Текст книги "Примавера"

Глава 2
Санкт-Петербург
Наше время
Диана

Все, что неожиданно изменяет нашу жизнь, – не случайность.

Оно – в нас самих и ждет лишь внешнего повода для выражения действием.

Валерий Брюсов

Мы все зависим от случайностей. И трудно поверить в то, что именно она, случайность, неуверенной рукой рисует траекторию моей жизни. Я не хотел признаваться в этом даже самому себе. Я не хотел признавать свое поражение и отдавать победу ей. Но теперь, осознав, что она вольна повелевать нами и, по капризу, может как одарить, так и сыграть злую шутку… Теперь я хочу предостеречь всех от глупой, поверхностной самоуверенности и самонадеянной веры в счастье, такое неверное и обманчивое. Не подумайте, что я сомневаюсь в возможности счастья как такового – это бы обнулило весь исторический опыт, ведь только в поиске и обретении счастья и есть суть пути человечества. Я не посмел бы посягнуть на это. Я просто пытаюсь сказать, что порой оно бывает обманчиво и непостоянно и бросает нас в самый неподходящий момент, когда мы не готовы к удару и просто не находим силы для дальнейшей веры, а значит, и жизни.

Мне нравится спать на жестком и укрываться мягким одеялом. Этот контраст напоминает о самой жизни, о зебре постоянно сменяющихся полос, о вечной борьбе добра и зла наконец. Я перестал относиться к жизни как к данности, выдающей нам порционно радость и горе, удачу и потери. Я живу с ней в любви, я любуюсь ею, как любовался Дианой, когда мы познакомились, столкнувшись у метро. Я никогда не был дамским угодником и не искал новых побед лишь для того, чтобы потешить мужское самолюбие. Мне всегда казалось, что женщина сама по себе – удивительное явление, тайна, пребывающая на грани добра и зла, и иногда так трудно понять, чего в ней больше. Мужчине остается только смириться с этим или укрыться в своей холодной келье одиночества, нести эту ответственность и наполнять сосуд гармонии, называемой любовью. Иногда мне кажется, что ничто не внушает столько подозрений, сколько любовь. Именно она проникает в сердце глубже, чем все иные чувства, и сковывает его. Наши души беззащитны перед ней, опасной и коварной, выжидающей, когда мы обмякнем в притворно-нежных объятиях, чтобы низвергнуть нас в пучину отчаяния…

Я был не из тех мальчишек, которые с утра до ночи играют в футбол. Честно говоря, я никогда не понимал этого, на мой взгляд, странного занятия – нет ничего рационального в том, чтобы гоняться за мячом и изматывать себя с одной-единственной целью – забить гол. С восьмого класса мне было абсолютно ясно, что физика мне интересна как наука и влечет не меньше, чем других мальчишек футбол и всякие дворовые приключения. В то время когда многие пытались просто найти компромисс с учителем, я с нетерпением ждал урока, вернее, перемены, чтобы показать Семену Яковлевичу, учителю физики, свои решения дополнительных упражнений и задач. Школьную программу я уже давно прошел сам. Вместо того чтобы летом кататься сломя голову на велосипеде или воровать на даче неспелые яблоки в соседнем саду вместе с мальчишками, я увлеченно читал учебник по физике за девятый класс, который нам выдавали заранее. Я спорил сам с собой и с теми решениями, которые предлагались в учебнике. Репетиторство как дополнительный заработок учителей тогда еще не вошло в моду. Семен Яковлевич, очарованный способностями и моим повышенным интересом к предмету, с юношеской радостью, несмотря на свои шестьдесят пять, объяснял сложные моменты. Я был ему нужен. Может быть, мои исписанные мелким почерком тетради были для него оправданием выбранного пути. Нечасто случалось, чтобы кто-то искренне проявлял интерес к физике, преследуя не только желание получить хорошую оценку в аттестат. Иногда мы с ним просиживали по нескольку часов, забывая обо всем на свете.

Математика давалась мне легко и не была столь загадочна и интересна, как физика. В ней не было тех тайн, которые так хотелось разгадать, не зря Ландау однажды сказал: «Математики обделены воображением, это физики-неудачники». А вот действительно недосягаемой величиной для меня, тем, что вызывало лишь восхищение, была музыка. Окончательно я осознал это, когда впервые увидел запись первого фортепианного концерта Чайковского в исполнении Вана Клиберна. Удивительно, пианист неоднократно играл этот концерт в разные годы в разных странах, но запись 1958 года, когда он исполнял концерт вместе с оркестром Московской государственной филармонии, запечатлела что-то уникальное, особый душевный подъем, который никогда не повторится. Музыкант стал знаменитым сразу и на всю жизнь. Даже если бы Клиберн больше не сделал ничего выдающегося, тот концерт внес его имя в историю. Я понимал, что у меня нет шанса добиться такого же признания.

Сам я был абсолютно лишен слуха и музыкальных способностей, хотя это спорный вопрос, ведь интерес и любовь во многом увеличивают способности, лень же часто нивелирует любые данные, в конце концов съедая их. Но я отнесся к себе объективно, несмотря на свой юный возраст. Это случилось на приемных экзаменах в музыкальную школу. Полная неряшливо одетая женщина села за рояль и сыграла простую мелодию, потом раздраженно попросила меня пропеть ее.

– Как это – пропеть мелодию? – искренне удивился я, рассеянно наблюдая за ней. Я и вправду не понял.

Женщина закатила глаза и стала бить в ладоши. Чуть позже она прекратила аплодировать самой себе и велела повторить «ритмический рисунок». Мне не приходилось слышать раньше такого термина, и, кажется, я заплакал. В коридоре меня ждала мама, и это было спасением, той планетой, где меня понимали и принимали, даже если я не мог воспроизвести ритмический рисунок. Мама всегда была моей спасительницей, мадонной, оберегавшей меня, защищавшей от всех несправедливостей, поддерживавшей мою веру в тот идеальный мир, который я нарисовал в своем воображении.

– Знаешь… – Мама обняла меня. – Ты у меня лучше всех!

– Угу, – пробурчал я, уткнувшись носом в ее мохеровую кофту, которую так любил. Ворсинки приятно щекотали нос. – Я ничего не понимаю в музыке.

– Ты? – Мама отстранила меня от себя и внимательно посмотрела мне в глаза. – Ты ее не понимаешь. Ты ее чувствуешь, Марк. Лучше, чем кто-либо.

– Нет… – хотел возразить я. Но мама перебила меня и серьезно добавила:

– Неужели ты думаешь, что эта женщина с нелепой прической в дурацкой кофте понимает в ней больше?

Мне почему-то стало смешно. Я вспомнил, как экзаменаторша короткими полными ногами нажимала на педаль фортепиано, и улыбнулся.

Я родился в заурядной советской семье инженеров, хотя в то время ай-кью любого инженера было намного выше, чем у сегодняшних кандидатов каких-либо наук, а то, как жили и мыслили мои родители, трудно было назвать заурядностью и ограниченностью. Они оба работали программистами на заводе Свердлова. Тогда эта профессия не была еще столь актуальна и востребована. Утром рано уезжали вдвоем, предварительно позавтракав омлетом или овсяной кашей, все время в диалоге, дополняя друг друга и помогая, – такое тихое, простое человеческое счастье. Поскольку родители много работали, моим воспитанием в основном занималась бабушка Полина Сергеевна.

Она никогда не повышала на меня голос и каждым своим словом и поступком пыталась мне внушить уверенность в себе, заставить поверить в то, что я лучший. Просто лучший – и точка.

С детства у меня была удивительная черта. Я никогда не любил биться в закрытую дверь – в прямом и переносном смысле. Поэтому я просто взял свою маму за руку. И мы спокойно вышли из здания музыкальной школы.

Однако столь эмоциональное испытание не помешало мне любить музыку. Я слушал музыку сердцем, воспринимал все нюансы. На день рождения родители дарили мне пластинки с записями Чайковского, Моцарта, позже – винил с джазом, к которому с таким предубеждением относились в советских семьях.

Моя бабушка Полина Сергеевна постоянно удивлялась:

– Разве можно так чувствовать музыку при отсутствии слуха? Твой экзаменатор явно был болен. Кстати, Маркуша, еще не поздно и мы можем повторить попытку… – при этом она изящно встряхивала головой с волосами, собранными в аккуратный пучок.

– Закончим с этой темой, – недовольно отвечал я. Нет, я не злился и уж тем более не взращивал в себе ненужные комплексы, так мешающие в нашей взрослой жизни. Я просто потерял интерес к самой идее стать музыкантом.

Есть в этом какая-то тайна выбора, который диктуется нам самой жизнью. Кто знает, кто или что за ней стоит. Что влияет на наши решения? Сиюминутное настроение случайного попутчика, расположения звезд, так шутливо заигрывающих с нами? Метеоусловия, на время снизившие наши природные способности? Может быть, все это и есть тайна судьбы, соединяющей фрагменты нашего настоящего с таким далеким и понятным будущим…

В свои тридцать я не был девственником или мечтательным и похотливым монахом, тайно вожделеющим и причисляющим плотское к самому большому греху. Нет, я был обыкновенным, слегка разочаровавшимся романтиком, мечтавшим о великой любви и где-то в глубине души, несмотря на все сомнения, ожидающим ее. Мы все так или иначе ждем ее, даже если не хотим себе в этом признаться, уверяя себя, что не нуждаемся в ней, или что любовь бывает и другой, как у Алеши Карамазова: любовь к людям вообще, например, или к жизни. Или к Богу. Лично я в этом смысле ближе к Фрейду и считаю, что самая низменная плотская любовь способна изменить в одночасье всю философию человека и его надуманные принципы, стереть их четкие линии, словно ластиком, так, что и следов не останется. И тут уже не до любви к человечеству, все воплощается в одном-единственном или единственной.

Первая близость у меня, как и у большинства мужчин, была неожиданной, хотя я давно уже ждал, когда это случится, и грезил, как буду целовать нежные девичьи губы, чуть приоткрытые и доверчивые в своей невинности. Но в первый раз все произошло совсем не так, как в мечтах, скомканно, являясь скорее утолением разгоряченной плоти, нежели актом любви. Я практически не получил удовольствия. Моей первой женщиной стала совсем юная Рита, которой едва перевалило за восемнадцать. Два студента, неопытные, бледные и совсем не искушенные жизнью, скованные цепями сомнений. Все это было как-то нелепо. Наверное, потому, что мы оба были неопытны и толком не понимали, что нам нужно друг с другом делать.

– Марк, – шептала она и почему-то отчаянно кусала меня за ухо.

А я не мог ничего сказать в ответ, онемевший от страха, обессилевший и покрытый испариной, словно после забега на десять километров. Больше всего мне хотелось, чтобы это скорее закончилась и Рита наконец-то оставила меня и мое ухо в покое. Я был похож на сжавшуюся пружину и не хотел уже больше никакой нежности (что я мог тогда понимать о ней), а лишь мечтал, что сейчас открою глаза – и никого не будет рядом, Рита исчезнет, а вместе с ней и это чувство стыда, и навязчивый запах дешевых духов, с которыми она явно переборщила.

– А как насчет того чтобы повторить? – Она сбросила с себя одеяло, а я боролся с подступающей тошнотой. Мне не хотелось быть грубым, и я промямлил:

– Прости, я что-то плохо себя чувствую. Видимо, съел что-то не то.

– Ну как знаешь. – Она резко встала и поспешно оделась.

Уходя, она бросила мне небрежно: «Слабак!» – что было обидно услышать от совсем еще юной девушки. А я закрыл глаза и, как мне показалось, умер от стыда и отвратительного чувства брезгливости и нервного перевозбуждения. Стеснение повлекло за собой недоверчивость и подозрительность – самые страшные враги отношений. Постепенно к ним начало примешиваться раздражение, и вот – чувств как и не бывало. И когда ты случайно встречаешь на улице того, с кем был в заговоре тел (не успев перейти на другую сторону), сказать вам друг другу уже нечего.

– Как твои дела?

– Нормально, – отвечаешь ты, выжимая из себя улыбку. – Ну, удачи тебе во всем, – продолжаешь чуть виноватым голосом и, сославшись на то, что спешишь, удаляешься быстрыми шагами, словно вор.

Потом была еще одна девушка, и много других, имена которых я сейчас и не вспомню. Была опытная вдова неопределенного возраста, которая в буквальном смысле напала на меня со всем своим накопившемся жаром в одном из баров, когда я начинал зарабатывать первые деньги и серьезно задумываться о бизнесе. Я благодарен ей за те тайны удовольствий, которые она открыла для меня. Словом, у меня был определенный опыт общения с женщинами. Но я все еще чего-то ждал.

Я точно помню, почему я оказался именно у этой станции метро и что там делал. Когда в нашей жизни происходит что-то очень важное, самое важное, в памяти, как на пленке, фиксируются все особенности этого момента, все краски и нюансы. В тот день я встречался с одним предпринимателем, который предлагал очень выгодные цены на принтеры. Ему удалось закупить их без всяких наценок. Предложение было выгодным, отсутствие взаимодействия с российской таможней уже внушало оптимизм, и я согласился на его условия встречи и подъехал в одно из кафе неподалеку от метро «Горьковская». Я даже сам не заметил, как из подающего надежды физика превратился в торговца компьютерами, или бизнесмена, как с гордостью называли себя в девяностые те, кто не смог устоять перед соблазном заработать, даже ценой отказа от своего предназначения. Сам не зная почему я решил поехать в метро, хотя уже давно от него отвык, и с какой-то прямо-таки жадностью и удовольствием наблюдал за людьми, за их такими разными лицами и позами, за тем, как многие, к моей радости, увлеченно читают. Когда, довольный результатом переговоров и предстоящей сделкой, я возвращался к метро, со мной произошло нечто, что невозможно запланировать и предвидеть, – я встретил женщину, которая изменила мою жизнь. Ее невозможно было не заметить. Удивительное лицо: открытое, красивое и страстное, чуть бледное, – в волнах каштановых волос оно казалось аристократически благородным и таинственным. Незнакомка выглядела прелестно в светлом, очень светлом платье с расклешенной юбкой, подчеркивающей тонкую талию. На улице всеми красками цвел май. Самый прекрасный период в Петербурге, когда после долгих темных дней, мало чем отличающихся от утра или вечера, мир переходил в другое состояние – цветения и волнения.

– Добрый день, – неожиданно для себя произнес я и тут же добавил решительно, словно говорил это каждый день: – Я провожу вас?

Это был не вопрос: жизненная необходимость преобразовала интонацию в утвердительную. В моем обращении не было излишней вежливости или заранее подготовленных острот. Я просто знал, что должен проводить эту женщину. Она улыбнулась, молча соглашаясь, и так очаровательно сложила губы вишенкой, что мне тут же захотелось, чтобы они всегда вот так, удивленно-естественно, отражались в моих глазах.

– Меня зовут Диана, – мелодично пропела она и уверенно протянула тонкую руку, без притворства или надуманного кокетства.

– Марк, – нарочито громко ответил я и взял ее руку в свою.

Она была мягкой и теплой. У меня возникло странное ощущение чего-то родного и знакомого, чего-то из детства, что давало мне силы, пробуждало доверие и согревало. Ее прикосновение, напоминающее материнское, стало наградой за все предыдущие годы звенящей пустоты, стало оправданием моего существования.

Ее рука была как музыка, и мне показалось, что именно я смогу сочинить великолепную увертюру к нашей последующей истории. Я держал ее за руку и чувствовал… Чувствовал, что люблю эту женщину всем своим прошлым и настоящим. Ее появление было сродни приходу весны: весна ведь всегда, в отличие от других времен года, наступает неожиданно и вместе с тем торжественно, пробуждая дремлющие в природе силы, оживляя мир новыми красками и запахами.

Я в мельчайших деталях запомнил каждую черту ее необычной внешности, в которой прошлое как будто переплеталось с настоящим: ее нежное лицо, обрамленное каштановыми локонами, напоминало лица дам эпохи Возрождения. В ней не было ни капли жеманства, она казалась настоящей – и мне трудно подобрать здесь другое определение.

Диана ворвалась в мою жизнь со сдержанной улыбкой Джоконды. А ее удивительная кожа… Я, наверное, слишком чувствителен – сенсорик, познающий мир больше кончиками пальцев, чем органами зрения и слуха. Быть может, я продвигаюсь по жизни на ощупь и Диану тоже встретил в каком-то смысле на ощупь: как будто шел в кромешной темноте по длинному узкому коридору, держась за шершавую стену, и вдруг наткнулся на теплую нежную руку.

Какая-то незаконченность, своего рода некоторая угловатость в фигуре Дианы придавала ей особое очарование. Даже став матерью, она сохранила обаяние девичьего образа. А еще Диана была словно окутана непостижимой дымкой доверчивости и растерянности, которые также читались и в ее взгляде. Глаза ее напоминали мне глаза алжирских красавиц Ренуара. Диана была эклектична до невероятности, собрав в себе все нюансы эпох, но в этом она была и прекрасна, создавая для меня непостижимый уникальный образ женской красоты.

Диана была моим спасением. Она стала оправданием моего существования. Я должен был доказать, что я лучший, не разочаровать любимую женщину. Диана придавала особый смысл всему и словно дышала весной. Да. Да… До встречи с ней я не различал запахов, не ощущал их оттенков и тонкостей. Диана пахла весной, настоящей весной с набухшими почками, ароматом пробуждающейся сирени и только что распустившейся мать-и-мачехи. У нее был особый, чуть терпковатый запах. У каждой женщины есть такой свой запах, который невозможно заглушить даже самыми сильными духами, и мы, мужчины, всегда его чувствуем. Может быть, я беру на себя слишком большую ответственность, говоря от лица всех мужчин. Во всяком случае, мне казалось, что так у всех. Мы часто гуляли в парке, и я любовался природой, в которой вершилась своя история, не выдуманная, а реальная. Подснежники сменялись незабудками, а те – иван-да-марьей. Я держал Диану за руку и был счастлив.

В десятом классе каждый задавался сложным вопросом выбора. Правда, большинство моих сверстников в то время интересовали больше свидания и всякие посиделки, попросту говоря попойки, когда кто-то умудрялся достать дешевого вина или портвейна. Я не встречался с девушками и не пил. Поэтому был мало кому интересен. Не то чтобы девушки совсем меня не интересовали или я был геем. Нет. Просто не встретил ту, которая бы пахла весной и слушала джаз. Поэтому я продолжал прилежно учиться и готовиться к вступительным.

Из всех институтов я не задумываясь выбрал Большой университет, физический факультет. Там было все необходимое. Физика и основы программирования, которое меня привлекало… Иногда я так погружался в учебу, что забывал поесть, и мама приносила мне перекусить в комнату.

Я помню вступительный экзамен по физике. Когда невыспавшиеся ребята с заплывшими глазами и всклокоченными волосами беспокойно переминались с ноги на ногу. Ждали прихода комиссии. Я же был так спокоен, что казался отстраненным, словно просто вышел погулять и неожиданно зашел на факультет.

– Парень, тебе, может, шпоры дать? Ты что-то совсем, – обратился ко мне невысокий веснушчатый молодой человек, стоявший рядом. – Кстать, меня Сеней звать. – Он улыбнулся. На щеках появились невероятно обаятельные ямочки.

– Марк, – тихо ответил я. И протянул руку.

– Ну так что, дать тебе конспект? Я два года ходил на подготовительные. – Сеня выглядел слегка взволнованным, но уверенным.

– Как-нибудь справлюсь. – Я снова улыбнулся. Мне было приятно, что незнакомый парень проявляет по отношению ко мне заботу и внимание.

Работу я закончил раньше срока. И тянул время, думая о какой-то ерунде. Почему-то пропевал, именно пропевал про себя песни «Битлз».

Когда я вспоминаю об этой своей уверенности, вернее самоуверенности, не могу поверить, что это действительно был я. Хотя эта решительность касалась только физики и собственно университета. У меня была какая-то внутренняя убежденность в правильности своего выбора пути и в том, что я уникален в своем роде.

Так было и с Дианой. Наверное, моя бабушка была права и я просто обладал незаурядной интуицией.

Я всегда обладал чутким обонянием. Архаичный механизм на каком-то молекулярном уровне действует во мне сильнее. Даже кофе я различаю по особым оттенкам и нюансам. Сначала это был ее запах, очень тонкий и нежный, с пикантной горчинкой. Он говорил о страстности ее натуры, скрывающейся за бледностью тонкого лица.

Первый поцелуй возвысил нас и стер все границы, в одно мгновение сделал даже самые невозможные вещи возможными. Отпустил все страхи, все сковавшие нас опасения и тревоги.

Не знаю, что в ней сводило меня с ума больше всего: ее белоснежная кожа, как у мраморных статуй, или огромные блестящие глаза, чувственные полные губы или ни с чем не сравнимый аромат гиацинтов и только что распустившейся мать-имачехи?

Она не была моей первой женщиной. Наверное, в тридцать это было бы уже патологией. Я должен был узнать других. Но все это было только ради нее. Я узнавал их, чтобы завоевать ее любовь. Это сложно понять, особенно женщине. Но поверьте, все, что я делал до встречи с Дианой, я делал только для нее.

Мы вышли на дорогу и свернули в сторону Троицкого моста, забыв о своих планах и делах.

– Кто назвал вас Марком? Красивое имя.

– Мама. Она всегда все самое красивое выбирает. Это у нее в крови. Вам правда нравится? – спросил я, сам не понимая зачем.

– Очень. Оно сильное и потерянное. Какое-то обволакивающее, как туман.

Мне было приятно слышать ее голос, низковатый, ласкающий слух.

– У вас тоже прекрасное имя. Хотя вы совсем не похожи на охотницу.

– Охотницу? – удивленно переспросила она.

– Ну да. Мне на ум пришла Диана, вечно юная и прекрасная богиня, чьи стрелы не знают промаха.

– Вы правы, на Лизу Трео я совсем не похожа.

– Лизу Трео? – Настала моя очередь переспрашивать.

– Именно Лизу, свою возлюбленную, Огюст Ренуар изобразил в своей «Диане-охотнице». Мне нравится это полотно: Диана выглядит такой умиротворенной и спокойной.

– Наверное. Стыдно признаться, но я не знаком с этой картиной. Зато уверен, что, увидев вас, Ренуар забыл бы о Лизе. Кстати, вы здорово разбираетесь в искусстве.

– Я просто его люблю. Вот и все. Мне всегда казалось, что человек не может не разбираться в том, что ему интересно.

Я рассмеялся:

– Это точно. – Мне вспомнилось, как на каникулах я решал задачки по физике и математике, хотя меня никто не заставлял этого делать. Мне просто нравилось складывать стройные цифры в сложные уравнения. – Можно я буду говорить вам «ты»? – спросил я и сам испугался вдруг своей смелости. Как будто с этим «ты» я предлагал Диане что-то большее, всего себя.

– Как хорошо, что ты это сказал. Иначе я была бы первой.

Я повернулся, чтобы убедиться, что она не шутит. Глаза Дианы приветливо улыбались мне.

У нас не было долгой прелюдии свиданий с томлениями и ожиданиями следующей встречи. Не было чтения стихов и волнительных ужинов со свечами. Вернее, все это было, но позже, когда мы уже стали мужем и женой. А в тот день мы просто решили, что будем жить вместе, и через неделю Диана переехала в мою небольшую съемную квартиру. Таких квартир в нашей совместной истории было несколько, но в них не было ничего примечательного, за исключением того что в них мы любили друг друга. Через три года наших скитаний, когда я сам того не подозревая превратился в серьезного бизнесмена, мы приобрели нашу просторную квартиру на площади Искусств. Мы выбирали ее вместе. Нам хотелось быть причастными к дыханию города, любоваться его историческим центром и, просмотрев десятки квартир в старом фонде, многие из которых своим состоянием внушали ужас, мы наконец-то нашли то, что искали. Диана была счастлива и сразу же начала выбирать цвет штукатурки и представлять, как обставит все в своем любимом стиле ар нуво.

..И корабль мой плывет по этому чертову морю, корабль плывет, а капитан открывает бутылку виски, презрев тремор рук, и прикуривает новую сигарету, и бессвязно шепчет: «Боже мой, боже мой, боже мой». А я не могу не вспоминать Диану, ее лукавую улыбку, развевающиеся волосы… О мой капитан, мой капитан, эти годы, полжизни спустя, так ни-че-му тебя не научили.

* * *

Не помню, когда я начал вставать каждое утро в семь. Пытаюсь проследить цепочку событий, но ничего не выходит. Будильник тут совсем ни при чем. Я забыл его в квартире на площади Искусств, которую продал, когда из моей жизни ушла Диана. Там было слишком много ее мира. Она обставляла все сама, и я просто не мог там находиться, постоянно соприкасаясь с ней, которой не существовало в реальной жизни. Хотя и тогда я уже просыпался за несколько минут до звонка, не чувствуя усталости или желания понежиться под теплым одеялом. Мне просто нравилось опускать ноги на мягкий коврик и приветствовать новый день с его возможностями и неизвестностью. Я боялся пропустить что-то очень важное, что-то, что ждало меня рассыпающимися разноцветными камнями калейдоскопа жизни. Перед сном я заводил будильник, машинально следуя сложившейся привычке, но он не был мне нужен.

Раньше людям не из чего было выбирать: все будильники выглядели практически одинаково да и действовали по одному принципу: оглашали окрестности пронзительным звоном. Технический прогресс позволил создавать будильники на любой вкус. Все они соревнуются друг с другом в умении эффективно поднимать людей с кровати. Чего только не изобрели современные умельцы! «Если ты проспал – значит, проиграл» – эта известная фраза, должно быть, вдохновила изобретательных создателей оригинального будильника, который соединяется через Wi-Fi со счетом хозяина в банке, жертвуя той или иной организации определенную сумму каждый раз, когда хозяин решит подремать лишнего. Летающие будильники, будильники, готовые поджарить вам бекон на завтрак, будильник, по которому нужно со всей силы стучать кулаком, чтобы он перестал верещать…

Я просыпался раньше будильника, босиком выходил в коридор, чтобы не будить шарканьем домашних туфель Диану, и с какой-то гордостью заходил в свой кабинет с темными полосатыми обоями кофейного цвета, большим письменным столом из орехового дерева в классическом стиле и хрустальной люстрой внушительных размеров, которую так рекомендовала мне Диана.

Окна кабинета, обрамленные темными шторами цвета оливы, выходили на площадь Искусств, и, широко распахивая их по утрам, я пытался ощутить настроение города и будущего дня. Кабинет быстро наполнялся разными звуками: шумом проезжающих машин, смехом расходившейся под утро молодежи. Бессонная ночь не оставляла следов усталости на их беззаботных лицах. Мне нравились их непосредственность и смелость. Я улыбался вместе с городом.

В ранние часы площадь кажется будто сошедшей со старинной гравюры. В ней нет ничего лишнего, надуманного и ненужного. Площадь Искусств полностью оправдывает свое название, с достоинством демонстрируя классические фасады, строгие линии которых складываются в единый ансамбль. Горделиво взирающий на всех свысока желтый фасад Русского музея, спокойный и торжествующий. Чуть более скромный и не такой выдающийся внешне Михайловский театр, скрывающий свое изящество за внешней простотой. А как мне нравилось наблюдать за публикой, расходившейся после вечерних спектаклей! В обычные дни это были ничем не выделяющиеся люди, тут же сливающиеся с толпой на Невском. Но как же менялся их облик, если спектакли выпадали на особые даты, когда Петербург превращался в культурную столицу, – в эти дни за стенами театра скрывались самые состоятельные мужчины в строгих дорогих костюмах и светские львицы в изысканных украшениях. Женщины, приподнимая подол длинного платья, демонстрировали стройные ножки в элегантных туфельках. Мужчины галантно поддерживали своих спутниц и распахивали перед ними дверцы автомобилей. Молодые парочки спешили домой, торопливо огибая площадь.

Я закрывал дверь кабинета, чтобы не разбудить Диану, и распахивал окно, делая глубокий вдох. Я был счастлив. Доставал из ящика сигарету и закуривал, выпуская стройную струйку дыма в окно. В течение дня я не курил, не испытывая в этом необходимости, но утренняя сигарета была одной из моих слабостей, символом моего внутреннего диалога с самим собой и с городом.

Эта итальянская люстра с темными хрустальными подвесками не давала мне покоя. Ее выбирала Диана. Впрочем, она выбирала всё. У нее от природы был безупречный вкус, она с легкостью комбинировала цвета и всякие безделушки, неожиданно преображая интерьер и делая его удивительно гармоничным, просто поменяв пару вещей местами. Это что-то данное природой, просто как широкий жест или подарок, хороший вкус как награда и наказание одновременно.

Даже не верится, что когда-то я лежал на диване и любовался игрой света в хрустале, не подозревая о внутренней жизни моей жены и о том, насколько она талантлива. Я бы никогда об этом не узнал, если бы не обнаружил тот неприметный файл. Меня охватило непреодолимое желание его открыть, и на экране замелькали и наконец застыли ровные строки символов. В левом верхнем углу первой страницы значилось: «Диана Лозинская», а чуть ниже – «Роман “Весна”». Внутри меня что-то сдвинулось, и эти буквы стали самым важным, единственной связью с ней, прекрасной женщиной с каштановыми волосами.

Когда из твоей жизни уходят близкие люди, с первой болью из тебя рвутся крики отчаяния, тело становится чужим, отказываясь чувствовать и двигаться без особой надобности. Потом ты понимаешь, что жизнь потеряла смысл, и пытаешься свести с ней счеты, обвиняя судьбу в несправедливости. Почему они? А ты? Тебе-то что теперь делать? И какими же важными становятся все моменты и нюансы прошлого, такого счастливого… Оно, как волна, обрушивается на тебя, безжалостно разрушая песчаные замки будущего. Тебе хочется прикрепить воспоминания к своей коже, просто приколоть их степлером, чтобы еще острее почувствовать боль, когда на ум приходят все истории и все родинки, которые ты мысленно целуешь и пересчитываешь; рождение дочери и ее доверчиво смотрящие на тебя широко открытые глаза из крошечного конверта, который поначалу и на руки-то боялся взять; спокойное и чуть раскрасневшееся лицо Дианы после того, как мы любили друг друга.

Тот файл с мелкими буквами стал моей надеждой, моим смыслом, моим поиском утраченной женщины. Появление этого романа не стало чем-то странным и необычным, если учесть, что Диана читала много книг по искусствоведению и питала особые чувства к итальянским художникам эпохи Возрождения, более всех выделяя скромного и противоречивого Сандро. Но этот созданный ею параллельный мир, оживающий на мониторе компьютера, был тем, что я пропустил в ней, безнадежно утратил и теперь обрел.