Текст книги "Примавера"

Глава 3
Из романа Дианы Лозинской «Весна»
Флоренция
XV век

 
В старинном городе, чужом и странно близком,
Успокоение мечтой пленило ум.
Не думая о временном и низком,
По узким улицам плетешься наобум…
 
 
В картинных галереях – в вялом теле
Проснулись все мелодии чудес,
И у мадонн чужого Боттичелли,
Не веря, служишь столько тихих месс…
 

Саша Черный

Жизни верь, она ведь учит лучше всяких книг.

Иоганн Вольфганг фон Гёте

Цветущая… Нося такое имя, нельзя оставаться обыкновенным, хотя в том, чтобы быть обыкновенным, и нет ничего плохого. Флоренция не похожа ни на один другой город, и ее самобытность заставляет нас еще сильнее любить путаницу ее узких улочек, словно потерянных и в чем-то нелепых, будто возникших сами собой, без внимания и участия архитектора. Флоренция, словно юная девушка, дышит свежестью и любопытна, ее привлекательность и нежный аромат не ослабевают с годами. Величественно возвышается над городом купол собора Санта-Мария дель Фьоре. В нем чувствуется сила, как и в самих флорентийцах, готовых справиться с любой бедой.

Именно названия и имена во многом предопределяют будущее своих хозяев: в каждой из букв, составляющих единое целое, заключена вся тайна связи с абсолютным, придающим нам сил и вдохновение, с той неведомой силой, которая иногда безо всякой причины вдруг забывает о нашем существовании. Цветущая, всегда весенняя, пребывающая в состоянии надежды и призывающая к жизни, Флоренция с самого своего основания была такой, как будто сама местность между руслом реки Арно и подножием Апеннинских гор обладала какой-то особенной жизненной силой.

Ночь медленно опускалась на город. Сменивший палящее солнце приятный ветерок обдувал со всех сторон, нагоняя негу на жителей. В такие моменты, когда последние лучи солнца прятались за горизонт, являя миру невероятную картину сплетения светотеней, казалось, все краски, существующие в природе, причудливыми разводами растеклись по закатному небу. Не нужно было ничего придумывать. Достаточно выйти в семь вечера к Арно и дождаться момента, когда все небо превратится в костер, в котором, как в магическом кристалле, отразятся надежды и возможности нового дня, стремление к мечте и поиску себя. Ничто уже не напоминало ужасов триста сорок восьмого года, когда по городу бродила черная смерть. Это было время великого несчастья. Какие-то заморские купцы привезли в цветущий город чумную заразу вместе с пряностями, кажется с шафраном. Хотя некоторые поговаривали, что зараза попала во Флоренцию с востока в больших тюках драгоценных индийских ковров. По улицам медленно двигались церковные шествия с пением жалобных misere (Господи, помилуй), неся чудотворный образ Богоматери, предупреждавшие о приходе чумы и заставлявшие веселых флорентинцев запереть свои крепкие двери получше; монахи и священники усердно молились, но чума продолжала улыбаться горожанам своей равнодушной и беспощадной улыбкой и не думала никуда уходить. Брать воду из Арно было опасно. Река была заражена нечистотами и сбрасываемыми в нее отходами. По городу ходили надсмотрщики, наглухо заколачивавшие двери и окна домов, в которых были умершие или тяжело больные, и собирали трупы на переполненные смердящие повозки. Флорентинцы называли этих надсмотрщиков «черными дьяволами», хотя, в сущности, они были такими же людьми, многих из которых затем тоже унесла черная смерть. Но всем «черные дьяволы» представлялись чуть ли не пособниками заразы, как и врачи в черных одеждах и защитных масках с клювами, набитыми душистыми травами. Всюду появлялись просмоленные страшные дроги в дыму факелов. Их сопровождали молчаливые люди в масках и черных одеждах, пропитанных дегтем, с длинными крюками, которыми они издалека, чтобы не заразиться, хватали чумные трупы. Многие бежали из Флоренции, покидали любимый город, чтобы спастись и иметь возможность дышать чистым воздухом. Молодым хотелось любви, они отдавались страстям, чтобы чувствовать запах жизни и не поддаваться сокрушающей скорби, уничтожающей желания. Даже зимние холода не прекратили этого проклятия – страшная болезнь унесла еще много жизней.

Смеральда с детьми редко покидала дом и старалась придумывать для себя и мальчиков разные занятия, чтобы отвлечься и не думать о несчастье. Они вместе пекли печенье из оставшейся ржаной муки или делали марципаны из тертого миндаля, а вечерами, когда муж Смеральды Мариано приходил уставший с работы, пили теплое молоко или разбавленное вино и рассказывали друг другу всякие истории. Истории, которые часто придумывали, чтобы не было так страшно. Мариано даже выдумал героя Энрике, парня двадцати лет, долговязого и несимпатичного. С ним постоянно случались забавные истории. То он травы перепутает, готовя отвар, и его мачеха заснет долгим сном. А он обрадуется и решит, что она умерла. То еще что натворит. Фантазии Мариано не было передела. Он так увлеченно рассказывал о приключениях Энрике, описывая детали, что все отчетливо представляли его и смеялись до слез. В такие мгновения страх, словно морская пена, исчезал за эмоциями в сознании, просачиваясь сквозь горе потерь и тревог, пока очередное известие о смерти не возвращало все на свои места, снова обнажая жестокую действительность. Покупать продукты в городе было все тяжелее, да и многие торговцы, одержимые корыстью и жаждой наживы, специально завышали цены, зная, что голод заставит всех отдать последние флорины, лишь бы накормить свою семью. Зима тоже выдалась на редкость холодная и несвойственная для цветущей Флоренции и избалованных теплом флорентинцев. Однажды Мариано вернулся из своей мастерской совсем продрогший. Смеральда старалась использовать каждую крошку и часто пекла печенье из бобов.

– Сегодня так холодно было. – Мариано причмокивал от удовольствия, отламывая кусочек печенья. – Наверное, самый холодный день зимы. Представляешь, я шел через городскую площадь и увидел старую женщину, одетую в какие-то лохмотья, очень простую, она плакала и дула на озябшие пальцы, все никак не могла вытащить монеты из кошелька. Я заплатил за нее булочнику и отдал ей свои кожаные перчатки. Ты не сердишься, дорогая?

Смеральда подошла к мужу и поцеловала его в висок.

– Я не сержусь. Я горжусь тобой. – Смеральда очень похудела за это время, и от этого черты лица заострились, выдавая следы усталости и не отступающей тревоги.

Но Сандро не помнил этого. Ему было всего три года, и страшная картина того, как город весь увял и почернел из-за чумной заразы, стерлась из его детской памяти, а река успела вновь обрести свою природную силу и чистоту. Она уверенно расстилалась гладью, приковывая к себе взгляд. В ней, словно в зеркале, отражались крыши и фасады, расплывался целый город. С того момента, как чума чуть не опустошила город, прошло более девяти лет, и тринадцатилетний Сандро часто уходил к реке, медленно прогуливаясь вдоль берега. Особенно ему нравилось выходить к Арно по вечерам. В это время зажигались огни, и город погружался в тишину – смолкало даже воркование голубей, которых было так много во Флоренции. Днем Алессандро утомлял рокот праздной толпы, мешавшей ему мечтать. Он ждал сумерек и сливался с вечерним одиночеством Флоренции, которая утешала и одновременно просветляла. Узкие переулки манили своим глубоким, немым выражением. Глухие голоса и шаги прохожих рассказывали свои истории и увлекали за собой.

Глубокие воды реки странно манили к себе юношу и поглощали его мысли, словно околдовывая. Душа его томилась. Кто он в этой жизни? Хотелось понять свое предназначение. Ведь для чего-то он появился на этот свет? Слезы страха и предчувствия катились по бледному лицу.

Сандро постепенно открывал и познавал крикливый шумный мир, мир площадей и улиц, церквей и переулков, где прохожему трудно было разойтись с всадником, не коснувшись того своим платьем. Запоминал во всех нюансах, а потом рисовал лица встретившихся людей. Людей, которые всегда спешат и спорят друг с другом. А кто-то мог спокойно вылить помои из окна или с балкона, обдав прохожего всеми возможными нечистотами. Это тоже была его Флоренция, меняющая свое настроение и одежды, оставаясь при этом неизменно родной и любимой. Он шел по неровным камням мостовой, иногда добирался до городских ворот и выходил за пределы города, по узким тропинкам поднимался на живописные холмы, раскинувшиеся вдоль тракта. С другой стороны дороги тянулись оливковые сады, и он вдыхал их глубокий аромат, словно очищаясь. Флоренция казалось ему совсем другой, когда он смотрел на нее со стороны, она не была разобрана на отдельные гонфалоны, словно яркие пазлы, город открывался целиком, демонстрируя свое великолепие. Летом во Флоренции становилось так тяжело дышать, что приходилось делать короткие вдохи. Цепь пологих холмов, окружавших город со всех сторон, задерживала воздух и не давала рассеиваться испарениям Арно, которые смешивались со смрадом мастерских и сточных каналов, накрывая город душным коконом. Еще и поэтому Сандро так любил гулять вечерами, уходя в луга и небольшие рощицы, неизвестные многим. Мать сначала сильно ругала Сандро, но со временем привыкла к его странностям, принимая его желание побыть одному. В свободное время горожане обычно собирались на лугу перед церковью Оньисанти (церковь Всех Святых), играли в мяч, танцевали и придумывали себе разные развлечения. Часто мужчины затевали свою любимую игру calcio storico, выделяясь яркими одеждами, и зеваки с любопытством наблюдали их сильные тела и то, как они пытались повалить друг друга. Команды знали, за что боролись, – победитель получал в награду корову. И не какую-нибудь, а непременно телку знаменитой кианской породы, выведенной в тосканской долине Валь-ди-Кьяна. Стейк готовился для всей команды и считался отменным угощением. Юноша уходил как можно дальше от массовых гуляний и скопления людей. Ему нравилось уединение в момент, когда день потихоньку растворялся, а глухое молчание нарушалось лишь шорохом капель и падением созревших плодов. Казалось, Сандро слышал, как бьется его собственное сердце. Любовь к Италии входила в него всей полнотой запахов и звуков, чтобы никогда более не покинуть его. Для этого нужно было родиться художником, художником в цветущей Флоренции, борющейся с тиранами за свои права и свободу. Соперница славного Рима…

У городской стены стоял небольшой каменный дом с просторной лоджией, что определяло его хозяина как зажиточного торговца. Дом принадлежал семье Ренальдо Форгезо, известному всему городу цветочнику. Он снабжал своими розами и дивными лиловыми фиалками, которые росли только в его садах, все городские праздники и карнавалы, а уж их в то время было предостаточно. У Ренальдо была дочь Мария, рослая девочка с темными гладкими волосами. Она не была писаной красавицей, во всяком случае с точки зрения большинства: в ней не было той возвышенности и мистической загадки, той утонченности в чертах и фигуре, которая так привлекала современников Алессандро, правда, зачастую загадочность флорентийских красавиц оказывалась обыкновенным кокетством, которое так красит всех женщин в глазах мужчин. У Марии были крупные черты лица, красивой формы чувственный рот, открытый лоб. Все ее тело дышало жизнью, которую так тщательно скрывали юные флорентийки. Однажды, когда юноша гулял, погруженный в свои мысли, никого не замечая, кроме самой природы и ее запахов, Мария подошла и молча последовала за ним. Девочка не раз до этого видела его бредущим вдоль узких улиц, но подойти решилась только сейчас.

– Можно я погуляю с тобой? – тихо сказала она. Алессандро едва кивнул ей в ответ, по правде говоря, не обратив особого внимания ни на вопрос, ни на саму девушку.

– Я погуляю с тобой? – сказала она чуть громче. – Мне тут очень одиноко.

Юноша посмотрел на нее удивленно, как будто не ожидал, что с ним кто-то заговорит.

– Пожалуйста… А тебя не будут ругать?

– Нет, отец целыми днями занят в своем саду, а больше меня ругать некому. Да он, по правде сказать, у меня не очень строгий. – Она улыбнулась.

Лицо ее было смелым и добрым, внушающим доверие. И Сандро не прочь был немного поболтать и разбавить незатейливой болтовней свой одинокий вечер. Они пошли вперед, не мешая друг другу, каждый в своих мыслях. Через некоторое время Алессандро остановился и предложил Марии посидеть в тени под деревьями. Они продолжали молчать. Мальчик подобрал палку с земли и начал рисовать фигурки, а девочка сидела и наблюдала за его движениями. Казалось, его невнимание нисколько не смущало ее.

– Меня зовут Алессандро, – неожиданно сказал он. – А тебя? – Он говорил, не глядя на нее, продолжая рисовать свои фигурки.

– Мария. Я часто наблюдала за тобой, как ты ходил один, в своих мыслях.

– Ты наблюдала за мной? – удивился Сандро и впервые повернулся к девушке, чтобы разглядеть ее лицо получше.

– Мне было интересно узнать, почему ты ходишь один, без друзей? И о чем думаешь? У меня тоже нет друзей, – спокойно добавила она.

Спустя некоторое время они проникли в близлежащий виноградник и набрали в платок Марии спелых и сочных плодов, а потом радостно уплетали их, так дружно, словно знали друг друга уже давно.

– Хочешь, я покажу тебе тайну? – неожиданно спросил Алессандро.

Глаза Марии заблестели, и без заминки она ответила:

– Конечно же хочу! Кто же не хочет узнать тайну!

– Тогда пойдем, только придется нам прилично прогуляться. Ты не устала? – Он посмотрел на ее маленькие, обвитые ремешками удобных сандалий ножки, слишком миниатюрные для ее уже взрослой и как будто вылепленной умелым мастером фигуры.

– Ничуть. – Девочка резко вскочила и без тени смущения взяла Алессандро за руку. Виноград рассыпался на земле в небрежном рисунке. Ее ладонь была слегка влажной и горячей. Они пошли, мягко ступая по остывшей земле, и хотя река была в изрядном отдалении, всюду чувствовалось ее дыхание. Было хорошо и спокойно.

– Знаешь, а с тобой еще лучше! – неожиданно сказал Алессандро.

Мария покраснела, но юноша и не заметил, как порозовели ее щеки. Дорога то круто поднималась вверх, то ныряла в овраг. Наконец они подошли к храму и осторожно отворили тяжелую дверь. Алессандро ступил на порог первым, вдохнул прохладный воздух, наполненный ароматом свечей, ладана и чего-то вечного, взял Марию за руку и подвел к фреске на стене. На фреске была изображена Мадонна.

– Какая красивая! – вырвалось у девочки. – Как живая!

Было слышно, как взволнованно дышал юноша. Он стоял совсем рядом.

– В этом и есть тайна: как живая. Как будто она сейчас сойдет со стены и заговорит с нами. Знаешь… – Алессандро замешкался в нерешительности. – Знаешь, я тоже хочу стать художником.

Мария посмотрела на него с удивлением и тут же, словно испугавшись паузы, сказала:

– У тебя получится! Я знаю…

– Понимаешь, когда ходишь от одной картины к другой, можно узнать многое. Папа говорит, что живопись – это книга для неграмотных.

Мария улыбнулась, обнажая свои белоснежные зубы. Юноша снова устремил свой взор к Мадонне. Ее образ привлекал его больше других, он искренне верил, что она взяла его под свою защиту. «Ничего не бойся, Сандро», – словно говорил ее кроткий спокойный взгляд. Он часто находил утешение у образа Пресвятой Девы, когда не понимал и не находил ответов, терял надежду и веру в свою мечту. Ему становилось легче, и он снова обретал душевную нить связи с жизнью и собой, читая в глазах Мадонны благословение. Ему было легко. Впервые он поведал кому-то о своей мечте, не в своих снах и фантазиях, а реальному живому человеку. Это придавало его желанию какую-то осмысленность и укрепляло внутренний порыв.

Обратно они шли быстро, совсем не ощущая усталости. Сандро был уверен, что дома его уже ищут, ведь Смеральда всегда переживала, если кто-то из ее сыновей надолго задерживался. Все они уже не были малышами: Джованни стал взрослым преуспевающим мужчиной, на котором держался дом, и собирался жениться, Антонио открыл ювелирную мастерскую, Сандро и Симоне начинали искать свой путь в жизни, но Смеральда каждый раз переживала, если кто-то из них задерживался.

– А ты придешь еще погулять со мной? – тихо спросила Мария, когда они неожиданно уперлись в дверь ее дома. Их легкие тела могли гулять до бесконечности, не чувствуя усталости, и расставание казалось вынужденным.

– Приду. С тобой весело.

Они попрощались, и Алессандро поспешил домой, быстро шагая по узким улицам, уверенно глядя вперед и не замечая ничего вокруг. Он думал о фреске и вспоминал свои ощущения, стремился мысленно повторить цвета, словно сам накладывал на штукатурку густые мазки темперы.

Суетливые беспорядочные улицы рассыпали свой бисер: свои тайны и истории. Шарканье и стук башмаков постепенно утихали. А запахи вылитых помоев и протухших овощей только набирали силу, не успев развеяться. Последняя неделя июля выдалась особенно жаркой, а дождь так и не собрался. Город задыхался в коконе испарений. Женщины стирали белье за пределами Флоренции, это было более выгодно. Уставшие и румяные, они привозили корзины, пахнувшие свежестью, хоть на какое-то время очищая воздух, и сильными натруженными руками встряхивали белоснежные простыни. В это мгновение ветер приятно обдувал их сосредоточенные разгоряченные лица. Днем было много других забот и дел по дому.

Уже несколько лет семья Филипепи снимала квартиру на виа Нуова. Дом принадлежал успешному торговцу Ручеллаи. Ему досталось приличное наследство, которое он сумел приумножить благодаря умению ловко вести дела и природной бережливости, которая иногда граничила с жадностью, отчего соседи поговаривали, будто его богатство уходит в его растущий, как кабачок на огороде, живот. Торговец и правда был довольно тучен и как многие полные люди обладал веселым и открытым нравом. К семейству Филипепи он всегда был добр и часто приносил Смеральде, несмотря на свою скаредность, разные гостинцы, столь редкие в доме Мариано. Сахар был не по карману семье кожевника. В основном они довольствовались ржаным хлебом или бобовыми лепешками с гороховым супом.

Несмотря на то что квартира была небольшой и скромно обставленной, дел хватало на целый день. Смеральда то готовила, то мыла полы. Джованни много работал и помогал родителям. Семья Филипепи больше не нуждалась, как раньше.

Братья Антонио и Симоне тоже помогали родителям, а в свободное время предавались юношеским забавам. Антонио по совету отца занялся ювелирным делом, которое было весьма популярным в то время во Флоренции. Мариано понимал, что это обеспечит его сыну более достойную жизнь, чем если бы он стал кожевником и с утра до вечера возился с кожами: долбил их, сдирая кожу с ладоней, вдыхал без конца ядовитые пары щелочных и дубильных растворов, а потом еще пытался продать свои изделия. Было время, когда Мариано отдавал своему делу все силы, в нем жила еще надежда вырваться и попасть в число богачей, а может быть, даже стать приором, старшиной цеха. Он ездил по разным городам Италии и предлагал свой товар. Однажды мимо его лавки проходил сам Великий Козимо, который, как известно, любил пообщаться с ремесленниками. Ему понравился старательный и умный кожевник. Он предложил ему кредит, но Мариано чего-то испугался. Потом он жалел, что упустил такую возможность. Все сложилось иначе в жизни Мариано Филипепи, и колесо фортуны не вознесло его вверх, мечты рассеялись, а вместе с ними и надежды. Он больше не покидал родной Флоренции и стал нелюдим. Все осталось в прошлом, кроме детей.

Теперь все жили более праздно, чем прежде, и женщины любили украшать себя. Нравы уже не были средневековыми, и они могли ходить с непокрытой головой и выставлять всем на обозрение свои прекрасные волосы, которые стали настоящим достоинством красавиц: ими восхищались и воспевали их в стихах. Прически со множеством косичек, которые укладывались различными фигурами, закреплялись красивыми заколками с камнями и цветами, иногда в них вплетали ленты или нити жемчуга. Прическа женщины стала настоящим произведением искусства, требующим мастерства и немалого количества золотых флоринов. На изготовление модных одежд шли дорогие материалы: шелк, парча, бархат – ведь Флоренция утопала в празднествах, веселилась и лихорадочно смеялась, словно предчувствуя беду. Как пелось в «Карнавальной песне» Лоренцо Медичи, «Кто хочет быть веселым – веселись! Никто не знает, что будет завтра». Женщины словно вторили этой пышной жизни, нескончаемому карнавалу и стремились надевать на себя самые изысканные, самые модные украшения. На изящных головках и шеях стали появляться все более утонченные подвески и камеи необычных форм, так украшающие флорентиек.

Квартал Санта-Мария Новелла находился недалеко от центра города, рядом со средневековым доминиканским монастырем, в двух шагах от церкви Всех Святых (Оньисанти). Когда мальчики были младше, они часто без спроса убегали на площадь Синьории за леденцами. Толстая и неповоротливая тетка Розальда всегда была готова угостить чумазых сорванцов. Все они как на подбор были пухленькие и румяные, такие живые и обаятельные, что им просто невозможно было отказать, совсем напротив, хотелось сделать что-то приятное. Теперь старший сын Мариано Джованни стал кормильцем, хотя соседские мальчишки продолжали смеяться над ним и называли бочонком из-за его чрезмерной полноты.

Джованни и впрямь был полным мужчиной, немного неуклюжим и косолапым, но это никак не мешало ему считать лучше всех и с легкостью складывать в уме любые числа. Мариано мечтал, что сын станет удачливым и успешным предпринимателем и наконец вытащит семью из бесконечных долгов. Так оно и случилось.

– Боттичелли, Боттичелли! – кричали соседские мальчишки, бросая в Джованни зернами.

Прозвище распространилось и на других братьев, Антонио, Симоне и Алессандро. Иногда задиры прятались недалеко от Санта-Мария Новелла и подстерегали Джованни на узкой улочке перед домом. Выпрыгивали сзади и бросали помидоры. Мать выходила на крыльцо и смеялась. Лицо Джованни тоже расплывалось в белоснежной улыбке. Разве можно было сердиться на этих улыбающихся беззаботных хулиганов? Алессандро тихо стоял позади своей матери. Недавно ему исполнилось тринадцать. Он часто простужался, и Смеральда была с ним особенно ласковой. Мальчик был кроткого нрава, а еще любил все преувеличить и прослыл настоящим фантазером. Вечно ему что-то казалось и мерещилось. Увидит на доме образовавшуюся от сырости плесень и смеется: «Смотри, какой остроносый дядька, мама! Видишь? Видишь?» Мать разводила руками и ограничивалась сдержанной улыбкой. Смеральда не была похожа на шумных итальянок, без конца жестикулирующих и кричащих. У нее был тихий, ласковый голос. Она умела найти подход к каждому из своих сыновей, с легкостью переносила беременности, продолжая следить за домом: прибиралась, ходила днем на рынок, готовила и часто напевала песни, суетясь у стола, редко присаживалась отдохнуть, чтобы выпить воды, возвращавшей бодрость. При этом она оставалась все еще стройной и привлекательной женщиной с большими и проникновенными глазами, которые унаследовал младший сын Алессандро. Он вообще был особенным для нее, хотя матери редко себе в этом признаются. Так часто бывает с женщинами: когда что-то дается им с большим трудом, они начинают ценить и любить этот трудный подарок жизни по-особенному, с большей нежностью. Во время родов она потеряла много крови и чуть не умерла, поэтому Алессандро родился болезненным, как будто ему передалась ее боль. Он часто простужался и подолгу оставался в кровати, в то время как старшие братья сломя голову носились по узким улицам Флоренции или играли в calcio. А еще у мальчика были очень грустные глаза – так казалось Смеральде, когда Алессандро был еще ребенком. Они не были лукавыми, как у других мальчишек, которые проказничают и шалят, убегая из дома в соседские дворы. Он мог подолгу сидеть неподвижно и наблюдать за всем, что происходило вокруг. За тем, как летает бабочка и крылышки ее становятся полупрозрачными на свету, как мать печет пироги, а руки ее, измазанные в муке, кажутся одновременно красивыми и сильными. В потеках от дождя он видел человеческие лица, а в паутине – причудливые узоры. Сначала это удивляло и, может быть, даже немного пугало Смеральду, но постепенно она привыкла и с материнской проницательностью разглядела в мальчике исключительные способности, обещающие особенную судьбу, и его глаза казались ей уже не странными, а удивительными.

– Ну, что ты смотришь, Алессандро? – говорила она с улыбкой, поправляя свои густые локоны, спадающие тугими завитками на плечи.

– Я мечтаю, мама, – спокойно отвечал мальчик и смотрел словно сквозь нее. – Я хочу найти и нарисовать безупречную красоту, – продолжал он тихо, словно беседовал сам с собой.

Смеральда ловко закручивала вареники, так, что в центре выходила тонкая, ровная косичка.

– А разве бывает безупречная красота? Иногда смотришь на человека: хорош собой, а внутри весь гнилой. Какая уж тут красота? Во всех нас есть понемногу плохого и хорошего. И в красоте тоже есть изъяны. – Она смахнула рукой волосы с лица и измазала лицо мукой.

– Да, мама, как твое лицо, испачканное, мукой! Они смеялись, когда на кухню пришел Джованни, чтобы взять обед для отца. Он часто носил отцу еду, которую Смеральда собирала каждый день, заботясь о своем любимом Мариано: несколько кусков свежеиспеченного ржаного хлеба, вареные яйца, кашу из перловой муки либо особо приготовленный густой овощной суп. Джованни было жаль отца. Всю свою жизнь тот не разгибал спины, пытаясь заработать, стирая свои руки в мозоли.

Род Филипепи был древним и обладал свойственными флорентинцам чертами: мужчинам было присуще невероятное чувство юмора и умение подшутить не только над соседями, но и над собой. Мариано знал бесконечное множество прибауток, которые поднимали настроение даже в самые тяжелые времена. Отец и прадед Мариано тоже занимались кожевенным делом, но Мариано часто мечтал о том, что закроет лавку, продаст мастерскую и купит новый дом подальше от зловония невыделанных кож, чтобы там всецело предаться любимым занятиям. Например, будет читать книги, которых собрал предостаточно, заказывая их в скриптории монастыря Сан-Марко. Каждый, у кого были хоть какие-то средства, должен был владеть парой-другой книг. Чтение постепенно становилось неотъемлемой частью жизни и признаком хорошего воспитания. Но пока все это были только мечты, а Мариано оставался главой семейства, со всей ответственностью выполнявшим свой долг перед женой и детьми.

Мастерская находилась на одной из узких улочек неподалеку от моста Санта-Тринита. Когда наступала очередь Алессандро идти к отцу в ботегу, он останавливался и подолгу любовался статуями на мосту. Мариано знал эту причуду Алессандро и уже смирился с тем, что придется подождать, пока мечтательный юноша дойдет до мастерской. Ко-зимо Медичи пожелал, чтобы мост считался не просто утилитарным средством перебраться с одного берега на другой. Он хотел, чтобы мост производил ошеломляющее впечатление на людей и всем своим видом демонстрировал мощь и богатство семьи Медичи, поэтому решил установить на нем величественные статуи. Алессандро привлекали эти каменные фигуры, они казались ему таинственными, казалось, что у него есть с ними какая-то связь непостижимая, как никому неведомая линия судьбы, в любой момент готовая изменить свое направление. Он чувствовал особую связь со всем, что попадалось на пути: с фасадами домов, с выделяющимися на них колоннами и барельефами, у каждого из которых был свой характер и настроение. Как удивлялся он этому, тому, что помимо природы, ее естественной красоты, помимо деревьев и листьев, существовала еще и немая, прочувствованная и созданная человеком красота, другая реальность. Каждый раз, когда мальчик проходил мимо моста, он, поражаясь таланту мастера, подолгу смотрел на суровые лица статуй, развевающиеся складки одежд, которые казались такими легкими и невесомыми, хотя были высечены из тяжелого камня, на руки с тонкими пальцами, застывшие в изящных и величественных жестах.

Отец встречал Сандро и свой остывший обед с добродушный улыбкой. Мариано славился как превосходный кожевник, а помимо мастерства обладал еще и редким умением быстро забывать дурное и не сетовать на судьбу. Он был доверчив и прост и обладал веселым и легким нравом, но покупатели редко заходили в кожевенную лавку, гораздо чаще они посещали его соседа – мясника. Всем нужны были свежие окорока и сочное мясо, которое станет славным жарким на ужин. Главная человеческая потребность – прием пищи – позволила Джузеппе, хозяину мясной ботеги, сколотить приличное состояние и жить безбедно. Мариано приходилось бороться с этой несправедливостью и оттачивать свое мастерство в изготовлении кожаных изделий, чтобы заманить редкого покупателя. Несмотря на все эти трудности, он не унывал и всегда был рад перекинуться доброй и беззлобной шуткой со случайными прохожими и соседями, с нечастыми покупателями, которые и ценили его за это и прозвали «наш весельчак Мариано». Он не имел высоких и честолюбивых замыслов и больше думал о своих сыновьях. Джованни и Антонио уже не нуждались в его опеке, а сами стали опорой для стареющих родителей. А вот Алессандро… Он был замкнутым и не походил на братьев, у которых было много друзей. Чем больше он подрастал, тем любознательнее становился. Его интересовало многое, но он ни на чем не мог сосредоточиться надолго. Начинал читать – и бросал книгу, теряя интерес. Играл с братьями – и через некоторое время отстранялся, погружаясь в свои мысли. Мариано все это расстраивало. Ремесленнику прежде всего необходимы терпение и выдержка, а у Алессандро их не было.

Еще Мариано заметил, что мальчика отталкивал вид крови и изображения мучений, которым подвергались святые. В церквях он мог стоять подолгу только у Мадонны, в чью защиту и покровительство уверовал. Сандро стоял перед Девой Марией как завороженный, и никто не мог помешать ему созерцать. Он молился и, казалось, давал обещания своему идеалу безупречной красоты. Пожалуй, только у «своих мадонн», как говорил Мариано, он и мог по-настоящему сосредоточиться. Поэтому на том, чтобы он перенял у отца ремесло кожевника, можно было поставить крест. Мальчика тянуло к картинам светлым и радостным. Да и сам юноша словно был озарен светом: лицо нежное, как будто чуть тронутое солнцем, глаза большие и открытые, лучистые, но временами грустные и отрешенные от всего земного.

Алессандро с детства прекрасно рисовал. Часами он мог изображать профили всех, с кем ему приходилось встречаться; срывал цветы, которые попадались ему на пути, а потом терпеливо выписывал тонкие прожилки на их нежных лепестках. Иногда вечерами Мариано и Смеральда вместе мечтали о том, как сложится жизнь у сыновей, что они будут счастливы и позаботятся о своих стариках родителях. Смеральда сама шила прекрасные скатерти и салфетки с причудливыми узорами из цветов и трав, на которых розы переплетались с гибкими лозами дикого винограда, а нежные цветы гиацинтов, миндаля и символа Флоренции – ириса – сочетались в изящных букетах с веточками руты и розмарина.