Текст книги "Лиза"

Лиза рукою закрыла мне рот:

– Замолчи, не будь нахалом!

– Молчу, молчу, – со смехом отрывая её руку, повторял я. – Скажу: не только не разочарован, но… – и с нежностью глядя на неё, добавил: – Всё в твоем теле радует мои глаза и руки…

– Не говори так… Я не могу… – застонала Лиза.

– Ну не буду. Не буду, – привлек я её к себе. – Ты и есть та женщина, которая прошла проверку временем, короче говоря, не из скоропортящихся. Ты являешься тем исключением, о котором я мечтал, а постарею я раньше тебя. Разве твоими детьми можно не любоваться, Джеромочкой особенно. Ты ведь не станешь это отрицать? Нет! Значит, и мои дети с тобой будут такие же. Так о какой ещё жене мне мечтать? Прямой расчет жениться на тебе.

Лиза зарылась лицом мне в грудь.

– Вот видишь… – улыбаясь и гладя её волосы, шептал ей на ухо. – Самый настоящий брак по расчёту…

Лиза приподняла голову и укоризненно взглянула на меня.

– Иосиф, неужели даже в такую минуту, когда мы решаем нашу судьбу, ты не можешь не шутить?

– Мы уже решили! – воскликнул я. – Сама понимаешь, раз решили, какая огромная тяжесть свалилась с души. Я сейчас весь обуян радостью, а где радость, там и шутка. И всё же, Лиза, что я тебе сказал насчёт расчёта, не совсем шутка, это вселяет в меня уверенность, что моя любовь к тебе не будет только временной и преходящей, а будет постоянной и крепкой. Хотя и говорят, что любимая женщина в глазах любящего не стареет, но когда к этому прибавляется способность и в самом деле не поддаваться старению, это делает женщину ещё более любимой. Твои дети хорошие образчики, чтобы желать от тебя потомство. Теперь ты понимаешь, какой у меня расчёт любить тебя больше, чем я люблю тебя.

Лиза рассмеялась.

– Ты, кажется, не замечаешь, что договорился до того, что ещё не совсем любишь меня…

Рассмеялся и я.

– Придира! Ты же хорошо понимаешь, что это не так.

– Понимаю! – и Лиза, обвив руками мою шею, крепко поцеловала в губы.

Я ещё теснее привлек её к себе, и мы долго сидели молча, упиваясь своею близостью и сознанием, что этой близости больше ничего не грозит. Время от времени Лиза гладила моё лицо руками, глубоко заглядывая в глаза.

– Мама, ты Иосифа тоже любишь?

Мы вздрогнули. Мы и не заметили, как Джеромочка проснулся. А он стоял в кроватке, посверкивая своими глазёнками, наблюдал за нами.

В растерянности Лиза отстранилась от меня и машинально ответила:

– Люблю, сыночка… Очень люблю.

– А ты возьмёшь Иосифа в Амелику?

Лиза окончательно растерялась и с неописуемым удивлением взглянула на меня. Я утвердительно кивнул ей головой.

– Возьму, сыночка! Обязательно возьму…

Джеромочка весело запрыгал в кроватке и, обращаясь ко мне, залепетал:

– Я говолил, что возьмёт, я говолил, что возьмёт!

Лиза начала догадываться, в чём дело, и спросила:

– Ты, Джеромочка, хочешь, чтобы мы взяли Иосифа с собой?

– Хочу! Хочу!

– Видишь, Лиза, твой сынишка нас благословляет…

– Теперь, сыночка, мы без Иосифа никуда уж не поедем, он будет всё время жить с нами.

И в эту торжественную и радостную минуту из нас троих именно Джеромочка подошёл к делу практически.

– Мама, а где Иосиф будет спать?

Я рассмеялся… Лиза же покраснела до корней волос, словно ребёнок все понимал, и, рассердившись, прикрикнула:

– Джеромочка, сейчас же ложись и прикройся, ты же больной, – и, сердито подойдя к кроватке, чтобы прикрыть ребенка, не выдержала, выхватила его и прижала к себе, самозабвенно шепча: – Как же я люблю тебя, сыночка…

Джеромочка не замедлил этим воспользоваться.

– Одень меня, мама, и пойдём гулять.

– Сегодня нельзя, Джеромочка, ты ещё больной… Завтра вы все вместе с Иосифом обязательно пойдёте гулять.

XIX

Вечером, уложив детей спать пораньше, мы пошли с Лизой гулять и направились к Тверскому бульвару. Мы оба хорошо понимали: как ни велико и ни неудержимо наше нетерпение стать скорее мужем и женой, сегодня нам необходимо вернуться к себе как можно позднее.

На улице Лиза, взяв меня под руку и тесно прижимаясь, сказала:

– Иосиф, я очень, очень счастлива, у меня так празднично на душе, но всё же мне немного страшно, на что мы с тобой решаемся…

– Вот страх, Лиза, нам теперь противопоказан. Нам с тобой, Лиза, на первых порах предстоит преодолеть немало трудностей, претерпеть немало лишений, многое испытать, а страх в этом плохой помощник. Чувство страха мы с тобой должны выбросить за борт прошлого, и навсегда, в будущем он нам ни к чему. Не помешает нам этот страх полюбить друг друга, стать выше установленных обывателями догм, выше всяческого лицемерия, тем более страху не место в нашей жизни, если любовь соединила нас. Нам теперь нужны мужество, уверенность, надежды и мечты. Наш брак произведёт впечатление бомбы, разорвавшейся в доме, особенно среди твоих родных. Мы надолго станем с тобой предлогом для бесчисленных пересудов среди соседей и наших знакомых, дадим многим из них повод для высказывания так называемых благородных чувств в кавычках, для возмущения, осуждения и прочее. Некоторым из них мы даже дадим возможность осуждать нас, подняться на целую голову выше в их собственных глазах в сознании своей обывательской добродетели. Ну и бог с ними, всё это слишком ничтожно в сравнении с нашей любовью…

Мы заметили на бульваре свободную скамейку и сели.

– Конечно, Лиза, – продолжал я после недолгого молчания, – обо всём этом легче рассуждать, чем справиться, но мы должны ясно представлять, с чем нам придется столкнуться. Я хорошо понимаю, что вся тяжесть обывательского осуждения, и может быть даже презрения, ляжет главным образом на твои плечи. А они такие хрупкие, – улыбнулся я. – Нетрудно угадать, что будут про нас говорить. Про меня скажут: легкомысленный и безответственный бездельник, из прихоти вскружил голову многодетной женщине и разбил семью. Ему что, поживёт с ней немного, пока не надоест, а потом поминай как звали, бросит со спокойной совестью её вместе с детьми, терять ему нечего. В лучшем случае посочувствуют, назовут глупцом или несчастным, взял на себя обузу воспитывать чужих детей, словно кругом мало девушек. Для меня все эти, на первый взгляд, резонные умозаключения не будут иметь абсолютно никакого значения, настолько это невообразимо далеко от истины. Не такая наша любовь и нелегко она нам досталась, чтобы сомневаться в ней хотя бы в самом малом. А тебе, Лиза, много будет трудней. Вся тяжесть устоявшейся морали обрушится именно на тебя. Тебе понадобится большое мужество, чтобы стать выше этого. Тебе предъявят много – измену мужу, что ты сделала его несчастным, и не только изменой, но тем, что лишила его детей. Это очень тяжело, почти невозможно оправдать. Оправдать этот поступок может только любовь с большой буквы, вся будущая наша жизнь с тобой, если ей неизменно любовь будет сопутствовать. Для моралистов будет иметь большое значение, на что ты всё променяла. Предел их идеалов – материальное благополучие. Моралисты, хотя в этом они никогда не сознаются, готовы допустить любовь в начале совместного жизненного пути, но затем основное – более или менее благополучная семейная жизнь с радостными чувствами, а степень родственности у них всегда в тесной зависимости от приобретённых материальных благ. Недосягаемым для их понимания окажется: как это – хорошо зарабатывающий муж, вполне порядочный, молодой и не урод, хорошо обставленная квартира, с коврами, холодильником и прочими удобствами, принесены в жертву человеку, с их точки зрения, ничем не примечательному, не имеющему работы и специальности, принесены в жертву жизни в тесноте, в углу комнаты, жизни в нужде. Всё будет расцениваться как невероятное легкомыслие и глупость с твоей стороны. Я не сомневаюсь, всеми подобными мнениями ты пренебрежёшь, будешь выше всего этого, но и помимо всего наша жизнь сначала, а может, и продолжительное время будет трудна. Хватит ли у тебя сил и твёрдости перенести такую жизнь… ты же у меня такая маленькая, нежная…

– Знаешь, Иосиф, о чём мне сейчас напомнили твои слова?

– Нет.

– Несколько лет тому назад в Америке гастролировал Московский художественный театр, и мне посчастливилось достать билеты на концерт с участием артистов театра. Они показали инсценировку поэмы Некрасова «Русские женщины» – «Княгиня Трубецкая». Исполнение было потрясающим, ничего подобного я не видела и не слышала, я плакала, и разве я одна? Меня поразила трагическая судьба этой женщины, её благородство, мужество, непоколебимость, готовность идти на любые жертвы, разделить с любимым мужем всю безнадёжную тягость жизни, выпавшую на его долю. И всё же я признаюсь тебе, что в глубине души я тогда не совсем понимала, как можно отречься от богатства, от блестящей жизни в высшем обществе ради жизни в невероятно мрачных условиях, только бы быть вблизи любимого. А теперь мне всей душой понятен подвиг княгини. Если бы мне сейчас предложили самые высшие блага в Америке, а я ох как не равнодушна к этим благам, за то, чтобы я забыла тебя, забыла свою любовь, я ни на секунду не колебалась бы предпочесть любую жизнь с тобой. Но ради бога, не подумай, – испугалась вдруг Лиза, – что я сравниваю себя с княгиней Трубецкой, – я простая женщина и мало чем отличаюсь от многих других. Да и у нас с тобой положение совсем не такое – там княгиня отказывается от блестящей жизни ради жизни беспросветной, без проблеска надежды, но рядом с любимым мужем. А у меня впереди хотя и жизнь в нужде и лишениях первое время, но зато и самые радужные надежды, что счастливое будущее мы завоюем.

(Не знали мы тогда, ни Лиза, ни я, что жизнь готовит её на такой подвиг, в таких условиях, по сравнению с которыми трагическая участь жён декабристов была много легче предстоящей Лизе.)

– Что я теряю в этой теперь ненавистной мне Америке, если бы не трагедия с моим мужем? Обывательскую жизнь? Не так уж я была обеспечена, чтобы не быть постоянно во власти зависти к более имущим, в плену вечно меняющейся моды на одежду, обстановку и многое, многое другое. Постоянная нехватка денег, чтобы подтянуться за более богатыми. Вечная боязнь отстать от других, иначе тебя осудят, будут относиться к тебе высокомерно. Как непередаваемо легче здесь, в Советской России, в этом отношении. Но я распоряжаюсь не только своей личной судьбой, я распоряжаюсь судьбой своих детей. Имею ли я на это право? Вот что гложет мне сердце.

Лиза умолкла и не сводила с меня глаз. Молчал и я, перебирая в уме все доводы, которые могли бы убедить, успокоить Лизу.

– Что ты молчишь?

– Видишь ли, Лиза, твоё беспокойство за судьбу детей законно. Но это беспокойство не оставит тебя всю жизнь, даже тогда, когда дети станут взрослыми. Беспокойство за судьбу детей становится неотъемлемой сущностью женщины с первого же дня, когда она становится матерью. Поэтому больше всего право решать судьбу детей, пока они ещё не стали самостоятельными, она же им худа не пожелает, имеет тоже мать. Ты вспомнила некрасовскую поэму «Русские женщины». Конечно, содержание не имеет ничего общего с тем, что мы с тобой переживаем. Я ведь не каторжник, и жить мы будем с тобой в стране, где строится социализм, самое заветное будущее человечества. Будет создаваться общество, где не будет угнетения, бесправия, неравенства и нужды, где будут царить справедливость и всё будет делаться для счастья и блага людей. Всё это не сразу, может быть, нескоро, но это будет, в это нельзя не верить. Но вот ты коснулась судьбы детей, а в связи с этим стоит вспомнить о некрасовской поэме. Все мы восхищаемся и многие поколения после нас будут восхищаться подвижнической жизнью жён декабристов, уехавших к своим мужьям на каторгу в глухую таёжную Сибирь, чтобы облегчить их участь. Жёны декабристов, уезжая на каторгу к своим мужьям, лишались дворянства и всех привилегий, связанных с ним, обрекли себя на бесправие. Но самое страшное в этом было, что дети, которые у них там могли родиться, становились государственными крестьянами, как крепостные, лишёнными всех гражданских прав. Какова была участь таких крестьян в то мрачное и деспотическое время, мне тебе объяснять не надо. Казалось бы, из любви к своим будущим детям жёны декабристов должны были обречь себя на бездетность, но мы знаем, что у многих из них там родились дети. Кто, если он честен и благороден, упрекнет их за это? Счастье не в дворянстве, не в богатстве, не в привилегиях, счастье для детей, что у них родители, которыми они могут гордиться, в их взаимной любви и духовной общности, в том, что семья разделяет общую участь. Вот так решали жёны декабристов будущее своих детей, становясь матерями. А теперь о будущем твоих детей. Сейчас только тебе одной предстоит решить, что для них лучше, остаться американцами или стать советскими гражданами? Мне кажется, ни сомнений, ни колебаний быть не может. Где дети будут счастливее, в Америке или в Советском Союзе? Конечно, здесь. То, что у них будет неродной отец, – от меня будет зависеть стать их родным, а когда они вырастут, они поймут и оценят нашу любовь, а мы уж с тобой постараемся, чтобы у них появились ещё братишки и сестренки.

– Иосиф, ты перестанешь? – покраснела Лиза.

– А вот насчёт мод, о которых ты упомянула… – и я рассмеялся над этими самыми модами. – В нашей стране вопрос о модах на повестку дня ещё не стал. Есть более насущные проблемы, которые надо решать. Настоящих советских людей мало заботит, модная или немодная у них обстановка, в модной или немодной одежде они ходят. В какие бы мы одежды ни обряжались, все мы под одеждой голые, и самое главное – было бы то, что скрывает одежда, притягательным.

Я крепко привлёк к себе Лизу. Но Лиза слегка отстранилась, и я заметил, лицо её опечалилось.

– Что с тобой? Почему нахмурилась, моё облачко? Только не делайся, пожалуйста, тучкой, – снова привлёк я к себе Лизу.

– Со всем, что ты, Иосиф, говоришь, я согласна, но мне жаль Сэма, ведь он любит меня, а я так жестоко поступаю по отношению к нему.

– Здесь уж, Лиза, ничего не поделаешь. Таков закон природы. Где вступает в права любовь, там вступает в права и жестокость. Казалось бы, несовместимые понятия, но, к сожалению, а может быть, и к счастью, – это так. С тех пор, как человечество стало сознательным, появилась и проблема треугольника, проблема неразделённой любви, двое любят одну или одного, а любовь всегда выбор, и одна должна предпочесть кого-то другому и тем самым обречь другого, вольно или невольно, на страдания. Причинять страдания всегда жестоко, но не убивать же из-за этого в себе любовь, самое прекрасное, что дано человеку! Проблема треугольника и неразделённой любви сопутствует всей истории взаимоотношения полов. Эта проблема не исчезнет и в коммунистическом обществе, в котором, быть может, исчезнут все страдания, исключая трагедию смерти и неизбежность страданий неразделённой любви. Такова неизменная природа мужчины и женщины, и, может быть, в этом изумительная красота человека и его самая невыносимая мука. Посуди сама, что может быть невыносимее страдания представить любимую женщину в страстных объятиях другого, любимого ею, знать, что нежность и ласки её, за которые ты готов был бы отдать жизнь, расточаются другому. Для женщин эти страдания те же. Заметь, эти муки благородны, это не муки ревности. Ревности сопутствуют неизменные чувства: право собственности, оскорблённое самолюбие, недоверие, злоба и к тому, кого ревнуешь, и к кому ревнуешь. Чувство ревности, возможно, когда-нибудь и перестанет существовать, неразделённая любовь неизбежно останется. Но не надо больше об этом, не будем омрачать наш счастливый вечер из-за того, что мы не в силах исправить.

Я помолчал.

– Лиза, но я ещё никак не могу освободиться от гнетущего чувства, до того гнетущего, что у меня является острое желание причинить тебе физическую боль, равносильную той душевной боли, какую я испытал днём, когда ты встретила меня такой чужой, чтобы хоть таким образом поняла, как было мне больно. Ты заставила меня усомниться в твоей любви и чуть не погубила наше счастье. Нет, конечно, я тебе этой боли не причиню, хотя любовь моя и толкает на это. Ты мне слишком дорога и беззащитна, чтобы мне искать в этом удовлетворение, хотя, я уверен, ты покорно стерпела бы эту боль. Скажи же, что с тобой было?

Лиза обняла меня и, крепко прильнув, прошептала:

– Прости меня, Иосиф. Я разозлилась на тебя, хотя ты ни в чём виноват не был. Злополучное письмо из Америки ничем неожиданным не являлось ни для тебя, ни для меня. Мы были готовы к этому, и всё же я страшно растерялась, когда неизбежность возвращения становилась реальностью. Если бы ты знал, как невыносима стала мне даже мысль о возвращении, и я прониклась чуть ли не презрением к тебе за то, что ты такой беспомощный, смирился с тем, что нам необходимо расстаться, что ты не борешься и не в состоянии помешать этому возвращению. Мне казалось, если я проникнусь чувством презрения или озлобления к тебе, мне будет легче свыкнуться с тем, какая жизнь ожидает меня в Америке. Я оказалась настолько эгоистична, что забыла о том, что наше расставание тебе не менее тяжело, чем мне. А когда ты ушёл, я мгновенно поняла, что беспомощный ты мне ещё дороже, а я тебя потеряла. Всё напускное рассеялось, и меня охватило такое горе, что я уже была не в силах сдерживаться. Если бы ты не вернулся, для себя решила, останусь здесь. С этой минуты в Америке для меня ничего больше не оставалось…

– Лиза, прошу тебя, ничего больше не говори… Я не в состоянии владеть собой и не знаю, что с тобой сделаю, так я тебе благодарен. Со мной творится непередаваемое, не пережитое даже в самых затаённых местах.

Действительно, пока Лиза говорила, я не сводил с неё глаз. Меня одновременно охватывала и огромная радость, и нежнейшая нежность, и непередаваемая близость, и лютая страсть к ней.

Мы ещё теснее прижались друг к другу и молча сидели, прислушиваясь только к своим сердцам.

Было очень поздно. Бульвар опустел, только редкие прохожие устало проходили мимо, невольно косясь в нашу сторону. Начал накрапывать мелкий дождь.

– Ну вот, Лиза, и кончился наш свадебный вечер, без звона бокалов, без музыки, без торжественных тостов, без обязательных «горько», но зато и по-особенному счастливый. Мы с тобой этот вечер никогда не забудем. – Я встал. – Идём, а то намокнем. Сама природа провожает нас в брачную постельку.

Лиза продолжала сидеть и умоляюще смотрела в мои глаза. Я читал в её глазах и счастье, и мольбу, и покорность. Осторожно обхватив руками за талию, я приподнял её.

– Пойдём, Лиза! Теперь это неизбежно, как смерть.

Лиза взяла меня под руку и, прижимаясь всем телом, тихо сказала:

– Я сегодня боюсь тебя, но какой невыразимо счастливой делает меня эта боязнь.

Словно опасаясь, что нас могут услышать, хотя кругом не было ни души, я едва слышно прошептал ей:

– Дорогая моя, сегодня нашу любовь больше не будут омрачать ни рассудок, ни тревожные мысли, ни миллиметры ткани. Мы не дадим отнять даже ничтожнейшей доли нашей близости и любви. – Всем своим существом я почувствовал, как задрожала Лиза.

Не заметили мы, как подошли к дому и поднялись на четвёртый этаж. Лиза вынула из сумочки английский ключ на металлическом кольце и просунула его в замок, но тут же выдернула обратно и, обернувшись, заглянула мне в глаза, глубоко вздохнула и протянула его со словами:

– Ключ теперь принадлежит тебе, как главе семьи. Не беспокойся, кольцо на ключах не обручальное, – лукаво улыбнулась Лиза – и вдруг приподнялась на носки, поцеловала и страстно прошептала:

– Не знаю, что со мной… поймёшь ли ты, но у меня такое чувство, что только сегодня я испытаю счастье, когда девушка становится женщиной.

Мне долго не удавалось открыть дверь, так взволновали меня её слова.

Что писать об этой ночи? Что она была неповторимой? Нет, она повторялась множество раз в продолжение нашей жизни. И всё же эта ночь стала самой запечатлившейся. Было взаимное жгучее желание раствориться друг в друге, превратиться друг в друга, сопутствуемое ревнивым чувством, испытывает ли такое же невыразимое и другой. Восторг, очарование, страсть обострялись мучительным сознанием, что наше счастье висело на волоске и только еле уловимая грань отделила от того, что мы сами его чуть не погубили. Поражало лицо Лизы. Лиза не была красивой, она была бесконечно милой в моих любящих глазах, но в интимные минуты страсть не искажала её лицо, и я не мог не изумляться, до того оно становилось прекрасным в общечеловеческом значении прекрасного. Когда она открывала глаза, они упоённо сияли головокружительно затягивающей беспредельной своей голубизной, а когда закрывала их, черты лица становились идеальными и в них замирало выражение того блаженства, которое делается уже нестерпимым. Уснули мы изнеможённые, с чувством необыкновенной усталости, той усталости, которая даётся только всеобъемлющей радостью.