Текст книги "Лиза"

Устроился я со своим лотком в Каретном ряду около сада Эрмитаж. Торговля шла не бойко, и у меня было много времени и для раздумий, и для изучения своей клиентуры. Днём эта клиентура главным образом состояла из артистов оперетты. Большинство из них покупали недорогие папиросы «Ира» и «Ява», и только примадонна, забыл её фамилию, помню, что польская и что вся Москва сходила с ума по ней, покупала самые дорогие «Посольские». При виде её я обмирал от восторга, до того у неё была изумительная фигура, прекрасные черты лица и необыкновенно большие о чём-то задумавшиеся голубые глаза. Но так как я рассматривал её с близкого расстояния, меня неприятно поражала казавшаяся нечистой грубая кожа её лица – очевидно, результаты ежедневного грима. С тех пор, каких бы обольстительных представительных красавиц я ни видел на экране или в театре, я не забывал подумать, как они будут выглядеть, если им вздумается покупать папиросы.

Будучи по натуре человеком, настроенным романтически, благо у меня было время, чтобы отвлечься от своей больше чем прозаической действительности, я предавался самым немыслимым мечтам. Мечты главным образом сводились к следующему: как говорится в сказке, откуда ни возьмись появится прекрасная принцесса, в которую безумно влюблюсь, ну и она, само собой разумеется, распознает принца в уличном торговце с папиросами и ответит ему взаимностью. О практической стороне этого дела я не задумывался. Если что-нибудь неудержимо желаешь, то это желание в какой-то степени сбывается. Принцесса появилась, и роман возник. Но этот роман был романом глаз.

С удивительной аккуратностью, примерно около часа дня, в переулке появлялась стройная белокурая девушка с небольшим чемоданчиком в руке, идущая в направлении сада Эрмитаж. К четырём часам, не торопясь, она возвращалась. Девушка была юна, лет семнадцати—восемнадцати, и привлекательность её лица придавала её юности особую прелесть. Не опасаясь, что это будет замечено, я с удовольствием её рассматривал, стараясь угадать, кто она, куда и зачем ходит с такой аккуратностью. Я хорошо понимал, что и я сам, и тем более лоток, лежащий у меня на коленях, не то, на что привлекательные девушки имеют обыкновение обращать своё внимание, поэтому я не видел никакого риска в том, что позволял себе удовольствие любоваться ею. Однажды, когда она приближалась, мне неудержимо захотелось заглянуть ей в глаза. Я встретил её долгий вопрошающий взгляд. В растерянности я не отвёл своих и покраснел. Я пытался объяснить себе, к чему мог относиться её безмолвный вопрос: к тому, почему я так упорно смотрю на неё, или к тому, почему я торгую папиросами. Не было никакого сомнения, что только к последнему, и я возмутился: какое ей до этого дело? Я подумал, если у меня есть гордость, то я должен заставить себя совсем не замечать её. Два или три дня я смотрел ей только в спину, когда чувствовал, что она уже прошла. Но неумолимая сила тянула заглянуть ей в глаза хотя бы ещё один раз, и я не выдержал. Когда в свой определенный час она приближалась к месту, где я сидел, я не без страха и в тайной надежде, что она пройдёт, не замечая меня, заглянул ей в лицо – и опять встретил тот же вопросительный взгляд, но, как мне показалось, с лёгким оттенком упрёка. Мы не отвели глаз, пока она не прошла. На другой день я заглянул в глаза более смело, она ответила тем же, мы улыбнулись и пунцово покраснели. Так это стало продолжаться два раза каждый день. Я только молил провидение, чтобы не подвернулся какой-нибудь покупатель, когда она проходила.

Я стал замечать, что около меня часто вертится юноша, хорошо одетый и вечно жующий шоколад «Золотой ярлык» – роскошь по тем временам почти сказочная. Он останавливался невдалеке от меня, прислонялся к стене и искоса на меня поглядывал. Однажды он подсел ко мне и, кивнув на лоток с папиросами, спросил:

– Сколько зарабатываешь в день своим универмагом?

– Не очень много! – И я назвал цифру.

Он свистнул, отломил порядочный кусок шоколада от плитки, протянул мне со словами:

– А сколько часов в день торгуешь?

– Часов десять-двенадцать. Как придётся.

Он опять присвистнул.

– А я работаю в день один час и зарабатываю втрое больше!

Я с удивлением и подозрительно поглядел на него и спросил:

– Это как же? Воруешь, что ли?

– Почему воруешь? – обиделся он. – Я честно зарабатываю!

– Интересно! Что же это за работа, если за один час можно столько заработать?

– Я торгую билетами!

– Какими билетами?

– Билетами в оперетту.

– Не понимаю! Разве билеты продают не в кассе?

Он рассмеялся.

– Конечно, в кассе! Я сам там их покупаю, а потом перепродаю по двойной цене.

– Какие же ослы у тебя покупают? Что-то я не замечал на кассах табличек «билеты все проданы». Для чего переплачивать за билеты, когда в кассе можно купить?

Он опять рассмеялся.

– Можно-то можно, да только не те, которые нужно. За час или полчаса до начала спектакля билеты остаются дешевые, на самые задние места…

– Ну и что же?

– В этом вся и штука! Кому мы продаем билеты, тем хоть револьвер к груди приставляй, а на задние места не пойдут. Это ниже их достоинства, да и ножки балерин и певичек не шибко разглядишь!

– Кто же они такие?

– Это всё больше бывшие, у которых после революции ещё не всю мошну успели растрясти, их сынки и дочки, да и новоиспечённые богачи появились.

– Как же вы их распознаёте?

– Они заметные! Да кроме того, это народ тёртый. Глаз у них намётанный, они и сами нас без труда находят.

– Выходит, рыбак рыбака видит издалека!

– Выходит, так! В нашей работе глаз требуется зоркий, чтобы не сунуться к кому-нибудь напрасно. Времени на работу у нас тоже в обрез. Можно сказать, работа филигранная.

– При чём тут время? В чём эта филигранность заключается?

– Время много значит… мы ведь работаем всего полчаса до начала спектакля. С самого начала продать билеты легче всего, желающих много, но публика не торопится и сверх стоимости билетов предлагает десять-двадцать процентов. Самые щедрые, по обыкновению, подъезжают или подходят минут за десять-пятнадцать до начала спектакля. Этим с места в карьер приходится решать, заплатить тебе за билеты двойную цену или поворачивать оглобли, и поворачивают не часто.

Проходят эти десять минут, и цена на билеты падает, тут уж рад, если выручишь за них свою цену, а то и за половину отдаёшь… Опоздавшим особенно терять нечего, не очень хочется платить деньги, чтобы смотреть оперетку со второго акта.

– А случается, что билеты у вас пропадают?

– Случается, но редко! В убытке всё равно не бываешь, потому что продаёшь обыкновенно три-четыре пары билетов. Останется пара билетов, убыток погашается прибылью за вырученные, только и всего, что вечер провёл за здорово живешь…

– Ну а если билеты остаются, что вы с ними делаете?

– Если вещь ещё не видел, идёшь и смотришь. Если оперетка знакомая, то с досады порвёшь билеты на мелкие клочки и бросишь в урну. Ну а если настроение не так уж испорчено, сунешь их первой попавшейся проходящей парочке со словами: «Она обманула и не пришла, а одному идти нет желания». Отойдя немного, оглянешься: стоит эта парочка и с раскрытыми ртами смотрит тебе вслед. И то удовольствие. Наша работа – что твой тотализатор на бегах; всё надо учесть – и время, и какая оперетта, сколько дней идёт, сколько у тебя билетов, какие билеты, в каком ряду… Важно, какую цену назначать. Это зависит от того, кому их предлагаешь. Если парочка хотя и пузатая, но пожилая, тут много не сорвётся, если расфранченная и молодая, с этих можешь рассчитывать на двойную цену, ну а если пожилой с молоденькой, то с такого можешь искру драть без зазрения совести, этот заплатит любую цену, лишь бы не уронить себя в глазах своей барышни…

– Значит, требуется и психологический подход?

– Как хочешь называй… Ориентироваться приходится, что называется, моментально.

– Скажи, и у всех хороший заработок?

– Я же тебе говорил, что хороший. Где за полчаса столько заработаешь?

– Это же настоящий американский бизнес, – сказала Лиза.

– У вас в Америке – как бы ни зарабатывать, лишь бы зарабатывать, и чем больше, тем лучше. У нас к этому делу другой подход, и такой бизнес не в почёте.

– Извини, что перебила, рассказывай дальше.

Я его спросил:

– Хорошо! Если на самом деле такой большой заработок, то почему на него мало охотников?

– Охотников нашлось бы много, да этим охотникам охоту отбивают.

– Кто отбивает?

– Корпорация!

– Какая корпорация?

– У каждого театра есть своя сложившаяся корпорация, никого постороннего, желающего попытать счастья, они к театру и близко не подпускают. Наша корпорация летом работает в оперетте сада Эрмитаж, зимой – при театре обозрений «Кривой Джимми» в Большом Гнездниковском переулке. Если кто вздумает сунуться от Большого театра или Художественного, то ему дают поворот от ворот.

– Скажи пожалуйста, прямо сферы влияния! Но всё-таки как они могут запретить, если кому вздумается тоже торговать билетами?

– Запретить не могут, но принимают свои меры.

– Избивают, что ли?

– Зачем избивают! За избиение по головке не гладят.

– Тогда как же?

– Очень просто! Наведут на него незаметно милиционера или кого-нибудь из администрации. Пока он объясняется, что продаёт свои билеты, так как не может сегодня пойти в театр, публика и прошла, и приходится бедолаге идти самому, наслаждаться представлением. Несколько раз посетит спектакли – и у него пропадает всякая охота к торговле.

– Остроумно, ничего не скажешь, – усмехнулся я, – ну а ты тоже принадлежишь к этой корпорации?

– Нет, я самостоятельно!

– Как же так? И они тебя не трогают?

– Не только не трогают, но ещё и ухаживают за мной.

– Это что же? За красивые глаза?

– Нет, насчёт красивых глаз этот народ толстокожий. Объясняется просто: моя мать работает кассиршей в театре.

– Не понимаю, какое это имеет отношение?

– Большое! Стоит мне матери сказать, что вот этот и этот перекупщики, она будет отказывать им в билетах на первые ряды, а это для них зарез. Понятно?

– Понятно! Но, собственно, для чего ты всё это мне рассказываешь?

– Жалею тебя! Парень ты с виду хороший, а целыми днями загораешь за гроши. Бросай свой «универмаг» и займись билетами – советую!

– Ты что же, приятель, хочешь, чтобы я стал постоянным посетителем оперетты? Благодарю покорно! Мне это удовольствие не по карману. Сам же говоришь, что корпорация никого посторонних и близко не подпускает.

– Так это посторонних, а ты не посторонний!

– Как не посторонний? – необычайно удивился я.

– Очень просто! Ты здесь давно торгуешь. Все они покупают у тебя папиросы, ну и я со своей стороны шепну пару слов – и всё будет в порядке.

– Нет, это мне не подойдёт! Не имею желания обманывать честной народ.

– Чудак! Какой же это честной народ ходит по опереттам, да ещё и на первые ряды? Впрочем, как хочешь… надумаешь, скажешь мне.

Он поднялся, протянул мне руку и ушёл.

В начале июня моя семья наконец появилась в Москве. Вид у всех был невообразимый. Совершенно нельзя было представить, что всего в два-три месяца произошло такое страшное превращение. Мать пожелтела как лимон и вся болезненно распухла. Дети были ходячей иллюстрацией тех снимков, которые появлялись в газетах и на плакатах, взывающих о помощи голодающим Поволжья. Они были живыми скелетами, обтянутыми кожей, с руками и ногами тонкими, как палки. Только огромные голодные глаза на лице, больше похожем на череп, и большие выпуклые животы свидетельствовали, что они ещё живы. В дороге в Сызрани случилось большое несчастье. Самый маленький братишка заболел. Вызванный врач установил, что у ребёнка тиф, и заявил, что больного немедленно заберут в больницу, а семья пусть продолжает путь дальше, так как в городе царит страшный голод и все они могут погибнуть. Когда ребенок поправится, а это будет не раньше чем через два месяца, пусть кто-нибудь приедет за ним. Какая мать согласится бросить на произвол судьбы ребёнка, если ему грозит смертельная опасность сейчас, из опасения возможных опасностей, грозящих в будущем другим детям? Мама не колеблясь решила остаться в Сызрани, этом центре голодающего Поволжья, пока ребёнок не поправится.

Страдания, которые они перенесли, не поддаются никакому описанию. Они не только заглянули в бездонную яму человеческих страданий, они испили всю чашу. Невероятно, как они выжили, но жертвой этих страданий стала любимая сестрёнка Рая. Она погибла за несколько дней до выписки из больницы поправившегося после тифа братишки.

Москва напрягала огромные усилия, чтобы помочь голодающим. При всех крупных заводах и предприятиях были организованы детские дома, в которые помещали прибывающих из Поволжья детей. Двух младших взяли на один завод, сестру и брата постарше – на другой. Нужно было восхищаться, какой заботой и вниманием там их окружили.

Через два-три месяца, глядя на детей, нельзя было и подумать, что эти дети перенесли Поволжский голод. Сестра и мать поселились в еврейском общежитии в Марьиной роще, и я вместе с ними. Там была оказана первая медицинская помощь и выданы две американские посылки АРА55
  Америка́нская администра́ция по́мощи (АРА) (англ. American Relief Administration, ARA) – формально негосударственная организация в США, существовавшая с 1919 года до конца 1930-х годов, активную деятельность вела до середины 1920-х годов. Наиболее известна своим участием в оказании помощи Советской России в ликвидации голода 1921—1923 годов.


[Закрыть], состоящие из муки, маиса и смальца.

– О Волжском голоде я хорошо помню, – прервала меня Лиза. – В американских газетах о нём много писали. Я приходила в ужас, каким страданиям подвергаются люди в России. Все трудящиеся Америки много жертвовали, чтобы оказать голодающим посильную помощь. Я и не предполагала, что мои родственники попали в эту беду… но ты рассказывай.

– Сестра быстро пошла на поправку, молодой организм не поддался, но мама была сломлена физическими и особенно моральными страданиями, и её здоровье ухудшалось с каждым днём. Она заболела водянкой, и через неделю её положили в больницу. Пришлось крепко призадуматься. Мой папиросный лоток давал возможность перебиваться одному, к тому же он отнимал столько времени, что не оставалось никакой возможности подыскивать другую работу. Тогда я решил хотя бы временно заняться перепродажей билетов. Увидев паренька, который предлагал мне заняться этим делом, я подозвал его, рассказал, какое положение создалось у нас в семье, и попросил совета, с чего начать. Он внимательно меня выслушал и сказал:

– Вот что! Чтобы не было сюрпризов, я переговорю на всякий случай со старшим и потом тебе скажу.

Вечером этот старшой подошел ко мне и купил пачку папирос, но не ушёл, по обыкновению, сразу, а разорвал пачку, не глядя достал папиросу, долго её разминал пальцами, потом не спеша зажег спичку и закурил. Всё это он проделывал, не сводя с меня глаз. Старшой был высокого роста, чуть сутулый, в пенсне на худом, длинном лице, одет в хороший костюм. Если внимательно к нему не приглядываться, он вполне мог сойти за преподавателя школы.

– Ну что, приятель, хочешь переменить профессию? – обратился он ко мне.

– Был бы не против! Очень тяжелое положение сложилось…

– Слышал, слышал! Петров (это, очевидно, была фамилия паренька) мне всё рассказал. Что ж, мы тоже люди, хотя нас не очень уважают, – усмехнулся он. – Людскую беду понимаем. Я сам жертвовал на голодающих… Мы, конечно, посторонних к нашему делу не допускаем, но тебе сделаем исключение. Так что валяй, действуй с умом и не зарывайся!

– Спасибо! Но, может быть, вы меня проконсультируйте?

– Ишь нашел инструктора, – усмехнулся он. – Ладно уж, проконсультирую. Прежде всего, когда будешь покупать билеты, старайся лицо кассирам не показывать, иначе оно им примелькается и они будут тебе отказывать в билетах на первые ряды. Если какая оперетка идёт давно, больше двух билетов не бери, а когда будешь продавать, много не запрашивай и старайся продать не позже, чем за пятнадцать минут до начала. На эти оперетки (он назвал несколько названий) совсем не бери, на них идёт мало народа, да и в кассе почти всегда хорошие билеты остаются. А вот премьеры или на «Сильву», «Роз-Мари», «Марицу», «Цыганского барона» бери билетов по шесть. На эти спектакли покупают охотно, почти до самого начала, и цену дают хорошую. Вот тебе и весь инструктаж. Ну! Ни пуха, ни пера!

Свой папиросный лоток я передал сестре, которая поправилась, а сам занялся новой деятельностью, воспоминания о которой не доставляют мне никакого удовольствия. Корпорация ко мне привыкла и как своего стала приглашать меня после удачных дней на выпивки и перекинуться в картишки. Но в этом отношении я был твёрд и под великими благовидными предлогами подобные приглашения отклонял. Только одна хорошая сторона была в этой работе: она оставляла много свободного времени, которое я и старался использовать на поиски работы.

Однако все поиски успеха не имели. Существовал заколдованный круг, который никак нельзя было преодолеть. Чтобы получить постоянную работу, надо было быть членом профсоюза, а чтобы быть принятым в профсоюз, надо было иметь постоянную работу. Хоть бейся головой о стену. Усложняло дело и то, что у меня не было абсолютно никакой квалификации.

Несколько раз побывал в университете, чтобы выяснить о возможности перевода, так как уехал из Томска не оформившись. Мне предложили запросить документы, что я и сделал. В университете встретил знакомых студентов-томичей, Наума Красильщикова и ещё кое-кого. Неожиданно появился в университете мой однокашник и друг Яшка Чекрызов, встретил и Зиночку Мерш, гимназисточку, о которой я тебе уже упоминал.

Мать так и не поправилась и скончалась в больнице. Похоронили мы её на Дорогомиловском еврейском кладбище.

Прошло лето, наступила осень. В университете начались занятия. Документы мои так и не пришли, я стал посещать лекции вместе с товарищами как вольнослушатель. Появилось много новых знакомых юношей и девушек, и, конечно, снова стал посетителем студенческих вечеров и танцев.

– А что стало с той девушкой? – спросила Лиза.

– С какой девушкой? – удивился я.

– С которой у тебя, как ты говоришь, начался глазной роман!

– А! – улыбнулся я. – О той девушке лучше сказал Пушкин:

«Я помню чудное мгновенье:

Передо мной явилась ты,

Как мимолетное виденье,

Как гений чистой красоты».

– После того, как я перестал торговать папиросами, я больше её не встречал. Девушка промелькнула в моей жизни как сказка, мечта, как принцесса, как прекрасное видение, такой и запечатлелась. Может быть, и она вспоминает обо мне как о принце, переодетом папиросником, и по-хорошему улыбается своему воображению.

– Ну и фантазёр ты, Иосиф! – засмеялась Лиза. – Однако уже поздно. Пора домой. Придётся тебе продолжить завтра.

– Получается как в «Тысяча и одной ночи», – рассмеялся я. – И Шехерезаду настигло утро, и она прекратила дозволенные речи. Но завтра придётся пропустить.

– Почему пропустить?

– Ты забыла, что завтра мы договорились взять на прогулку твоих парнишек.

– Нет, не забыла. Но они нам не помешают.

– Помешать не помешают, но предаваться воспоминаниям вряд ли дадут. Твои птенцы ещё в таком возрасте, когда для них существует только настоящее, а прошлое и будущее их не интересует.

– Ты прав! – улыбнулась Лиза. – Они тебя замучают великими «почему»!

– Не замучают! Ты лучше признайся, я тебя сам ещё не замучил своим жизнеописанием?

– Что ты! Знаешь, о чём я сейчас подумала?

– О чём?

– Прошла неделя, как мы с тобой встретились, а мне кажется, как будто вся твоя жизнь проходила на моих глазах, и всё, что с тобой происходило, я принимала близко к сердцу…

– Я это чувствую, Лиза, поэтому и рассказываю тебе так, как никому и никогда не рассказывал.

– Приходи завтра в два часа. Пообедаешь с нами, а потом после того, как Джеромочка поспит, пойдём все гулять.

– Хорошо! Обязательно приду!

IX

Дети встретили меня возбуждённые и радостные, когда я на следующий день пришёл к Лизе. Мне не составило большого труда догадаться, что мама их известила о предстоящей прогулке. Посыпались многочисленные вопросы: куда пойдём, зачем пойдём, будет ли там интересно, а есть ли там мороженое – и многое другое. Я едва успевал отвечать. Младший, Джеромочка, успевший вскарабкаться мне на колени, с трудом стаскивая с меня кепку, которую я забыл снять, спросил:

– А тламвай там есть?

– Нет! На бульваре трамвая нет! Зато там есть Пушкин!

– Зачем там пушки? – насторожился старший.

– Не пушки, а Пушкин – это памятник самому лучшему поэту.

– А… а… – разочарованно протянул Роберт. – Лучше бы, если были пушки!

– Эх ты! Американец маленький! Конечно, для тебя нет таких стихов, которые могли бы сравниться с пушками, – рассмеялся я.

Лиза собрала на стол. Дети, мысли которых были заняты предстоящей прогулкой, ели без особого энтузиазма. Пришлось пригрозить, что если они всё не съедят, то ни на какую прогулку не пойдём, и дело пошло живей. После того как с обедом было покончено, двух старших отправили гулять на двор, предупредив, что если они будут сильно шалить, то им придётся остаться дома. С маленьким дело оказалось сложней, он беспрекословно дал себя раздеть, но, очутившись в кроватке, продолжал резвиться, не проявляя никакого намерения заснуть. Пришлось пойти на приём, на обман.

Что может быть парадоксальней: всё время детям внушают, что обманывать – это очень плохо, но никого столько не обманывают, как их самих, забывая, что великий обман обнаруживается, кого бы ни обманывали.

– Джеромочка! – сказал я. – Давай усни скорее! Ты же сам знаешь, детишек, которые днём не спят, на бульвар не пускают. (Немного понадобилось времени, чтобы ребёнок убедился, что на бульваре можно гулять и тем, кто спал, и тем, кто не спал.) Чем скорее уснёшь, тем скорее проснёшься – и пойдём гулять.

Довод подействовал, и Джеромочка угомонился. Лиза тем временем помыла посуду и убрала со стола. Увидев, что сынишка уснул, она облегчённо вздохнула.

– Я боялась, что Джеромочка нескоро уснёт. Теперь это, по крайней мере, на два часа, и ты успеешь закончить свою историю.

– Боюсь, двух часов мне не хватит!

– Удивительно! Мне хватило двух часов рассказать тебе свою жизнь…

– Разные бывают жизни. Другой всю жизнь проживёт, а о себе расскажет одной фразой – родился, женился, народил детей и не заметил, как стал дедушкой.

– Это верно! Так бывает часто, но тем интереснее слушать, когда это не так.

– Ну что же, буду продолжать.

Наступили первые зимние дни. Как-то знакомые студентки из Московского медицинского института пригласили меня и Наума на субботний вечер в институте. Когда мы пришли, то натолкнулись на висящее на двери написанное большими буквами объявление: «Сегодня вечер не состоится». Мы разочарованно пожали плечами и собрались уже уходить, как вдруг Наум заметил внизу на объявлении какую-то приписку карандашом.

– Постой! Тут какое-то разъяснение, – и прочитал: – «Если это объявление испортит кому настроение, пусть приходят к нам в Педологический, и мы постараемся это настроение исправить». Ишь какие заботливые! Пошли! – обрадованно крикнул Наум. – Это рядом!

– Куда пошли?

– В Педологический!

– Не пойду! – досадливо отмахнулся я. – Что мы будем там делать, ни единой знакомой души…

– Подумаешь, ни единой… долго ли познакомиться?

– Не пойду, нет желания!

– Да пойдём же, чёрт тебя побери! Может быть, наши девчата там. В крайнем случае, долго ли дать стрекача!

В конце концов Наум меня уломал. Мы вошли в освещённый вестибюль. На вешалках висела самая разнообразная верхняя одежда, но достаточно было беглого взгляда, чтобы убедиться  – в большинстве своём женская. Стало ясно, на кого была рассчитана приписка на объявлении медицинского института. Сверху доносились звуки рояля. Мы разделись и пошли наверх. Хотя танцевали весёлый танец краковяк, я сразу почувствовал: здесь не очень весело. Юноши были наперечёт, и девушки в большинстве танцевали друг с другом. Мы сели на первые попавшиеся стулья и стали приглядываться. Скоро мы убедились, что никого знакомых нету. То ли потому, что у нас было плохое настроение и мы были предупреждены, или в самом деле было так, но всё на этом вечере казалось нам скучным, чужим, тусклым. Пары девушек, приносящиеся мимо нас в танце, иногда искоса поглядывали на нас, как бы приглашая разделить их, но эти взгляды нас не трогали. Наконец я поднялся и сказал:

– Пойдём, Наум! Нечего здесь делать!

Мы подошли к широкой лестнице и только начали сбегать по ней в вестибюль, как я услышал: в затемнённой части большого коридора поёт какая-то девушка. Песенка была весёлая, задорная, и голос приятный. Я остановился как вкопанный, внезапно охваченный той тревогой, когда чувствуешь, что в твоей жизни должны произойти чудесные перемены.

– Наум! – крикнул я приятелю, успевшему сбежать до площадки. – Вернись! Как, по-твоему, кому может принадлежать этот ангельский голосок?

Наум в два прыжка очутился около меня и прислушался.

– Головой ручаюсь, что это не Баба Яга! Идём! В этом деле надо разобраться!

Шагах в десяти от лестницы в коридоре стояли две девушки. Одна, повыше, прислонившись головой к двери аудитории и устремив кверху взгляд, пела. Высокая копна вьющихся чёрных как смоль волос, разметнувшиеся густые черные брови, почти сходящиеся у переносицы, большие тёмно-карие глаза, освежающие лицо и округлого, и в то же время продолговатого овала, удивительно красивой формы небольшой алый рот, с едва заметным пушком на верхней губе, всё это венчало изящную фигуру с длинными ногами, высокими бёдрами и тонкой талией. Она была еврейкой, но больше походила на грузинку или, во всяком случае, на грузинскую еврейку. Вторая, тёмная блондинка, смотрела ей в лицо и тихо шевелила губами, стараясь запомнить слова и мотив песенки.

Мы остановились, приятно поражённые. Певшая девушка метнула быстрый взгляд в нашу сторону и как ни в чем не бывало продолжила петь. Наум тихо шепнул мне на ухо:

– Надо познакомиться! Заговаривай!

Мои друзья при новых знакомствах всегда вменяли мне в обязанность заговаривать первому.

Девушка закончила петь и довольно недружелюбно покосилась в нашу сторону.

– Песенка очень хорошая, голос ещё приятнее, а владелица и того лучше, – сказал я. – А мы-то чуть не собрались уйти!

– Почему?

– Очень у вас тут скучно! Ни одной интересной девушки, все какие-то серые…

– Ого, какие привередливые! Не смеем вас задерживать! Всего хорошего!

– Если бы вы и ваша подруга были бы в зале, у меня никогда бы не повернулся язык сказать что-либо подобное!

– По всей вероятности, эту вашу тираду надо считать комплиментом?

– Что вы! – воскликнул я в притворном ужасе. – О каких комплиментах может идти речь? По отношению к вам и вашей подруге мне и за целый год не придумать такого комплимента, чтобы он не выглядел слишком бледным!

– Мы польщены! – рассмеялись девушки.

– Ну, вот видишь, Наум, – повернулся я к приятелю, – как это просто делается. Чуть-чуть ошеломить, пару любезностей – и знакомство состоялось!

– Быстро у вас получается, – усмехнулась брюнетка.

– Как у Юлия Цезаря: veni, vidi, vici – пришёл, увидел, победил, – перевёл я на всякий случай.

– Переводить не трудитесь! Мы не совсем неграмотные!

– Что вы говорите? Тогда нам здорово повезло! Разрешите всё же представиться. Это Наум, а я Иосиф, и прошу не смешивать меня с моим библейским тезкой!

– Смешать довольно трудно! – с ехидной улыбкой ответила брюнетка. – Тот, говорят, был повыше ростом и немного красивей!

– Я того же мнения и поэтому никогда не представляюсь Иосифом Прекрасным, а просто Иосифом.

Девушки рассмеялись.

– А теперь позвольте узнать ваши имена, если это не секрет.

– Я Нинка, а подруга – Раиса!

– Сокращённо, значит, Райка?

Девушки на секунду опешили, но Нинка, нахмурив свои густые брови и прищурив глаза, быстро проговорила:

– Послушайте, вы! Иосиф Непрекрасный! Не находите, что для первого раза вы чересчур смелы?

– Напротив, я страшно робею! Как испуганная лошадь несётся, не разбирая, где пеньки, а где кочки, так и я со страха несу несусветную чушь.

– Не сомневаюсь, вы уверены, что ваше остроумие неотразимо? – усмехнулась Нинка.

– Мне было бы куда приятней, если бы в моём остроумии были уверены вы. Однако во избежание преждевременных ссор идёмте лучше танцевать! Дамы приглашают кавалеров! – церемонно поклонился я.

– Идем, Рая! – И Нинка взяла меня под руку. Наум, всё время улыбавшийся во время нашего диалога, взял Раю под руку, и мы пошли в зал.

В зале танцевали модный в то время быстрый фокстрот «Аллилуйя».

Нинка разочарованно сказала:

– Фокстрот я не умею танцевать.

– Я вас научу! Тут ничего хитрого нет! Нужно крепко обняться, быстро ходить взад-вперёд и тереться друг о друга…

– Это вы опять со страха?

– Что со страха? – не понял я.

– Говорите дерзости!

– А! Нет, страх у меня прошёл… хотя, пожалуй, не совсем, а то бы я вам рассказал анекдот о старом еврее, который первый раз увидел, как танцуют фокстрот…

– Я этот анекдот знаю, – засмеялась Нинка и слегка покраснела.

– Смелое признание! Хвалю!

Я обнял Нинку за талию, и мы начали танцевать. Мимо нас проскользнули танцующие Наум с Раей.

– Наум! – крикнул я ему вдогонку. – До завтра! Сегодня больше не увидимся!

– Это почему? – удивилась Нинка.

– Потому что никого, кроме вас… – и я тихонечко пропел: «Никого мне на свете не надо».

– Уже?!

– Уже! Но это не моя вина, а ваше изумительное появление. Глядя на вас, я мысленно повторяю: «Откуда ты, прелестное дитя!»

– Оригинальный у вас способ кружить девушкам голову…

– Что вы! Мне сейчас, как говорится, не до жиру, быть бы живу. Ведь головокружение – у меня…

Некоторое время мы продолжали танцевать молча. Я по своему обыкновению пытался плотнее прижимать Нинку к груди, но она всё время немного откидывалась назад, отчего наши животы и ноги приходили в соприкосновение, и это нас возбуждало. Но то, что она откидывалась назад, позволяло мне лучше разглядывать и любоваться её лицом.

– Вы, должно быть, весёлый человек? – прервала молчание Нинка.

– Совсем наоборот! Я очень скучный. Вы скоро в этом сами убедитесь. От меня даже мухи гибнут от скуки.

– Хорошо, что я не муха! – рассмеялась Нинка. – Вашей будущей жене можно будет позавидовать…

– Почему?

– По крайней мере, ей не придётся бороться с мухами…

– Тогда она будет совсем несчастной. Если у жён отнять это занятие, что им ещё останется делать?

– Вы когда-нибудь бываете серьёзным? – смело спросила Нинка.

– Даже очень часто! Но при двух условиях…

– Каких?

– Когда влюблён и когда хочу спать. Разве вы не замечаете, чем больше я смотрю на вас, тем серьёзнее и серьёзнее я становлюсь.

– Это нужно понимать так, что вас от меня в сон клонит?

– Нет! Время ещё детское! Значит, причина другая…

– Однако у вас тонкий подход, – лукаво улыбнулась Нинка.

Музыка перестала играть, и мы стали приглядываться, где бы нам присесть, но двух свободных стульев рядом не было.

– Нина, вы ведь здесь всё знаете. Найдите укромный уголок, где бы мы могли побеседовать без помех.