Текст книги "Лиза"

X

За пятнадцать минут до назначенного времени я уже сидел на Тверском бульваре и ждал Лизу. Она пришла, как обычно, с небольшим опозданием и пожаловалась на своих сорванцов: очень нелегко от них уйти.

– Ну, я вся во внимании. Продолжай, – обратилась ко мне Лиза.

– Может быть, поговорим о другом?

– О другом мы ещё успеем наговориться, а пока кончай свою биографию!

– Как хочешь!

Итак, мы с Нинкой пришли на 2-ую Тверскую-Ямскую, где жили её подруги. У двери в их квартиру я спросил:

– Нинка! Твои подруги знают о нашей любви?

– А как же! Я же учусь вместе с ними. Они сразу заметили во мне перемену и не отставали, пока я им всего не объяснила. Они взяли с меня обещание, что я приду к ним вместе с тобой.

– Вот это и плохо!

– Что плохо? – спросила Нинка, быстро опустив руку, приготовившуюся нажать кнопку звонка, вопросительно взглянув на меня. – Плохо, что мои подруги знают о нашей любви? Ты считаешь, мы это должны скрывать?

– Нинка! Как ты смеешь так думать? Хочешь, выйдем сейчас на Тверскую, и я буду кричать – Я люблю Нинку! Я люблю Нинку!

– Совсем не хочу, глупенький! Тебя сразу заберут в милицию! Но всё же: что тебя смущает?

– Представляешь, как твои подруги начнут меня рассматривать, оценивать, экзаменовать, а я сейчас если и способен на что, то единственное – не сводить с тебя глаз. Может быть, отложим до следующего раза?

– Ничего! Ничего! Всего тебя не съедят, что-нибудь мне останется! На нас уже обращают внимание, что мы долго шушукаемся у двери. – И Нинка нажала кнопку звонка.

Когда мы вошли в комнату, три девушки сразу бросились к Нинке, стремясь расцеловать её первой, но так как всем одновременно это сделать было невозможно, ожидавшие очереди искоса бросали в мою сторону быстрые оценивающие взгляды. Последняя, целуя Нинку, спросила:

– Это он?

– Он самый! Знакомьтесь!

Я стоял и, должно быть, растерянно и глуповато улыбался.

– Очень! Очень рады! Раздевайтесь!

– А больше всех я рад! Слава богу! Моего полка прибыло! Раздевайтесь скорее! А то эти дамы готовы, как кошки, перецарапаться из-за меня.

– Борис! Ты по-прежнему, так называется, остришь? – рассмеялась Нинка.

Теперь только я заметил молодого человека, сидящего на диване, неестественно рыжего, с лицом, усыпанным крупными коричневыми веснушками, и весело сверкающего маленькими бледно-голубыми глазами. Нетрудно было определить, что он из породы штатных весельчаков и развлекателей.

Все расселись, и между подругами завязался непринуждённый разговор на самые обыденные темы, то и дело прерываемый смешными, но и довольно плоскими остротами рыжего молодого человека, вызывающими дружный смех.

Девушки в эти минуты взглядывали на меня, ища моего одобрения этим остротам и словно призывая вступить с ними в соревнование. Но, кроме жалкой улыбки, я ничего выдавить из себя не мог и старался, незаметно для них, разглядывать Нинкиных подруг. Они не были дурнушками, но все обладали одинарной наружностью, и Нинка по сравнению с ними, даже для постороннего, не говоря уже обо мне, боготворившего её, казалась красавицей. Девушки рядом с ней выглядели довольно серенькими. Я почувствовал, что и моей внешностью, хотя и не показывая вида, они отнюдь не очарованы. Меня это не удивляло, и я давно убедился: чем более обыкновенной наружностью обладают девушки, тем более их идеалом являются юноши высокие, стройные, красивые или, на худой конец, смазливые. Было ясно, что выбор Нинки они не только не одобряют, но и он был им непонятен. Это чувство и то, что они говорили о вещах мало мне знакомых, непреодолимое желание быть с Нинкой наедине, всё, вместе взятое, мешало мне вступить в общий разговор. Я понимал: создаётся неловкое положение, и самое главное – это неприятно Нинке. Я чувствовал себя скованно и никак не мог заставить себя преодолеть эту скованность. Я буквально растерял все слова. Нинка изредка недоумевающе взглядывала на меня своими погрустневшими глазами. Усугубляло положение и то, что девушки старались вовлечь меня в разговор, стали задавать мне вопросы, на которые я не имел права и возможности правдиво отвечать и, как говорится, экал и мэкал. Вот когда пригодился рыжий придворный весельчак. Он острил, смешил, забавлял, выкидывал разные штучки и не успокаивался, пока не вызывал дружного смеха, к которому постепенно присоединился и я.

Так я промучился около двух часов. Наконец Нинка поднялась, и мы стали прощаться. Девушки оказались тактичными и стали просить меня заходить к ним почаще с Нинкой и даже без неё. Не думаю, что были очень искренни.

Я взял Нинку под руку и заглянул ей в лицо. Мне показалось, словно легкая тучка обволокла её лицо и глаза смотрели по-особенному печально. Я догадывался, что моё поведение и то, какое впечатление я произвёл на её подруг, уязвляет женское тщеславие Нинки и что она старается побороть в себе это чувство. Надо было что-то придумать, чтобы горький осадок, образовавшийся от этого злополучного посещения, как-то рассеялся и не омрачал счастья наших изумительных дней, так мало выпадающих на человеческую жизнь. Но я уже смутно чувствовал, хотя и не отдавал себе отчёта, что микроб этого осадка затаился в глубине Нинкиного сердца, никакими силами его не вытравишь, и он ещё даст о себе знать.

– Минус один в мою пользу!

– Ты о чём, Ося? – спросила, как бы очнувшись, Нинка.

– Когда шахматист проиграет партию, и его спрашивают о результате, по обыкновению, он не признаётся в поражении, а отшучивается этой самой фразой. Я у твоих подруг потерпел полное фиаско, но у меня ещё остаётся право на реванш. А сейчас я представляю, как они перемывают тебе косточки: подцепила наша Нина не только красавца в кавычках, но ещё и красноязычного; где были её глаза?

– В самом деле, тебя точно подменили. Я тебя не узнавала. Что с тобой было?

– Виною всему ты! Пойми меня… где мне было находить обыденные слова, откликаться на плоские шутки этого рыжего, быть галантным, непринуждённым, когда я весь полон тобой, полон сегодняшней нашей ночью, когда перед моим мысленным взором неотступно ты – страстная и покорная, горячая и нежная, и вся, вся стыдливо и нестерпимо белая…

– Замолчи! Слышишь, замолчи! – и Нинка, тесно прильнув, зажала мне рот рукой.

Я поцеловал её ладонь и заглянул ей в глаза. Тучки как не бывало.

Когда мы подошли к дому и остановились, чтобы попрощаться, я вдруг взмолился:

– Нинка! Я останусь у тебя сегодня?

– Ты с ума сошёл! – даже испугалась Нинка. – Сейчас не утро, и это не может пройти незамеченным. Надо же и мне привести себя в порядок. Как ты думаешь, сколько мы с тобой сегодня спали? Не больше двух-трёх часов! Уходи! Пожалуйста, уходи, прошу тебя. Постой, дай твоё ухо, – и она прошептала: – Завтра буду тебя ожидать! Слышишь! – И, чмокнув меня в щёку, рывком открыла дверь и, не оглядываясь, стремительно побежала по лестнице.

Дни проходили в угаре. Мы были во власти всепоглощающей страсти и любви, ни о чём постороннем и не думали. Иногда в голове всплывала мысль: как мы будем, когда вернётся её брат? Но эта мысль исчезала бесследно. Эти дни остались в памяти как сплошные объятия и поцелуи. Говорили мало, а если кому пришло бы в голову подслушать нас, то он наверняка удивился бы, какие могут быть разговоры – несвязные и нелепые. Теперь я удивляюсь своей ненасытности и неутомимости Нинки. Но это так было. Мы чувствовали друг к другу необыкновенную близость и жили как нераздельное целое.

Однажды, утомившись от ласк, я вспомнил, что у Нинки красивый голос, и упросил её спеть. Нинка прислонилась к шкафу, приподняла немного голову, совсем так, как я увидел её впервые, и запела ту задорную кавказскую песенку, которую я услышал, чтобы полюбить Нинку. Я подошёл к ней, схватил её тонкую талию обеими руками и пожирал глазами её лицо, наслаждался пением и выражением её глаз.

В дверь постучали.

Я быстро отошёл к этажерке, выхватил первую попавшуюся книгу, сделал вид, что внимательно её разглядываю, и принял ту, так сказать, непринуждённую позу, по которой легче всего догадаться, если девушка и юноша находятся в комнате одни: то, что только что здесь происходило, совсем не предназначено для посторонних глаз.

– Войдите! – сказала Нинка. – Вы? – удивлённо воскликнула она. – Зачем вы пришли? – В её голосе послышались жёсткие металлические нотки.

– Нина, я очень хотел тебя видеть, – услышал я незнакомый голос.

– Да?

Я невольно оглянулся. У двери стоял небольшого роста юноша в хорошем демисезонном пальто, каракулевой шапке и с робко опущенной головой. Его лицо я разглядеть не мог.

– Ну что ж, проходите! – Нинка подставила ему стул и, не приглашая раздеться, сказала: – Садитесь и говорите, зачем пришли?

Юноша присел, бросив мимолётный взгляд в мою сторону. Мне стало ясно по выражению его лица, что моя роль здесь ему понятна. Очевидно, это обстоятельство храбрости ему не придало. Я отвернулся и снова стал рассматривать книгу.

После недолгого молчания Нинка сказала:

– Ну! Я вас слушаю… Не пришли же вы сюда молчать!

Меня опять поразили эти жёсткие металлические нотки в её голосе, словно в комнате находилась не моя любимая Нинка, а какая-то чужая женщина.

– Я очень хотел тебя видеть, Нина!

– Это я только что от вас слышала! Что вы ещё можете добавить?

– Я надеялся застать тебя одну!

– В этом нет никакой необходимости… по крайней мере, для меня!

Послышался звук отодвигаемого стула.

– Ты извини меня, Нина, я пойду! Разреши зайти к тебе в следующий раз?

– Совершенно незачем! – И Нинка вышла вместе с ним закрыть наружную дверь.

Я был неприятно поражён. Неужели это моя любимая Нинка? Неужели она, в которой видел только одни достоинства и не замечал ни одного недостатка, может быть такой жестокой? Хотя я ни на секунду не допускал мысли, что мы с Нинкой когда-нибудь можем разлюбить друг друга, я тут же дал себе безмолвную клятву никогда не допустить себя ни перед ней, ни перед кем-нибудь ещё до того унизительного состояния, в каком был только что ушедший юноша.

Подошла Нинка и плотно прижалась к моей спине. На мгновение мне показалось – ко мне прижалась посторонняя женщина, я чуть не отшатнулся, но знакомое тепло её тела, разлившееся во мне и уже настоящим жаром проникшее в насторожившееся сердце, подсказало: это моя Нинка, всё та же моя Нинка.

Что-то мне надо понять.

– Чем это ты заинтересовался? – и, заглянув через моё плечо, воскликнула: – Учебник английского языка? Ты знаешь английский язык?

– Совсем не знаю! Да я и не вижу, что рассматриваю. – Я резко обернулся, взял Нинкино лицо в руки и глубоко заглянул в её глаза. На меня смотрели печальные, любящие, чуть встревоженные Нинкины глаза.

Не отводя глаз, она спросила:

– Что с тобой?

– Я только что пережил несколько нестерпимо страшных минут…

– Что такое? – испугалась Нинка.

– Когда ты разговаривала со своим гостем, я вдруг почувствовал: ты мне чужая…

– Чужая?

– Да! Да! До безразличия чужая! Вдумайся, как это невыносимо страшно, когда обожаемую женщину вдруг почувствуешь чужой.

– Что с тобой? Я тебя не понимаю! – – совсем встревожилась Нинка. – Объясни, пожалуйста, что случилось?

– Это уже прошло! Ты моя прежняя, родная Нинка! Просто я что-то не понимаю, не могу ещё себе объяснить…

– Что ты не можешь себе объяснить? Говори!

– Откуда в тебе такая жестокость и грубость, да ещё по отношению к человеку, который тебя любит?

– Ах, ты вот о чём! Не ревнуешь ли ты? – вопросительно взглянула на меня Нинка.

– Нет, не ревную! К прошлому я никогда не ревную. Ты не могла знать, что я встречусь на твоем пути…

– Но почему ты решил, что он любит меня?

– Это и слепому видно! Но я уже тебе сказал, что я недопонимаю. Если тебе неприятно об этом говорить…

– Я всё расскажу, ты должен понимать! – перебила меня Нинка. – Ты мне слишком близок и дорог, чтобы даже один миг быть тебе чужой… из-за этого ничтожества!

– Он не производит такого впечатления, хотя сегодня у него и был приниженный вид.

– В этом и была моя беда, что на первых порах он произвёл на меня хорошее впечатление. У меня с ним завязался лёгкий, продолжавшийся несколько месяцев роман. Не скрою, я им увлеклась, и в конечном счёте дело дошло до поцелуев. Но уже после первых поцелуев обнаружилась его звериная сущность, он позволил руками такую гадость, о которой без отвращения и вспомнить нельзя.

Задыхаясь от негодования и оскорбления, я с такой силой его толкнула, что он не удержался и упал. Не помня себя, я убежала. С тех пор без омерзения подумать о нём не могу. Он время от времени продолжает меня преследовать. А сегодня совсем набрался нахальства и пришёл сюда. Скажи, должна была я быть с ним вежливой и чуткой? Он из тех разновидностей ничтожества, которые даже не понимают, что они ничтожество, и уверены, что им всё позволено. Такие не любят, а только добиваются своего любыми средствами. Не сомневаюсь, что и ушёл не особенно огорчённым, в лучшем случае раздосадованным.

Я усадил Нинку на кровать и крепко привлёк к себе. Так мы сидели долго, не говоря ни слова.

– Нинка, если бы ты знала, как мне теперь больно, что даже несколько минут я мог подумать о тебе как о чужой…

– Забудь об этом! И обещай больше никогда так не думать обо мне.

– Разве такое можно обещать? Но ты, Нинка, такая, что руки сами непроизвольно тянутся к тебе… Вот это я тебе обещаю, чтобы меня не постигла участь твоего прохвоста, приходить к тебе с завязанными руками.

– Напрасно! – обворожительно улыбнулась Нинка. – Я бы их сразу развязала. Ты не знаешь, какие у тебя руки… если бы не они, я так скоро не стала бы твоей. Ох! Как они меня нестерпимо жгут, – она схватила мои руки, сильно прижала их ладонями к своей обнажённой шее и почти простонала: – Если бы ты даже задушил меня ими, я бы этого не почувствовала.

Слова эти захлестнули безумной страстью. Я действительно мог задушить Нинку, если бы не боязнь увидеть её обезображенной удушьем. Только потом мы с ужасом обнаружили: дверь была не на крючке.

– Иосиф, я не верю, что ты разлюбил эту девушку, – прервала меня Лиза.

– Почему ты мне не веришь? Больше не люблю! И не обманываю ни себя, ни тебя. Я же не кончил рассказывать, и ты в дальнейшем сама убедишься, что это так. Но ты обещала меня не перебивать.

– Извини, что не удержалась. Но рассказывай, рассказывай!

Любовь наша крепла с каждым днём. Но был ли я вполне счастлив? Нет, не был и не мог быть! Мы говорили с Нинкой много, о чём угодно, но меня всегда удивляло – она никогда не спрашивала, кем я был до знакомства с ней, что представляю собой сейчас, какие перспективы у меня на будущее. Это меня тяготило и лежало большой тяжестью на душе. Меня мучило сознание, что Нинка любит во мне какой-то вымышленный ею образ, а не меня самого, какой я есть. Я ревновал её к самому себе, вернее – к тому, каким я был в её воображении. Я упрекал себя в том, что недостаточно люблю Нинку, а такая мысль была непереносимой, если я позволял себе что-то скрывать от неё, иметь от неё тайны, что я до сих пор не рассказал ей всё о себе. Мучил меня и страх: если всё расскажу ей, то, как ей ни близок, я могу потерять её навсегда, а это уже было совсем невыносимым. Я всё время находился во власти отравляющей моё счастье внутренней борьбы, происходившей во мне, между любовью, властно требующей всё открыть, и страхом потерять любовь Нинки.

Правда, пока я был с Нинкой, все эти мысли меня оставляли, но стоило остаться наедине с собой, как внутренняя борьба возникала с новой силой. Я приходил к решению: пусть идёт так, как идёт, мы же счастливы, всё разрешится само собой, но тут же убеждал себя, что этого допускать нельзя, я должен немедленно сам обо всём рассказать ей. Лучше быть несчастным, чем чувствовать, что моя и её любовь не настоящие, так как она не знает всего обо мне, а я могу допускать скрытность и какие-то тайны от неё. Победил довод: рано или поздно Нинка начнёт меня расспрашивать, а лгать и лицемерить перед ней я никогда не смогу. Я принял твёрдое решение обо всём ей рассказать.

Был тёплый вечер, установилась хорошая погода, и мы с Нинкой пошли побродить по бульвару. На бульваре было много гуляющих. Часто слышался веселый беззаботный смех. Всем им я завидовал – с какой беззаботностью они смеются, и с горечью думал, что, может быть, совсем скоро со мной может случиться непоправимое – и я надолго забуду и смех, и радость, стану самым несчастным человеком на свете. Но моё решение было непоколебимо: сейчас всё, всё расскажу Нинке, а тогда будь что будет.

Нинка заметила моё настроение и спросила:

– Что с тобой сегодня? Ты какой-то сам не свой!

Я заметил свободную скамейку.

– Давай, Нинка, посидим здесь. Мне нужно многое тебе сказать.

Мы сели. Нинка вопросительно и с тревогой взглянула на меня.

– Вот что, Нина! Мне было нелегко решиться…

– Что за «Нина»? – уставилась на меня расширившимися глазами Нинка. – Что это ещё за новость?

– Может быть, от того, что я тебе сейчас скажу, я потеряю тебя, но больше скрывать от тебя, молчать об этом я не в силах…

Нинка вздрогнула, и в её глазах отразился испуг.

– С моей стороны было преступно, – продолжал я, – не рассказать тебе обо всём прежде, чем ты стала принадлежать мне. Любовь и страсть ослепили меня, и я стал нечестным и перед тобой, и перед собой. Лучше хоть поздно исправить ошибку, чем её не исправить совсем. Если ты не всё знаешь обо мне, то и любишь не меня, а кого-то другого, кого ты себе вообразила. Разве такая любовь мне нужна? Не любил бы я тебя, если бы я разрешил себе иметь от тебя тайны! Обо мне ты должна всё знать!

– Не говори загадками! Не мучай меня! – вскричала Нинка.

– Ну почему ты никогда меня ни о чём не расспрашивала? Почему?

– Да говори же, ради бога! Ты меня пугаешь! – И она схватила меня за руку.

– Прежде всего, сейчас я не студент…

Нинка отшатнулась и выпустила мою руку.

Я подробно рассказал, до какого состояния дошёл в Томске, что побудило меня уехать, как я добирался до Москвы, как сложилась моя жизнь в Москве, каким образом добывал средства к существованию. Особенно подробно говорил о том, что толкнуло меня на торговлю билетами, как это мучительно и морально унижает в собственных глазах. Говорил и о том, что ещё не нашёл себя, своего призвания, к чему бы я мог стремиться. И даже сейчас обстоятельства складываются так, что я не знаю, как выбраться из болота, в какое я попал, что на ближайшие годы у меня нет перспектив выйти на настоящую дорогу, что я ничего не умею, ни на что не способен, кроме как на большую, чистую любовь. Разве такой, каким я являюсь сейчас, имеет право на любовь, и тем более на взаимность?

Пока я рассказывал, я часто вглядывался в глаза Нинки, всё время боясь уловить в них выражение возмущения, презрения, осуждения, отчуждения, но её глаза были только чуть-чуть печальнее. Иногда я улавливал в них сочувствие, нежность, тревогу и просто удивление. Это меня ободряло.

– Как я тебя люблю, мне не нужно уверять тебя, только моя любовь заставила меня рассказать тебе всё. Но я хочу получить от тебя ответ. Я не прошу, чтобы ты дала ответ обязательно сегодня. Подумай, всё хорошо взвесь, проверь своё чувство, сможешь ли любить меня такого. Но одного я требую, чтобы ты была чистосердечной, не поддавалась чувству жалости, сочувствия, не обманывала себя. Мне нужна только твоя любовь, – закончил я.

– Это всё? – с облегчением вздохнула Нинка. – Как же ты меня напугал… я подумала, хотя в душе никак этого не допускала, что дело пойдёт о каком-нибудь преступлении или о житейской подлости, мало ли что случается в жизни, которую трудно простить или примириться с ней. Ты требуешь от меня ответа?

Нинка схватила мою голову, сильно прижала к своей груди и долго не отпускала.

– Нинка! Значит, я не потерял тебя.

– Дорогой мой! Конечно, не потерял. Если бы ты меня потерял, это означало, что и я тебя потеряла. Как ты мог хоть минуту подумать, что мне это было бы легко и просто? И ты хорош, как же ты меня любишь, если можешь так сомневаться во мне? По-твоему выходит, прежде чем полюбить человека, я должна ознакомиться с его анкетой: «материально обеспечен» – да, «имеет хорошую комнату с удобствами» – да, «виды на будущее» – богатые, «занимаемая должность» – перспективная, «положительные стороны» – идеальны, «характер» – безукоризненный, «недостатки» – абсолютно никаких, «достоин любви» – без всякого сомнения. Куда как весело!

Я рассмеялся.

– Не смей смеяться! Я тебя люблю живого, а не выдуманного, со всеми твоими достоинствами и недостатками, без всякого расчёта, сердцем, понимаешь, сердцем! Там, где начинается расчёт, всякие взвешивания положительного и отрицательного, там и кончается любовь, в крайнем случае – остаётся какая-то полулюбовь, а от неё до привычки один шаг. Вот за что я себя сейчас осуждаю – это за эгоизм и нечёткость своей любви, что, любя тебя, я не подумала о том, что у тебя могут быть заботы, жизненные неприятности. В том, что ты рассказал, радости мало, но не может же это служить основанием для сомнений друг в друге, наоборот, тем крепче должна стать наша любовь, чтобы всё преодолеть. Торговлю билетами надо постараться бросить, главным образом потому, что это унижает тебя в собственных глазах. Попытайся найти более подходящее занятие. Завтра же познакомишь меня со своей сестрой, покажешь, где и как ты живёшь. Познакомишь с твоими родственниками, друзьями. Можешь представить меня как свою невесту, и не беспокойся, я не окажусь перед ними такой простофилей, как ты у моих подруг.

– Всё-таки запомнила! Недаром я тебе сказал тогда: минус один не в мою пользу в твоих глазах. – И тут же в голове мелькнула мысль, которую я сразу подавил: «Моя исповедь – это уже минус два».

– Ты опять за своё! Неужели ты сомневаешься, что я не поняла, почему ты в тот день был таким?

В воскресенье я привёл Нинку в общежитие в Марьиной роще, где я жил с сестрой, и познакомил их, затем мы побывали у твоих родных, я познакомил её с моим другом Яшкой Чекрызовым. Везде Нинка вела себя непринуждённо и на всех произвела хорошее впечатление. Возвращаясь, мы проходили мимо фотографии, она предложила зайти сфотографироваться.

– Будет хорошая память о наших первых днях! – сказала Нинка. – Скоро я поеду на каникулы домой, и мне хочется показать своим родителям, какой ты.

Я охотно согласился.

В один из дней, придя к Нинке и постучав, я услышал мужской голос:

– Войдите!

Приехал Нинкин брат, сообразил я. Открыв дверь, я увидел стоящего у стола мужчину лет двадцати восьми – тридцати. Он был выше среднего роста, коренастый, с шапкой чёрных кудрявых волос, в которых отдельными нитями поблескивала седина, свежевыбритый, отливающий синевой щёк, с карими глазами, того же цвета, что у Нинки, но не такими большими, устремлёнными на меня с нескрываемым любопытством. В нём было что-то располагающее к себе.

– Он самый? – спросил он, вопросительно взглянув на Нинку.

– Он самый! – ответила Нинка, сидящая на кровати.

– Проходите! Рад познакомиться! Вениамин Каган, пишется через два а.

– Шрейдер Иосиф! – представился я, пожимая ему руку. – А вашу фамилию я уже успел досконально изучить!

– Быстро! Значит, Иосиф Прекрасный?

– Совсем наоборот! Ваша сестра поспешила заверить меня в этом при первом же нашем знакомстве!

– И вы сразу не повернули оглобли?

– Напротив, я поспешил с ней согласиться!

– Вот этого и не следовало делать! Это первая же ваша роковая ошибка! Никогда не спешите соглашаться с женщинами! Вообще, вы меня удивляете!

– Чем?

– Что хорошего нашли вы в этой особе? – кивнул он на Нинку, улыбающуюся и не сводящую с нас глаз.

– Хорошего мало, а изумительного очень много!

– Что, скушал, Вениамин! – вскочила Нинка.

– Ты не прыгай, стрекоза! Он на тебя сквозь розовые очки смотрит.

Мы дружно рассмеялись.

Спустя некоторое время Вениамин, взглянув на часы, заявил:

– Мне с вами очень весело, друзья, но дела, дела прежде всего! Мне нужно в райком.

– Ты думаешь, ему действительно нужно в райком? – спросила Нинка, когда Вениамин вышел. – Просто выдумал предлог, чтобы оставить нас вдвоём. Он очень чуткий.

– Мне будет перед ним неудобно, если ему часто придётся выдумывать предлоги.

– Ничего, скоро каникулы, а потом будет видно. Кстати, мой братец неравнодушен, как он выражается, к одной особе, и, кажется, это неравнодушие скоро закончится загсом.

– Как же в такой маленькой комнате вы будете жить втроём?

– У его особы отдельная комната – и он переедет к ней, а я останусь здесь одна. Ты понимаешь, что это значит?

Наступили каникулы. Я зашёл в фотографию, получил карточки и пошёл к Нинке, чтобы проводить её на вокзал. Вместе с ней уезжал брат, получивший отпуск. Я подал карточки Нинке, она долго их рассматривала.

– Каким невыразительным вышло твоё лицо, – вздохнув, проговорила Нинка.

«Это уж минус три не в мою пользу», – невольно подумал я.

– А я вот на карточке гораздо лучше! – всё ещё вглядываясь в фотографию, сказала она.

– Не нахожу! В действительности ты несравненно лучше!

– Ты просто мне льстишь. Вот ты в жизни несомненно лучше, чем на карточке. Ты очень будешь по мне скучать?

– Зачем ты задаёшь такие вопросы? Хорошо знаешь, каково мне будет без тебя.

На вокзал мы приехали незадолго до отхода поезда. Уложив вещи и оставив с ними брата, мы с Нинкой вышли на перрон. Она взяла меня под руку, и мы начали прогуливаться вдоль вагонов.

– Ты сильно не грусти! – говорила Нинка. – Не заметишь, как три недели пройдут. Постарайся чем-нибудь развлечься, поухаживай за кем-нибудь. Время и расстояние проверят наши чувства… зато какая будет встреча!

– Нинка! Неужели ещё нужна проверка?

– Нина! Нина! Сейчас отправляемся! – кричал с площадки вагона Вениамин. – Прощайся скорее!

Нинка обвила мою шею, крепко поцеловала, быстро провела обеими руками по моему лицу и бросилась бежать, крича на бегу:

– Я тебе обязательно напишу!

Поезд тронулся. Махая платком, я двинулся вдоль всё быстрее и быстрее обгоняющих меня вагонов, задевая провожающих, устремившихся к выходу, оживлённо переговаривающихся между собой. Промелькнул последний вагон с красным фонарём, и я стал смотреть вслед поезду. Вот стал виден только красный огонёк последнего вагона, а через несколько секунд и он прощально мигнул и скрылся в необъятной стене бархатного непроницаемого мрака. Не знал я ещё и не предчувствовал, что исчезнувшим красным огоньком исчезла и любовь первой женщины, которой я обладал, и что тоска, охватившая меня, надолго станет моей неразлучной спутницей. Только рельсы, до того скрытые ушедшими вагонами, тускло поблескивали в электрическом освещении, равнодушные и к встречам, и к расставаниям.