Текст книги "Лиза"

Не один раз в течение человеческой жизни в ней случается что-то важное в последний раз. Мой последний, такой откровенный разговор с Лаурой действительно стал последним.

Через пять дней я был уже дома. Радость встречи с родными и друзьями после годичного отсутствия, новые впечатления заставили совсем забыть о Томске, хотя изредка меня и мучила совесть, что так нехорошо обошелся с Лаурой, уехав, не попрощавшись, в то время как и своей поездкой я обязан только ей. Но сделанного не поправишь.

Незаметно пролетел месяц. Однажды, когда я возвращался от товарища домой, мне подали письмо. Я очень удивился, так как в то время ни с кем переписки не вёл. Раскрыв конверт, достал из него несколько листков, исписанных мелким бисерным почерком. Я прочитал: «Жозя, детка! Прости, что я к тебе так обращаюсь…» Досадливо пожав плечами, я подумал, что почтальон по ошибке занёс чужое письмо, а я, не разобравшись, вскрыл его. Я взял конверт, на нём был указаны наш адрес, мои фамилия и имя, обратного адреса не было. Взглянув на подпись, увидел: Лаура. Чёрт возьми! Было первой мыслью  – откуда она могла узнать мой адрес, затем подумал: наверное, Лаура одновременно посылала несколько писем и в конверт для меня вложила письмо, написанное другому, придется прочитать. Письмо было мне.

– Лиза, я до сих пор жалею, что это письмо у меня не сохранилось. Дословно я, конечно, не помню, но основное его содержание, как оно сохранилось в памяти, я тебе расскажу.

Лаура писала: «Жозя, детка! Прости, что я к тебе так обращаюсь. Прочтёшь, ты всё поймёшь! Почему ты так жестоко со мной обошёлся? Нет, я не хочу ни в чём тебя упрекать, во всём виновата я сама. Не сразу я пришла к этому выводу, но всё же это так. В последний вечер я долго ждала тебя, и когда поняла, что жду напрасно, подумала, ты опасаешься, не позволю ли я опять что-нибудь неожиданное. Этого опасаться тебе больше не надо. Я решила: завтра пойду на вокзал и всё-всё тебе скажу. На вокзале тебя не оказалось. Тогда я подумала, что ты сядешь в поезд на Томске, и стала ожидать его прихода. Наконец поезд пришёл, но среди вышедших на перрон тебя не было. Я обошла все вагоны и тебя не нашла. Я испугалась и не понимала, что могло случиться? Сломя голову бросилась к тебе на квартиру. К счастью, мой бывший муж отсутствовал, дома был один Валентин. Я спросила дипломатически: где Неизвестный? – Куда-то ушёл. – Ося тоже с ним пошёл? – Разве вы не знаете, он вчера утром уехал в Троицк. – Как уехал? Он должен был ехать сегодня! – крикнула я. – У него был билет на вчерашний день, ответил Валентин. Я страшно расстроилась и присела на стул, пытаясь прийти в себя и понять, что же произошло. Меня охватило чувство возмущения. Но это продолжалось всего минуту. Всё заслонило конкретное: тебя нет, уехал не сказав ни слова, не попрощавшись, не оставив адреса, уехал предубеждённым. Вспомнила вчерашний вечер в ожидании тебя, каким он показался мне нескончаемо долгим, а когда подумала, сколько таких вечеров впереди, прежде чем тебя увижу, я пришла в отчаяние. Я спросила у Валентина, не знает ли он твой адрес, придумав предлог, что ты забыл у меня зачетную книжку, которую просил оформить. – Нет, не оставил, никто из нас об этом не подумал, но беспокоиться незачем, осенью вы ему вернёте, – ответил Валентин. Рвалась последняя ниточка, которая ещё могла соединить меня с тобой. Нет, оставалась ещё надежда, ты обязательно напишешь. Только сейчас по-настоящему почувствовала я, каким ты для меня стал. Я вышла, мысленно осыпая тебя множеством упреков, но каждый упрёк тотчас же находила несправедливым. Если бы ты знал, каким мертвым мне кажется Томск без тебя. Две недели я жила в ожидании, что вот-вот придёт от тебя письмо. Но письма всё не было. Я всё больше и больше приходила в отчаяние. Мне приходила в голову мысль, а был ли ты? Был! Был! – уверяла я себя, иначе я не переживала бы того, чего не переживала никогда в жизни. Как мне ни тоскливо, я благодарна тебе за то, чем я теперь живу. А живу я желанием, чтобы скорее наступила осень – и я снова увижу тебя. Есть ещё одно у меня заветное желание, чтобы ты не думал плохого обо мне».

Далее Лаура писала, что она получила письмо от родителей, в котором они просили её приехать на лето в Ташкент, им очень хотелось повидать её и особенно внучку, и она решила поехать. При оформлении в университете документов её внезапно осенило, что в канцелярии должен быть мой адрес, который, к большой радости, тут же ей дали. Первым её делом было сесть и написать письмо. Обещала, как только приедет в Ташкент, написать и оттуда.

В постскриптуме Лаура писала, что она окончательно разошлась с мужем. Как-то он явился к ней пьяным, вёл себя возмутительно, пытался силой воспользоваться правом мужа. Хотя на другой день он приходил просить прощения, ей удалось убедить его, что их совместная жизнь больше невозможна. Так как у её мужа и у меня одинаковое имя, то она и нашла имя, с которым обратилась ко мне в письме, чтобы ничего больше ей не напоминало о нём. А почему на ты – мысленно она только так со мной беседует.

Я был растроган письмом Лауры, больше того – я был обрадован. Искренность, с которой было написано письмо, заставляла меня верить в то, что в Лауре таится много хорошего, настоящего человеческого. А её прошлое, цинизм, её поведение – всё это у неё напускное, надуманное, сложившееся под влиянием среды, в которой она вращалась. Меня мучили угрызения совести. Я упрекал себя. Мог же я выбрать время, чтобы попрощаться с ней, объяснить, почему я был вынужден выехать раньше. Наконец, что мне стоило написать ей письмо из Троицка. Очень хотелось написать ей сердечный ответ. Решил ждать письма из Ташкента, наверное, она не забудет написать свой адрес.

Лето прошло незаметно, каникулы кончились, и я возвратился в Томск. Обещанное письмо из Ташкента так и не пришло. Это обстоятельство отчасти облегчало предстоящую встречу с Лаурой, она ведь тоже меня обманула, но и огорчило тем, что я приходил к мысли: Лаура остается сама собой. Её письмо ко мне было, очевидно, плодом настроения, которому она поддалась на непродолжительное время, а потом натура взяла своё, и всё вошло в свою колею. Может быть, встретился ей какой-нибудь оригинальный представитель противоположного пола – и она по-новому увлеклась. Всё же я надеялся, что Лаура вернулась из Ташкента, и с интересом ожидал встречи с ней.

Когда с вокзала я ввалился в комнату, Валентин и Оська Неизвестный встретили меня радостными восклицаниями. Я бросил испытующий взгляд на Неизвестного, желая узнать, как на нём отразился его разрыв с женой. Мне показалось, несмотря на то, что внешне как будто в нём ничего не изменилось, он как-то весь потускнел. Горя желанием скорее узнать что-нибудь о Лауре, я сделал вид, что ничего не знаю о разрыве с ней, и спросил:

– Ну а как поживают твои жена и дочка?

Неизвестный вздрогнул, сделал глотательное движение, подавляя что-то в себе, и, опустив голову, отошёл к окну. Валентин усиленно подавал мне непонятные знаки. Растерянно глядел я то на одного, то на другого и ничего не понимал. Неизвестный повернулся, в его глазах стояли слёзы.

– Разве ты ничего не знаешь? – тихо спросил он.

– Что не знаю? – воскликнул я, уже чувствуя, что случилось непоправимое.

– Лаура и дочка умерли… скоро два месяца…

– Ты с ума сошёл! – выдохнул я, охваченный ужасом. – Не может этого быть!

– Какое было бы счастье, если бы этого не было… Кто бы мог подумать, что произойдёт такая трагедия. Она была всегда неосторожной. В Средней Азии свирепствовала холера. За день пути до Ташкента купила фруктов и, очевидно, соскучившись по ним, не приняла мер предосторожности. С поезда в Ташкенте их сняли больными. Родители обезумели. Какие меры ни принимались, спасти их не удалось. На третий день по приезде скончалась дочь – и через несколько часов за ней последовала мать.

У меня защемило сердце. В голове гвоздём засела мысль: я смел её упрекать, что она не выполнила обещание, не прислала обещанного письма. Эта мысль долбила мозг как долотом. Я никак не мог прийти в себя. Вскользь подумал: надо найти слова утешения Неизвестному, но почувствовал, что сам нуждаюсь в утешении больше него. Для него несчастье уже отделено временем, для меня оно случилось сейчас, сию минуту.

Я машинально стал развязывать узел с постелью, думая, как жестока и неумолима жизнь, новой болью схватило сердце, когда я представил горе родителей, с нетерпением ожидавших свою дочь и внучку, которую они ещё не видели. Упрекавших теперь себя за то, что уговорили её приехать.

Я бросил на кровать одеяло и подушку и, не сказав ни слова, лёг, повернувшись лицом к стене. Так я пролежал до вечера. Много передумал за эти часы, но самой невыносимой была мысль, что уехал из Томска, не попрощавшись с Лаурой. Мне казалось: отложи я отъезд на два дня, ничего бы этого не случилось. Я считал себя косвенным виновником её смерти и никак не мог себя убедить в противном. Сколько в жизни совершаешь неисправимого, о чём сожалеешь долго, очень долго.

– Вот, Лиза, так ушла из жизни женщина, для которой я был дорог, женщина, не сумевшая распорядиться своей красотой. Самое тяжёлое, ушла она из жизни, не зная, что оставила в сердце дорогого ей человека неизгладимый след, не зная, что он будет вспоминать о ней с душевной теплотой.

VIII

А жизнь, трудная жизнь шла своим чередом. Сидели на голодном пайке. В городе свирепствовал тиф, время от времени выхватывая и кого-нибудь из приятелей и знакомых. До сих пор удивляюсь, как эта болезнь миновала меня. У меня было больше вероятности заболеть, я много ездил, а железная дорога и вокзалы были главными рассадниками тифа.

До конца года я ещё с грехом пополам занимался, но голод давал себя знать всё больше и больше. Я стал продавать лишнюю одежду, чтобы покупать продукты. Всё больше и больше занятия не шли на ум. Я начал падать духом.

В январе мобилизовали на работу в пригородный совхоз, находившийся в семи километрах от города. Туда на это время я переехал жить. В километре от совхоза находился знаменитый Томский психиатрический городок, обслуживающий всю Сибирь. В одном из корпусов городка был хороший клуб, в котором для обслуживающего персонала и жителей ставили местными силами спектакли и устраивались танцы. Работники совхоза часто посещали клуб, а некоторые участвовали в драмкружке. Я стал тоже посетителем этого клуба. Настроение в то время было у меня убийственное, сильно мучил голод. Я потерял уверенность в себе, казался себе неприспособленным к жизни, чувствовал, что у меня не хватает сил преодолевать все трудности. Жизнь стала казаться бесперспективной, и самые мрачные мысли всё чаще и чаще приходили в голову. Только очень странное происшествие помогло мне преодолеть владевшее мною настроение и почувствовать уверенность в себе.

В клубе на танцах я познакомился с одной девушкой. Она предложила мне принять участие в драмкружке. Я согласился. В драмкружке мне для начала предложили второстепенную роль и предупредили, что спектакли показывают и душевнобольным, тем, которые не представляют опасности для окружающих. Учитывая необычную аудиторию, избегают ставить пьесы, в содержании которых встречаются душераздирающие сцены и сильно впечатляющие моменты. Несмотря на это, спектакли не всегда проходят благополучно. Иногда какой-нибудь душевнобольной во время действия сорвётся, поднимет истерический крик, тогда начинает действовать цепная реакция, многие больные не выдерживают – и в зрительном зале начинает твориться невообразимое столпотворение. Занавес немедленно опускается, и спектакль продолжает разыгрываться в зале. К больным устремляется весь обслуживающий персонал, к нему на помощь присоединяются артисты в костюмах и гриме, и самых буйных разводят по палатам. Постепенно всё успокаивается, но спектакль переносится на другой какой-нибудь день. Признаться, подобного рода дополнительная нагрузка к артистической деятельности показалась мне не очень заманчивой, но отступать было неудобно.

На одной из репетиций, во время действия, в котором я не участвовал, я заметил на боковой стене сцены объявление и подошёл его прочитать. Это были правила внутреннего распорядка психиатрического городка, напечатанные типографским шрифтом. В каком-либо другом учреждении подобные правила не привлекли бы моего внимания, но здесь они меня заинтересовали. Я начал читать с большим интересом. Вдруг меня охватило какое-то тревожное беспокойство. Заинтересованный чтением, я сначала не обратил на это внимания, но чувство беспокойства меня не оставляло. Мне стало казаться, что-то сверлит мне спину. Я резко обернулся и увидел глаза, неестественно улыбающиеся, устремленные на меня. У противоположной стены сидел человек средних лет с бледным лицом и светлой бородкой. Он был в шапке-ушанке, в ватных брюках, заправленных в валенки, и в бушлате. Лицо его было совершенно неподвижно и спокойно, но стального цвета глаза неестественно улыбались. Когда я обернулся, он медленно отвёл глаза. Я решил дочитать правила, но снова – то же ощущение, что мне сверлят спину, и когда я резко обернулся – опять те же глаза. Бросив читать, я стал прогуливаться по сцене. Когда я шёл по направлению к этому человеку, он не смотрел на меня, но стоило мне повернуться, как я чувствовал его глаза на своей спине. Несколько раз я неожиданно оборачивался и каждый раз встречал его глазами, которые он медленно отводил. Эти неестественно улыбающиеся глаза поражали тем, что на самом лице не было ни тени улыбки. Всё это начало меня и злить, и беспокоить. Наконец, я решил справиться у руководителя драмкружка, кто этот любитель студенческого искусства и почему он так странно себя ведёт. Руководитель усмехнулся:– «Это душевнобольной неизлечимый, тихое помешательство, но он безвредный. Он в психиатрическом городке уже второй год, и не надо на него обращать внимание. Вы здесь новый человек, вот он вами и заинтересовался». Нечего и говорить, слова руководителя меня мало успокоили. Мой артистический пыл основательно поостыл, и я начал подыскивать убедительные доводы для доказательства моей бездарности как артиста, но, оглянувшись, заметил, что этого человека на сцене уже нет. Он так же незаметно исчез, как и появился. Разговора продолжать я не стал.

В один из назначенных дней я пошёл на репетицию. Был морозный лунный вечер. Дорога проходила высоким густым хвойным лесом. Идя ночью лесом один, чувствуешь себя жутковато, то обстоятельство, что лес отделял совхоз от психиатрического городка, этой жуткости не умаляло, и поэтому, выйдя из леса и увидев освещённые окна корпуса, в котором помещался клуб, я вздохнул с большим облегчением. В помещении никого не было. Дверь в зрительный зал была заперта на ключ. Очевидно, я ошибся часом и пришёл раньше, и в ожидании стал прогуливаться взад и вперёд по длинному коридору. Против одного из окон в стену была вделана ниша, не доходящая на полметра до пола. Я присел, решив вооружиться терпением, и задумался о самом обыденном, о чём может думать человек, который непрерывно, на протяжении трёх месяцев, голоден. Неожиданно погасло электричество. Я вполголоса выругался и, в надежде, что свет скоро опять появится, снова погрузился в свои невесёлые думы.

Вдруг всю мою кожу словно обожгло морозом. Всем своим существом почувствовал на себе глаза. Цепенея от ужаса, я приподнял голову и увидел неслышно приближающегося ко мне незнакомца со сцены, не сводящего с меня глаз. В лунном сумеречном свете его неестественно улыбающиеся глаза гипнотизировали и производили невыразимо жуткое впечатление. Я был не в состоянии отвести свои глаза от его немигающих глаз.

– Иосиф, я боюсь! – прижалась ко мне Лиза.

– Что ты, Лиза? Смотри, какой сегодня вечер, и на бульваре так оживлённо, – сказал я, обнимая её за плечи.

– Я за тебя боюсь…

– А… но Лиза, ничего ведь страшного не случилось, иначе бы я не сидел здесь рядом с тобой и не рассказывал тебе об этом. Хорошо! Я этот эпизод пропущу.

– Пожалуйста, ничего не пропускай, – попросила Лиза.

– Ну смотри!

Незнакомец подошёл к нише и молча сел рядом со мной. Вот когда я познал, что означает выражение «волосы встали дыбом». Одновременно почувствовал, как весь я внутренне собрался. В голове молниеносно промелькнула мысль: нельзя показать, какой ужас меня охватил, нужно немедленно начать самый естественный разговор. Собрав всю силу воли, чтобы голос меня не выдал, я спросил:

– Не знаете, почему погасло электричество?

– Обычно в это время электричество выключают, – ответил он, не сводя с меня глаз.

Его ответ немного меня подбодрил. Значит, я взял верный тон.

– Очень жаль, – сказал я, слегка отвернув голову. – По всей вероятности, репетиция сегодня не состоится – и придётся несолоно хлебавши возвращаться домой.

– Почему? Электричество выключают на один час, а потом снова дают свет, экономят уголь, – и, немного помолчав, добавил: – Вас, наверное, интересует история моей болезни?

Хотя мне было совсем не до его истории, мне ничего не оставалось делать, как заинтересоваться.

– Я с удовольствием послушаю, если у вас есть желание её рассказать.

– Почему бы нет? Я всегда охотно её рассказываю. Я давно уж поправился. Скоро уже полгода, как я послал родным в Рубцовск письмо, я там живу, и всё ещё от них нет ответа. Может быть, они не получили моего письма? Как вы думаете?

– Возможно, и не получили, – ответил я. Знаете, как плохо работает теперь почта. Попытайтесь послать письмо ещё раз.

– Придётся! Одного меня главный врач не отпускает. Не доверяет… чудак, – усмехнулся он. – Чем, вы думаете, они меня лечат? Больше разговорами. Я, правда, одно время заговаривался, но это давно прошло.

Он стал рассказывать довольно длинную историю о своей болезни. Когда он рассказывал, то не обращался к собеседнику, а, наклонив голову, устремлял свой взор к полу. Это позволило мне привести нервы в порядок. Рассказывал он довольно связно, но через определённые промежутки времени вдруг замолкал и долго бормотал себе под нос такое, чего нельзя было разобрать. Затем бормотание прекращалось, и он снова продолжал свой рассказ, но, что характерно, именно с того слова, на котором он его прервал. Закончив свою историю, он поднялся и сказал:

– А вы это здорово придумали – написать родным ещё одно письмо. Пойду, напишу. – И, не попрощавшись, он удалился.

Хотя я совсем успокоился, но когда он скрылся за поворотом коридора, я всё же вздохнул с облегчением.

Облегчённо вздохнула и Лиза и осторожно высвободилась из моих объятий.

Опять я остался один в темноте. Электрический свет был включён. Вместе с темнотой улетучилось и пережитое ощущение кошмара. Я даже почувствовал состояние какого-то особого подъёма оттого, что с честью вышел из неожиданного испытания. Я хорошо понимал: если бы в ужасе бросился бежать или закричал в темноте, или допустил какой-либо другой нелепый поступок, случилось бы непоправимое – и в психиатрическом городке мог бы прибавиться ещё один пациент. Даже если бы всё обошлось благополучно, я никогда в жизни не простил бы себе смешную сторону этого происшествия, представляя себя бегущим и обезумевшим от ужаса.

Я почему тебе рассказываю об этом, Лиза, потому что благодаря этому случаю у меня выявилась мгновенная способность в трудные или опасные минуты внутренне собраться и молниеносно принять необходимое решение, появилась уверенность в себе. Отныне я знал: в какие бы переплеты ни вовлекала меня жизнь (а их у меня и после было более чем достаточно), выход из положения я найду.

В феврале месяце занятия в университете я забросил окончательно. Свою новую шубу с бобровым воротником и на хорьковом меху променял на старый нагольный полушубок, гардероб свой почти весь проел и не видел никаких перспектив вырваться из тисков голода. Из дому не было известий. Наконец пришло письмо. На Урале царил ещё более ужасный голод, за фунт хлеба нужно было платить бешеные деньги. Все сбережения в семье были истрачены. Они писали, что собираются распродать, что ещё уцелело, и в начале марта уехать к родным в Москву, от которых они получили приглашение бросить всё и приехать. По прочтении этого письма у меня быстро созрело решение тоже немедленно уехать в Москву. Но одно дело решению созреть, другое – как его претворить в жизнь. Пропуска на проезд по железной дороге были уже отменены, и была установлена плата за проезд, по тем временам довольно высокая. Достать деньги, необходимые для покупки билета, у меня не было никакой возможности. Оставалось одно: ехать без билета. Как это ни казалось дико и рискованно, нужно было проехать более четырех тысяч километров, и я решился.

В первых числах марта я сел на станции Томск, второй в поезд, и поехал в Москву. Рассказывать об этом необычайном путешествии пришлось бы очень долго. Ехать приходилось в непередаваемом напряжении, в постоянной бдительности, проявлять большую находчивость, чтобы избегать многочисленных проверок проездных билетов и документов. Как это всё удавалось, мне и до сих пор кажется невероятным. Очевидно, мне сопутствовала удача, и слишком велико было желание попасть в Москву. Так я проделал полпути.

Когда мы прибыли в Тюмень, я заболел, у меня поднялась высокая температура, и я почти не мог вставать с места. Ехать дальше в таком состоянии было немыслимо. Я сошёл с поезда, зашёл на вокзал, нашёл свободную скамью и улёгся на ней, рассчитывая, что если впаду в беспамятство, то меня заберут в какую-нибудь больницу. Так я провалялся на вокзале двое суток. Температура спала, и я почувствовал большое облегчение, хотя слабость всё ещё не проходила. Страшно хотелось есть, двое суток у меня во рту не было и маковой росинки. Хлеба не было, не было и ни копейки – вернее, ни миллиона денег, тогда счёт вёлся на сотни тысяч и миллионы, – чтобы его купить. Положение создалось отчаянное, и я не видел никакого выхода из него. Вот тогда-то я и вспомнил о Боге, а вернее, не о самом Боге, а его еврейском заместителе на нашей грешной земле – о раввине.

Я пошёл в город, разыскал синагогу, где узнал адрес раввина – и вскоре предстал перед его светлые очи. Я рассказал ему, что еду к семье в Москву, в поезде заболел, вынужден был слезть и больным пролежал два дня на вокзале. Очевидно, когда я был без памяти, у меня вытащили бумажник с деньгами и проездной билет. Сейчас я в отчаянном положении, и не может ли Тюменская еврейская община как-нибудь помочь? Раввин сначала, как мне показалось, слушал меня сочувственно и внимательно, но когда он стал выспрашивать подробности на еврейском языке и мне, к своему стыду, пришлось признаться, что еврейским языком не владею, он стал поглядывать на меня с подозрением.

Наконец после непродолжительного молчания раввин обратился ко мне на чистом русском языке.

– Вот что, молодой человек… я вам очень сочувствую, но сейчас наша благотворительная касса, кажется, пуста, и один я ничего не могу решить. Сегодня вечером я соберу общинный комитет, как раз накопилось много вопросов, заодно решим и ваш. Посмотрим, что можно для вас сделать. Заранее ничего определенного не обещаю. Зайдите в семь часов вечера. А всё-таки нехорошо, что своего родного языка вы не знаете.

Я покраснел, но оправдываться не стал.

Вечером, когда я пришёл, комитет уже заседал в особой комнате при синагоге. Дверь была приоткрыта, и я услышал оживлённый громкий разговор, и что меня удивило – на русском языке. Это меня обрадовало, я подумал, что мне больше не придется краснеть за незнание родного языка. Попросив разрешения, я вошёл. Собравшийся синклит выглядел торжественно и внушительно. Комната была слабо протоплена, все были в верхней одежде. За длинным столом сидело семь человек: пятеро мужчин и две женщины. Мужчины, за исключением одного, очень полного, чисто побритого, с золотым пенсне на носу, все с окладистыми бородами. На них были добротные драповые шубы, у одних с каракулевыми, у других с бобровыми воротниками, и шапки, соответствующие воротникам. Женщины, обе весьма солидные, одна в беличьем с хвостиками, другая в чернохорковом меховых манто с пушистыми оренбургскими платками на головах. И та и другая горделиво щурили глаза. Очевидно, собрания комитета происходили редко и относились к не менее важным событиям, чем годовые праздники, и они воспользовались случаем: оделись по-праздничному. По сравнению с ними, в своём нагольном полушубке, я бы выглядел настоящим библейским блудным сыном, если бы в библейских странах бывали сибирские морозы. По тому, как все они смотрели на меня, я сообразил, что раввин всем рассказал обо мне и что у них уже имеется готовое решение. Я с облегчением подумал, что буду избавлен от лишних расспросов. Но я горько ошибался.

Первой ко мне обратилась женщина в беличьем манто, более пожилая, чем другая. Я ожидал, что она меня спросит, как я дошёл до жизни такой, но ничего подобного не случилось, это их, очевидно, мало интересовало.

– Вы что же, не уважаете свой народ, если не умеете говорить на своем родном языке?

– Незнание родного языка вовсе не означают неуважение к народу, – ответил я. – Я горжусь своим народом.

Все удивлённо переглянулись.

– Но как же так получается, – снова обратилась ко мне дама в беличьем манто, ещё более сощурив глаза, – что вы не знаете языка народа, которым вы, по вашим словам, гордитесь? Вы разве воспитывались не в семье?

– Воспитывался в семье, в которой не было фанатиков, но соблюдались традиции. Сам я прошёл и хедер, в своё время мог переводить хумеш, в положенное время читал в синагоге мавтир, праздновал своё балтицве, а когда умер отец, я как старший сын целый год говорил по нему кадиш. Но, как вам известно, это не имеет ничего общего с жаргоном. В уральском городке, в котором жила наша семья, было всего семьдесят семейств евреев, и на еврейском языке говорило только старшее поколение. Я учился в гимназии, где в каждом классе еврейских мальчиков было всего один или два, поэтому русский язык стал единственным, на котором я говорю. Я считаю, лучше не знать родного языка, чем его коверкать и говорить плохо.

– У меня есть один знакомый студент, – возразила мне дама, – который был в таких же условиях, как и вы, но он прекрасно владеет родным языком.

Она рассказала подробную историю с большим количеством действующих лиц. К моему великому огорчению, на этом дело не кончилось. Почти у каждого из присутствующих нашлась подобная история, которую каждый почёл своим долгом мне пересказать с явным назиданием в мой адрес. Я слушал, смущался, но больше всего злился. «С каким бы удовольствием, – думал я, – послал бы вас ко всем чертям». Но, находясь более чем в двух тысячах километров от цели своего путешествия и будучи третий день голодным, о такой роскоши нечего было и думать. Мне оставалось одно: всем своим видом соглашаться, что они правы.

Наконец мужчина в пенсне встал, подошел к несгораемому ящику, находившемуся в комнате, достал разграфленный лист бумаги, написал мою фамилию, проставил цифру и дал мне расписаться, после чего отсчитал положенную сумму.

Я поблагодарил и пообещал, что деньги по приезде в Москву, возможно, не сразу, но обязательно верну.

Они как по команде переглянулись и заулыбались, дескать, знаем, как возвращают.

– Но ты, конечно, вернул им их поганые деньги? – спросила Лиза.

– Нет! Об этом я забыл сразу, как вышел от них. Только вот сегодня вспомнил, но совесть меня не мучает, – рассмеялся я. – За то удовольствие почувствовать себя благодетелями можно было бы заплатить и больше.

Я направился на вокзал, но здесь меня ждал неприятный сюрприз. Полученная мною сумма с идеальной точностью равнялась стоимости билета от Тюмени до Москвы. Поезд на Москву должен был прибыть в Тюмень завтра в два часа дня. Перспектива умереть в дороге с голоду с билетом в кармане так же мало заманчива, как проделать эту штуку и без билета, поэтому ни колебаться, ни выбирать было не из чего. Я решил продолжать свой путь так же, как я его начал, а на, так сказать, вырученные деньги купить хлеба и сала, что и сделал утром на базаре.

Удача сопутствовала мне и в дальнейшем, и на четвёртый день после того, как я снова сел в Тюмени на поезд, я подъезжал к Москве.

Москва! Что значит Москва для человека, прожившего всю жизнь в небольших провинциальных городах, в жизни которого самым большим городом был Томск, и то в котором в своё время не разрешали проживать, коренной москвич никогда не поймёт, никогда не сможет себе представить. Москва, которую узнал лишь по учебникам истории и географии, по произведениям великих писателей, заселённая всеми запечатлёнными героями. Вот эта Москва откроется сейчас передо мной больше чем сказочным чудом, но настоящая, реальная, существующая.

Я не отрывался от окна, чтобы ничего не пропустить с самого начала, и поэтому рассмешил чуть ли не весь вагон, задав самый естественный вопрос на железной дороге: «С какой стороны будет вокзал?»

Не торопясь, полуошеломлённый, оглядываясь по сторонам, всему удивляясь, направился я по Каланчёвской улице, потом по шумно-бурлящему Садовому кольцу, на котором в то время были расположены рынки, и самый крупный из них – Сухаревский с Сухаревской башней посередине, к Малой Дмитровке, где жили твои родители. Моё появление, да ещё в таком виде, повергло их в крайнее изумление, но в ещё большее изумление поверг мой вопрос: приехали ли в Москву мои родные. Оказалось, что от моих родных получено письмо, что они собираются выехать в Москву, но после никаких известий не поступало. В большой тревоге я написал в Троицк нашим хорошим знакомым с просьбой узнать, что случилось с нашей семьей. Дней через десять пришёл ответ: вся наша семья ещё третьего марта выехала в Москву, они их сами провожали и тоже беспокоятся, почему их до сих пор нет в Москве. Страшное беспокойство охватило всех нас, время было такое тяжёлое, но придумать, какие предпринять поиски, никак не могли. Решили ждать, должны же они как-нибудь дать знать о себе.

Передо мной встал вопрос: как дальше жить? Долго обременять родственников я не мог, им и без меня приходилось туго, и вообще я не выносил положения быть кому-нибудь обязанным, а тем более быть в тягость. Выяснилось, в Москве не текут молочные реки, нет кисельных берегов, а на пироги с кашей надо зарабатывать. Но как зарабатывать? С одной стороны, я ничего не умел делать, с другой – работы было куда меньше, чем охотников её получить. Пришлось взяться за первое доступное, вооружился ручным лотком и стал торговать папиросами на улице. Было неприятно и стыдно. Трудно было мириться с мыслью, что из студента второго курса превратился в уличного торговца. Мне казалось, что каждый, кто покупал у меня папиросы, смотрел на меня с укоризной – не нашёл лучшего занятия. Но что поделаешь, пить-есть надо, никаких жизненных благ никто мне на подносе не преподнесёт.