, Соломон тоже не приехал, и я сказала, что теперь уж никто до завтра не приедет. Здорово, наверное, струхнул?

– Был грех! – ответил я.

Больше всех обрадовались моему внезапному появлению конечно дети. Теперь сразу можно идти на речку купаться. Одних их не пускали, а дождаться маму у них никогда не хватало терпения.

– Лиза, забираю твоих мальчишек и иду с ними на речку! – крикнул я ей, убиравшейся у себя в комнате. – Кинь, пожалуйста, полотенце!

– Лови! – бросила Лиза мохнатое полотенце. – Смотри только там осторожней, и долго не задерживайтесь, я скоро приготовлю завтрак.

Старшие пулей выскочили на улицу, а я схватил младшего, посадил верхом на плечи и бросился за ними.

– Держись, Джером, крепче! Сейчас мы их перегоним!

– Пелегоним! Пелегоним! – ликовал малыш, цепко и больно вцепившись мне в волосы.

Быстро раздевшись, мы наперегонки бросились в воду. Несколько раз окунувшись, я почувствовал, что моё настроение не даст мне искренне порезвиться с детьми. К большому их неудовольствию, я вылез на берег и стал одеваться.

– Иосиф! – крикнул старший. – Мы хотим ещё купаться!

– Купайтесь! Купайтесь, пока не надоест, а я пока посижу.

Думы возвращали меня к прошедшей ночи. Что случилось? Почему так не похоже на то, что у меня было раньше с другими? Почему так не похоже на то, что я читал о подобном во многих произведениях? Где страсть? Где любовные безумства, восторги, когда желанно-любимая женщина отдалась тебе? Где умопомрачительные поцелуи, заставляющие обжигающим пламенем мчаться по жилам кровь? Где поцелуи, заставляющие забывать, что лёгким нельзя долго оставаться без воздуха? Где любовные безумно бессмысленные слова, срывающиеся с уст, чтобы сердце не разорвалось от избытка переполняющих его чувств?

Почему у нас с Лизой, ставших такими братски дорогими друг другу, испытывающих удивительную душевную близость, любовь, дружбу, чувствующих себя так, что малейшее душевное проявление в одном немедленно получает отзвук в другом, – обладание стало таким простым, ничем особо не примечательным? Неужели произошла роковая ошибка, которая может привести к разочарованию? Неужели мы перешагнули предел, который допускала наша редкая родственная душевная близость? Нет, этого не может быть, мысленно возражал я себе. Как можно думать о каком-то пределе, когда это только ещё начало нашей любви. О каком пределе можно думать, когда я весь исполнен огромной радостью и счастьем, которые, я не сомневаюсь в этом, испытывает также и Лиза. Наша близость стала такой, чтоб большего давать не могла, а требовала большего. Мы уже должны были отдавать друг другу то, что не могли возвращать, она своё сокровенное женское, я своё мужское. Мы должны были уже чувствовать себя одним в двоих, другого в себе, и сегодняшняя ночь стала этому началом. Наша душевная близость и дружба, идущая к своему полному завершению, устремляла нас к тому, чтобы все чувства каждого, всего себя, целиком отдавать только другому, не оставляя в сердце места, чтобы получать. Вот почему и физическая наша связь продолжала оставаться ещё платонической, и иной пока она не могла быть. Лиза принадлежала другому, и из-за детей должна была уехать за океан навсегда, оставив мне лишь незабываемые воспоминания. Сознание, что нам не суждено навсегда принадлежать друг другу, сдерживало наши чувства, чтобы не могли они расцвести во всей своей красоте, неопределимой силе и неостывающем постоянстве.

До меня донёсся голос Лизы, зовущей нас домой.

– Дети, быстро одеваться! – крикнул я ребятишкам. – Мама может рассердиться, что мы долго купаемся. Вы же не хотите, чтобы мама поставила меня за это в угол?

Дети весело рассмеялись. Для них, конечно, авторитет мамы был достаточно велик, чтобы не сомневаться в том, что она в состоянии это сделать, но им было смешно представить такого взрослого дядю стоящим в углу. Джеромочка решил меня успокоить.

– Иосиф, больших в угол не ставят.

– Мама всё может! – рассмеялся я. – Ты замечательный мальчишка и, конечно, за меня заступишься. – Посадив Джерома на плечи, я крикнул: – Кто вперед!

За завтраком мы с Лизой разговаривали о самых обыденных вещах и вели себя так непринуждённо, словно ночью ничего не случилось. Сестра, вначале подозрительно поглядывающая на нас, убедившись, что наше поведение и разговоры ничем не отличаются от того, что было раньше, вскоре перестала обращать на нас внимание.

После завтрака, захватив с собой детей, мы с Лизой пошли в лес. Долго шли молча. Наконец Лиза спросила:

– Иосиф! Тебе завтра рано возвращаться в город?

– Нет!

– Я не хочу, чтобы ты сегодня оставался ночевать… Мне нужно побыть одной.

– Хорошо Лиза. Я понимаю тебя… Я так и сделаю, уеду сегодня вечером.

– А когда ты опять приедешь? – испуганно спросила Лиза, очевидно, вспомнив, что после той ночи на веранде я не приезжал целую неделю.

– Как только почувствую, что больше без тебя не могу, сейчас же приеду.

Лиза благодарно посмотрела мне в глаза, прочитав в них, что долго ждать ей не придётся.

Вечером она пошла меня проводить. Я был слегка удивлён, что Лиза, всегда оживлённо-разговорчивая, сегодня, как только мы почему-либо оставались наедине, уходила в себя, молчала, изредка изучающе на меня поглядывая. Я чувствовал, Лизу что-то тревожит, терялся в догадках и не находил слов, чтобы спросить её об этом, боясь оказаться нечутким. Мы подошли к опушке леса. Я остановился и, повернувшись к Лизе, сказал, что ей пора возвращаться, но когда я наклонился к ней, чтобы на прощание обнять и поцеловать, Лиза быстро отстранилась и упёрлась мне в грудь руками.

– Не надо! Я не могу себе простить сегодняшнюю ночь…

– Неужели ты раскаиваешься?

– Нет не раскаиваюсь, что ты! – испуганно воскликнула Лиза. – Но я боюсь, тебе нужна была победа, а не я.

– Лиза, опомнись, что ты говоришь!

– Я сама не знаю, что я говорю, – потупилась Лиза. – Мне надо всё перечувствовать, пережить, обо всём подумать. Мы в прошлый раз нехорошо расстались, но если бы ты знал, как мне нестерпимо хотелось, чтобы ты скорее приехал ко мне, как ты мне нужен! Всем сердцем я чувствовала, что ты это знаешь, что ты стремишься к мне, что ты не можешь не приехать. Было поздно, и не оставалось никакой надежды, что ты приедешь, и всё же я надежды не теряла. Я, должно быть, уснула всего за несколько минут, как ты постучал в окно. Я не могу передать, какая радость меня охватила, что сердце меня не обмануло, ты мой… но у меня из головы не выходит собака…

– Какая собака? – воскликнул я, ничего не понимая, поражённый таким неожиданным оборотом.

– Та собака, которая заставила тебя постучать мне в окно. Я чуть не выдала себя Лене. Я ничего не подозревала, когда Лена, смеясь, рассказала, как ты спасался от собаки, не нашёл другого выхода и бросился к моему окну. Я так ждала тебя, так желавшая твоего прихода, и вдруг всё это случайно. Что ты можешь подумать обо мне?

– Что ты любишь меня не меньше, чем я тебя! Вот что я думаю о тебе! Но как ты меня напугала – «победа», «случайно». Как смеешь так думать обо мне? Ты же сама знаешь, как я стремлюсь к тебе. К кому же я приезжаю, как не к тебе… О ком я всё время думаю… разве не о тебе? Ради кого я сломя голову мчался глубокой ночью на вокзал, в надежде, что успею хоть на последний поезд? Для всех остальных я мог бы спокойно приехать на другое утро. А ты – «случайно»… как тебе не стыдно. Теперь из-за этой злополучной собаки я должен уезжать от тебя. Собака только ускорила то, что должно было совершиться. Всё равно сегодня ночью я пришёл бы к тебе, я не могу больше без тебя. Я долго держал у тебя на сердце руку, помнишь?

Лиза стремительно обвила мою шею руками и жарко зашептала:

– Иосиф, уходи! Уходи скорее! Молю тебя, иначе заставлю вернуться, а сейчас вернуться уже невозможно.

Она крепко поцеловала меня и быстро пошла, не оглядываясь.

На душе у меня стало удивительно хорошо, так радостно и ясно, что не хотелось и двигаться. Я смотрел ей вслед, желая только одного, чтобы она оглянулась. Точно почувствовав моё желание, Лиза оглянулась. Увидев, что я всё ещё стою на том же месте, она приветливо помахала руками, показывая жестами: уходи! Уходи!

Ну вот. Жизнь открыла семафор для нашей любви, и не для въезда на тихую спокойную станцию, а для отправления в далекий, долгий жизненный путь, чреватый неведомыми испытаниями и опасностями крушений. Мы с Лизой устремились по этому пути без сомнений и страха, мы были вдвоём. И неведомо было Лизе, какое неисчислимое множество семафоров настоящих, а не метафорических, промелькнёт на её жизненном пути трудных скитаний только потому, что связала она свою судьбу с моей. Истинная любовь сильнее смерти, сильнее религии, сильнее доводов рассудка, сильнее всяких страхов, опасений и преград.

О первых месяцах любви, так называемых медовых месяцах, кажется, не принято писать, и мало кто берётся за эту неблагодарную задачу. В самом деле, для кого писать? Редко кто не пережил это сам в меру своих чувств, способностей и таланта. А для тех, которым эти месяцы ещё предстоит пережить: пусть стремятся к этому каждый по-своему, как им подскажет их мечта. Зачем приводить готовые примеры, пусть сами делают открытия, самые лучшие в жизни.

XVII

Чудесное лето переживали мы с Лизой. Мы были во власти прекрасного, и всё будничное, необходимое, обыкновенное, без чего невозможна жизнь, преломлялось в нашем сознании почти как во сне, как нечто полуреальное, существующее само по себе, независимо от нас, как приходящее. Настоящим и реальным были чувства, которыми мы были охвачены, и это настоящее казалось нам возникшим давным-давно и самым постоянным, во что будущее бессильно вмешаться. Наше прекрасное заключалось не в каких-то особо возвышенных чувствах, а в той естественной искренней простоте, с какой мы были поглощены друг другом. Для посторонних, на первый взгляд, как будто возникала преступная связь, заслуживающая всяческого осуждения. В самом деле, мать троих детей изменила мужу, любящему её, и сошлась с человеком, единственно видимое достоинство которого разве только его молодость. Кажущаяся преступность нашей связи подчеркивалась тем, что мы были близкими родственниками, двоюродными братом и сестрой. Но это на первый взгляд. Произошло великое таинство жизни, великое, потому что оно ещё очень редко. Возникла любовь, та любовь, когда мужчина нашёл свою женщину, а женщина – своего мужчину, именно такими, какими в глубине их сердец они мечтались как желанные спутники на всю жизнь. Что это так, мы тогда, конечно, в полной мере ещё не сознавали, слишком много препятствий существовало для этой любви, не хватало ещё и у нас у самих смелости надеяться, что наша любовь всё преодолеет. Только долгая совместно прожитая жизнь оправдала то, что многим другим, а может быть, в какой-то степени и нам самим могло показаться, по меньшей мере, безрассудством и легкомыслием.

Поглощённые своим чувством, мы забывали обо всём: и о закономерности смен времён года, и о биологической природе последствий любви, и о том, что есть на земном шаре часть света, называющаяся Америкой, и многом другом. Всё это существовало независимо от наших чувств и должно было о себе напомнить. Как мы ни любили друг друга, а Земля от этого не перестала вращаться вокруг солнца – и наступила в положенное для неё время осень.

Лиза с детьми переехала с дачи в Москву, а там были такие условия, что я мог только желать Лизу, но не обладать ею. Мучительным было чувство, когда я теперь приходил к Лизе, сидел у неё. Мы были так близки, но для полной близости стали недосягаемы. Как ни остро было наше обоюдное желание интимной близости, мы были вынуждены смирить себя. По наивности нам казалось: может быть, это к лучшему и облегчит предстоящую нам вечную разлуку, которая уже совсем не за горами. Но жить без того, чтобы видеться, мы тоже не могли. Я почти каждый день по вечерам приходил к Лизе, и если была плохая погода, то подолгу сидел у неё, а в хорошую мы уходили и гуляли, главным образом, по памятникам и дорогим нам местам.

Но вот природа сделала нам очередное напоминание. Я стал замечать, что Лизу что-то тревожит. На все мои вопросы, что её беспокоит, Лиза мигом напускала на себя весёлость и беспечность и уверяла, что её ничто не беспокоит и всё это мне кажется; но я уже был убеждён: что-то она от меня скрывает.

Однажды, когда мы гуляли по Тверскому бульвару, Лиза вдруг тесно прижалась ко мне и, вся покрасневшая от захватившего её волнения, прошептала:

– Иосиф, я беременна. В этом я окончательно убедилась. Что мы теперь будем делать?

Я остановился как вкопанный. Хотя этого и нужно было ожидать, всё же известие о беременности, ставшей непреложным фактом, произвело на меня ошеломляющее впечатление, и первой мыслью был тот же вопрос, который задала Лиза: «Что же мы теперь будем делать?» В растерянности, стараясь её не показать, я взглянул на Лизу. Её глаза были устремлены на меня в большой тревоге, и в то же время в её умоляющем взоре я читал почти детскую доверчивость, надежду, что только я, потому что она меня любит, могу вызволить её из свалившейся на неё беды.

Всем своим существом я почувствовал, что с моей стороны будет недопустимой жестокостью, оскорблением её любви, что ей будет нанесена глубокая рана, которая вряд ли когда заживёт, если не только не смогу ей помочь, но поколеблю, хотя бы немного, её веру в меня, в то, что я смогу её спасти. Впервые в жизни на меня ложилась огромная ответственность за судьбу другого человека, любимого человека, дороже которого сейчас никого для меня не было. В сознании мгновенно возникло решение: ни в коем случае не показать Лизе, что я растерялся, что известие меня застало врасплох.

– Лиза, давай посидим здесь, – сказал я, заметив свободную скамейку. – Всё это очень тяжело, но не так страшно. Нет такого положения, из которого не было бы выхода. Надо только хорошенько подумать…

– Но я так боюсь, Иосиф. Что я буду делать, если всё откроется?

– Ничего не откроется! В этом я уверен, – возразил я ей таким тоном, чтобы у неё не возникло никакого сомнения. Но беда заключалась в том, что у меня самого уверенности не было. В голове проносилось множество мыслей, как найти выход, чтобы всё кончилось благополучно, наиболее безболезненно. Всей душой я понимал и чувствовал трагизм положения, создавшегося для Лизы. Что делать? Оставить беременность? Но разве это возможно? Допустим, что её муж настолько её любит, что примирится со случившимся, простит её, но какая тогда будет жизнь у Лизы? Нет!

Даже мысль о такой участи для неё была мне невыносима. А знаменитый американский «Остров слёз»66
  Остров Эллис (англ. Ellis Island) – расположенный в устье реки Гудзон в бухте Нью-Йорка, был самым крупным пунктом приёма иммигрантов в США, действовавшим с 1 января 1892 года по 12 ноября 1954. На соседнем острове Либерти стоит статуя Свободы.


[Закрыть], через который проходят все эмигрирующие в Америку? Лизе как русской подданной его никак не миновать. Во власти каких мучительных переживаний, унижений окажется Лиза? Разве исключена такая возможность, что на этом «Острове слёз» выяснится, что приехавшая к своему мужу после годовой отлучки женщина возвращается беременной? Какая благодарная пища для буржуазной морали! Можно не сомневаться, такая женщина будет признана преступной и развратной, а тому обстоятельству, что она русская подданная и возвращается из Советской России, особенно обрадуются. Ясно, она будет признана недостойной, чтобы жить в Америке, и её вышлют обратно, отобрав у неё детей как уроженцев Соединенных Штатов. Вот во что может обернуться наша любовь. «Разве есть такая любовь, – думал я, – чтобы её можно было оплачивать такой немыслимой ценой?» Но даже если подойти к тому, что предстоит Лизе, с самыми оптимистическими надеждами, что она беспрепятственно возвратится в Америку, муж её примет и её семейная жизнь восстановится, разве я смогу примириться с тем, что появится на свет мой, наш с Лизой ребёнок, которого я никогда не увижу, на судьбу которого, как бы она ни сложилась, я не смогу влиять, не буду иметь возможности чем-нибудь, в случае нужды, помочь и о чём, может, что ещё хуже, совсем ничего не знать? Думать всю жизнь о том, что мой ребёнок может оказаться в семье изгоем, не знать, найдёт Лиза в себе силы избавить его от невзгод, – это было бы выше моих сил. Нет, надо быть слишком безответственным и бездушным, чтобы при таких условиях дать жизнь ребёнку. Беременность надо прервать, иного выхода нет. Значит, аборт. Моё сердце переполнилось глубокой жалостью к Лизе, что ей придется перенести такую мучительную и унизительную операцию. Но легко сказать – аборт. Как его сделать? Лечь в больницу? На это понадобится около недели, и всё откроется. Как её родные расценят беременность Лизы, я не сомневался, и с ужасом представлял, в какой обстановке презрения и высокомерной снисходительности придётся жить Лизе те два месяца, которые остаются ей до возвращения в Америку. Разве её родным придёт в голову, что всё случившееся – результат настоящей любви и только любви? Нет, они расценят и постараются объяснить всё по-своему и самым худшим образом. А разве можно быть уверенным в том, что кто-нибудь из них, руководствуясь, с позволения сказать, благородными побуждениями, не напишет обо всём её мужу в Америку? «Нет, больница тоже отпадает», – думал я. Неужели обращаться к частнику, к какой-нибудь знахарке? Но это значит пойти на неоправданный риск и подвергнуть жизнь Лизы большой опасности. Сколько приходилось читать в газетах о несчастных случаях в результате таких абортов, кончавшихся смертью или инвалидностью женщины на всю жизнь. Нет, это совершенно недопустимо. Ну что же делать? Что же делать? Мучительно искал я выход. И вдруг я вспомнил: примерно полгода тому назад я встретился с Лелей, и, не помню, по какому случаю, она мне рассказала о своей подруге Вале, моей хорошей знакомой, попавшей в ту же беду, в какой сейчас находится Лиза. У Вали нашелся хороший знакомый, опытный врач-хирург, и он сделал ей аборт. Но самое главное, Валя пошла на операцию утром, а домой вернулась в обед, и никто ничего не заметил и не узнал. Помнится, Леля восхищалась, какой крепкой девчонкой оказалась Валя и как она всё ловко обделала. Я тогда слушал рассеянно и с неудовольствием, мне было неприятно, что Леля выдаёт чужие тайны. Сейчас я никак не мог себе простить, что не поинтересовался в то время подробностями. Но всё-таки проблеск надежды появился. Я не сомневался, что Леля и Валя сделают всё, чтобы нам помочь, только сможет ли Лиза перенести это так же легко, как Валя? Все эти мысли пронеслись в голове с молниеносной быстротой, но всё же я чувствовал, что моё молчание затянулось и что Лиза с тревогой не сводит с меня своих беспокойных глаз. Я весь собрался и заговорил:

– Знаешь Лиза, признание, которое ты мне сделала, могло бы стать для меня самым счастливым в моей жизни. В самом деле, кто бы был сейчас счастливее нас с тобой, если бы ничего не препятствовало нашей любви! Так уж сложилась наша жизнь – твоё известие, которое должно было бы стать самым радостным для меня, по иронии судьбы, приносит нам новое огорчение и горе, словно судьбе ещё мало того, что она разлучает нас с тобой навсегда.

Я осторожно и коротко изложил Лизе, о чём я только что передумал, и она согласилась со мной, что иного выхода нет, как делать аборт.

– Но если бы ты знал, Иосиф, как я боюсь; и самое ужасное, мне будет невыносимо стыдно.

– Лиза, ты, конечно, понимаешь, как мне тяжело, что тебе приходится перенести эту операцию, но бояться не нужно, врач будет очень опытный, а стыдиться тем более не надо, мы же любим друг друга, и если бы от нас зависело, мы бы на этот шаг не пошли.

На другой день я пошёл к Леле. По счастливому совпадению, у неё сидела Валя. Её я не видел давно и теперь знал её тайну, особенно внимательно приглядывался к ней, стараясь заметить, не отразилась ли на ней принесенная ею полгода назад операция. Но Валя выглядела такой же непосредственной, стройной и юной, какой я видел её последний раз. Это меня немного приободрило. Я рассказал девушкам о случившемся, о своём беспокойстве и предъявил им ультиматум, чтобы они мне обязательно помогли. Мой рассказ своей неожиданностью невероятно их ошеломил, они хорошо знали меня, но совершенно не подозревали о существовании Лизы. В головах их не укладывалось, как могла у меня возникнуть связь с женщиной, временно приехавшей из Америки и имеющей троих детей. Леля смотрела на меня молча, её большие глаза от удивления стали ещё больше, и я читал в них одновременно порицание и восхищение, недоумение и осуждение. Валя ехидно улыбалась. Наконец она сказала:

– Ну и ну, Оська, удивил ты меня! Действительно мы с тобой долго не виделись, если ты успел столько натворить. Но ты скажи, пожалуйста, почему с этим делом обращаешься к нам, не считаешь ли ты, что у меня с Лелей в этих делах большой опыт? – И она заговорщически переглянулась с Лелей.

Я сделал вид, что не имею никакого понятия о её тайне, и ответил:

– Конечно, я не сомневаюсь, что в этом у тебя с Лелей опыта нет, но у вас обширные знакомства, и не может быть, чтобы среди ваших знакомых не найдётся ни одной грешницы, которая не исповедовалась бы в своём грехе у какого-нибудь врача-хирурга. Вот, пожалуйста, и разузнайте. Может быть, и самим когда-нибудь пригодится…

– Спасибо за пожелание! – весело рассмеялась Валя. – Но тебе повезло. Такая грешница у меня есть. Не так давно одной моей подружке пришлось воспользоваться услугами врача, и она его очень хвалила. Я завтра же с ней повидаюсь и обо всём расспрошу – и через пару дней дам ответ. А беременность не запущена? – с беспокойством спросила она.

– Не больше трёх месяцев…

– Тогда это детские игрушки, можешь не беспокоиться.

Я, конечно, понимал, о какой подружке идёт речь, и поэтому попытался подробно расспросить, как эта подружка перенесла операцию, как после неё себя чувствовала, действительно ли врач опытный и ему можно вполне довериться, как всё это удалось скрыть.

– Ты так расспрашиваешь, словно все эти удовольствия я испытала сама. Через пару дней я дам тебе ответ… думаю, всё будет в порядке. Только предупреждаю, это будет стоить немало.

– А сколько примерно?

Валя назвала довольно солидную сумму, но я облегчённо вздохнул: во время летних работ у меня подкопилось немного денег, собирался кое-что подновить из зимней одежды.

– Столько у меня найдётся!

– Но когда всё кончится, ты всё-таки познакомь нас со своей матроной, – попросила Валя.

– Она так же похожа на матрону, как ты – на перезревшую Венеру! – рассердился я. – У тебя, Валя, вместо мозгов, наверное, опилки в голове. Ты понимаешь, о чём просишь? То, что по моей вине придётся испытать Лизе, и то будет ей непереносимо, а ты хочешь, чтобы я её подверг ещё новому стыду. Она скоро уедет в Америку, и вы её никогда не увидите… С этим, несмотря на ваше любопытство, вам придется примириться.

– Ладно! Ладно! И не надо, если она у тебя такая щепетильная. И, пожалуйста, не фыркай! – засмеялась Валя.

В условленный день к девяти часам утра мы с Лизой пришли на Остоженку по адресу, который мне дала Валя. Это был небольшой трёхэтажный особняк. Нужная квартира была на первом этаже. Я нажал кнопку звонка – и почувствовал, как Лиза всей тяжестью своего тела прильнула ко мне, словно за этой дверью притаилось что-то страшное, могущее её погубить. Я успокаивающе поцеловал её в щёку.

Дверь открыл высокий, плотный мужчина в хорошем костюме, с располагающим к себе лицом, на котором поблескивало золотое пенсне, а бородка клинышком придавала лицу приветливость и доброту. Он вопрошающе поглядел на нас.

– Нам нужен Николай Иванович!

– Я самый!

– Мы к вам от Вали Розановой…

– А-а! Проходите! Я вас ждал.

Лиза облегчённо вздохнула, и я понял, что располагающая внешность врача, которому ей придётся довериться, её несколько успокоила.

Он провёл нас в небольшую квадратную комнату, обстановка которой состояла из небольшого круглого стола, стоящего посередине, покрытого тёмным плюшевым покрывалом, нескольких мягких стульев, книжного шкафа и двух гравюр в рамках на стене.

– Присядьте! – обратился к нам Николай Иванович, упорно нас рассматривая.

Я сел, но Лиза осталась стоять с поникшей головой. Я взглянул на неё: она выглядела очень бедной, беспомощной, и её хрупкая фигурка так не соответствовала тому, для чего она сюда пришла. Николай Иванович тоже выглядел несколько озадаченным.

– Ваша фамилия Шрейдер?

– Да!

По тому, как он смотрел на Лизу и недоумевающе поглядывал на меня, по тому, как он спросил мою фамилию, я понял: он сомневается, не подменили ли ему пациентку. Очевидно, когда Валя обратилась к нему с просьбой, он задал ей несколько профессиональных и других необходимых вопросов, и Валя сказала, что ему придётся иметь дело с женщиной, родившей трёх детей, а это значительно облегчало его задачу. В его представлении мы, по всей вероятности, должны были выглядеть куда более солидной парой, чем это было на самом деле. Действительно, Лиза, с её небольшим ростом и девичьей фигуркой, совсем не походила на многодетную мать, да и меня меньше всего было можно признать отцом почтенного семейства.

– Пройдемте со мной, – обратился врач к Лизе и открыл большую белую двухстворчатую дверь в смежную комнату. – А вас я попрошу подождать здесь, пока я осмотрю вашу супругу.

При этом слове Лиза метнула в меня взгляд, красноречиво говорящий: «Если бы это было так, мы бы здесь не были».

Дверь закрылась, и я остался один в тревожном ожидании. Минут через десять ко мне вошёл врач.

– Всё будет в порядке… Не волнуйтесь. К часу дня вернётесь обратно, к этому времени ваша супруга отдохнёт – и вы сможете отвезти её домой. Конечно, лучше бы было, если бы можно было отдохнуть подольше, но вы сами понимаете, здесь частная квартира.

Я встал и протянул ему деньги.

– Только уж вы, пожалуйста… – и, не зная, как подсказать, что ему нужно делать, добавил: – Ведь она такая слабенькая… с ней это первый раз.

Врач усмехнулся:

– Пожалуйста, не беспокойтесь, всё будет в порядке. Не такая это уж сложная операция, большинство женщин относится к аборту как к малоприятному, но вполне обычному явлению. Кстати, ваша супруга не такая уж хрупкая, как она кажется по первому впечатлению.

Ободрённый его словами, я вышел, но едва отошёл на несколько десятков шагов, как тревога за Лизу охватила меня с новой силой, и ни уверения врача, ни благополучный пример с Валей тревоги не уменьшали. Выйдя к Пречистенскому бульвару, я решил переждать эти четыре часа здесь и уселся на первой попавшейся скамейке – с таким расчётом, чтобы мне был виден циферблат электрических часов на площади. Стрелки показывали половину десятого. Была погожее сентябрьское утро бабьего лета. Я вспомнил, что более двух лет назад на этом же бульваре я переживал очень тревожные часы, когда я решался рассказать всё о себе Нинке, почти не сомневаясь, что после признания я потеряю Нинку навсегда. Перед мысленным взором тот же вечер ожил во всех подробностях и деталях, вспомнился и весь наш разговор. Я облегчённо вздохнул, ведь моя большая тревога оказалась тогда напрасной. «Наверное, – подумал я, – и сейчас я тревожусь напрасно. Но разве можно сравнивать несравнимое?» – тотчас же упрекнул я себя. Тогда под удар ставилась лишь моя судьба, вся тяжесть которой ложилась на мои плечи. Нинка пережила бы разочарование, может быть, и большое, но в юные годы вполне преодолимое. А сейчас на моей совести опасность, которой подвергаются жизнь и здоровье самой дорогой для меня женщины, к тому же имеющей маленьких детей. Нет, тревога меня не оставит, пока снова не увижу Лизу, только тогда уверюсь, что всё страшное и для неё позади.