Текст книги "Лиза"

XX

Пробуждение наше было необычным. Ничего не было удивительного в том, что мы проспали и старшие дети проснулись раньше. Нас разбудил их разговор. Говорил Элек:

– Руви, смотри, Иосиф сегодня ночевал у нас.

Услышав эти слова, Лиза стремительно спрятала голову мне под мышку и прилипла ко мне, спасаясь от охватившей её стыдливости, сама превратившись в ребёнка, уличённого в чём-то недопустимо недозволенном. Я понял, она впервые потеряла власть над детьми и чувствует себя совсем беспомощной. Исполненный нежности, я поспешил к ней на помощь и, прикрыв голову одеялом, прошептал на ухо:

– Ну чего же ты стыдишься, Лиза, я же твой муж.

Выглянув из-под одеяла, я увидел, что дети уже одеты и удивленно и обрадованно смотрят на меня во все глаза. Руви спросил:

– Иосиф, ты всегда будешь ночевать у нас?

– Всегда!

– И жить будешь у нас?

– И жить буду у вас!

– А кто будет ночевать там, где ты живёшь?

– Ну, Руви, это меньше всего меня интересует. Кто-нибудь будет… Свято место пусто не бывает.

– И вещи тоже привезёшь к нам? – спросил Элек.

– Зачем привозить! Я их и так принесу, они, наверно, все уместятся у меня под мышкой…

Лиза не выдержала и, выглянув из-под одеяла, весело рассмеялась.

– Мама, ты почему смеёшься?

– Я, кажется, сделала блестящую партию!

– Я тоже не менее блестящую, – рассмеялся и я. – Мезальянсом наш брак никому не покажется.

Глядя на нас, засмеялись и дети. Святая детская непосредственность и неведение. Но обстановка разрядилась. Я сделал сердитое лицо и прикрикнул на детей:

– Собственно, вам-то кто разрешал смеяться? Вы же ещё не умывались!

– И вы с мамой не умывались, а смеетесь, – возразил Руви.

– Сравнил, мы с мамой ещё не одеты, а вы уже оделись! Неужели вам неизвестно, что одетым, но неумытым смеяться не разрешается? Ну, марш в ванную и быстро умываться, а тогда смейтесь сколько угодно.

Ребята схватили полотенчики и шмыгнули из комнаты.

Я сел, но Лиза стремглав обняла мою шею обнажёнными руками, с силой притянула мою голову к своему белому совсем ещё девичьему плечу, сладострастно сожмурила глаза и промолвила почти беззвучно:

– Ах! Скорее бы опять ночь…

– Лиза, опомнись! – чуть не задыхаясь прошептал я, освобождаясь из её объятий. – Нам нужно успеть одеться, пока детишки не вернулись.

Теперь я верил, что только сегодня ночью в Лизе проснулась женщина, желавшая отдать себя целиком, безраздельно. Мы быстро оделись, и Лиза стала расчёсывать золотистые волосы, спутавшиеся за ночь. Я любовался ею такой – не успевшей привести себя в порядок.

– Что ты так на меня смотришь? Отвернись! Я, наверно, выгляжу очень противной?

– Ужасно противной! Ты так свежа, словно ночи и не было… Мне, наверно, долго не понадобится, тратиться на разную там парфюмерию…

– Не выдумывай! – всё же заглянула в зеркало Лиза.

– Ничего я не выдумываю… Ну хорошо, в супружеские права я вступил, а теперь разреши вступить в родительские.

Вернулись дети, и Руви сказал:

– Мы умылись, теперь можно смеяться?

– Над чем же вы будете смеяться? – Дети переглянулись. – Без причины, знаете, смеются только дурачки!

Ребята рассмеялись.

– Ну, я вижу, вам за причиной далеко бегать не приходится, – и я рассмеялся вместе с ними.

Проснулся Джеромочка и, увидев меня, вскочил в кроватке и с ещё заспанными глазёнками потянулся ко мне ручками, обрадованно крича:

– Иосиф плишёл! Иосиф плишёл!

– Не пришёл, он у нас ночевал, – с серьёзным видом уточнил Элек.

Обрадованный не меньше него, я взял Джеромочку из кроватки, прижал его к себе, теперь как родного сынишку, поцеловав и взглянув на Лизу. Она перестала расчёсывать волосы и не сводила с нас сияющих глаз.

– Вот что, Руви и Элек. Вы когда последний раз были в бане? – Дети вытаращили на меня глаза. – Ну что уставились на меня, как молодые барашки на аптеку?

– Иосиф! – вмешалась Лиза. – Они никогда не были в бане. В Америке у нас была специальная ванная комната, а здесь, хотя ванная не действует, я грею воду на кухне и потом мою их в ванне сама. В баню ходить им не с кем.

– А что это – баня? – робко спросил Руви.

– Эх вы, американцы! Не знаете, что такое баня! Ну как вам объяснить… это большой дом, а в нем два больших-пребольших зала. В одном зале раздеваются на деревянных диванах голышом, в другом на каменных скамейках моются в тазах с горячей водой и холодной водой, потом становятся под душ. Что такое душ, вы знаете?

– Знаем! Знаем!

– А ещё, когда вы сильно расшалитесь и мама вас за это долго ругает, это тоже называется, что она устраивает вам баню…

– Иосиф! Не сбивай их с толку, – рассмеялась Лиза.

– Ну как, пойдёте сегодня со мной в баню?

– Пойдём! Пойдём! – закричали оба в один голос.

– И я пойду! – закричал у меня на руках Джеромочка. – Я уже был с мамой в бане.

– Ну нет, Джером, ты ещё совсем маленький. Таких маленьких в мужскую баню не пускают. Подрастай скорее, тогда другое дело.

Лиза взяла у меня Джеромочку, чтобы одеть, и подала мне мыло и полотенце. Я заправил в брюки нательную рубашку, перекинул полотенце через плечо и вышел из комнаты.

Квартира была большой, в ней было семь комнат, в которых жили столько же семейств. Для того, чтобы попасть в ванную, нужно было пройти длинный коридор. Навстречу мне попалась старушка, вышедшая из соседней комнаты. Я поздоровался. На лице старушки выразилось крайнее изумление, она остановилась, и я успел заметить, что от удивления у неё чуть не отвалилась нижняя челюсть. И только когда я прошёл, услышал себе вдогонку хриплое: «Доброе утро!»

Тщательно умывшись и выйдя в коридор, я увидел на повороте в кухню трёх оживлённо беседующих соседок. Все они словно по команде посмотрели в мою сторону и сразу отвернулись, продолжая свой разговор, как будто моё появление их ни в какой мере не интересовало. Старушка среди них отсутствовала. Не нужно было обладать особой проницательностью, чтобы понять: присутствием в коридоре этих женщин я обязан был именно ей, с завидной быстротой успевшей всех проинформировать о чрезвычайном происшествии, случившемся в квартире.

Поравнявшись с ними, я поздоровался. Все они заулыбались, но, как показалось, не без оттенка злорадства, приветливо закивали: «Здравствуйте! Здравствуйте!»

Чтобы раньше времени не тревожить Лизу, я ничего ей не сказал о встрече в коридоре.

После того, как мы напились чаю, я сказал Лизе:

– Приготовь детишкам бельё, а я пока схожу в общежитие за вещами. Вернусь, мы сразу с Руви и Элеком пойдём в баню.

– Иди! Только там, пожалуйста, долго не задерживайся.

– Не задержусь. Сама понимаешь, мои сборы не могут быть долгими. Тем временем введи в курс дела маму и население квартиры.

Еще одна поговорка – не чувствовать под собой ног – кроме словесного значения, обратилась для меня в плоть и кровь, когда я вышел на улицу. Действительно: я шёл, не чувствуя под собой ног. Изумительная лёгкость владела всем моим существом. То необыкновенное состояние, в котором я находился, поймёт каждый, кого жизнь наградила женитьбой по взаимной любви и кто с первого же дня совместной жизни почувствовал, что любовь даёт ему больше, чем он мечтал.

Прошедшая ночь вставала перед моими глазами во всех её подробностях и неповторимом очаровании. А когда в воображении представало трепетное тело Лизы, в целомудренно-трогательной, неразбуженной, ещё неотданной, робкой его красоте, кровь бешено устремлялась к вискам, у меня захватывало дыхание – и я вынужден был останавливаться, чтобы перевести дух и прийти в себя. Особенно учащённо начинало биться сердце, когда я вспоминал впадинку, очень гладкую, похожую на большую оспинку, которую я нечаянно обнаружил на её левой ноге повыше колена. Когда я спросил: «Лиза, что это такое?» – она, тихо смеясь, ответила: «Это отметка, чтобы не потерялась, по ней ты меня всегда найдёшь и ни с кем не перепутаешь». Эта наивно-интимная впадинка делала Лизу ещё более единственной в моём сердце.

«Почему я сегодня грежу наяву? – остановился я, спрашивая себя. – Почему я ощущаю эту ночь несказанно восхитительной, несравнимой ни с одной ночью в моей жизни? Почему? Это же не первая моя ночь с Лизой. Я же обладаю Лизой уже полгода, обладаю не мимоходом, только потому, что удалось увлечь её и увлечься самому, а беззаветно любя её и получая от неё то, что даёт её не меньшая любовь ко мне. В чем же дело? Почему же сегодняшняя ночь необыкновенна, ни с чем не сравнима? Наверно, потому, – думал я, – что до сегодняшней ночи я не мог обладать Лизой безраздельно, она принадлежала другому. Я обладал ею временно, как драгоценностью, с которой нужно расстаться, которую нужно вернуть, которая не может принадлежать мне навсегда. Так же и Лиза не могла целиком отдаваться своему чувству, зная, что она во власти иной жизни. Это не могло не обкрадывать нашу любовь. Теперь мы освободились от всех условных оков, которые невольно сковывали нашу любовь, и любовь Лизы ко мне расцвела, как в легендах расцветает сказочный цветок. Эта была не только та Лиза, которую я полюбил, но и новая, совсем новая. Я понял только сегодня ночью. Лиза познала красоту своего тела, красоту, которую она может принести в дар любви, только сегодня познала высшее счастье женщины отдать себя всю, целиком, без остатка. Такая Лиза теперь беспредельно моя. Вот почему я преисполнен страстным восторгом».

Какой-то прохожий нечаянно меня толкнул, я очнулся и представил себе, как нелепо выглядит моя фигура, неподвижно стоящая посреди тротуара. Я двинулся дальше, но не прошло много времени, думы снова овладели мной – и я опять перестал что-либо замечать. Я снова с восхищением стал думать о Лизе. «За что полюбила меня Лиза? – спрашивал я себя. – Что она увидела во мне, если, презрев житейскую мудрость и благоразумие, которыми как рогатками люди отгораживаются от радостей жизни, вся отдалась во власть любви, доверив мне свою жизнь, и не только свою, но и жизнь детей? О, эта житейская мудрость, как часто она одерживает верх над любовью, как эта житейская мудрость облегчает жизнь людей! Чем мне отплатить Лизе за её доверие? Что сделать, чтобы доверенная мне жизнь была лёгкой, всеобъемлюще счастливой? Как бы мне хотелось, чтобы ничто не омрачало эту жизнь…»

Трёхаршинная матерьщина, вздыбленная, храпящая голова лошади надо мной заставила меня с невероятной быстротой отскочить на тротуар. В испуге я увидел внушительного бородатого кучера, с неимоверными усилиями натягивающего вожжи, в огромном напряжении откинувшегося назад так, что он головой чуть не задевал сидящего в пролетке побледневшего седока. Мгновенно вокруг меня собралась небольшая толпа, галдевшая о том, что ещё не доходило до моего сознания. Я стоял, растрёпанно озираясь по сторонам, и виновато улыбался.

– Раззява чёртов! – выругался кучер и, злобно стегнув вожжами лошадь, пустил её в карьер.

– Совсем блаженный! – сварливо проворчала толстая баба и отошла от толпы, бормоча про себя, очевидно, что-то не очень лестное про меня.

– Эх, товарищ-товарищ! – обратился ко мне пожилой человек с портфелем под мышкой. – Такой молодой, а уже ходячий солипсист! Разве можно так?

– Почему солипсист? – удивившись, робко спросил я.

– А потому! Вы, наверно, считаете, только ваша особа живёт на свете, а вся вселенная со всеми её атрибутами существует лишь в вашем воображении? Так и в самом деле недолго заработать себе каменное надгробие, – заключил он, удаляясь.

Это происходило на углу Космодамианского переулка и Большой Дмитровки. Я оглядел улицу и, убедившись в безопасности, перешёл на противоположную сторону. Мозг сверлили слова: вселенная, каменное надгробие. «Что-то я об этом читал, – пытался я вспомнить. – Ага, вспомнил, – облегчённо вздохнул я, – это же Гейне, это его изречение: „Под каждым надгробным камнем похоронена вселенная“. Послушай-ка ты, солипсист! – мысленно обратился я к себе. – Твоя жизнь теперь принадлежит не только тебе, возьми-ка себя в руки».

В общежитии, когда я вошёл в комнату, все мои сожители оказались налицо. Заметив меня сияющим, они сразу учинили мне допрос с пристрастием: где я изволил провести ночь.

Улыбаясь, я отмалчивался. Ребята начали изощряться в остроумии, высказывать свои догадки, называть имена девушек, когда-либо заходивших ко мне в общежитие, но, увидев, что я начал свёртывать в одеяло свои пожитки, сразу смолкли и в безмолвном удивлении воззрились на меня. Наконец кто-то из них, не выдержав, спросил:

– Послушай, что сей сон означает?

– Ничего особенного! Я женился и перехожу жить к жене.

Каждый из них замер в крайнем изумлении, в том положении, в каком их застало моё известие. Ни дать ни взять – финал гоголевского «Ревизора». Суета была исключительно комичной. Я не удержался и крикнул:

– К нам приехал ревизор! – И безудержно расхохотался.

Оцепенение прошло, и посыпались вопросы:

– На ком же? Когда? Кто она?

– Вы её не знаете! Хотя постойте, кажется, Пыжов и Шитников её видели. Она как-то ко мне заходила сюда весной при них.

– Уж не американка ли? – насторожась, спросил Пыжов.

– Она самая!

– Постой, если мне память не изменяет, ты представлял её нам как свою двоюродную сестру.

– Она и есть двоюродная сестра.

– Тогда как же? Не понимаю…

– И понимать нечего! По еврейским обычаям такие браки возможны. Но даже если бы таких обычаев не существовало, нас бы это не остановило.

– Послушай, – не унимался Пыжов. – Ты гол как сокол! Ты что же, берёшь за ней большое приданое?

– Очень большое! – засмеялся я. – Чуть поменьше полкомнаты и в придачу трёх прелестных мальчиков.

– А ты не думаешь, – вступил в разговор Шитников, – что по вам обоим сумасшедший дом скучает?

– Всё возможно! Надеюсь всё-таки до Канатчиковой дачи дело не дойдёт, – и, взяв свёрток под мышку, пожелал: – Счастливо, ребята, оставаться!

– Ну желаем! Желаем! Ни пуха, ни пера! – закричали все хором.

С никогда прежде не испытанным нетерпением я возвращался домой. «Скорее домой!» – чуть не вслух проговорил я, выйдя на улицу. Домой? Я поймал себя на этом слове. Ведь в этом доме я провёл всего одну ночь. Да, домой! Многие годы жил неприкаянным, и все мои жилища не могли не казаться мне чем-то очень временным и непостоянным. Да, я возвращаюсь домой, хотя этот дом и не был родительским кровом, где меня могли ждать родители, братья и сестры. Да, я возвращаюсь домой, потому что там живёт и впервые в жизни меня ждёт любимая жёнушка, и не только жёнушка, но и любимая двоюродная сестрёнка, которая ещё не успела перестать быть ею. Это ещё больше роднило меня с Лизой. Я стал придумывать, с каким самым нежным и ласковым словом я мог бы обратиться к ней, когда приду. Все ласковые прозвища – «кошечка», «золотко», «козочка» и многие другие – казались мне избитыми либо недостаточно нежными. Как я ни бился, так ничего, что было бы по душе, придумать не смог. Решил: как только увижу Лизу, нежное словечко родится.

В комнату я вошел незаметно, у меня теперь был свой ключ от квартиры. Лиза стояла у стола спиной к двери, гладила и мурлыкала английскую песенку. Я положил свёрток на стул и, тихонько подкравшись к ней, привлёк к себе, чуть приподнял тугой узел её волос, поцеловал в шею и тихо сказал:

– А у тебя, Лиза, я смотрю, неплохое настроение?

Лиза волчком крутилась в моих объятиях, упёрлась руками мне в плечи и, сияя, но делая сердитое лицо, воскликнула:

– И ты смеешь так говорить… бессовестный!

Сколько нежности и страсти вложила она в это свирепое слово! И нежное словечко, которое я безуспешно искал, родилось, когда я почувствовал, как она вся тянется, чтобы стать выше и смотреть мне в глаза не снизу вверх, а прямо.

– Дюймовочка ты моя, как я по тебе соскучился…

Лиза радостно и лукаво заулыбалась:

– Так скоро? А я вот ещё не успела.

– Ничего удивительного! Я всегда говорил, что ты любишь меня меньше, чем я тебя.

– Когда ты это говорил? Я первый раз слышу, – недоверчиво посмотрела на меня Лиза.

– Глупенькая, я же шучу. Скажи, о нашей авантюре уже всем в квартире известно?

– О какой авантюре? – не поняла Лиза.

– Ну, о нашем счастье. Ведь, кроме нас с тобой, всем остальным наше счастье будет казаться авантюрой…

– Ах вот ты о чём! – рассмеялась Лиза. – Всем известно!

– Ну и как, не забросали тебя камнями, как библейскую грешницу?

– Представь, что нет. Я даже не ожидала, что к нашему браку отнесутся благожелательно…

– Да что ты говоришь? – чрезвычайно удивился я. – Расскажи! Расскажи! Это очень интересно!

– Прежде всего я сообщила маме. Знаешь, мне показалось, что она не очень удивилась… но, может быть, только показалось. Мама, конечно, в слёзы – и сразу закричала, что я сумасшедшая, гублю свою жизнь и жизнь детей, что я не отдаю себе отчёта в том, на какой я решилась шаг, что ты легкомысленный человек, не имеешь ни работы, ни средств к существованию, не пройдёт много времени, как ты меня обманешь и бросишь, и что я тогда буду делать одна с тремя детьми.

Я, конечно, сделала всё, чтобы её успокоить. Я ей сказала, что только здесь, в Москве, я нашла своё счастье и очень полюбила тебя. Разве я знала, что есть другая жизнь, когда, уступив настоянию папы, чуть ли не девчонкой вышла замуж только потому, что попался хороший жених. Когда я сопротивлялась и говорила, что не люблю Сэма, мне все как один бубнили: самое главное выйти замуж, а потом стерпится-слюбится, а та любовь, которую себе воображаю, бывает только в книгах да романах. Если я теперь вернусь в Америку, мне будет невыносимо жить, и я буду самой несчастной женщиной на свете. Не хочет же этого мама? Я сказала ей, что они составили о тебе превратное мнение, ты совсем не такой, как они думают, и моя жизнь с тобой будет счастливой, я в этом нисколько не сомневаюсь. В конце концов мама успокоилась, хотя я не очень уверена в том, что мои доводы вполне убедили. Но хочешь не хочешь, на кухню идти надо, и я почувствовала себя не совсем уверенно. Там уже всё знали…

– Откуда? – спросил я.

– Как только ты ушёл, ко мне сразу зашла Екатерина Ивановна. (Это старушка, которую я встретил в коридоре, когда ходил умываться.) Она словно следила за тобой. Я сразу поняла, что её визит ко мне неспроста. Она спросила, нет ли у меня лаврового листа, у неё весь кончился, а сама села и стала ко всему присматриваться и принюхиваться. Наконец, она не вытерпела и спросила, почему ты сегодня ночевал у тети… Я расхохоталась, до того её дипломатия шита белыми нитками, и сказала, что ночевал ты у меня и что я вышла за тебя замуж.

Екатерина Ивановна вскочила, как молоденькая, откуда и прыть взялась. «Ах! У меня, наверно, там молоко убежало», – и стремглав вышмыгнула из комнаты. Ей, конечно, не терпелось поставить в известность всю квартиру.

У меня не оставалось никакого сомнения, что моё появление на кухне с нетерпением ждёт и вся женская половина нашей квартиры, и мои косточки полощут там вовсю.

– Бедненькая, представляю твое самочувствие, – прервал её.

– Да, самочувствие было не из важных. Но так или иначе, обед готовить надо, кроме того – хотелось испечь что-нибудь вкусное, надо же отметить нашу радость, – смущённо улыбнулась Лиза. – Как я и предполагала, все жёны были налицо. Трое возились у своих столиков, остальные собрались в кучку посредине кухни. Все громко разговаривали, отчаянно жестикулируя, из-за шума примусов стараясь перекричать друг друга, но трудно было не понять, что разговор шёл обо мне и тебе. По обыкновению, стоило мне явиться на кухню, я немедленно становилась средоточием их внимания и каждая из них чуть не считала долгом, иной раз до назойливости, вступить со мной в разговор. Сегодня, как только я переступила порог, они мгновенно замолкли, бросились к своим столикам и, словно набравши в рот воды, сосредоточенно занялись своими супами и котлетами. В наступившем молчании шум горящих примусов показался мне особенно оглушительным. Семь женщин, собравшихся вместе, безмолвных, как будто им рты запаяли оловом, вообще явление необыкновенное, а когда вдобавок это происходит на кухне, то и совсем уму непостижимо…

– Сверхъестественно! Такое не каждому посчастливится узреть. Сегодня в лесу, наверно, все звери подохли, – засмеялся я.

– Тебе смешно, а каково было мне! – с укоризной взглянула Лиза. – Я поздоровалась. Каждая ответила на моё приветствие, не отворачиваясь от своего столика, словно у них моментально всё испортится, если они обернутся. Собрав всё своё самообладание, я решила, как говорится, взять быка за рога: «Можете меня поздравить, я вышла замуж и остаюсь жить в Москве!» И чудо свершилось, словно по мгновению волшебной палочки, у всех распаялись рты, все с улыбками бросились ко мне и, перебивая друг друга, засыпали вопросами: «Не может быть! Как это случилось? Как вы решились? Расскажите! Расскажите!» К большому своему удовольствию, я почувствовала, что неприязни, как я боялась, у них ко мне нет. Они одобряли мой шаг. Некоторые из них были женами эмигрантов, вернувшихся в Россию, и прелести жизни за границей не знали. «И правильно делаете, что не хотите возвращаться в эту проклятую Америку». Но особенно поразило меня, что они одобряют мой выбор и очень хвалили тебя…

– Да откуда они меня знают? – удивился я.

– Поэтому и хвалили, что не знают! – лукаво стрельнула в меня глазами Лиза. – Если бы знали, наверняка бы не хвалили.

– С первого же дня – и шпильки! – засмеялся я.

– Они говорили, что ты интересный, интеллигентный и скромный молодой человек…

– Против этого ничего не возразишь! Святая истина! Вылитый мой портрет.

– Им, конечно, легко хвалить, не они за тебя выходят замуж…

– Опять! Ты сомневаешься в их искренности?

– В их – да! Но не в своей! – бросилась мне на шею Лиза. – Но больше всего удивила меня мама, – отпустила меня Лиза. – Я не заметила, как она вошла в кухню. Она долго ко всему прислушивалась – и вдруг с гордостью заявила: «Вот какие у меня дочери, с тремя детьми, а выходят замуж за молодого, а сколько их, длиннохвосток, пересчитывают в девках, и рады были бы выскочить замуж хоть за пожилого!»

Я подбежала к маме и обняла её. Теперь я была уверена, что она меня понимает и желает мне счастья.

– Видишь, Лиза, всё получается лучше, чем мы с тобой ожидали. Мы с тобой, как говорят архитекторы, «впишемся» в квартирный ансамбль и не нарушим его гармонию, заживём на славу. А теперь, дорогая моя женщина, собери нам с детишками бельё. Это всё поступает в полное твоё распоряжение. – Я кивнул на свёрток, лежащий на стуле. – Тут ещё не всё, кое-что у меня в стирке.

– Придётся поломать голову, где это всё разместить, – улыбнулась Лиза.

– Ладно-ладно, не издевайся, собирай бельё, а я пока сбегаю за ребятишками…

– Не надо! Мы спустимся вместе, мне нужно зайти в магазин, я захвачу с собой Джеромочку, а вы пойдёте в баню. Знаешь, Иосиф, – изучающе посмотрела на меня Лиза, – я всё-таки беспокоюсь, справишься ли ты и сможешь ли помыть детей? В бане нужно быть очень и очень осторожным.

– Не беспокойся, я сам много лет ходил с отцом в баню и всю процедуру мытья знаю, что называется, назубок. Мне не было и четырёх лет, когда отец в первый раз взял меня со старшим братом в баню. Я этот день помню во всех деталях. Так что не беспокойся, не только хорошо помою, но и квасом напою, и расскажу им историю про орла и орлят, которую рассказывал нам в бане отец.

– Что это за история про орла? – полюбопытствовала Лиза.

– Ты хочешь, чтобы я тебе её рассказал?

– Пожалуйста, если не очень длинная.

– Тогда слушай. После того, как отец тщательно нас помыл, он, моясь сам, начал рассказывать эту историю.

Жил-был орёл. У него были три маленьких орлёнка. Летая, орёл всё искал красивое и безопасное место для житья. Однажды с большой высоты он такое место обнаружил, но для того, чтобы попасть туда, нужно было перелететь через очень широкую реку. Орёл спустился, взял в когти одного орлёнка и полетел. Когда орёл долетел до середины реки, он спросил орлёнка: «Настанет время, ты вырастешь большой, а я буду старым и уже не смогу летать, ты возьмёшь меня с собой, если нужно будет перелетать через реку?» Орлёнку было очень страшно, и он ответил: «Обязательно возьму!» «Ты говоришь неправду», – ответил орёл и выпустил из когтей орлёнка. Тот полетел в воду и утонул. Орёл вернулся за вторым птенцом и на середине реки снова повторил вопрос. Птенцу было страшно, и он тоже ответил: «Обязательно возьму!» Орёл выпустил из когтей и второго, тот полетел в воду и утонул. Тогда орёл вернулся за третьим орлёнком. Долетев до середины реки, орёл опять задал свой вопрос: «Когда ты вырастешь большой, а я буду старым и я не смогу перелететь через реку, ты меня возьмёшь с собой?» Орленку было очень страшно, но он всё-таки ответил: «—Нет, не возьму!» – «Почему?» – «Когда я вырасту большой, у меня у самого будут маленькие орлята, и они будут нуждаться в моей помощи». – «За то, что ты говоришь правду, я тебя перенесу на тот берег». Когда они прилетели, орёл бережно опустил своего орлёнка на землю.

Мы с братишкой слушали эту историю, затаив дыхание, не сводя глаз с отца.

«Ну вот! – обратился отец к брату, как к старшему. – Когда ты вырастешь большой, а я стану старым и не смогу сам мыться, ты будешь меня брать с собой в баню и мыть?»

Братишка не задумываясь ответил: «Обязательно буду!»

Отец дал ему лёгкого шлепка. «Ну а ты, клоп, – обратился он ко мне, – когда я буду старым, будешь брать меня с собой в баню и мыть?»

Я немного подумал и сказал: «Нет, не буду!»

«Почему?»

«У меня у самого тогда будут маленькие дети, и мне придётся их мыть».

Мой ответ привёл отца в восторг, и он победно поглядывал на окружающих, прислушивающихся к его рассказу: дивитесь, дескать, какой сообразительный мальчишка.

Видишь, Лиза, ещё крошкой я подавал признаки гениальности…

– Ну, эта твоя гениальность мне совсем не по душе, – покосилась она на меня. – История поучительная, но у неё две морали. Одна учит говорить правду. Другая – эгоизму. Лучше ты эту историю мальчишкам не рассказывай.

Я почувствовал себя сконфуженным.

Баня произвела на детей потрясающее впечатление, особенно когда мы зашли в мыльню. Большое количество голых докрасна распаренных тел, мелькающих в насыщенном паре воздуха, специфический банный гомон и шум буквально ошеломили мальчиков и они робко прижались ко мне с обеих сторон.

Столько неприкрытого человеческого уродства, благоприобретённого и природного, нигде не встретишь, сколько в бане. Дети с этим столкнулись впервые. Они сидели на скамейке притихшие, как затравленные зверьки, и с приоткрытыми ртами таращили глаза на то, как взрослый мужчина, очевидно, потерявший на войне ногу, скачет как мальчишка на одной ноге от двери к ближайшей скамейке; другой с торчащей короткой культяпкой вместо руки с трудом несёт шайку с водой, неуклюже прислоняя к боку здоровой рукой. Когда же в поле их зрения попадал какой-нибудь немыслимый толстяк с тройным подбородком, свисающим чуть не до груди, а живот – в добрую кадушку, или, наоборот, высоченный верзила, худой до того, что его кости под кожей так и напрашивались, чтобы их все до одной пересчитали, а он сам вот-вот переломится пополам, или человек, больной грыжей, с мошонкой величиной с небольшую дыню, или горбун ростом с десятилетнего ребёнка и сухим старообразным лицом – то они и совсем замирали от удивления.

Я принёс детям каждому по шайке теплой воды и переключил их внимание на моющихся и с азартом плескающихся ребятишек их возраста. Дети повеселели.

На нас немедленно обратили внимание. Я выглядел моложе своих двадцати пяти лет, а Руви шёл восьмой год. Какой-то весёлый гражданин, учуяв эту разницу, весь намыленный и сияя банным наслаждением, крикнул со смаком:

– Когда ты успел их наделать?

Я промолчал в надежде, что он отстанет, но тут же за меня ответил мой сосед:

– Подумаешь, хитрое дело! Хорошо знает географию, и всё в порядке!

Третий, не поняв, при чём тут география, переспросил:

– Какую географию?

– Географию жены! – оба загоготали, захлёбываясь от удовольствия, что им удалось подцепить на крючок незадачливого простака.

Я не противник солёных шуток, но не такое мною сегодня владело настроение, кроме того – со мной были дети, и эта скользкая шутка в какой-то мере затрагивала Лизу. Я нахмурился. Это заметили, и заводила отстал, буркнув:

– Ого-го, какой серьезный!

Я испытывал первые, ещё не знакомые мне заботы: как вымыть детям голову, чтобы не попало им в глаза, как хорошо помыть их такой водой, чтобы она не была ни холодной, ни горячей, могущей ошпарить их нежную кожу. Дети вошли во вкус мыться, развеселились и готовы были сидеть в бане хоть до вечера. Из-под душа мне уж пришлось вытаскивать их силком. А когда в предбаннике, вытерев их насухо и накинув им на шею полотенца, я сходил в буфет и принёс бутылку прохладного кваса, тут уж восторгу не было предела. В самом деле, с чем может сравниться удовольствие напиться в бане бутылочного прохладного кваса?

Возвращались мы сблизившиеся друг с другом и довольные, я – тем, что с честью справился с первой родительской обязанностью, дети – полные новых впечатлений.

Стол уже был накрыт, когда мы, разрумяненные, сверкающие чистотой и свежестью побывавших в бане, вошли в комнату. Лиза встретила нас радостной улыбкой, внезапно сменившейся озабоченностью. Она быстро подошла к детям и стала проверять, чисто ли у них промытые уши.

Я расхохотался. Лиза оглянулась и вопросительно посмотрела на меня.

– Должно быть, у всех женщин это недоверие врожденное, – сказал я, не перестав ещё смеяться. – Как сейчас помню, когда мы возвращались с отцом из бани, мать каждый раз немедленно проверяла мне с братом уши, хорошо ли их промыл отец. Мне теперь кажется, она испытывала разочарование, если уши оказывались чистыми, как будто была нарушена только ей принадлежавшая привилегия. Странно всё-таки устроена природа женщин. Тебя же этому никто не учил, а ты сразу принялась за уши. До чего проста операция – вдеть нитку в иголку, но и ту женщина делает по-своему, не как мужчина. Мужчина вдевает нитку в ушко иголки, женщина, наоборот, нанизывает ушко на нитку. Необъяснимо!

Лиза сначала смотрела на меня с недоумением, затем, почувствовав нечто иносказательное и невольно представив, как она обращается с иголкой, вдруг вспыхнула, покраснела и смутилась.

– Как тебе не стыдно?

Но я уже видел, как в глубине её глаз вспыхивают её, Лизины лукавые огоньки.

Стол был сервирован на пять персон. Посреди стола стояли бутылка портвейна и бутылка лимонада, окружённые четырьмя рюмками и большой, кавказского серебра, стопкой.

– Когда ты успела это купить? – кивнул я на бутылку портвейна.

– Не успела, а опоздала. Полагалось это сделать вчера, – улыбнулась Лиза. – Наливай и возглашай тост… Детям только лимонад.