Текст книги "Лиза"

В полной уверенности, что пока я обо всём этом думал, прошло много времени, я взглянул на электрические часы – и не поверил своим глазам: часы показывали сорок минут десятого. Прошло всего десять минут, как я пришёл на бульвар. Наверное, часы остановились. Не мог же я столько передумать за такой короткий промежуток времени, уверял я себя, не сводя глаз с циферблата, но минутная стрелка в это время прыгнула на одно деление. Черт возьми, я наверно, галлюцинирую.

– Не скажете, сколько сейчас времени? – обратился я к первому же прохожему.

Прохожий вынул из часового кармана брюк часы и, взглянув, сказал:

– Сорок одна минута десятого, – и, кивнув в сторону часов на площади, недоверчиво покосясь на меня, добавил: – Столько же, сколько и на городских.

– Благодарю вас!

Что за чертовщина, неужели время для меня остановилось? Я продолжал сидеть и не сводил глаз с циферблата. Движение стрелки от минуты к минуте было нестерпимо медленным, словно стрелке приходилось преодолевать невероятное сопротивление. Нет, на часы смотреть нельзя. Так предстоящему мне четырёхчасовому ожиданию не будет конца. Время совсем может остановиться. Я стал внимательно вглядываться в лица прохожих, многие из которых спешили на работу. Неужели, спрашивал я себя, и для них время так же медленно тянется, как и для меня? Может быть, во времени бывают такие периоды, когда оно для всех замедляет или ускоряет ход? Моё внимание обратил на себя быстро шагающий мужчина очень высокого роста. Нет, ощущение течения времени никогда не бывает для всех одинаково, продолжал я думать, для этих спешащих на работу время наверняка движется слишком быстро, для узника, томящегося в темнице, оно почти остановилось, а для людей, потерявших надежду и цель жизни, течение времени вообще теряет смысл. Множество подобных мыслей бродило в голове, сквозь тревогу, ни на секунду не оставляющую меня. Я снова взглянул на часы. Минутная стрелка ещё не дошла до одиннадцати, а когда я машинально посмотрел в глубь бульвара, то увидел: высокий быстро шагающий мужчина, о котором я забыл и думать, не успел ещё скрыться из вида. Черт побери! Так можно с ума сойти. Я стремительно встал и начал прогуливаться вдоль бульвара. Хотя я очень медленно ходил из конца в конец бульвара, приближаясь к часам, я каждый раз убеждался, что стрелки движутся ещё медленнее. Но как ни мучительно долго тянулось время, часы шли, и наконец стрелки достигли установленного часа. Я чуть не бегом бросился к дому, где сейчас находилась Лиза. На мой звонок дверь открыл сам врач. Я нетерпеливо задал вопрос: «Как она?» – но в ответе я уже не нуждался. Лицо врача было серьёзным, но оно не было ни нахмуренным, ни озабоченным, и я понял, что всё прошло благополучно.

– Ну вот, напрасно вы волновались, – ответил он на мой вопрос. – Ваша супруга держалась молодцом.

– А она сможет идти?

– Безусловно, но всё же лучше, если вы найдете извозчика. – И он провёл меня в комнату.

Лиза сидела одетая. На лице её – ни кровинки. Никогда я не представлял, что можно так бледнеть.

– Если бы ты знала, как я беспокоился о тебе… я так виноват перед тобой, – бросился я к ней.

Лиза ничего не ответила, только взглянула на меня. В её взгляде была такая укоризна, что я совершенно растерялся, всем своим существом почувствовав, что ей пришлось пережить. Я не знал, что мне теперь нужно делать, и вопросительно посмотрел на врача.

– Возьмите покрепче вашу супругу и потихоньку идите, – ответил он на мой безмолвный вопрос.

Я поцеловал Лизу в лоб и спросил:

– Лиза, ты сможешь идти?

Она кивнула и, видя мою растерянность, слабо улыбнулась. Как ни слаба была эта улыбка, она мне сказала лучше всяких слов, что я по-прежнему дорог Лизе.

На улице я окликнул первого проезжавшего извозчика, предварительно убедившись, что пролетка – на резиновых шинах. Я осторожно посадил Лизу и, обняв её за талию со всей нежностью, на какую был способен, осторожно привлёк к себе.

– Лиза, ты мне, наверно, никогда не простишь, что тебе пришлось из-за меня перенести? – спросил я, заглядывая ей в глаза.

– Глупый! – слабо улыбнулась Лиза. – За что я должна тебя простить? За то, что полюбила…

Я чуть было не стиснул Лизу изо всех сил, весь вспыхнув от радости, и лишь в последний миг, сообразив, в каком она сейчас состоянии, в испуге отстранился.

– Что с тобой? – спросила Лиза, вопросительно посмотрев на меня.

– Я ведь мог, за твои слова, причинить тебе непоправимый вред, так крепко захотелось мне тебя обнять… Я совсем забылся…

– Ах, вот ты чего испугался, – усмехнулась Лиза. – А я и не поняла. Нет, ты, пожалуйста, не забывай и будь осторожен. Я сейчас слишком слаба, – и, сделавшись серьёзней, грустно сказала: – Самым мучительным во всём этом было для меня не физическая боль, не стыд, а осознание того, что во мне убивают что-то самое дорогое, что я бы безмерно любила и чем бы так дорожила. К счастью, мне не пришлось переживать потери близких, а сейчас меня не оставляет сознание, что я потеряла самое близкое, родное…

– Лиза, не надо сейчас об этом… Постарайся не думать, – взмолился я, а сам думал: «Господи, как же я расстанусь с ней, это невозможно… Невозможно, но неизбежно, неотвратимо. Что я могу сделать, чтобы этого расставания не было?»

Чтобы не вызывать ни у кого подозрений, не доезжая несколько домов до квартиры Лизы, я остановил извозчика, и мы сошли. Я вёл Лизу с большими предосторожностями. Самое трудное предстояло впереди, лифт в то время не работал, надо было подниматься на четвёртый этаж.

Я взял Лизу за талию, и очень медленно мы начали подъём. К счастью, навстречу нам никто не попадался, но когда мы поднялись на площадку третьего этажа, мы, к нашему ужасу, заметили, что сверху спускается по лестнице её сестра Соня. Лиза теснее прижалась ко мне, до того она почувствовала себя беспомощной и растерявшейся. Соня, завидев Лизу в моих объятиях, ехидно заулыбалась.

– Вы совсем как новобрачные! – воскликнула она, но, заметив, что её остроумие не произвело впечатления, внимательно вгляделась в Лизу. Лицо Сони выразило одновременно и подозрительность, и испуг.

– Что случилось? Лиза, на тебе лица нет!

Лиза молчала и ещё теснее прижалась ко мне.

«Только тебя не хватало нам встретить», – мысленно чертыхнулся я, но надо было что-то ответить.

– Лиза смертельно перепугалась, – сказал я. – Когда мы переходили улицу, на нас наскочил извозчик, она едва не попала под лошадь.

– Нужно сразу позвонить в амбулаторию и вызвать врача, – выпалила Соня, вглядываясь в Лизу больше с подозрением, чем с сочувствием. – Я сейчас позвоню.

Но Лиза уже пришла в себя.

– Не надо никуда звонить, Соня. Я чувствую себя лучше… часок полежу, и всё пройдёт. Иди по своим делам, пожалуйста…

– Ну смотри! А то, может быть, тебе помочь? – И, не получив ответа, ещё раз подозрительно оглядев Лизу, пожала плечами и стала спускаться вниз.

– Она обо всём догадалась, – с горечью сказала Лиза. – Хуже ничего не могло быть, как попасться ей навстречу.

– Что ты, Лиза, как она может догадаться? Ей и в голову не придёт ничего такого… – попытался я разуверить её.

– Ты Соню не знаешь… Если она ещё не догадалась, то что-то заподозрила, и теперь не успокоится, пока не наведёт справки… начнёт у всех расспрашивать и сопоставлять, а своего добьётся. Во всяком случае, родным она своё подозрение выскажет. Все они будут ко мне теперь особенно приглядываться.

– И чёрт с ними! Пусть думают, что им заблагорассудится. Самое главное, тебе больше беспокоиться не о чем, всё осталось уже позади… – И я сразу же пожалел о сказанном, тем более, что я так не думал.

Лиза остановилась, рывком оторвала руку от своей талии, стремительно повернулась ко мне с мгновенно покрасневшим лицом (откуда и кровь взялась!) и, гневно сверкая своими голубыми глазами, спросила:

– Уж не почувствовал ли ты большое облегчение, если, по-твоему, всё уже позади? – И её лицо снова покрылось бледностью, на глазах показались слёзы, она прислонилась к стене.

Я испугался, чтобы она не упала, и снова привлёк к себе, сердито говоря:

– Ты не смеешь так думать обо мне! Ты мне теперь ещё ближе, чем была. Я тебе обо всём скажу, но не сейчас. Идём, тебе нужно скорее лечь. Идём-идём! И не смей так думать… – повторил я, не найдя других слов, чтобы доказать её неправоту.

Через несколько дней Лиза физически совершенно оправилась. По внешнему виду нельзя было подумать, что она недавно, в первый раз в жизни, перенесла операцию, которая не может не оставить следа. Казалось бы: то, что мы избавились от последствий нашей любви, обречённой на полную безнадежность, должно было бы нас отрезвить, привести к постепенному затуханию наших чувств, но случилось наоборот. Мы стали ещё ближе к друг другу. Нас уже сближали не только любовь, но и первое страдание, которое она принесла, общая утрата того, что принесла наша любовь, что было бы нам особенно дорого. Мы уже во всём были мужем и женой, живущими каждым своим душевным проявлением для другого. То, что в силу сложившихся условий мы не могли сейчас обладать друг другом, воспринималось нами как нечто необъяснимое, дикое и, при всём нашем стремлении это преодолеть, – непреодолимое. С чем можно сравнить это ощущение, когда доступное является недоступным, разве что с муками Тантала, мучимого жаждой в воде, к которой только стоит прикоснуться губами. Жажда взаимного обладания и невозможности этого становилась непереносимой, мучительной, отравляла те немногие дни, которых, мы уже чувствовали всей душой, осталось так немного для нашей совместной жизни. Говорят, любовь изобретательна – и мы могли бы найти пути, чтобы в оставшееся нам время принадлежать друг другу, хотя бы крадучи, хотя бы урывками. Но не такая была наша любовь, чтобы удовлетворяться чем-то частично выкроенным для неё. Иного выхода у нас не было – либо всё, либо ничего. Каждый из нас отчётливо сознавал: это всё именно для нас исключено, расставания нам не избежать. Сознание этой неизбежности, как мы ни любили друг друга, заставляло временами желать, чтобы конец света наступил скорее.

XVIII

Так прошёл целый месяц. Не было дня, чтобы я не приходил к Лизе и подолгу не проводил время у неё. Но вот как-то несколько дней из-за попавшейся выгодной работы я не мог у неё бывать. Когда я освободился, в первый же вечер пошёл к Лизе. На мой звонок открыла она сама. Будучи в полной уверенности, что я сейчас увижу луково-солнечную улыбку Лизы, и заранее предвкушая, что сегодня она будет особо милой и радостной, мы же не виделись целых три дня, я был поражён и обескуражен, заметив расстроенное лицо Лизы с совершенно незнакомым мне отчуждённым взглядом, которым она посмотрела на меня, как будто она открыла дверь кому-то постороннему.

– А, это ты! – почти равнодушно сказала она. – Проходи, посиди в комнате с Джеромочкой, он заболел. Я минут через пятнадцать закончу готовить обед.

Наша близость с Лизой стала такой, что любое, даже малейшее переживание одного из нас не проходило незамеченным для другого, а тут вдруг такие равнодушие и отчужденность, и это её расстроенное лицо…

В испуге и уже смутно предчувствуя, в чём дело, я вскрикнул:

– Лиза, что случилось?

– Проходи, я освобожусь и всё расскажу.

Но мне уже не надо было рассказывать. Всё стало ясно. Америка напомнила о себе, она не переставала существовать. У меня перехватило дыхание и защемило сердце. Последнее время мы с Лизой ожидали такого известия со дня на день, хотя всячески избегали разговаривать об Америке. Но я никогда не думал, что её реакция на это будет такой.

– Что же ты стоишь в дверях? – нетерпеливо спросила Лиза.

Не в состоянии что-нибудь сказать, не узнавая Лизу, мучительно думая, что случилось, почему в Лизе произошла такая ничем не объяснимая перемена, я прошёл в комнату.

Первое, что бросилось в глаза, это лежащий на столе развернутый мелко исписанный лист почтовой бумаги, и рядом – вскрытый конверт необычного формата, обклеенный яркими незнакомыми марками. Молнией пронеслось в голове: «Вот и конец! Америка!»

Лежавший в кроватке Джеромочка, увидев меня, обрадованно вскочил и спросил:

– Почему ты так долго не плиходил?

Я был до того расстроен и растерян, что смысл слов ребёнка не дошёл до моего сознания, но, чувствуя, что ребёнку надо ответить, я спросил:

– Ты что сказал, Джеромочка?

– Почему долго не плиходил?

– А… Не мог, у меня было много работы. А почему ты лежишь в кроватке?

– У меня темпелатула! – довольно сверкая глазами, воскликнул Джеромочка.

Я подошёл и приложил ладонь к его лобику. Головка была горячая.

– Правда температура… Ну а раз температура, то полагается лежать! – Я уложил его и прикрыл одеяльцем.

– Мне не хочется лежать, – попытался снова встать Джером.

– Лежи! Лежи! Ничего, братишка, не поделаешь, с температурой надо лежать, – прижал я тихонько его плечо. – Ты, Джером, лучше расскажи мне что-нибудь…

– Мы скоро поедем к папе в Амелику!

Я вздрогнул.

– Кто тебе это сказал?

– Мама сказала. Папа прислал письмо.

«Всё! Всё! Конец!» – заколотили эти слова, как раскалённые молотки, причиняющие жгучую боль в мозгу и сердце. Почувствовал, что мне трудно стоять на ногах, и присел к столу. Но Джеромочка продолжал лепетать.

– Мы поедем на палоходе… долго, долго!

– Ты рад, что поедешь?

– Лад! Лад! И Луви лад, и Элек лад! Все лады, мы даже плыгали и хлопали в ладошки!

– И мама хлопала с вами в ладошки? – не утерпел я задать коварный вопрос.

– Нет, мама не хлопала, она плакала!

– Плакала? – обрадовался я и тут же упрекнул себя в жестокости и эгоизме. «Неужели тебе будет легче, – подумал я, – если и Лиза будет так же мучительно переживать отъезд, как и ты?» – и вынужден был признаться себе, что было бы легче. Потерять любимую женщину очень тяжело, но потерять вместе с ней её любовь – это совсем невыносимо. Что могли обозначать её слёзы? Наверно, только первую реакцию. Она же встретила меня сегодня как чужого. Десятилетняя власть замужества, спокойная и обеспеченная жизнь в Америке, ответственность за судьбу детей – всё вместе оказалось намного сильней нашей кратковременной и бесперспективной любви. Власть прошлого сдула её любовь ко мне, как порывистый ветер сдувает пух с одуванчика. Ничем другим её сегодняшнее отверждение ко мне и не объяснишь. С большой болью подумал: «От Лизы такого отношения я не ожидал. Неужели и она такая же, как все? Вот и Лиза, – продолжал я думать, – оказалась не такой, какой я её для себя вообразил. Она такая же, как и все другие, которые меня покинули», – думал я с горечью.

– Иосиф, ты что молчишь? – спросил Джеромочка.

– А, молчу… – очнулся я. – Ты, Джеромочка, всё-таки решил уехать в Америку?

– Лешил!

– А как же я останусь здесь один без вас? – задал я вопрос скорее себе, чем ребёнку.

– И ты поезжай с нами, – ни минуты не поколебался Джеромочка.

– Ну нет, мама меня не возьмёт.

– Возьмёт! Возьмёт! – сказал Джеромочка, уже засыпая.

Вошла Лиза и, увидев, что сынишка уснул, тихонько подошла, приложила ладонь к его лобику, на котором выступили мелкие бусинки пота, и облегчённо вздохнула:

– Кажется, жар спадает…

– Значит, всё, Лиза? – кивнул я на письмо, лежавшее на столе.

– Значит, всё! – в тон ответила мне Лиза и пристально посмотрела на меня. – Сэм пишет, что выслал деньги на дорогу до Риги, а там сядем на пароход и по шифкарте поедем на всём готовом. Он уже внёс деньги за шифкарту, но для её получения необходима справка из американского посольства, которую он просит, чтобы я выслала.

Обо всём этом Лиза говорила как о само собой разумеющемся, не вызывающем никакого сомнения.

Я смотрел на неё и не понимал, как могла произойти в ней такая внезапная перемена? Передо мной стояла чужая женщина, всеми помыслами принадлежавшая мужу.

Неужели эта женщина и Лиза, которая мне принадлежала душой и телом, – одно и то же? Такая резкая и быстрая перемена никак не укладывалась в сознании, я совсем растерялся и, не зная о чём говорить, спросил:

– И это всё, что тебе написал муж? Письмо, кажется, длинное…

– Остальное всё нежности… – усмехнулась Лиза.

– Какие нежности? – не сразу понял я, по инерции всё ещё думая, что нежность к Лизе – только моя привилегия.

– Странные вопросы ты задаёшь. Неужели тебе не понятно, какие нежности может писать муж, целый год не видевшийся с женой и с нетерпением её ожидающий? – Лиза слегка покраснела.

Её слова опалили меня огнём. Я весь вспыхнул, представив, какая встреча её ожидает, что встречать её будет кто-то другой, а не я. Такое не укладывалось в моём сознании, всё во мне противилось этому. Разве может любить кто-нибудь Лизу так, как люблю её я? У меня перехватило дыхание, и я с трудом выдавил из себя:

– Лиза, неужели после всего, что у нас с тобой было, ты сможешь жить со своим мужем?

Лиза, как мне показалось, с нарочитой хладнокровностью пристально посмотрела мне в глаза и ответила:

– Вероятно, смогу, жила же я с ним десять лет, он же мой муж и отец моих детей. Что же мне остаётся? Может быть, ты посоветуешь?

– Да, тебе больше ничего не остаётся, – машинально повторил я её слова. Вот и Лиза уходит от меня в свою жизнь, как ушли когда-то Оля, Нинка, Лёля. И Лизе я больше не нужен, как этим другим. «А был ли нужен кому-нибудь?» – задал я себе вопрос. Я вспомнил о Лауре. Ей, кажется, я был нужен, но она умерла – и на этот вопрос утвердительно с полной уверенностью я не мог себе ответить. Вне всякой связи с тем, что я сейчас переживаю, вспомнил, как Лаура любила читать мне стихи Маяковского, и в памяти стали возникать строфы из поэмы «Облако в штанах»: «Вошла ты, резкая, как „нате!“, муча перчатки замш, сказала: „Знаете – я выхожу замуж“». Я посмотрел на Лизу, и её сообщение о своём отъезде показалось мне теперь, как будто она мне сказала: «Знаешь, я снова выхожу замуж за своего мужа».

Я поднялся и, не сводя глаз с Лизы, опять тихо про себя процитировал: «Опять влюблённый выйду в игры, огнём озаряя бровей загиб. Что же! И в доме, который выгорел, иногда живут бездомные бродяги».

Передо мной снова разверзлась пропасть одиночества, и на этот раз такая необъятная, что, заглянув в неё, лишаешься всяких сил. Но что же делать? Здесь я больше не нужен. С невыносимой тоской вглядываясь в Лизу, на лице которой сейчас отражалась большая тревога, я сказал:

– Что же, Лиза, прощай, перед твоим отъездом я ещё, наверное, зайду. – И, почувствовав себя невыразимо несчастным, я направился к выходу.

– Иосиф! – схватила меня за руку Лиза. – Разве ты не останешься с нами обедать?

Я остановился, поражённый.

– Как ты сказала? Обедать? Ты сказала обедать… Ну знаешь, Лиза, лучшего завершения нашей любви и не придумаешь, как сесть и пообедать… Не знаю, как тебе, но мне, наверное, теперь долго не захочется есть. Прощай! – я выдернул руку и, откинув занавеску, вышел.

Едва я успел прикрыть за собой дверь, как услышал громкие рыдания Лизы. Я остановился, не веря своим ушам, но рыдания, разрывающие душу, не прекращались. Что это? Неужели я её так оскорбил? Не хотел же я этого. Я вернулся.

(Ещё два раза в нашей жизни, уходя, я слышал неутешные рыдания Лизы, но тогда я не мог вернуться, чтобы утешить её, потому что уходил не сам – меня уводили, и первый раз я услышал собственные рыдания, когда Лиза покинула меня, не услышав их. Но об этом впереди.)

Лиза стояла, уткнувшись в занавеску, и девичья фигурка судорожно вздрагивала от неудержимых рыданий. Боже, какой же родной и близкой снова стала мне Лиза, ещё несколько минут назад казавшаяся холодной, чужой, бесчувственной. Видя сейчас Лизу такой беспомощной, я чувствовал, что моё сердце разрывается от жалости, вся моя нежность к ней вспыхнула с новой силой. Я схватил её за плечи.

– Лиза! Дорогая моя! Неужели я тебя так обидел? Но я же этого не хотел. Ну, успокойся, пожалуйста! Прошу тебя, – говорил я, пытаясь оторвать её от занавеса, чтобы заглянуть ей в лицо, но от моих слов рыдания Лизы становились сильнее, и она ещё судорожней вцепилась в занавес.

– Лиза! Успокойся! Нельзя же так. Пойдем, сядем… Ну, пойдем же, ведь кто-нибудь может зайти, увидеть тебя такой… что подумают? Ты же разбудишь Джеромочку, а он больной.

Эти слова дошли, наконец, до её сознания, и она позволила оторвать себя от занавеса. Я обнял её плечи, усадил на стул и, не выпуская, придвинув ногой другой, сел рядом. Лиза прижалась ко мне, продолжая приглушённо всхлипывать, и спрятала своё лицо у меня на груди. Я молча гладил её волосы. Постепенно Лиза успокоилась. Она подняла мокрое от слёз лицо и, не сводя с меня своих заплаканных глаз, сказала:

– Нет, Иосиф, себя не обманешь… не хватит у меня сил уехать от тебя…

– Ну и не уезжай, дорогая! Оставайся со мной!

Такой прекрасной улыбки, какой озарилось от моих слов лицо Лизы, я ещё не видел. Разве опишешь красоту женских голубых глаз, озарённых радостью и любовью, сверкающих счастьем сквозь прозрачный хрусталь всё ещё не просохших слёз. Это можно видеть, впитывать в себя, но описать невозможно.

Произнося свои слова, я не задумывался об их значении. В те минуты для меня было важно одно: любыми средствами успокоить Лизу, облегчить её отчаяние. Но теперь, с необыкновенным блаженством впитывая в свои глаза восторг и радость её сверкающих любовью глаз, я внезапно понял всю мудрость невольно предсказанных сердцем слов. Больше того, я понял, что только сейчас, вот теперь, я имел право сказать эти слова Лизе, было бы преступлением пройти мимо той любви, какая всего дороже на свете. Я ещё четко не представлял, как отвечу на многочисленные «но», которые встретят моё предложение ей остаться со мной, но я уже чувствовал уверенность, что наша любовь заставит исчезнуть эти «но», как исчезает всё, не выносящее солнечного света. Я понял – любовь даром не даётся, для этого нужно быть готовым на любые жертвы, любые усилия и смелость, чтобы любовь уберечь, и сама же любовь придаст силы, чтобы её сохранить. Я повторил свои слова:

– Да, Лиза, оставайся со мной… Не уезжай! Никто насильно не может заставить тебя уехать. Решать ты должна сама. Поверь в меня и выходи за меня замуж. Правда, сначала нам будет очень и очень трудно…

Лиза радостно улыбнулась, хотя ответ её этой радости противоречил.

– Иосиф! Что может быть легкомысленнее того, что ты предлагаешь? Я в тебя верю, иначе я не стала бы твоей. Я лично на всё готова. С тобой мне ничего не страшно, моя жизнь будет без тебя невообразимо страшней… Распоряжаясь своей судьбой, я распоряжаюсь и судьбой своих малышей, и не о себе прежде всего я должна думать, а о детях…

– Твои дети станут моими детьми!

– Но тогда я лишу их родного отца…

– Дети ещё малы, и до их сознания не дойдёт значение трагедии, которая произошла в их жизни. Я сделаю всё от меня зависящее, чтобы до их сознания это не дошло. Когда дети вырастут, они всё поймут и никогда нас не упрекнут. Разве будет лучше, если вместо отца они лишатся матери?

– Что ты говоришь? – в ужасе воскликнула Лиза. – Ничто на свете не заставит меня покинуть детей. Только моя смерть может лишить их материнства.

– Лиза, ты неправильно меня понимаешь, – возмутился я. – Я бы совсем не любил тебя, если бы потребовал от тебя такой немыслимой жертвы. Ты же любишь меня, ты в этом сегодня окончательно убедилась, если ещё сомневалась…

– Я не сомневалась, это ты усомнился во мне.

– Возможно, мы об этом ещё поговорим… Теперь представь, ты возвращаешься в Америку к мужу, к которому ты и тогда особых чувств не испытывала, как же ты будешь относиться к нему, когда сердце твоё останется здесь, со мной? Безусловно, как к человеку, который испортил тебе жизнь. Всё равно, хотя твой муж в этом не виноват, ты ему этого не простишь, и он навсегда забудет, что такое счастье. Твоя жизнь превратится в пытку, беспросветные будни. Надеяться на то, что постепенно смиришься, привыкнешь, нельзя. Ты не привыкнешь, ты не такая. Привыкнуть может тот, кто не знает, что такое любовь, а ты любишь. Нетрудно предугадать, какая у тебя будет семейная жизнь, если вы с мужем будете чужими друг другу. Будут ли счастливы дети, если их родной отец и родная мать станут друг для друга чужими? Поверь, дети скоро это почувствуют, и ваши отношения наложат отпечаток на всю их жизнь, дети очень восприимчивы. Какая любящая мать захочет такой участи для детей? Вынесешь ты такую жизнь? Нет, не вынесешь. Ко всему этому прибавится и Америка, которая никогда для тебя не была родиной, для тебя, детство которой прошло в России, и снова почти год прожившей в Советском Союзе. Америка теперь станет тебе совсем ненавистной, и ты захиреешь от тоски. Вот почему я сказал: разве будет лучше, если дети лишатся матери? Бывает и так, что лишаются матери ещё при её жизни. Конечно, твоего мужа немедленно нужно поставить обо всём в известность. Если он не хочет совсем потерять детей, если дети ему дороги, пусть приезжает в Москву. Перед отъездом сюда у вас ведь так было решено? В этом мы с тобой должны ему помочь, так как в Советский Союз он может приехать только как твой муж и потому что его семья живет здесь. Свой брак мы оформим после того, как он сюда приедет. Твой муж человек ещё молодой, найдёт себе новую жену, и не думаю, что в Москве ему будет жить хуже, чем в Америке, если он человек стоящий. Дорожит он своими детьми, так он и сделает, а если нет, то подобным отцом, в свою очередь, вряд ли стоит дорожить.

– Ты уверен, Иосиф, что сможешь заменить детям отца и будешь их любить?

– Пока я тебя люблю, я буду любить и твоих детей… Они будут мне такими же родными, как и ты.

– Вот видишь, ты говоришь – пока… Мне уже двадцать семь лет, я родила троих, и пройдёт не так уж много времени, я стану пожилой и перестану привлекать тебя так, как привлекаю сейчас, а ты ещё будешь, как это говорится, мужчиной в соку, и твоя любовь ко мне постепенно остынет. Дети к тому времени ещё не станут взрослыми.

Я рассмеялся.

– Вот чего ты боишься! Не придирайся, пожалуйста, к каждому слову, придира! Ты боишься того, чего я совсем не боюсь. Я не буду клясться тебе в вечной любви. Ты знаешь, я не сторонник таких клятв. Но я уверен, этого «пока» мне хватит на всю нашу жизнь. Я тебе, так и быть, признаюсь, что женюсь на тебе не только по любви, но и по расчёту, – улыбнулся я.

Изумление, которое выразилось при моих последних словах на лице Лизы, я просто не берусь описать. Если женщина в состоянии на глазах превращаться в необыкновенно поразившегося ребёнка, то такому превращению я был сейчас свидетелем. Если бы я даже не любил Лизу, то в этот момент за её такую способность я всё равно безумно влюбился бы в неё. Я страстно привлёк Лизу к себе, крепко поцеловал и, видя, что её изумление всё ещё не проходит, сказал:

– Да! Да! Да, Лиза! Представь, что и по самому настоящему расчёту. Я тебе сейчас всё объясню… Конечно, Сонина фантазия о долларах тут ни при чём. Любая женщина – красивая или интересная, миловидная или обаятельная, привлекательная или просто хорошенькая – в некотором роде произведение искусства, созданное природой. А произведение искусства, если оно подлинное искусство, проходит проверку временем. Есть такие произведения, как их называют, однодневки или пустоцветы. При своём появлении они производят впечатление, вызывают интерес, иногда даже восхищение, но проходит немного времени – и к ним теряют интерес, о них забывают, появляется недоумение, чем же это произведение привлекало. Оно не выдержало испытание временем, устарело, едва успев расцвести. Но настоящее произведение искусства не теряет своей ценности для многих и многих поколений, становится бессмертным. Случается и так: произведение искусства при своем появлении не получает признания, но проходит время, и это произведение завоёвывает всеобщее признание, вызывает восхищение, и теперь недоумение другого рода: как оно не получило признания при своём рождении? Лиза, по твоему лицу я вижу, ты недоумеваешь, как можно сравнивать бессмертное, долговечное с женщиной, которая не только смертна, но подвержена биологическим изменениям и неизбежно стареет. Само собой разумеется, такое сравнение и смело, и относительно. Дело, конечно, не в сравнении женщины с произведением искусства, это была бы чепуха, но в подобии сравнения произведения с произведением, женщины с женщиной. Для первых существует один критерий – время, для вторых критерий – время, отпущенное на человеческую жизнь. Есть поговорка: все девушки ангелы, откуда ведьмы берутся? Ведьма – это не только внешность, но и характер, и внутреннее содержание. Случаются и такие преобразования, характер становится ведьмой, внешность сохраняется привлекательной, и наоборот, внешность становится ведьмой, характер сохраняется привлекательным. Что и говорить, и каждый тип в отдельности, а уж тем более всё вместе взятое, малозаманчиво. Из моих рассказов ты знаешь, как много я пребывал в влюбленном состоянии, влюбчивость не такой уж смертельный грех, если этим грехом не злоупотребляют. Знаешь, что меня в те периоды больше всего тревожило? Возрастное превращение женщины. Я тогда вглядывался чуть ли не во всех женщин, особенно переболевших бальзаковский возраст, и приходил в ужас. Неужели моя обожаемая девушка, а в то время другой любви, кроме вечной, я не признавал, в скором времени превратится, как и они, в серое, безликое, чёрствое, неинтересное и зачастую расплывшееся или иссохшее существо с будничным или деловым, высокомерным или самодовольным, а то и просто тупым выражением лица? Когда же мне попадалась навстречу женщина, идущая рядом со своей взрослой, юной и привлекательной дочерью, я и совсем приходил в полную растерянность, стараясь поскорее отвернуться и пройти мимо, так как нет ничего страшнее для вечной любви, как вид мамаши рядом с взрослой дочерью. Ты вот, Лиза, будешь смеяться, наверно, надо мной… в какой ужас и дрожь бросало меня, когда навстречу попадались усатые женщины. «Неужели эти усы, – спрашивал я себя, – образуются из почти невидимого пушка, который был так красив и притягателен у Нинки?» Чтобы спастись от такого рода наваждения, я как молитву повторял: нет правила без исключений, нет правила без исключений. А сколько было у меня знакомых девушек, которые, выйдя замуж, буквально в несколько лет после рождения ребёнка превращались в чёрт знает что. Все они, о ком я говорю, не выдержали проверку временем. Ты, Лиза, я вижу, не совсем понимаешь, к чему я клоню? Сейчас объясню. Тебе уже двадцать семь лет, из них чуть ли не десять лет замужем, родила троих, а сохранила жизнерадостный характер, непосредственность и, я не преувеличу, во многом и юность. Что касается твоего телосложения, то, начиная от подбородка и до пальчиков твоих ног, у тебя уже нет от меня тайн, и…