Текст книги "Лиза"

– Это можно в любой аудитории… Только не зовите меня Ниной, я Нинка, к этому имени я привыкла.

– Нинка! Нинка! – прислушиваясь, тихо повторил я. – Но это звучит так, как будто мы давно знаем друг друга.

– А может быть, это и так, – загадочно сказала Нинка.

Мы зашли в небольшую аудиторию, на две трети заставленную длинными столами и скамейками. Посреди потолка горела электрическая лампочка, слабо освещающая комнату, оставляя угол почти затемнённым. Мы выбрали угол с расчётом, чтобы вздумавшие заглянуть в аудиторию не могли нас заметить. Мы очутились наедине, почти в темноте, и игривое настроение сразу покинуло нас как нечто здесь неуместное. Мы оба растерялись и страшно смутились. Но смущение нас не отчуждало, а создавало близость, нарушить которую мы боялись каким-нибудь неосторожным словом. Наши глаза привыкли к полумраку, мы молча с робкой радостью взглядывали друг на друга и с робкой улыбкой опускали глаза. Мы боялись нарушить тишину, прислушиваясь к тому, что возникает в наших сердцах. Я взял её руку в свою, и когда стал нежно гладить, почувствовал легкое нажатие её пальцев. Её красивые большие глаза в полумраке становились ещё красивей и блестящей, и от них трудно было оторваться. Но счастливое выражение её глаз не стирало незримо затаившуюся глубокую печаль в них. Мне очень хотелось сказать ей об этом.

– Нинка, гляжу я в ваши глаза, и мне кажется, в них сосредоточено столько печали, словно в них запечатлелась вся многострадальная история нашего народа.

– Не знаю! Мне иногда говорили об этом… А по характеру меня считают весёлой и жизнерадостной.

– Но мне хочется говорить вам то, что вы не слышали от других…

– Неужели вам хочется быть оригинальным? – укоризненно посмотрела на меня Нинка.

– Нет! Я хочу быть самим собой…

– Ну и будьте!

– Но это очень трудно. Я не знаю, как себя вести. В таких случаях ведь принято быть или оживлённым, или мечтательным, говорить красивости или шептать подобающие случаю банальные нежности… А мне просто хочется молчать и смотреть в ваши глаза.

– Смотрите и молчите! – и она повернула ко мне своё посерьёзневшее лицо с широко раскрытыми глазами, я заглянул в них – и уже был не в силах оторваться. Я оказался на краю омута и всем своим существом ощутил завлекающую силу очарования неизведанной, зовущей глубины, о которой так часто говорят как о непреоборимой. Я тонул в её глазах. Музыка вальса, едва слышимая из зала, чем больше я погружался в её глаза, казалось, удаляется – и в то же время я ощущал, что эти звуки рождаются в глубине её глаз и тянут к себе, чтобы их услышать. Секундой перед моим взором промелькнули глаза Лауры, в которые так не любил смотреть, – и ещё ярче в сравнении с ними засверкали красотой Нинкины глаза. Ни смотреть в эти глаза, ни отвести свои, чтобы не быть испепелённым, было больше невозможно; «Хотя бы на миг закрыть их», – пронеслось в сознании. Я резко выдернул руку. В Нинкиных глазах мелькнули изумление и испуг. Я с силой привлек её к себе, впился в её рот – и наши глаза закрылись, для того чтобы только чувствовать и ощущать. Когда её губы оторвались от моих, сердце забилось ещё сильней от ощущения обвившихся вокруг моей шеи рук и доверчиво склонившейся на мое плечо головы.

Голый мальчишка с повязкой на глазах, луком и колчаном стрел за спиной выследил нас, проник вместе с нами в аудиторию, в которую ему в обычное время, во время лекций, доступ строжайше запрещен, и, воспользовавшись полумраком, метнул в нас стрелой, отравленной любовью. И время перестало существовать, необъятный мир превратился в крохотный мирок двух пар губ, слившихся воедино, бешено гонящих в жгучем наслаждении кровь в наших телах. В большой мир мы возвращались, чтобы глотнуть воздуха, которого явно не хватало в нашем мирке, чтобы слышать слова, без которых мы уже не могли жить: любишь? Люблю! Навсегда? Навсегда!

Ох, это «навсегда», как легко оно произносится и как трудно исполняется. Да исполняется ли? Буду ли я когда-нибудь таким счастливым, чтобы быть для своей любимой – навсегда!

Губы наши пересохли и нестерпимо болели, когда раздались бравурные звуки марша. Нинка очнулась и спохватилась первой.

– Ося, марш!

– Что марш? – спросил я, ещё не придя в себя.

– Играют марш, значит, кончился вечер.

– Так рано?

Нинка рассмеялась:

– Не знаю, как это считается, рано или поздно, но обыкновенно вечера у нас кончаются в три часа ночи!

К вешалке мы подошли последними. Наши пальто висели одиноко в разных концах гардеробной. Я невольно подумал: «Как мы с Нинкой были далеко друг от друга, когда пришли сюда!»

Старушка гардеробщица, словно угадав мои мысли, добродушно-ворчливо спросила, беря наши номерки:

– Пришли врозь, а уходите вместе… помирились, аль познакомились?

– Познакомились, познакомились! – засмеялась Нинка. – Поссориться ещё не успели, хотя с самого начала и пытались, но ничего не вышло…

Старушка взглянула на наши счастливые лица.

– Ну и не ссорьтесь! Очень уж я не люблю пальто врозь подавать. Вот сегодня пришла одна парочка, сияют как новые пятиалтынники. Повесила и ихние пальто на один номерок. Положила девушка номерок в сумочку, и помчались они, взявшись за руки, вприпрыжку по лестнице, любо-дорого посмотреть на них. Часа через два смотрю: чуть не бегом спускается по лестнице, разъярённая, полыхает вся. Не глядя на меня, сунула номерок. Ну я, конечно, подала ей пальто и номерок обратно. «Это зачем?» – спросила. «Кавалеру своему отдайте, а то как же без номерка он своё пальто получит?» «Много чести!» – буркнула она.

Не успела я опомниться и рта раскрыть, как она руки в рукава – и шмыг в дверь. Ладно! Спрятала я номерок и жду, что будет, один вернётся или с какой другой. Не прошло и получаса, вижу, я лица хорошо запоминаю, спускается мрачнее тучи. Подходит, переминается с ноги на ногу, видно, не очень приятно объясняться. «Чего тебе?» – спрашиваю. «Я номерок потерял». «А больше ничего не потерял? – поддела я его с ехидцей. – Как же я твое пальто без номерка узнаю?» «Да вот оно висит, красный шарф из рукава торчит». Пожалела я его, подала пальто и больше ничего не сказала.

– Ты смотри, Нинка, какие драмы можно наблюдать в гардеробе! Скажите, а так бывает, – обратился я к старушке, – пришёл с одной, а ушёл с другой?

– Бывает!

– Заруби себе это на носу, Нинка!

– Но бывает и так, – вмешалась старушка, – пришла с одним, а ушла с другим.

– Это, кажется, камешек в твой огород! – состроила смешную гримасу Нинка.

Все втроём весело рассмеялись. Такие комбинации для нас с Нинкой были ещё немыслимы.

Выйдя на улицу, мы с наслаждением вдохнули морозный воздух.

– Хорошо! – выдохнула Нинка.

– Очень хорошо! Но я не целовал тебя целую вечность!

– Ох, какой ненасытный!

Из-за поцелуев, чтобы преодолеть сравнительно небольшое расстояние от Пироговской улицы до Пречистенки, нам понадобилось немало времени.

У порога своего дома Нинка сказала:

– Приходи сегодня вечером ко мне! Хорошо?

– Приду обязательно!

– Запомни, четвёртый этаж, квартира 24, два звонка.

– Запомнил навсегда!

– А ты где живёшь?

– В Марьиной роще!

– Боже мой! Так далеко! Это же через всю Москву!

– Сегодня для меня расстояний не существует, я ведь буду думать о тебе.

– Бедненький мой! Ты ещё будешь идти и думать, а я уже не в состоянии буду что-либо чувствовать, буду спать. Я такая соня, стоит мне положить голову на подушку – и готово…

– Ну и спи счастливо, моя девушка! – И, расцеловав её глаза, я простился.

Проснулся я часов в двенадцать дня. В не совсем ещё пробудившемся сознании возникло ощущение: вчера свершилось какое-то чудо, – и сразу сердце залила огромная радость. Я люблю и любим. Чего большего ещё ожидать от жизни. Нечего было и думать усидеть дома, с распиравшими меня чувствами, когда в душе всё поёт. Со своей радостью я должен был идти, куда угодно, но идти.

Я вышел на улицу в полной уверенности, что в Москве всё изменилось. К бессознательному моему удивлению, Москва выглядела, как обычно, деловой и буднично-шумливой, не были вывешены флаги, не звонили в колокола. Все шли и ехали по своим делам и обыкновенно сосредоточенными лицами. «Всё это, потому что никто не знает, что со мной вчера случилось, никто из них понятия не имеет, что такое любовь», – подумал я. Как они могут так жить, и какой смысл жизни без любви? Я поймал себя на том, что на всех встречных начинаю посматривать свысока, со снисходительным сожалением. «А ну-ка, парень, – мысленно сказал я себе, – не находишь ли, что ты немного того, тронулся. Возьми-ка себя в руки». Чёрт возьми! Ну как взять себя в руки, когда в тебе всё бурлит, хочется петь, кричать и чуть ли не прыгать как разыгравшемуся жеребенку. Нет! Нужно обязательно поделиться с кем-то своей радостью, иначе я просто задохнусь в ней. Я вспомнил о Науме и помчался к нему в надежде, что, может быть, и с ним вчера случилось то же чудо, что и со мной.

Одного взгляда было достаточно, чтобы убедиться: Наум такой же, как всегда.

– Ну как, вчера ты не влюбился?

– В кого это? – спросил Наум.

– В свою Раису.

– Почему в свою? С какой стати я должен был влюбиться?

– Согласись, что перед такой девчонкой трудно устоять! – Мне уже стало казаться, что и Нинкины подруги должны быть необыкновенными, как и она.

– Девчонка как девчонка! Не лучше и не хуже других, – пожал плечами Наум. – Ты лучше скажи, куда ты запропастился со своей партнёршей? Мы вас искали и нигде не могли найти.

– Это военная тайна!

– Постой-ка, приятель, не влип ли ты сам? Уж очень сияешь!

Я глядел на Наума, и меня вдруг охватила тревога. Не придаю ли я слишком большое значение вчерашним поцелуям? Мало ли было их в жизни, проходивших мимолётно, не оставляя даже малозаметного следа. Мы же с Нинкой познакомились только вчера, что мы знаем друг о друге? Нет! Нет, успокаивал я себя, вчера было необыкновенное, ни с чем не сравнимое, чудесное… Нинка же сама говорила: любит, и навсегда.

Всё же затаенная тревога уже не оставляла меня, и от всех вопросов заинтересованного Наума я отделался ничего не значащими фразами.

Вечер всё-таки наступил, и я два раза нажал кнопку звонка у заветной двери. По тому, как быстро открылась дверь и в ней показалась обрадованная Нинка, я сразу понял: тревога моя была напрасной. Она схватила меня за руку, буквально втащила в комнату, быстро расстегнула пуговицы и, распахнув полы пальто, всем телом прижалась ко мне, смотря в глаза. Мы слились в бесконечном поцелуе. Наконец Нинка оторвалась и, счастливо улыбаясь, прошептала:

– Если бы ты знал, как у меня губы болят!

– Отдохни, любимая. – И я начал целовать её глаза, шею, грудь…

– Ося, отпусти меня, – взмолилась Нинка. – Я не могу больше…

Тут только я вспомнил, что не успел даже раздеться.

Я снял пальто и огляделся. Комната была небольшая, длинная и узкая, почти без обстановки. У стен, друг против друга, стояли две обыкновенные узкие кровати. Одна была застелена красивым байковым одеялом, у изголовья лежали две подушки в кружевных наволочках и с вышитой думкой поверх них, другая застелена солдатским одеялом и с большой подушкой в простой наволочке. У самого окна стояли небольшой стол, два стула и табуретка. В углу слева от стола – этажерка с книгами, около двери – платяной шкаф.

Я спросил:

– Нинка, ты живёшь не одна?

– Я живу у брата. Он работает пропагандистом и сейчас в командировке.

– И это вся твоя семья?

– Что ты? Мои родители живут в Витебске, и, как в любой еврейской семье, детей хоть отбавляй, мал мала меньше. Я старшая дочь, и в Москву приехала учиться.

– А с братом хорошо живёшь?

– Он меня очень любит…

– Но не больше, чем я!

– И тебе не стыдно? Сравниваешь, чего никому в голову сравнивать не придёт…

– Нинка, я тебя так люблю, и нет ничего на свете, что я не сделал бы для тебя!

Нинка проницательно на меня посмотрела и спросила:

– Всё?

– Всё!

– Курить бросишь?

От неожиданности я оторопел. Вид у меня, должно, был неописуемо растерянный. Нинка расхохоталась, затем прижалась ко мне и, гладя мне волосы, сказала:

– Какой ты смешной! Вот видишь, не выдержал и первого испытания. Ты что должен был сделать? Величественно подняться, вынуть пачку папирос из кармана, великолепным жестом выбросить её в форточку и торжественно поклясться: отныне ни одна папироса не оскорбит твоих губ. Но не беспокойся, мой милый, такой жертвы я от тебя не потребую и в клетку с зверями не пошлю. У меня нет желания уподобляться средневековой даме из баллады Жуковского «Перчатка». Ты эту балладу помнишь?

Я кивнул.

– Иосиф! Я не знаю эту балладу. В чём там дело? – спросила Лиза.

– Ну, как тебе коротко рассказать… В средние века каждый рыцарь избирал даму сердца, в честь которой он совершал свои подвиги. Кстати, должен оговориться, рыцарь готов был на любые подвиги в честь своей дамы лишь до тех пор, пока она не становилась его женой. Но стоило даме сердца выйти замуж за своего рыцаря, она немедленно превращалась в его рабыню – и он больше ни о каких подвигах в её честь и не помышлял.

Однажды крупный вельможа пригласил рыцарей и дам на зрелище – бой зверей. В железную клетку впустили льва, тигра и двух барсов. Самая красивая дама неожиданно уронила в клетку перчатку. Она обратилась к своему рыцарю: если он хочет доказать, что он её любит, то он достанет из клетки перчатку и возвратит ей. Рыцарь, ни слова не говоря, поднялся, вошёл в клетку со зверями, поднял перчатку и вернулся. Все были восхищены его мужеством, и больше всех – его красавица дама. Рыцарь бросил перчатку ей в лицо и сказал: «Награды я не требую!»

– Замечательно! – воскликнула Лиза. – Но ты продолжай.

Нинка немного помолчала:

– Ося, никогда не уверяй меня в своей любви. Уверение в любви – это не начало её, а скорее конец… в лучшем случае – отсутствие настоящей любви. Любовь в уверениях не нуждается, любовь сама во всём себя проявит. Также молчание, прихоти и требования жертв любовь только оскорбляют.

– Совершенно с тобой согласен – и поэтому с чистой совестью закурю. Ты знаешь, Нинка, я хочу тебе рассказать, какой я испытываю большой страх и вдобавок небольшой страшонок.

– Ты хочешь сказать мне большую и маленькую дерзость? – улыбнулась Нинка.

– Как ты можешь так думать?

– Ты сам вчера оправдывал свои дерзости страхом.

– А я вчера действительно немного робел при знакомстве, но только не подавал вида.

– Ну, говори, что тебя мучает?

– Ты знаешь, вчера я страшно не хотел пойти на ваш вечер. Науму стоило больших трудов меня уговорить. Меня сейчас бросает в дрожь от мысли: вдруг ему не удалось бы меня уговорить? Это значило бы, что ты не существуешь. Разве могу я спокойно об этом думать? Потом, когда я услышал твой поющий голос, который всё решил; стоило бы тебе запеть минутой-двумя позже, я бы снова прошёл мимо твоего существования. Пойми, как же не страшно?

– И мне стало немного страшно. Пусти, я тебя поцелую, и все страхи рассеются!

– Но у тебя же губы болят.

– Пускай болят! Разве о такой боли не мечтаешь?.. А какой у тебя ещё маленький страшонок? – немного спустя спросила Нинка.

– Помнишь, я пригласил вас танцевать и предложил вам выбрать кавалеров? Ты бы могла выбрать Наума, он куда меня красивей, тогда бы я знал, что ты существуешь, но не знал бы, что ты такая.

– Этого опасаться тебе не следовало. Красавчики и смазливые не в моём вкусе. Твой Наум не произвёл на меня особого впечатления, иначе я сумела бы его разговорить.

Первая неделя запечатлелась как сплошные поцелуи и объятия. Особенно притягательной была красивая, чуть полная, бархатная и на взгляд, и на ощущение её шея. Ей доставалось больше всех. Как Нинка ни протестовала и ни стыдилась, руки мои уж не могли не участвовать в любви. Вся она была гладкой, упругой, плечи, руки, талия, ноги словно были выточены и отполированы великим художником-скульптором, и только маленькая мягкая грудь, казалась как бы не её, а заблудившейся из другой фигуры.

Снова наступила суббота. Мы решили сходить на вечер в медицинский институт, который не состоялся на прошлой неделе. Нинка взяла с меня обещание, что мы будем только танцевать, и больше ничего.

– Слышишь! Больше ничего! – подчеркнула она, грозно нахмурив брови.

– Ты не боишься, если я дам такое обещание, я стану клятвопреступником? Представляешь, что для меня значит – весь вечер ни разу тебя не поцеловать!

– Не представляю! Потерпишь! После вечера я расплачусь с тобой сполна, – улыбнулась она.

– Если так, то обещаю!

Весь вечер мы танцевали. Несколько раз я звал Нинку домой, уверяя, что мне трудно держать своё обещание.

– Терпи! Терпи! – смеялась она.

Вечер закончился в четвёртом часу. На своём пути мы, кажется, не пропустили для расплаты ни одной скамейки.

В перерывах между объятьями договорились, что завтра, а вернее – сегодня я приду к ней, и мы сходим к её друзьям, с которыми она хочет меня познакомить.

Когда мы подошли к дому, брезжил рассвет. Нинка сказала:

– Я буквально валюсь с ног, наверное, не донеся головы до подушки, усну.

– Я тоже спать страшно хочу.

– Бедный, а тебе ещё целый час шагать и шагать через всю Москву. Мне жалко тебя… Знаешь что? – воскликнула Нинка. – Переночуй у меня. Кровать брата свободна…

– Что ты, Нинка! – растерялся я.

– Ну конечно, переночуй! Как мне сразу не пришло в голову. Посуди сам, ты устал, пока дойдёшь, спать останется всего несколько часов, затем снова возвращаться ко мне… А так ты отдохнёшь – и с утра мы будем вместе.

– Но, Нинка, что о тебе могут подумать?

– Никто ничего не подумает! Сейчас все спят, кто узнает, что ты пришёл ночью? Пойдём! – И она потянула меня за руку.

Нинка отперла ключом дверь, и мы, стараясь не шуметь, на цыпочках, почти не дыша, вошли в комнату.

– Ну вот, а ты боялся! – прошептала она, целуя меня в щёку. – Сейчас быстро постелю, и ложись!

Нинка выключила свет. В комнате было почти светло.

– Смотри, уже утро, а ты хотел идти. Раздевайся, я отвернусь.

Я разделся, лёг и повернулся лицом к стене, чтобы и Нинка могла раздеться. Когда Нинка легла в кровать, она спросила:

– Как тебе, не очень жёстко?

– Очень хорошо! Я сейчас усну!

– Спокойной ночи!

– Спокойной ночи!

Легко было сказать – «я сейчас усну». Сознание, что Нинка здесь, рядом, не давало уснуть, хотя и смертельно хотелось спать. Я минут десять ворочался с боку на бок, но заснуть никак не мог. Нечаянно я вслух произнёс:

– Нет, не смогу уснуть.

– Что же делать, Ося?

– Разве и ты не спишь? – спросил я, удивившись.

– Нет! Я же слышу, как ты ворочаешься.

– Нинка, ты должна быть от меня или далеко, или совсем близко, только тогда я смогу уснуть.

– Ну и иди ко мне. Только будь умницей…

– Как усну, – сказал я, переходя к ней, – сразу стану умницей.

Не успел я её обнять и привлечь к себе, как она впилась мне жгучим поцелуем в шею. Это было последней каплей, переполнившей чашу неудержимого желания. Ещё успело промелькнуть в сознании радостное удивление – «она не смуглая», когда перед глазами сверкнуло белоснежно-матовой наготой её тело – и всё потонуло в блаженстве и затем лавиной навалившемся непреодолимом сытом сне…

Проснулся я от лучей солнца, уже высоко стоящего в небе, падающих мне прямо в лицо через окно, выходящее на юг. Солнечные лучи перекликались с солнечной радостью проснувшегося сердца. Голова Нинки лежала на моём плече. Чёрные волнистые волосы, длинные тёмные ресницы, едва заметный пушок на губе слегка приоткрытого маленького, красивого рта с удивительной пленительностью подчеркивали нежную белизну её лица, подрумяненного теплотой сна. Она спала с сосредоточенным выражением лица ребёнка, заигравшегося и внезапно для себя уснувшего. Я смотрел на неё с большой радостью и благодарной нежностью.

Я весь был переполнен восторгом и тем, что ощущал никогда не испытанное тепло вплотную прильнувшего ко мне всеми своими линиями женского тела, тем, что это тело принадлежит Нинке, что Нинка вся принадлежит мне и что моё превращение в мужчину произошло именно с ней. Я радовался, что это изумительное для меня превращение произошло с любимой девушкой, которой так хотелось отдать себя в нетронутой чистоте. А было иногда – я стыдился своей чистоты, часто скрывал это. Сколько раз стоял перед соблазном, но удерживался. Видно, помогало удерживаться желанное предчувствие, что это произойдёт, как это произошло сегодня ночью. Плечо и правая рука затекли, но я не решался пошевельнуться, чтобы не нарушить её сон, так было хорошо смотреть на её спящее лицо. Но пушок на её губе был так притягателен, так заманчив, так тянул к себе, чтобы его ощутить. Я нежно провёл по нему губами, но сделал это неосторожно. Нинка открыла глаза. Сколько выражений может промелькнуть в проснувшихся глазах в один миг! Сначала испуг, затем изумление – и вдруг стыдливость, мгновенно залившая ярким румянцем лицо, и Нинка, зажмурив глаза, крепко уткнулась в меня головой.

– Нинка, открой глаза!

Но она замотала головой и прижалась ещё крепче. Стыдливость, охватившая её, вызвала во мне жгучее желание, я почувствовал, что только новая близость позволит нам смотреть друг другу в глаза, и Нинка не сопротивлялась.

После мы подолгу не отрываясь смотрели друг другу в глаза, чтобы снова и снова убеждаться, что каждый из нас испытывает ту же нежность и радость любви.

Но у всех возвышенных чувств есть злейший враг, которого забываешь, и чем больше стараешься не замечать, тем коварней он даёт о себе знать: это желудок.

Не выдержала первой Нинка.

– Я умираю с голоду. Мы почти сутки с тобой не ели. Закрой глаза! – И она, быстро чмокнув меня, выскочила из кровати. – Сейчас быстренько приготовлю студенческую картошку.

– Что за блюдо – студенческая картошка? – спросил я, открывая глаза и любуясь Нинкой в халатике.

– Не знаешь? А ещё называешься студентом. Это варёная картошка, слегка поджаренная на сковороде.

– Не очень заманчиво, – скапризничал я. – Но, говорят, с милым рай и в шалаше, значит, и картошка с милой – райская пища!

– Особенно когда как следует проголодаешься, – улыбнулась Нинка.

– Иосиф! Прости, я тебя перебью. Ты, наверное, очень любишь эту девушку? – спросила Лиза, как мне показалось, чуть изменившимся голосом.

– Почему? – удивился я.

– Ты так подробно о ней рассказываешь.

– А! Нет, не люблю. В то время было бы немыслимо даже на секунду подумать, что это произойдёт, но всё же это так, больше не люблю. Вот уже больше двух лет не знаю, где она, что она, да, по правде сказать, и не интересуюсь. Но любил сильно, можно сказать – безумно. Наша любовь походила на ураган с ливнем поцелуев, которых с избытком хватило бы на добрый десяток влюблённых парочек. Но всякий ураган оставляет за собой опустошение. Урок я получил хороший, был близок к самоубийству, скатился на скользкую дорожку, свернуть с которой стоило очень и очень больших трудов. Поэтому и рассказываю так подробно.

– Иосиф! Я просто не в силах понять… как же это так, безумная любовь – и вдруг сразу такое равнодушие.

– Лиза! Я же не говорил – сразу. Каждый человек любит по-своему, нет ни одного человека, который любил бы одинаково с другими. Любовь – чувство хотя и общее, но и самое индивидуальное. На любовь у каждого различные обстоятельства и время влияют по-разному. Меняется любимый человек, меняется и любящий. Я, например, кого любил, забыть не сумею никогда, хотя человек, проводивший эту любовь, давно стал мне безразличным и любовь моя живёт как воспоминание, независимо, существует или нет этот человек. Но, в общем, обыкновеннейшая история: полюбились – разлюбились. Ты, пожалуй, права, не стоит вдаваться в подробности.

– Как – не вдаваться в подробности?! – запротестовала Лиза. – Не расходятся мужчина и женщина, полюбившие друг друга, просто так. Довёл свой рассказ до самого главного – и вдруг «не стоит вдаваться в подробности». Или, может быть, это потому, что я перебила тебя?

– Нет, что ты! Но мне показалось, тебе может быть неинтересно.

– Можешь быть уверен, если мне будет неинтересно, у меня хватит смелости сказать тебе об этом. Я тебе говорила: то, что ты рассказываешь, для меня ново, это совершенно новый мир для меня. Мне хочется знать о твоей жизни как можно больше. Рассказывай и ничего не пропускай. Я тебя не буду перебивать.

– Ну хорошо, раз тебе интересно, я с удовольствием продолжу. А перебивать можешь. Может быть, что-нибудь вызывает недоумение, так ты не смущайся, спрашивай.

Вбежали дети.

– Мама! Разве мы на бульвар не пойдём гулять?

– Почему не пойдем? Обязательно пойдем… вот только проснётся Джеромочка.

– Давай его разбудим!

– Нельзя! Он скоро и сам проснётся. А вы посидите пока смирно…

– Ну! Они, наверное, смирно сидеть не умеют, – улыбаясь, обратился я к Лизе.

– Нет, умеем! – в один голос крикнули мальчики.

– Не может быть! Кто же вас научил?

– Мама!

– Да? Такая ваша мама свирепая?

– Что значит «свирепая»? – спросил старший.

– Свирепая? Ну как вам сказать… Значит – Злючка-колючка!

Ребята рассмеялись.

– Руви! Элек! Тише! – прикрикнула на детей Лиза. – Я вам сказала, садитесь и сидите тихо!

Дети уселись, с серьезными лицами поглядывая поочередно то на мать, то на меня.

– Посмотрим, надолго у вас хватит выдержки? – подмигнул я им.

– Иосиф, рассказывай дальше, – попросила Лиза.

– Часам к четырём мы отправились к Нинкиным друзьям. Шел я, нужно сказать, без большой охоты, хотелось быть с Нинкой наедине. Я понимал, у её друзей я буду центром внимания, меня будут рассматривать, оценивать, буду предметом всякого любопытства и буду обязан, чтобы доставить Нинке приятное, произвести на них благоприятное впечатление. Это в то время, когда я был полон ощущениями, которыми подарила меня сегодня Нинка, когда хотелось думать только о ней…

– Мама, мы лучше пойдём поиграть в коридор! – перебили меня дети.

– Видишь, Лиза! Твои сыны интересуются моими переживаниями куда меньше, чем ты.

Лиза засмеялась:

– Идите, только не очень шумите! Ты прав, они сегодня не дадут мне слушать… да мне пора переодеться. Джеромочка скоро проснётся.

Лиза подошла к высокому старинному гардеробу, открыла дверцы и встала на его основание. Платье, которое ей нужно было достать, висело в дальнем углу. Чтобы дотянуться до него, ей пришлось встать на цыпочки и, чтобы не потерять равновесия, откинуть правую ногу в сторону. Халатик приподнялся кверху, плотно обтянул её изящную фигурку и словно раздел её, обрисовав все контуры только что созревшей молодой женщины, обнажив безупречной формы ногу с манящей белизной полоской тела выше чулка.

Обомлев, до того она показалась мне соблазнительной, я воскликнул:

– Лиза! Ты удивительно аппетитная бабенка!

С непередаваемой быстротой, мгновенно поняв, чем вызвано моё замечание, Лиза соскочила, пунцово красная от стыда и гнева, села на стул и дрожащим от возмущения голосом выговорила:

– Как ты смеешь?

Я сразу сообразил, что переборщил, и стал подыскивать слова оправдания, но, взглянув ещё раз на Лизу, был поражён, до чего она похорошела от румянца, смущения и рассерженности, разлившейся на её лице. Не утерпев, я снова воскликнул:

– Лиза! Если бы ты знала, как ты хорошеешь, когда краснеешь и сердишься! Был бы я твоим мужем, я бы поминутно сердил бы тебя, чтобы любоваться тобой!

Какая женщина устоит против лести (а я ведь не льстил), и Лиза не была исключением. Я заметил, хотя она ещё сохранила сердитое выражение лица, в её глазах мелькнул лукавый огонек.

«Кажется, пронесло», – подумал я с облегчением.

– Иосиф! Ты в самом деле не можешь быть серьёзным?

– Боюсь, если я буду всё время серьёзным, тебе будет скучно со мной. Мне кажется, ты и к себе не предъявляешь таких требований…

– Но я же тебе не говорю ни грубостей, ни пошлостей, как ты мне.

– Какие грубости и пошлости? – рассердился уже я. – Допускаю, что я выразился несколько грубо, но в том, что я сказал, нет и грамма пошлости. Любая женщина, даже высоких душевных и моральных качеств, мечтает быть физически притягательной, манящей, привлекающей. В этом одно из главных назначений женщины. Если какая женщина станет отрицать или утверждать, что такое желание безнравственно, я смело скажу: такая женщина или лицемерит, или её физические данные в этом отношении совершенно безнадёжны. Другое дело, чтобы притягательность женщины выражалась естественно, а не выставлялась сознательно напоказ, или, что ещё хуже, этой притягательностью спекулировали. Случайно ты оказалась неосторожной, и эта твоя неосторожность невольно заставила меня взглянуть на тебя глазами мужчины… ну и как сестре сказать тебе об этом несколько откровеннее…

– Иосиф, оставь! Не люблю такие разговоры.

– Что же тут такого? Поверь, твоя скромность нисколько не умалится, если ты, обладая безупречной фигурой и красивыми ногами, носила бы вместо длинных, свободного покроя платьев короткие и сшитые по фигуре. Уверен, не один из молодых мужчин возымел бы желание за тобой поухаживать.

– Мне это ни к чему! Вот мои мужчины, – и она кивнула на спящего мальчика. – Для них я во всяких платьях хороша. Меня и в длинном платье часто принимают за девочку, а в коротком тем более.

– Как раз наоборот, в коротком и по фигуре платье тебя за девочку никто не примет. Это я тебе говорю совершенно искренне. Ну а чтобы тебе снова не вводить меня в соблазн, скажи, какое платье тебе достать?

– Ты неисправим! Достань тёмно-синее, оно висит в самом углу.

Проснулся Джеромочка. Открыв глаза и увидев меня в комнате, он быстро вскочил в кроватке и, уцепившись ручонками за спинку, весело закричал:

– Я выспался! Я выспался! Тепель меня пустят на бульвал!

– Смотри, Лиза! Этот пострел ничего не забыл!

Лиза, бросив в мою сторону исполненный гордости и восхищения взгляд, выхватила ребёнка из кровати и начала его тискать. Джеромочка заливался радостным смехом.

– Ты и не представляешь, какое это сокровище!

– Хорошо представляю! Дай-ка мне его сюда, я его одену, а ты тем временем переоденься сама.

Дети были очень довольны прогулкой, поминутно нас отвлекали – и, конечно, не дали мне закончить рассказ о себе. Мы условились встретиться с Лизой через пару дней.