Текст книги "Примавера"

Когда все случилось и моя жизнь отчетливо поделилась на до и после, я снял люстру и выкинул ее за дверь, повесив на деформированный, одиноко торчащий шнур неуклюжую лампочку. Она отчаянно торчала с потолка и служила мне связью с прошлым, навязчиво и безжалостно напоминая о том, чего уже не вернуть. Я не мог ей сопротивляться, да и не хотел. Этот резкий, недвусмысленный свет был моим спасением. Мне нужен был чистый свет без всякой примеси, чистый льющийся свет. А люстра, любая, лишила бы меня этого, добавив собственное настроение. Идею с чистым светом я украл, не спрашивая разрешения. Так часто бывает, когда нам что-то очень нравится или созвучно нашему мироощущению. Мы читаем книгу и, находя в ней те самые строки, подчеркиваем карандашом выдернутую из контекста мысль и бесстыдно приписываем себе. Не церемонясь, мы берем чужое без спроса и не видим в этом ничего плохого.

С той поры, как доход фирмы стал возрастать, а компьютеры уже безвозвратно вошли в жизнь каждого, наши путешествия с Дианой превратились сначала в воплощение мечтаний, а потом – в жизненную необходимость. Поездка во Флоренцию, о которой она так много рассказывала мне, стала моим подарком на ее день рождения. Нашу шестилетнюю дочь мы оставили с бабушкой, чему та несказанно обрадовалась, предвкушая отдых от родительской опеки и румяные блинчики со сгущенкой на завтрак.

Я заказал номер в одном из лучших пятизвездочных отелей на пять дней – в St. Regis на исторической Пьяцца Оньисанти, наши окна выходили на реку Арно. Мы столько обсуждали эту поездку, что даже я не мог поверить до конца, что все это правда. Диана просто бредила своими любимыми художниками: Филиппо Липпи, Леонардо да Винчи и Сандро Боттичелли, которого особо выделяла, считая его «Весну» самым загадочным и совершенным произведением во всей истории искусства.

– Хочу пройти маршрутами Леонардо и Фили-пепи, – довольная, повторяла Диана в самолете. – В конце концов, Марк, мы обретем свою собственную Флоренцию, как и должно быть. У нас будет своя Флоренция.

Было видно, что ей хотелось кричать во весь голос от переполняющих эмоций, но она сдержалась и достала небольшой блокнот, в котором делала пометки, увлеченно записывая неровным почерком плотные строчки. Диана писала всю дорогу, и меня это тогда ничуть не удивляло. Я помню, что на блокноте была изображена фиалка. Незначительная деталь, мимолетное наблюдение, но теперь оно кажется мне важным… Так, видимо, случается всегда, когда жизнь разделяется на до и после.

Потом она начала говорить о местах, куда мы должны были отправиться.

– Сегодня мы обязательно пойдем на площадь Сеньории. – От волнения она говорила быстро, почти тараторила. – На этой площади, представь себе, звучат только людские голоса. Ну, еще воркование голубей, конечно. – Она улыбнулась. – Но никаких машин, никакой аудиорекламы… Где такое вообще еще можно встретить в наши дни? Марк, как я счастлива. – Она повернулась ко мне и прижалась так сильно, что я ощутил всем телом нашу близость; на мгновение мне показалось, что кроме нас никого больше нет и никогда не существовало.

– Конечно пойдем, – улыбнулся я. Мне нравилось ее волнение, и время от времени я целовал ее в шею, такую нежную и восхитительную.

– Как ты думаешь, галерея Уффици уже будет закрыта? – Этот вопрос занимал ее больше всего.

– Не волнуйся, у нас достаточно времени, чтобы все посмотреть. Прежде всего мы поужинаем. И не сопротивляйся. Тебе верится, что мы будем ужинать во Флоренции? Как насчет бокала белого сухого вина и свежей рыбки?

Мне хотелось, чтобы она похвалила меня и мое искреннее желание доставить ей радость. Казалось, не было ничего важнее ее ответа на мои старания, на мои усилия сделать ее жизнь не только приятной, незабываемой, но еще и по-настоящему счастливой. И я был готов следовать по ее маршрутам и смотреть на ничего не значащие для меня картины мастеров, величие которых я не мог оценить, потому что просто не понимал. Потом она что-то печатала на компьютере, быстро перебирая своими тонкими пальцами.

– Что пишешь? – не удержался и спросил я.

– Да так. Один клиент попросил подобрать материалы.

– Ты так увлечена этим…

– Марк, я всегда увлечена тем, что делаю.

Если бы я знал… Она писала свой роман.

Диана любила искусство. Оно стало смыслом ее жизни. Читала без конца – и с годами собрала солидную библиотеку, в которой не было ни одной непрочитанной или обделенной ее вниманием книги. Собрание Вазари в старинном кожаном переплете, подаренное одним из друзей, – им она очень дорожила, ведь это был подарок за первый в ее жизни совет по дизайну квартиры. «Суждения о науке и искусстве» Леонардо да Винчи, приобретенные Дианой у парижского букиниста, – мы тогда впервые оказались с ней в Париже, я – по работе на конференции айтишников, а она как моя жена… Ливень в тот день был ужасный, словно решил затопить все вокруг, а мы, абсолютно мокрые, смеялись без конца и забежали погреться в старинную книжную лавку. Еще в библиотеке было полное собрание сочинений Достоевского, подаренное родителями, «Всеобщая история искусств» Гнедича с кучей закладок, томик Гессе «Нарцисс и Гольдмунд», в котором она сделала бесконечное количество пометок простым карандашом и перечитывала, каждый раз находя что-то новое, увесистые альбомы Ренуара и Пикассо и множество других книг.

Искусство стало ее профессией, ее страстью. Диана была дизайнером и помогала людям создать пространство, созвучное их душе.

– Каждый человек должен обустроить собственное жилье, а дизайнер помогает распознать внутренний мир человека и отразить его в интерьере, – любила повторять она. А еще она часто говорила, что не существует какого-то особенного современного искусства, есть лишь Искусство – оно спасает людей и помогает им жить. Но в то же время единственным, кого она признавала из относительно современных художников, был Пикассо! Он, по ее мнению, хотя бы действительно умел рисовать, что и продемонстрировал в раннем периоде своего творчества. Просто понимал, что на реализме далеко не уедешь. Пытался выдумать что-то эдакое, новенькое, чтобы стать известным и заработать.

– Ну а что здесь плохого? – При этом она смешно пожимала плечами. – Нормальное желание любого художника.

– Откуда берется эта бесформенность в современном искусстве?

– А мне кажется, это поиск себя и смысла.

– Смысла? – переспросила она в недоумении. – Какого смысла, Марк? Искусство должно нести красоту, вот его главное предназначение. Все остальное – просто желание выделиться.

Эти разговоры я поддерживал из-за любви к Диане, но, в сущности, я ничего не понимал в искусстве и уж точно не ощущал той радости, которую испытывала она. Я и не представлял, что искусство было ее второй жизнью, что она носила в себе роман.

На следующей день мы направились в галерею Уффици, и лицо Дианы просто светилось от радости, как у ребенка, которому пообещали долгожданную игрушку. На Диане было короткое, чуть выше колен, темно-синее платье в маленький белый цветочек. Платье еще больше подчеркивало ее все еще девичий образ, а белые кеды на миниатюрных ножках придавали несколько озорной вид. Мы вышли из отеля и пошли вдоль Арно, который безмятежно нес свои воды в далекое Лигурийское море.

– Марк! – Диана остановилась и зажмурилась. – Знаешь, мне на какое-то мгновение показалось, что я увидела всадников времен Боттичелли и самого Сандро, одиноко бредущего вдоль реки!

– Ну и фантазерка ты у меня! – пробормотал я растерянно и помимо своей воли уставился на набережную, по которой прогуливались немногочисленные прохожие – в основном туристы. Поймав себя на мысли, что действительно пытаюсь рассмотреть среди них одинокую фигуру флорентийского живописца, я улыбнулся Диане, и, наверное, улыбка у меня вышла глуповатой.

Это был ее мир, часть самой Дианы, а она была крайне важна для меня вся, без исключений. Мы шли пешком по небольшим, узким улицам Флоренции – да и как можно передвигаться по-другому в этом городе, где откровения подстерегают путешественника за каждым поворотом и изгибом улиц? Старинный фонтан или изысканная площадь с уютными кафе – в этих изящных палаццо мог бывать сам Леонардо. Вот ты проходишь мимо роскошных дворцовых фасадов и заглядываешь в незнакомые храмы, чтобы полюбоваться живописью и мозаиками, зажмуриваешь глаза, оказавшись перед собором Санта-Мария дель Фьоре, пораженный его великолепием, чтобы подготовиться к тому, что ожидает тебя внутри. При всей своей колоссальности ни собор, ни кампанелла не обрушиваются на тебя, но лишь тепло касаются своей каменной грудью твоей груди. Они так совершенны, что им просто не нужно над тобой довлеть. Они словно стыдливо переносят во времени свою восхитительную совершенную юность.

– Остановись, мгновенье! – сказал я тихо, но Диана уже упорхнула дальше.

– Ты чувствуешь гармонию? Чувствуешь ее запах? – Она летела вперед в своих белых кедах, словно школьница. Было такое ощущение, что она проходила этим маршрутом много раз и знает его наизусть. Запах гармонии! Только Диана могла такое выдумать! Она все время что-то рассказывала, а я покорно ей внимал. Мы свернули с площади на улицу, и Диана бросилась мне на шею.

– Вот она, ты только представь… Галерея Уффици…

Перед зданием выстроилась внушительная очередь, и я с ужасом подумал, что нам придется простоять в ней несколько часов. Но на мое удивление очередь шла довольно быстро, и через пятнадцать минут мы уже купили билеты в галерею.

– Боже, Марк, можно ведь с ума сойти: мы здесь! Как подумаю о ценности этих шедевров, наполненной, накопившейся… нерастраченной… Нет… Ну, это действительно непостижимо. – Она словно разговаривала сама собой. – Здесь есть Фи-липпо Липпи, этот творец цвета и нежности. Марк, ты понимаешь?

Я следовал за ней, как за путеводным лучом, и все эти имена и картины слились для меня в единый совершенный образ Дианы в милых белых кедах, в образ женщины, которую я любил.

– Знаешь, Марк, я испытываю ностальгию по прошлому, красота которого кажется девственной. Понимаешь? Нетронутой и вечно юной.

Я молчал, радуясь, что она как будто и не ждала от меня внятных ответов. Так мы прошли несколько залов, пока Диана не вскрикнула: «Боттичелли!» – так, что все экскурсоводы в зале замолчали, а несколько туристов изумленно уставились на нас. Она что-то говорила мне об этом художнике и отчаянно жестикулировала. Из всего сказанного я запомнил только, что картина называлась «Весна», и еще милое лицо девушки на противоположной стене, девушки с развевающимися на ветру медными волосами, которые она придерживала, стыдливо прикрывая свою наготу. Но я был счастлив тем, что счастлива Диана. Мы вышли из музея и опять оказались на берегу Арно. Перед нами вновь раскинулась Флоренция: и мост Понте Веккио, и залитая медным светом набережная, напоминающая отдаленно Петербург.

Мы прошли еще несколько кварталов, и вдруг я увидел здание, которое было не похоже на все, что я видел во Флоренции до этого. Оно было словно отполировано и сверкало новизной, резко контрастируя с окружившими его старинными домами, что буквально дышат историей (местами облупившаяся штукатурка и потемневший камень облицовки лишь добавляют очарования и осознания их ценности). Это был музей современного искусства, и мне почему-то захотелось зайти – назло всей этой старине и идеальной красоте. Диана не сопротивлялась, а даже наоборот – обрадовалась моему такому явному желанию. Пусть современное – но все-таки искусство, живопись! Не сомневаюсь, что в глубине души она надеялась со временем обратить меня в свою классическую веру. Картины в этой галерее напоминали рисунки маленьких детей, несмотря на то что представлены они были великолепно: с совершенным светом и этикетажем во всю стену, объясняющим глубокий смысл полотен, так называемых шедевров современного искусства. В этом я начал уже неплохо разбираться благодаря Диане и количеству посещаемых выставок.

Я ходил по залам, словно что-то искал. Мы прошли весь этаж. Оставался последний поворот. Свернули в небольшую комнату. В ней не было практически ничего, только с потолка свисала лампочка, голая лампочка на нелепом металлическом шнуре. Из нее лилась вода, похожая на чистый желтый цвет. Мне показалось, что он освещает все пространство и меня самого. Цвет лился ниоткуда. Диана стояла рядом и с удивлением смотрела на меня.

– Тебя здесь что-то привлекло?

– Этот свет, – растерянно ответил я, – беспрерывно льющийся свет.

Диана подошла ко мне вплотную и поцеловала в губы.

– Вечно льющийся свет, – повторила она тихо. – Как вечная любовь. – И быстро вышла из зала.

* * *

Поэтому я не менял лампочку. Она была для меня самым важным и нужным элементом, единственной связью с той минутой, с тем ускользающим кратким мгновением, когда, находясь в том странном музее, я увидел льющийся ниоткуда свет и осознал всю полноту своего счастья, оказавшегося таким же кратким.

Иногда я целыми днями лежал на диване и смотрел на свет. Он в подробностях рассказывал мою историю. Я вспоминал каждый миг своей жизни с Дианой. Смотрел на свет и ждал, что решение обязательно придет.

– Все совсем не так… – говорил я.

– Ну так переубеди меня… – отвечала Диана.

Я бы все отдал за то, чтобы еще раз поговорить с любимой женщиной, не спорить, а просто слушать, слушать ее болтовню без остановки и наслаждаться этим.

Недавно я осознал, что любил ее без внешней шелухи, любил саму ее суть, а она, быть может, не понимала этого. Она хотела, чтобы ее любили как кого-то. Она хотела стать кем-то. Она уже никогда не поймет, что ее истинная сущность, о которой она сама знала так мало, – а часто и вовсе забывала, – та, которую я любил много лет (и люблю до сих пор), – это и было самое главное. То, что практически невозможно определить словами. Неуловимое, как мгновение подлинного счастья.

Все чаще я хочу перестать ее любить. Любить больно. Любить кого-либо больно. Не важно кого. Любить маму больно. Любить отца больно. Любить друзей на расстоянии – так легко и уютно. Никого нигде и никогда не впускать в свое сердце.

Вокруг любви столько всего, так много сказано. Так много разных коннотаций, как говорят искусствоведы. Кто-то из великих писателей сказал: «Как тяжело пользоваться словами, которыми до тебя пользовался кто угодно и как угодно…», и иногда мне кажется, что любви нет, есть какие-то базовые потребности в защите, материнской ласке, заботе, безопасности, – и это вот желание безопасности все или почти все путают с любовью, но господи, зачем же тогда я думаю о Диане снова и снова?

Вспоминаю, как вдруг в канун Пасхи заказал ей блины. Странно, что именно этот эпизод врезался в мою память, но памяти ведь не прикажешь: она может упустить что-то по-настоящему важное, но сохранить какие-то почти ничего не значащие моменты, какую-то жизненную шелуху, которая со временем вдруг становится неожиданно нужной, и ты понимаешь, что без этой шелухи жить было бы просто невыносимо.

Блины Диана терпеть не могла. Да и готовить-то не очень на самом деле умела, но в те счастливые времена совсем рядом с нами жила ее мама. Примерно через час, как я позвонил, мама Дианы уже суетилась на кухне с миской теста и удобной сковородкой, на скорую руку проводя мастер-класс, и когда я приехал с работы, Диана стояла возле плиты с поварешкой в руках, а гора блинов на столе росла на глазах.

Такая вот история о блинах и том, как нам хотелось радовать друг друга. Простая история, сотни и тысячи таких разворачиваются повсюду. Прошло столько времени, а я никак не успокоюсь, все время хочется спросить: любовь моя, ну как же так?

Мне стыдно, но дочь я вспоминаю реже… Вернее, не воспринимаю ее отдельно от Дианы. Единственный ребенок, долгожданный и всеми желанный, но важнее то, что родила ее Диана. Я знаю, что многие меня осудят, особенно женщины. Мужчины, возможно, сдержанно промолчат, не смея признаться, что любовь к детям неразрывно связана с любовью к женщине…

Все эти мысли и воспоминания посещали меня в моей собственной разгромленной квартире: повсюду валялся какой-то хлам, а у меня рука не поднималась его выкинуть – свидетельство нежелания расставаться с прошлым. В коридоре высокими башнями громоздились стопки никому не нужных пыльных газет, разбросанные повсюду скомканные сигаретные пачки напоминали небольшие скомканные холмики. Я курил без перерыва: не успевая докурить одну сигарету, прикуривал другую. Книги с загнутыми страницами яркими пятнами расцвечивали этот хаос. С детства я любил делать пометки в тех местах, которые особенно цепляли, и не придумал ничего лучшего, чем загибать нужные страницы. Это создавало интригу, иллюзию игры с собой: приходилось перечитывать загнутую страницу заново, чтобы обнаружить изначально выбранное место. А ведь его могло и вовсе не оказаться: спустя время некогда обласканные строчки казались банальными и скучными.

На подоконнике и нескольких книжных полках ровными разноцветными рядами стояли бутылки из-под вина. Иногда от нечего делать я пытался строить из них пирамиды. Это забавляло меня и позволяло ненадолго отвлечься от тяжелых мыслей. Я забывался, пытаясь ровно выстроить пирамиду, которая могла упасть в любой момент, обрушившись на меня осколками безысходности.

Кто-то сказал: мы предпочитаем быть правыми, а не счастливыми. Кризис среднего возраста в том, наверное, и выражается, что раньше ты и не думал о смерти, а теперь хочешь одного – выжить. Разве я не прав? Разве не поддержки ждем мы от близких? Разве не каждый из нас мечтает о теплом тыле? Я оборачиваюсь назад, а там – ледяная пустота и обрыв, который мне не перепрыгнуть. Теперь не перепрыгнуть, и невозможно поверить, что когда-то, когда-то до, его не было, и в голове не укладывается, как какая-то доля мгновения может изменить целую жизнь.

Мне почему-то всегда кажется, что это предел, который день кажется: вот он, конец, а тот никак не наступает, все продолжается война, и я сижу в своем окопе. Я сам себе солдат, сам себе командир, и вот я оказался в окружении, меня не вызволить, не спасти…

Завораживающе поблескивает початая бутылка коньяка – откуда бы она могла взяться? Но я не могу больше пить, я давно уже не могу пить и не знаю, зачем все-таки делаю это. У меня уже нет бизнеса и почти не осталось денег, но это совсем не беспокоит меня. То, что я создавал годами лишь для того, чтобы баловать их, подарить жизнь, какую они заслужили… Какая глупость. Теперь их нет. И некого баловать. И больше нет самого главного – смысла.

Теперь я хочу просто лежать на кровати. Не выходить из дома, не включать компьютер, не отвечать на звонки, просто лежать в коконе одеяла, видеть дурацкие сны ни о чем, не пить, не курить, не есть. Или нет, есть можно, только нечего. Я бы, может, с удовольствием съел тарелку бульона.

Спустя год после этого… Господи, мне трудно озвучить это даже для себя. После того как погибли моя жена и дочь, мать Дианы, Виолетта Григорьевна, стала навещать меня. Мы просто сидели с ней вместе, друг напротив друга, молчали и плакали. Иногда она пыталась покормить меня. Я удивлялся ее заботе. Казалось, она решила, что несет ответственность за меня. Но со временем это стало раздражать и злить. Я не понимал, как она может готовить свои дурацкие, никому не нужные супы, когда моей жены и дочери уже нет. Кому это нужно, эта нелепая забота о моей никчемной жизни? Из гостиной я перебрался в кабинет и наблюдал потоки моего льющегося света и воспоминаний. Виолетта Григорьевна мешала мне. Однажды я накинулся на нее, крича какую-то чушь о равнодушии и жлобстве. Она ушла вся в слезах. А мне так и не хватило сил попросить у нее прощения. Поэтому еда была редким гостем в моем захламленном, осиротелом, как и моя душа, доме.

И завтра обязательно случится что-то хорошее, уговариваю я себя. Обязательно случится что-то хорошее.

В тот момент я уже понимал, что ничто не держит меня здесь. Наверное, впервые я осознал это, когда сжимал в ладонях окровавленную голову Дианы или когда тянул рыжие от крови руки к окружившим машину милиционерам и «скоропомощным» докторам.

Заканчивался год, оказавшийся для меня по всем меркам хорошим и даже отличным. Дела шли в гору, красота Дианы расцветала с какой-то даже пугающей, нечеловеческой силой, и у меня каждый раз перехватывало дух, когда я видел идеальный профиль своей жены. Дочь являла миру свои немалые способности в области, разумеется, прекрасных искусств – видели бы вы, как она сидит за роялем: маленькая, серьезная, с прямой спиной – вылитая маленькая графиня! Вместе с Дианой они рисовали, пели, причесывали друг друга «на брудершафт», мой дом был… Сколько боли заключено в коротком слове «был» – и это не просто красивые слова. Что толку! Моего дома больше нет. И какая разница, в какую форму я облекаю эти слова? Все это бессмыслица, потому что любые слова утрачивают силу, сталкиваясь с действительностью.

Все изменила случайность – мой водитель Роман неожиданно заболел, и я отпустил его домой. В тот день мы с девочками собирались на выставку, и Диана с Полиной решили навестить перед этим бабушку. Именно в тот день, ни раньше ни позже. Пять минут на такси, пять минут длиной в бесконечность, оставившие от моих девочек лишь воспоминания. Потом я долго думал, лежал и думал ночами, пытаясь представить, каково это – попасть в аварию. Мне хотелось понять, сильно ли они страдали, и мысль о том, что мои девочки погибли мгновенно, утешала меня.

Именно эта мысль позволила мне продержаться так долго, чтобы организовать прощание, поминки, девять дней и сорок, полгода, год, установить памятник, напоминающий о море, солнце и всем том, чем для меня являлись мои девочки. О жизни.

Я постоянно говорил себе, иногда вслух: им не было больно, им не было страшно. Они не успели испугаться. И это меня держало, только это. Единственное мое желание – сжать, словно пружину, время и снова объединиться с ними, моими любимыми девочками.

Завтра. Завтра. Завтра, в котором ничего нет, такое пустое, как мыльный пузырь.

Я оставил на старой квартире все, кроме книг, в том числе и будильник. Необходимости приобрести новый так и не возникло. Не важно, когда я ложусь – все равно просыпаюсь в семь. Даже если все еще хочу спать.