Текст книги "Лиза"

– А я ведь тебе ещё не всё рассказал. Итак, до завтра!

XII

– Какая чудесная сегодня погода! – сказала Лиза, подойдя к скамейке, на которой я её поджидал.

– Прекрасная! Может быть, пойдём погуляем?

– Нет, пока отложим. Я хочу дослушать до конца. Сегодня ведь речь пойдёт о самой большой твоей любви.

– Почему о самой большой? Я, Лиза, тебе уж говорил, что самая большая ещё только в моих мечтах.

– Ну, это когда будет! А мне хочется знать о том, что было и что есть.

– Ну что ж, изволь!

Возможно, мне и самому удалось бы вырваться из того порочного круга, куда затянул меня азарт, но я вспоминаю о своём знакомом из конторы, который очень умно, без всяких нравоучительных сентенций, сумел мне показать, куда этот омут может меня затянуть.

Прошло больше года. В этот год особых событий в моей жизни не произошло, но бесследным он не остался. Очень нуждался, частенько голодал, но аккуратно посещал лекции на литературном факультете Московского университета, которые читали выдающиеся профессора: Коган, Переверзев, Пиксанов. Ходил на лекции по судебной медицине знаменитого профессора Гернета. Много читал. Не пропускал и студенческие вечера. В то время в студенческом клубе университета выступали Калинин, Луначарский, Радек, часто выступал Маяковский, а также выдающиеся артисты – Качалов, Игорь Ильинский и другие.

Мне посчастливилось слышать известное стихотворение «Необычайное приключение, бывшее с Владимиром Маяковским летом на даче» в собственном исполнении автора и в исполнении Качалова и Ильинского. Все они читали это стихотворение бесподобно, но каждый по-своему. Однако пальму первенства я отдавал Маяковскому. Только два поэта, Маяковский и Есенин, читали свои произведения так превосходно, что ни одному талантливому чтецу или артисту никогда не удавалось их превзойти. Посещал я писательский и другие диспуты в Доме печати. Особенно мне запомнился диспут между журналистами и работниками юстиции. Увлекался в тот период и шахматами. Осенью я получил путевку для поступления в институт детской дефективности, и когда начались занятия, первые вступительные лекции слушал с интересом, но вот на одну из лекций привели для демонстрации несколько трудновоспитуемых и дефективных детей, и я сразу понял, что это не для меня. Я снова стал ходить на лекции в университет, а в институт приходил, когда надо было получать стипендию. Нужно сказать, в духовном отношении этот год много дал.

Ну а женщины? Мне кажется, в тот период они меня совсем не интересовали. Нинка ещё сидела, притаившись занозой в сердце, сейчас же дающей о себе знать, если приходило желание обратить внимание на кого-нибудь из представительниц её пола, и напоминанием о себе обесцвечивала их. Состоял я тогда и членом студенческой артели физического труда, так она и называлась. Периодически нам предоставляли работу на строящейся первой Всероссийской сельскохозяйственной выставке, теперь там Центральный парк культуры. Работа была несложная, но тяжёлая: копали, носили лесоматериал, таскали на носилках кирпичи, возили на тачках землю – и зарабатывали гроши.

Как-то придя в университет, это было в июне, только что кончился учебный год, я увидел на университетском дворе большую группу студентов и студенток. Группа отправлялась на экскурсию в Крым. В душе я им очень позавидовал, но для меня подобного рода удовольствия были ещё не только недосягаемы, но не видно было, когда они вообще станут возможны. В этой группе я обратил внимание на одну девушку небольшого роста, склонную к полноте, с головой несколько крупной по отношению к фигуре. Почему я именно на неё обратил внимание, я до сих пор не знаю. Только ли потому, что с ней стояли два высоких студента, которым она не доходила и до плеча, и весело любезничали с ней, то ли потому, что она заразительно смеялась, или потому, что у неё глаза были большие, лучистые, более чем у других, а может быть потому, что она держала в руках фунтик и время от времени аппетитно клала по ягодке в рот; но, так или иначе, внимание на неё обратил, и обратил внимание по-особенному. Я даже подумал: с такой девчонкой и я бы с восторгом поехал в Крым, а то, чем чёрт не шутит, может быть, и влюбился. Усмехнувшись своей фантазии, я прошёл в здание, перестав об этом думать.

Вот, Лиза, иногда невольно поверю, что существует провидение, по крайней мере, в моей судьбе. Мало ли встречаешь в жизни женщин, интересных, красивых, обольстительных, восторгаешься ими, любуешься, радуешься их существованию, но разве хоть на секунду подумаешь о том, как их существование может отразиться на твоей судьбе? А вдруг встретишь женщину – и тебя словно осенит, на одно мгновение только, и сердцем, и разумом почувствуешь, неосознанно, каким-то особым чувством, ясновидением, что ли, что именно с этой женщиной твой жизненный путь обязательно скрестится. Интереснее всего, что сразу об этом забываешь, когда не думаешь, не говоря уж о том, что не проявляешь ни инициативы, ни намерения даже познакомиться с ней. Но вот настаёт момент, и эта женщина предстаёт перед тобой так и там, что любой фантаст не придумает ничего подобного, и она уже имеет в твоей жизни такое значение, оставляет такой глубокий след, стереть который бессильны все твои будущие годы. Я тебе рассказывал, какое особенное впечатление произвела на меня Лаура, но как мало я помышлял не только познакомиться с ней, но и что-нибудь узнать о ней, и вдруг она появляется в комнате, где я жил, чтобы с ней было много пережито. Это было в Томске. В Москве повторилось то же самое. Леля, так звали девушку, которая за девять месяцев до этого обратила на себя моё особенное внимание, затем больше не встречавшаяся, словно её и на свете не существовало, вдруг появляется реальная, и нигде иначе, как в номере, где я жил, чтобы положить конец моему сердечному затишью, чтобы вовлечь в водоворот мучительных и прекрасных переживаний и самых неожиданных событий.

Так возникла моя любовь к Леле. Если любовь к Нинке началась с первого взгляда, развивалась и расцветала, как весенний подснежник, но и завяла, как вянет этот цветок, когда кругом всё цветет и благоухает, то любовь к Леле началась с предубеждения и скорее напоминала реку, которая встречает на своем пути много порогов.

(Я рассказал Лизе, как протекала эта любовь, почему произошла моя единственная встреча с Нинкой, как появилась в моей жизни и ушла из неё Вера – мамаша. Здесь я этого рассказа не привожу, так как об этих событиях мной написана повесть «Леля». Конечно, как и любое литературное произведение, моя повесть не может служить точным зеркалом действительности, в ней могут быть и преувеличение, и домыслы, но представление о герое и так, как я об этом рассказывал Лизе, эта повесть даёт.)

– Ну вот, Лиза, я и закончил свою историю, продолжением которой будет моя последующая жизнь. То, что я тебе рассказал, не может претендовать ни на полноту изложения, ни тем более на полную объективность. О себе рассказывать трудно, и будет неудивительно, если некоторые частности, рисующие меня с отрицательных сторон, из повествования выпали, а положительные приукрашены. И если внешне во мне как будто ничего не изменилось, я по-прежнему безработный, человек неустроенный и без определенных занятий, а в моём сердце образовался вакуум…

– А что такое вакуум? – спросила Лиза.

– Вакуум – это пустота, безвоздушное пространство, ну а в применении к сердечной деятельности – это сердце, которое ещё не заполнила любимая женщина, – улыбнулся я. – На первый взгляд, как будто бы ничего не изменилось, – продолжал я, – но это только на первый взгляд. Большие изменения всё же произошли. Я стал увереннее в себе, у меня появились склонность и большой интерес к определённой профессии, появилась уверенность, что в конце концов я не только буду работать в этой области, но и добьюсь успеха. А что касается вакуума, то без любви я и не мыслю себе жизни, верю, что появится, наконец, моя золушка, заполонит сердце целиком, превратится в нём в принцессу моей жизни, и это уж навсегда.

(Не знал я тогда, что золушка моя сидит рядом со мной, что много мук она примет из-за меня, что жизнь приготовит нам испытания, которые мы преодолеем только потому, что с нами будет наша любовь. А что любовь будет такой настоящей, большой, мечтавшейся, узнаю в полной мере тогда, когда уже не смогу поделиться с ней об этом.)

– Ну, конечно, эта твоя золушка должна быть настоящим совершенством? – спросила Лиза, лукаво улыбаясь.

– Боже упаси! Только не совершенством! Это же очень пресно! С совершенством даже не поссоришься! Какой будет моя золушка, я, конечно, не знаю, но когда она появится, много времени, чтобы её распознать, мне не понадобится. Теперь, Лиза, ты можешь сама заключить, что твои родители по-своему правы, считая меня вертопрахом и шалопаем.

Лиза пропустила мимо ушей мои последние слова, посмотрела на меня взглядом, сосредоточенным внутрь себя, как бы к чему-то прислушиваясь, и сказала:

– Мне кажется, и Нинка, и Лёля прошли мимо своего счастья.

Слова были настолько неожиданны, и я почти не сомневался, что на её лице сейчас появится лукавая улыбка, но Лиза наклонила голову и задумалась, значит, её слова были сказаны не в шутку. «Что это может означать?» – подумал я и спросил:

– Почему ты так думаешь, Лиза?

– Потому что они прошли мимо большой любви, предпочтя ей обыкновенное благополучие.

– Но не может же счастье заключаться в том, что только тебя любят, нужна же и взаимность. Можешь ли ты себя считать вполне счастливой, если любишь своего мужа несравненно менее, чем он тебя?

– Я вышла замуж не по любви, а по молодости, и я была бы счастлива и много бы за это дала, если бы могла любить своего мужа, как любили тебя эти девушки.

– Но они ведь меня разлюбили!

– Не знаю, но если бы я полюбила так, как они, то я никогда не разлюбила бы, несмотря ни на что. Я бы чувствовала себя счастливой и оттого, что любима, и оттого, что люблю.

– Знаешь, Лиза, мне не приходило в голову думать, потеряли ли Нинка и Леля своё счастье оттого, что прошли мимо меня. Нужно быть слишком самоуверенным, чтобы считать, что твоя любовь обязательно осчастливит женщину. Но вот я сейчас подумал: а счастливы Нинка и Леля теперь и будут ли они счастливы в будущем, – и прихожу к выводу, что нет. Дело, конечно, не в моей любви к ним, а в них самих. Каждой по-своему, их не хватило на настоящую любовь. Судя по моей последней встрече с Нинкой, она никогда больше любить не будет. Из неё выйдет хороший педагог, может быть, учёный, любящий свое дело, и, может быть, по-своему она будет счастливой, но личной жизни, какую даёт любовь, у неё не будет. Она, мне кажется, относится к категории тех женщин, у которых любовь вспыхивает ярким пламенем, но и скоро затухает. Она женщина с рано стареющим сердцем для личной жизни и любви. Что касается Лели, то, судя по тому, что она в течение последних полутора лет выходит второй раз замуж, она ищет то, что ей никогда не суждено найти; мне кажется, её судьба будет, скорее, в том, чтобы убеждать себя, что она счастлива, чем это чувствовать. Кстати, с Лелей я тебя могу познакомить, у меня сохранились с ней хорошие отношения. Правда, специально мы с ней не встречаемся, но когда встречаемся, то всегда с большим удовольствием.

– Уже поздно, проводи меня, – поднялась Лиза.

Пока мы шли, мы почти не разговаривали, только несколько раз обменялись незначительными замечаниями. Лиза была необычно для себя задумчивой, и когда дошли, она, протянув руку, спросила:

– Когда ты теперь придёшь?

– Не раньше, чем дней через пять. Наша группа подрядилась на работу по упаковке мешков. Это за городом. Нужно тебе сказать, работа и тяжёлая, и отвратительная. В большом амбаре, где навалена гора мешков из-под зерна, нужно отбирать годные, складывать их по пятёркам, а затем запаковывать и утрамбовать, в свою очередь, по десятку в мешок. Пыль страшная, работать приходится в напряжённом, полусогнутом состоянии, и к концу работы спина так ноет, что впору хоть за ночь отлежаться, чтобы на другой день быть в состоянии работать. Самое главное мучает, что эту работу нельзя делать в рукавицах, а кожа моих пальцев слишком нежна для грубой мешковины, и они долго после работы в кровяных ссадинах. Но положение такое, что не приходится отказываться от любой работы. Другой раз и две, и три недели никакой работы не попадается, только единственное утешение, что эта упаковка хорошо оплачивается. Теперь сама можешь убедиться, какой я подходящий субъект, чтобы составить кому-нибудь личное счастье.

Лиза укоризненно взглянула на меня и сказала:

– Приходи обязательно!

Возвращаясь домой, я старался себе объяснить, почему вдруг, когда я закончил свой рассказ, Лиза стала такой задумчивой. Вот уже второй раз у неё вырвалось что-то вроде признания, и не очень похожее на сестринское. Я подумал: неужели у неё могут возникнуть ко мне другие чувства, – и, поймав себя на мысли, что мне захочется повидать её раньше, чем через пять дней, решил, что в чём-то заблуждаюсь и запутался.

XIII

К Лизе я пришёл только через неделю. На мой звонок открыла она сама и искренне обрадовалась:

– Проходи! Проходи! Поиграй там с Джеромочкой, я через несколько минут освобожусь на кухне.

Джеромочка сидел на полу и сосредоточенно что-то строил из кубиков.

– Здорово, Джером!

Джеромочка поднял головку, увидев меня, улыбнулся, не торопясь встал, обтёр левую ручонку об штанишки и протянул мне её:

– Здлавствуй!

– Левой не здороваются! Давай правую!

Джеромочка посмотрел на свою ручонку и не понял, что от него требуется.

– Эх ты! Гоголя не читал, не знаешь, где право, где лево! Вот эту нужно подавать, – сказал я, взяв его за правую руку и легонько встряхнув.

Я сел. Джеромочка мигом вскарабкался мне на колени.

– Ну, Джером, давай рассказывай!

Джеромочка внимательно поглядел на меня, словно обдумывая, что рассказать, и выпалил:

– Ты самый интелесный – лучше всех.

– Что? Что? – воскликнул я в необычайном изумлении. – Кто тебе это сказал?

– Мама сказала!

– Не могла мама сказать тебе это, – проговорил я, ещё не оправившись от изумления и забывая о возрасте моего собеседника. Но Джеромочку уже интересовало другое, и он спросил:

– А на бульвал мы сегодня пойдём?

– Пойдём! Обязательно пойдём! Ты чудесный мальчик. – И я, приподняв волосёнки, поцеловал его в лобик.

Вошла Лиза и, увидев эту сценку, так и заполыхала от удовольствия.

– Лиза, если бы ты слышала, что тут твой сын рассказывает…

Лиза с восторгом взглянула на сына и затем, с нескрываемой гордостью, переводя свой взор на меня, сказала:

– Джеромочка расскажет… Это такой болтунишка – хуже меня.

– Ты даже представить не можешь, что он мне сказал.

Лиза взяла у меня ребёнка и, прижав к своей груди, спросила:

– Джеромочка, что ты сказал дяде Иосифу?

– Иосиф сказал, что мы пойдём на бульвал.

– Нет, ты скажи, что ты сказал дяде Иосифу?

Но Джеромочка только улыбался, не понимая, чего хочет от него мама. Лиза, не на шутку заинтригованная и обеспокоенная, спросила меня:

– Что же он сказал?

– Странные разговоры ты ведешь со своим сыном, – улыбнулся я.

– Ну вот! Теперь от тебя ничего не добьёшься. Говори же, не молчи!

– Джеромочка сказал, ты ему говорила, что я самый интересный и лучше всех.

– Джерома! Когда я тебе это говорила? – быстро спросила Лиза, покраснев до корней волос.

– Говорила! Говорила!

– Так кому же из вас верить? – рассмеялся я, наслаждаясь её замешательством.

Лиза присела в изнеможении, поставив Джеромочку на пол.

– Нет, при нём уже ни о чём нельзя говорить, – сказала она, поправляя сынишке волосики. – Ты, наверное, понимаешь, как это произошло?

– Примерно догадываюсь.

– Я вчера заходила с детьми к сестре. Там собралась вся наша семья. Зашёл разговор о родственниках, и, как обычно в таких случаях, начали перемывать косточки. Дошло дело до тебя, и тут такое начали говорить, я тебе, конечно, не стану пересказывать…

– И не надо! Я тебе сейчас сам повторю, что ты там слышала, – что на меня возлагались большие надежды, а вышел бездельник, который ни о чём серьёзно думать не хочет. В голове у него только танцы и развлечения, лодырь, перестал учиться, стал картёжником, его даже невеста бросила из-за этого, вообще он человек пропащий и на него нужно махнуть рукой. Так ведь?

– Почти что! Больше всех свирепствовала Соня. Но я не выдержала и тоже выложила, что я о тебе думаю. Вы, говорю, стараетесь видеть в человеке только плохое, а как доходит до хорошего, вы себе глаза пластырем заклеиваете. Когда я говорила эти злополучные слова, подошёл Джеромочка, потянул меня за руку. Я повернулась и посмотрела ему в лицо, стараясь понять, что ему нужно, и закончила: «Из вас Иосиф самый интересный и лучше всех», – а мой сынок решил, что это я ему говорю, и намотал на ус.

– Намотал на ус! – залился смехом Джеромочка.

– Ну, вот видишь, и разговаривай при нём, – засмеялась Лиза.

– Но почему ты считаешь эти слова злополучными?

– Потому что они вовсе не предназначались для твоих ушей, и потом – я вообще преувеличила.

– Тайное всегда становится явным, – засмеялся я. – Выходит, говоришь одно, а думаешь другое…

– Иосиф! – возмутилась Лиза.

– Я, конечно, пошутил. Ты такой же дипломат, как и твой сынишка, за это вы мне оба по душе. Само собой разумеется, ты преувеличила. Но дело не в этом, напрасно ты меня защищаешь перед ними, их не убедишь, а против себя восстановить можешь. Всё же они твои родные.

– Ты мне тоже родной!

– Но я только двоюродный!

– Двоюродный, зато и самый близкий… – и Лиза запнулась.

«Самый близкий…» Я внутренне вздрогнул. Сколько раз я это слышал – и как всегда трагически кончалось. Сделав вид, что я не расслышал её последние слова, я продолжал:

– Что касается твоих родных и в особенности твоей сестры Сони, то человеческого благородства у них не так уж много, зато фарисейства хоть отбавляй, поэтому мне совершенно не важно, что они обо мне думают. В твоём хорошем ко мне отношении я не сомневаюсь, поэтому, Лиза, не трать пороха на мою защиту. Кроме того, не забывай, ты меня знаешь всего какой-нибудь месяц, и то больше по моим рассказам.

– Но когда я тебя слушала, меня не оставляло ощущение, что вся твоя жизнь проходила у меня перед глазами.

– И всё же рассказ – не сама жизнь. Многое ты воспринимаешь во мне сквозь призму своих воспоминаний о нашем детстве. Но в тебе, Лиза, я не могу не ценить, что относишься ко мне без предрассудков. Что ни говори, ты всё же женщина, которая долго жила в Америке, и мелкобуржуазные предрассудки не могут не иметь на тебя влияние. Что я представляю собой с точки зрения американской женщины, да что греха таить, и многих наших женщин – обыкновенный люмпен. А вот ты всё-таки оказалась выше этого…

– Покажи свои пальцы! – перебила вдруг Лиза.

– Это зачем?

– Покажи, не разговаривай! – И, бесцеремонно схватив мои руки, начала рассматривать. – И верно, все в ссадинах! Неужели без этой работы нельзя обойтись? Ты же так совсем руки изуродуешь…

– Ах, ты вот к чему! Ничего, дня через три и следов не останется. Кстати, в ближайшие дни предвидится более благородная работа, переписывать адреса подписчиков на Главпочтамте. Там требуется неплохой и разборчивый почерк, и мой, наверно, подойдёт.

– Иосиф, а мы на бульвал пойдём? – спросил Джеромочка, которому наскучило нас слушать.

– Надо спросить у мамы.

– Сейчас я не смогу, – ответила Лиза.

– Стесняешься при мне доставать платье? – пошутил я.

– Иосиф, как тебе не стыдно? – вспыхнула Лиза. – Я на тебя обижусь.

– Зачем же на меня обижаться? Ты обижайся на свой предательский халатик, это он выдаёт секреты твоего телосложения…

– Прошу тебя, перестань!

– Нет, в самом деле, почему это тебя смущает? Большинство женщин, если они уверены, что секреты их телосложения привлекают взоры мужчин, прилагают немало усилий, чтобы эти секреты не так уж трудно было обнаружить…

– Иосиф, ты, наконец, перестанешь… – взмолилась Лиза.

– Не перестану!

Но тут случилось совсем непредвиденное. Джеромочка, стоявший поблизости, дёрнул меня за руку и, нахмурив брови, спросил:

– Почему не слушаешься маму?

Мы с Лизой ошеломлённо переглянулись и неудержимо расхохотались.

– Ну и Джером! – сказал я, устав смеяться. – Уморил, совсем уморил. Выходит, мама для тебя высший авторитет? Действительно, человече, с тобой ухо надо держать востро…

– Я хочу на бульвал!

– Пойдём, обязательно пойдём. Раз дал обещание, надо его держать, верно, Джером?

– Велно! – кивнул мальчик.

– Но надо спросить разрешение у мамы. Лиза, ты не будешь возражать, раз тебе нельзя, если я с твоими хлопцами прогуляюсь на бульвар?

– Не возражаю! – обрадовалась Лиза. – Но с условием, что ты их мне не растеряешь и приведёшь обратно, – рассмеялась она.

– О! У меня они будут как привязанные!

– Заранее не хвались! – И Лиза стала одевать Джеромочку.

Захватив на дворе старших, обрадовавшихся неожиданной прогулке, мы пошли на бульвар и вернулись только часа через три. На наш звонок сразу открыла дверь Лиза, словно она стояла за ней, ожидая нас. Быстрым озабоченным взглядом оглянув моё окружение, Лиза озарилась радостью, и из наших рядов мгновенно был выхвачен Джером и заключён в объятья. Я с восхищением смотрел на них, и до того они показались милыми, что не утерпел и воскликнул:

– Лиза! Тебя только за одно то, что произвела на свет такого милашку, можно полюбить!

Дети быстро разделись и, побросав как попало на кровать свои пальтишки, выскочили в коридор к играющим там ребятишкам, торопясь обмениваться впечатлениями. Лиза не спеша прибрала с кровати детскую одежду и, развешивая её по местам, не оборачиваясь, спросила:

– Ну как погуляли?

– Ты была права. Они меня вогнали в хороший пот!

Лиза обернулась и лукаво улыбнулась.

– Я же тебя предупреждала.

– Знаешь, я только с ними понял суть крыловской басни «Лебедь, рак и щука» – их всех тянет в разные стороны. Руви проявляет интерес ко всем проезжающим трамваям и всему, что имеет колёса, всему, что вертится, крутится и что тарахтит, гремит, шумит. Элек неравнодушен к витринам кондитерских и булочных, ко всем лоткам, с которых продают сладости. Он готов стоять около всего этого как завороженный. А Джеромочку вообще интересует вся вселенная. Увидел большую собаку, играющую с маленькой: «Почему большая собака играет с маленькой собачкой?» – и, не дожидаясь моего ответа, тут же вознамерился принять участие в этой игре. «Почему кошка сидит в окне и почему она смотрит?» Увидев инвалида: «Почему у дяди одна нога?»; птичку, взлетевшую на дерево: «Что она там делает?» – и десятки подобных вопросов. Честно признаюсь, я сначала растерялся; не знаешь, кого догонять, чтобы не потерять двух других, кого звать, кому кричать, а кому что отвечать. Сказав, что во всё время прогулки я себя чувствовал очень уверенно, никак не могу. Удивляюсь, как ты с ними справляешься.

Лиза рассмеялась.

– Я с ними, как настоящий полководец, где необходимо – командую, а где нужно – манипулирую. Увижу трамвай или какую-нибудь технику, переключаю внимание на Руви, приближаясь к кондитерской, беру за руку Элека и отвлекаю, а внимание Джеромочки уж я сама направляю, поэтому его вопросы редко для меня неожиданны. Кроме того, они все трое великолепно понимают, что их свобода со мной ограничена. Управляться с тремя мальчиками – задача нелегкая, и времени для себя лично остаётся не так уж много… Ты посиди немного, я пойду разогрею ужин.

Минут через десять мы все сидели за столом и, оживлённо переговариваясь, ужинали. Если кто со стороны посмотрел бы на нас, то ни на минуту не усомнился бы, что ужинает большая, дружная, весёлая семья. У меня самого то и дело возникало сожаление: почему Лиза не встретилась мне лет восемь назад и не нарожала мне детей. Тут же я мысленно иронизировал над собой – вот скоро воображаемый папаша вернётся к себе в общежитие и там на досуге поразмыслит над тем, когда он добьется счастья, чтобы иметь право стать отцом.

Прошла ещё пара недель. За это время мы с Лизой встречались и гуляли раза три-четыре. С каждой встречей наши братские отношения крепли, и одновременно с этим выявлялось, что мы далеко не безразличны друг другу как мужчина и женщина. Это создавало между нами ещё большую близость, стремление друг к другу, но в то же время возникали и какие-то отчуждённость и настороженность, какие возникают у людей, готовых полюбить друг друга, но хорошо сознающих, что в силу сложившихся условий любовь между ними невозможна. Чувства и молодость брали своё, мы уже предпочитали не гулять, а сидеть на какой-нибудь уединённой скамейке, вели всё более интимные беседы, и в разговоре наше чувство всё чаще прорывалось полунасмешками и полупризнаниями. Я иногда заводил разговор об её отношениях с мужем, но Лиза на эту тему избегала говорить, а если и говорила, то малозначащими фразами, и я скоро убедился, что он ей глубоко безразличен. Весенние ночи, душевные разговоры, близость молодой женщины, к которой неудержимо влекло, и я, не в силах противиться желанию, делал попытки обнять Лизу, но она каждый раз решительно отстранялась со словами: «Иосиф, не надо!»

Как-то я обнял её более настойчиво. Лизе не сразу удалось высвободиться из моих объятий, но, отстраняясь, она положила свою руку на мою и сказала:

– Смотри!

Слегка раздосадованный, я посмотрел на её руку, не понимая, чего она хочет.

– Обручальное кольцо! – Лиза попыталась подвигать его пальцами. – Не забывай, к чему оно меня обязывает.

– И ты веришь в этот предрассудок? – воскликнул я.

– Это не предрассудок, а символ. Символ долга и обязанностей перед отцом моих детей. Я могу его не любить, он может стать мне безразличен, но верна ему быть я должна.

– Но при чём тут кольцо? – спросил я. – Не думаю, что оно – самое радикальное средство от измены. Муж, изменяя своей жене и лаская другую женщину, не помышляет хотя бы на это время снять кольцо, не утруждает себя этим и жена, обнимающая другого мужчину.

Сняв с себя всё, этот, с позволения сказать, символ верности она оставляет на пальце. Если бы кольца могли говорить, сколько бы они могли рассказать, чему бывают свидетелями и участниками.

Лиза быстро отдёрнула руку и, заметив мой иронический взгляд, покраснела, поняв опрометчивость своего движения.

– Иосиф, но ты же говоришь о разврате, а я тебе говорила не об измене, а о верности.

– Нет, я говорю не о разврате. Разврат меньше всего нуждается в ласках и объятьях и никакого отношения ни к измене, ни к верности не имеет. Разврат – это скотство. Но несколько слов о кольце, как о каком-то талисмане сохранения верности. Что такое кольцо? Кольцо, по сути дела, является звеном цепи и символом неразрывности цепи. Цепь же во все века являлась фактором закрепощения. Любому закрепощению всегда будет сопутствовать желание раскрепоститься. Поэтому кольцо скорее будет толкать к нарушению верности, чем к её сохранению. Наши предки хотя и верили в талисманы, но кольцу особенно не доверяли и принимали более действенные меры, чтобы сохранить верность своих жён. У карфагенян был обычай закреплять щиколотки ног у девушек и жён короткой цепью. Ходить с грехом пополам они могли, но стать неверными были не в состоянии. Средневековые рыцари, отправляясь в дальние походы, надевали своим жёнам набедренные повязки, закрывающиеся на замок, я толком не знаю, что это за сооружение. И вот благородные рыцари, положив в карман ключ от этого сооружения, уезжали со спокойной душой, что их жены им не изменят. Варварство? Да! И кольцо тоже один из пережитков этого варварства. Наконец, чтобы покончить с кольцом. Когда я обращаю внимание на обручальное кольцо на руке женщины, особенно если она молода и хороша собой, мне так и мерещится, что она афиширует: мною обладают; или – я сплю не одна…

Лиза рассмеялась.

– Тебя послушаешь, действительно может появиться желание снять кольцо…

– Ты от меня сейчас ещё не то услышишь… Желание снять кольцо можно только приветствовать, если у тебя такое желание появится.

Ничего кольцо не символизирует и ни от чего не предохраняет, а если принять его как украшение, то дикарки кольца на ноздрях носят. Где бы кольца ни носили, на пальцах, на носу или в ушах, всё равно одно неудобство. Теперь о верности, так называемой супружеской верности. Не у всех и не везде понятия верности одинаковые. Но возьмём наиболее принятое понятие. Супружеская верность выдумана главным образом для женщин. Для подавляющего числа населения земного шара, я говорю об азиатских странах, в особенности о населении стран, исповедующих ислам, эта верность строго предписывается только женщине. Там многоженство освящено законом, религией, не ограничено количеством, чтобы, боже упаси, сохранение верности хоть в малейшей степени могло бы коснуться мужчин. Больше того, за достойную жизнь, с точки зрения этой религии, мужчине обещают предоставить в его распоряжение в потустороннем мире самых прекрасных гурий. Само собой разумеется, женщине никаких джигитов или батырей сулить и не думают. Для европейцев и населения стран, исповедующих христианскую, иудейскую и тому подобные религии, для супружеской верности как будто бы обуславливается формальное равенство – браки совершаются на небесах и за праведную жизнь гарантируется продолжение брака в царстве небесном. Но это формальное равенство, для земной части брачной жизни всё же сопровождается разными оговорками: у христиан – «да убоится жена мужа своего», заметь, не муж жены, а у евреев и того чище, мужчина возносит Богу молитву – «благодарю тебя, Господь, что не сотворил меня женщиной».

– Да это же мракобесие и религиозные предрассудки! – перебила меня Лиза.

– Согласен! Но ведь не Бог создал человека по своему образу и подобию, а человек создал Бога на себя похожим. Не Бог выдумал предрассудки, а выдумали их люди. Более сильные используют предрассудки в свою пользу, правом сильного в этом отношении пользуется и мужской пол. Девушка уже с юного возраста воспитывается в верности своему будущему супругу, которого она ещё не знает, о котором ещё не думает и, естественно, любить не может. Общество ревниво следит за ней, чтобы она досталась своему неведомому супругу верной, то есть непорочной. И если она этой верности не соблюла, то она обречена на величайший позор и становится в этом обществе изгоем. Естественно было бы, чтобы те же требования предъявлялись и к юноше. Но ничего такого, конечно, не происходит. Для юноши у общества существует формула: перебесится, женится, остепенится. В лучшем случае познание юношей женщин до его вступления в супружество одобряется тем, что это полезно для его здоровья. Но вот девушка вышла замуж – и то же самое общество, которое было готово за любые её заблуждение, ошибку, неверный шаг вымазать ворота дёгтем, делает в отношении верности поворот на сто восемьдесят градусов. Неверность жены не осуждается, лишь бы были соблюдены внешние приличия и всё было шито-крыто. Лучшей иллюстрацией этого может послужить рассказ Чехова «Живой календарь». В этом рассказе почтенная мать семейства, имеющая несколько детей, желая точно вспомнить, когда у ней родился Ванечка, Петенька или Танечка, вынуждена для точности припомнить, что за год до этого события в городе появился какой-нибудь интересный мужчина. Но если взять такую страну, как Япония, там подобного лицемерия нет, в этой стране, учитывая биологическую особенность женщины, обществу безразлично, сохранила или нет девушка девственность до замужества. Но считается большим позором, если, выйдя замуж, она нарушит верность мужу, потому что тогда муж не может быть уверен, что в его семье нет ребёнка, в котором течет чужая кровь. Недаром в Японии одной из любимейших героинь является Катюша Маслова из «Воскресения». Для японцев неважно прошлое Катюши, но очень ценно её нравственное воскресение. Но как же сами жёны относятся к этой так называемой проблеме супружеской верности? Здесь необходимо отметить характерную черту: женщины всегда готовы осудить в другой то, что без упреков совести прощают себе. В остальном единого мнения нет. Больше того, начинаются такие дебри, из которых не знаешь, как выбраться, и поневоле начинаешь сомневаться: а существует ли вообще эта пресловутая супружеская верность? Одни женщины, а таких большинство, не утруждают себя размышлениями по этому поводу и нарушают супружескую верность при первом подходящем и удобном случае, другие считают, что они не нарушали супружеской верности, если при сношении со своим любовником они убереглись от беременности, третьи считают себя верными своим мужьям, если они позволяют своим любовникам делать с ними что угодно, кроме последней крайности. А бывает и наоборот, но таких немного, возможно, и ты относишься к их числу, если жена равнодушна к своему мужу, полюбила другого и все её помыслы стремятся к нему, то даже эти помыслы она готова расценивать как проявление супружеской неверности, а если, не дай бог, для любимого сорвётся мимолетный поцелуй, или он не убережётся от лёгкого объятия, то и тем паче…