Текст книги "Двенадцать. Увядшие цветы выбрасывают (сборник)"

Меня сносит на край коралловой пропасти – крутой склон, усеянный желтыми и синими наростами. Его очертания теряются в бездне. Взмах руки – и я лечу над ней. Только не падаю, а зависаю. Это лишь репетиция падения. Если когда-нибудь мне придется побывать в горах – не перепутать бы тверди и вот так не оттолкнуться ногами от горной вершины. Уверена, первое впечатление будет подобным…

Я всматриваюсь вниз и различаю в сине-лазурной глубине песчаную площадку, окруженную подводными пещерами. Посредине что-то трепещет, дышит, медленно колышется, как батистовый платок на ветру. Его края вздымаются над песком, и я вижу, что это – огромный скат. Он похож на гигантскую жабу, которую прогладили, – бледно-зеленый с ультрамариновыми пятнами на плоском теле, из которого, как перископы, торчат круглые глаза. От его движений на дне вздымается песчаная буря. А из черного зева ближней пещеры выплывает новое существо.

На первый взгляд, это большой кальмар с двумя щупальцами. Они раскинуты и слегка колышутся. Будто кальмар танцует. Течение выносит существо из его убежища. Я вижу продолговатое белое тело. Расплывчатое, далеко от меня. Поэтому я не могу сразу понять, что это такое.

В маску затекает вода. Мне приходится перевернуться на спину, поправить ее.

Когда я снова распластываюсь над поверхностью – уже отчетливо вижу то, что издалека казалось гигантским кальмаром.

Это – девушка.

Она – будто мое отражение на дне моря. Лежит, распластанная, глубоко подо мной. Ее руки ритмично колышутся, длинные прямые пряди волос обрамляют белое лицо – так дети рисуют солнце, а взрослые – медузу Горгону.

Длинное тело… Пляшущие руки… Я пытаюсь рассмотреть лицо. Но его нет. Лишь несколько глубоких теней. Такие лица возникают под кистью китайских мастеров – чистые, овальные и плоские.

Девушка машет руками, зовет к себе, уговаривает потанцевать вместе с ней. Ее длинное, гибкое серебристое тело усеяно кристалликами соли. Серебряная… Молчаливая. Она знает о море все. Не то что я… Она – внутри него, я – снаружи. Я – созерцаю, она – понимает. Я – беспомощна, она – всесильна. Она посвящена в самую большую из тайн – тайну молчания, из которой рождаются слова…

Сколько раз я представляла себе эту встречу, еще в детстве, когда заплывала слишком далеко! Бывало, плывешь и пугаешь себя жуткими картинками из жизни утопленников: вот они хватают за ноги, тянут на дно, щекочут, играют твоим бездыханным телом, как тряпичной куклой, опутывают водорослями, надевают на шею гирлянду из ракушек… И тогда я начинают отчаянно грести, сопротивляться, задыхаться, пока жуткие фантазии не исчезнут. Но с ними было тревожней и веселее.

Тогда у меня еще не было настолько размытых границ между мирами и измерениями. И слова слагались не так легко, и плавала я не так хорошо, как теперь.

…Подводный ветер всколыхнул меня. Я не мечтала выплыть из своего уютного убежища, но тело стало таким легким, почти невесомым – поневоле пришлось покориться течению. Невесомой волной все всколыхнулось и во мне. Течение подхватило, закружило, заставило двигаться, танцевать… Высоко над собой я заметила тень, которая плыла, освещенная голубыми лучами солнца.

Сколько раз я представляла себе эту встречу! Я слишком долго была одна. Слишком долго ни о чем не думала, не помнила, что это за чувство – двигаться, бороться с волнами, ощущать их прохладное прикосновение и сопротивление. Я забыла, каким горячим и сладким может быть глоток воздуха. А гомон на берегу! Наверное, он напомнил бы мне давно забытую мелодию какого-нибудь уличного скрипача – в ней немного сложных пассажей, как, скажем, в брачном пении касатки, но сколько души и потаенных желаний! Даже ракушки не способны повторить таких звуков. В мелодии старой скрипки, которую я слышала в детстве и вспомнила лишь теперь, для меня сконцентрировалось все: шуршание целлофановой обертки от красных карамельных петушков, шипение молока на плите, скрежет точильного круга, всхлипы велосипедных звонков и долгий-долгий звук большого церковного колокола. У каждого звука есть своя история…

И она, та, что вверху, надо мной, имеет возможность слышать все это! У нее длинное гибкое тело, и волосы расплываются по поверхности воды, как черные лучи.

Мне нужен лишь один глоток ее дыхания. Один-единственный глоток. Чтобы вернуться – к скрипке, к молоку на плите, к велосипедным звонкам и церковному звону. Мне нужно заполучить этот глоток, слиться с ним, почувствовать, как он заполняет мои влажные легкие…

…Я вышла на берег после долгого плавания неуверенным шагом. Подошвы тут же обожгло горячим песком. Воздух втекал в ноздри, будто меня пытали расплавленным свинцом. Но понемногу я привыкла. Села под зонтик, и улыбчивый официант принес мне стакан апельсинового сока. Я осторожно глотнула. Мне понравилось…

– Дорогая, нельзя так долго находиться в воде, – услышала от высокого мужчины, который подошел, сел напротив и накинул на мои плечи белый махровый халат. – Посмотри, ты вся дрожишь, даже кожа посинела…

Я отдернула руку… Не все сразу!

На запястье остался едва заметный голубоватый отпечаток. Ничего, со временем это пройдет…»

9

Я думала, что еще стоит зима…

Оказалось, что мои ежедневные «включения автопилота»: утро, кофе, маршрутка, «желтый дом», рассказы, дорога домой, прослушивание и расшифровка записей – все это затянулось настолько, что я не заметила, как деревья покрылись листьями. По их размеру и насыщенному цвету я констатировала – зима закончилась довольно давно. Она просто засела в моей голове. А сегодня – Пасха. Выходной. Праздник.

Я не люблю праздников. Никогда не любила. Разве что в детстве. Но тогда не праздновали Пасху. По крайне мере так нарочито, как это делается сейчас. То, что приближается Пасха, я почувствовала, как зверь чувствует приближение стихии. Обычно мне бывает плохо всю неделю. То, чего другие ждут с неофитским восторгом, я словно ощущаю на собственной шкуре. Молитву в ночном саду, измену, допрос, путь на гору. Стук молотка… Понедельник-вторник-среда-четверг-пятница-суббота… Шесть суток. После которых жарят мясо, пьют вино… Супермаркеты ломятся от толп с тележками – толп, которые будут есть тело Его и пить кровь Его. А потом снова станут обижать друг друга.

Ничего не изменилось за тысячи лет.

Я прекрасно осознаю, что мое отношение к Богу обыденное, низкое, грешное. Я думаю о том, что у Него могли болеть зубы… А еще о том, что он не писал писем своей матери… Почему-то я чаще обращаюсь к ней и, если мне что-то нужно, произношу: «Скажи сыну своему…» Это вошло в привычку давно. С тех пор, как я стала читать Библию – так, как умела, как позволял мне разум, – чувствовала, что она – неадекватная, написана многими разными людьми и они, как и все обычные люди, не могли избежать собственной сущности. Начало с перечислением родословной меня раздражало больше всего. В нем было что-то искусственное. А то, что я видела между строками, заставляло затаить дыхание и часами думать о женщине из Магдалы и женщине из Назарета. Что легче: страдать или видеть страдания?..

Неожиданно я вспомнила рассказ того, кто назвался «технологом». И… расплакалась. Стояла у окна, смотрела на рынок, что находился напротив моего дома, и ощущала на щеках «соленую воду, выходящую из-под век». Я не плакала сто лет…

Люди шли довольные, по радио рассказывали о Туринской плащанице, на улице играла музыка. Мне хотелось позвонить на прямой эфир с вопросом: «Болели ли у Иисуса зубы?» Но это восприняли бы как кощунство. И я просто прокрутила вопрос в голове раз двести, пока слезы не высохли.

Меня всегда волновали «низменные» вопросы. Например, что случилось с женщиной из Магдалы, когда Его не стало? Куда отправился Варавва? Может быть, они закончили свою жизнь, сидя за одним столом в грязной забегаловке…

Нужно спросить у Технолога…

…Но у меня оставалось еще несколько пациентов. Что они делают в выходные дни, разговаривают ли друг с другом?

Три безразмерных выходных дня я просидела у окна, ломая спички. Наломала целую гору.

В среду лица тех, кто ехал со мной в маршрутке, светились сытостью и удовольствием. Многие женщины везли в пакетах недоеденные куличи и яйца – угостить коллег по работе, попробовать, чей кулич вкуснее, обменяться рецептами.

Я зашла в свой маленький кабинет, когда там еще хозяйничала уборщица, возившая тряпкой по полу. Заметив меня, она молча вытащила из кармана два яйца – синее и красное – и протянула их на раскрытой ладони, будто я была маленькой девочкой. Я спрятала их в свою сумку, мне безумно хотелось, чтобы эта милая женщина поскорее ушла.

Мне не терпелось увидеть последнего мужчину, моего подопечного. Потом я должна буду изложить свои впечатления главврачу. Просто впечатления. Почему-то он считал, что проводником в закрытый мир его пациентов могу быть только я. Почему – мне еще предстояло выяснить…

Итак, медсестра завела ко мне следующего. Как всегда, она сообщила, что этот считает себя наследником американского миллионера…

«Наследник» оказался приятным молодым человеком. Я щелкнула кнопкой записи…

«Семья у нас большая, настоящий клан: мои родители, двое дядьев с женами. Их дочери, мои сестры. Так уж случилось, что единственным мальчиком на весь род был я. И меня любили. Я мог делать все, что взбредет в голову, – меня никогда не наказывали.

Многого совсем не помню. Осталось чувство безмерного всемогущества, будто я был маленьким богом. Особенно в отношениях с девочками, ангелоподобными мотыльками в розовых кружевцах.

Обычно (лет до пяти) со мной гулял отец. Помню, сижу я в песке, а рядом копается это созданьице – волосы белые-белые, как борода у Деда Мороза, юбочка в горошек, трусики с кружевцем, красные новенькие туфельки – такие блестящие, что так и хочется их лизнуть, как леденец. Папа протягивает мне камешек, шепчет ласково: «Ну-ка, брось в нее! Не бойся – брось!»

Я и бросил. Попал в плечо. Созданьице посмотрело на меня, и глаза ее будто стали вдвое больше, потом – вчетверо и растеклись огромными прозрачными ручьями. Так интересно! Я ведь никогда не плакал. Меня оберегали. Тогда у меня еще не было никаких глубоких переживаний. Правда, остался неприятный осадок, будто случайно раздавил бабочку.

Следующий эпизод помню отчетливей. Велосипед! Мне купили новенький велосипед – почти такой же, как у папы, только немного меньше и легче. Вышли во двор, как два настоящих мужчины. Пока папа ходил за сигаретами, я хвастался великом перед соседской девочкой. Тоже ничего себе: шустрая, как мышка, а глаза, как у куклы, – большие и бархатные, в обрамлении длинных черных ресниц. Я разрешил ей подержаться за руль, она смеялась. Противно так, будто велосипедный звонок заклинило. Папа вернулся, погладил девочку по головке, дал конфетку. И мы поехали. По кругу объехали двор. Девочка бежит вслед за мной, звенит своим смехом-звоночком. Папа ее нахваливает, тоже смеется. А потом шепчет мне: «Ну-ка, поддай газку!» Я сильнее налег на педали – девочка не отстает, смеется, даже в ушах звенит. «Ишь, какая веселая, – морщится папа и мне так тихонечко: – Еще поддай!» А сам оборачивается к девочке, улыбается, подбадривает. А та бежит. Но уже не смеется, щеки красные, как помидор, пыхтит, старается не отставать – игра все-таки! «Быстрее!» – приказывает сквозь зубы отец. Выехали на шоссе. Упрямая девчонка бежит! Дышит, как паровоз. В глазах, опять-таки, – вода. Наконец отстала, плюхнулась прямо в пылищу, колени поразбивала. Я еще разок оглянулся: бредет назад, хромает, спина согнута, платье в пыли… Папа мне подмигивает, я в ответ, конечно же, улыбаюсь. А сам чувствую, будто внутри меня кошачья лапка: мягкая, но с коготками и – царапает. Неприятное чувство…

Таких случаев было много, пока я не понял то, что должен был понять, то, к чему меня готовили: женщины не для этого мира. Он создан для мужчин. Сильных и бессмертных.

В школе я всегда сидел за партой один. Меня считали «злым». Но я не был злым. Я просто не знал, как нужно себя вести, особенно в старших классах. И поэтому всегда держал оборону. Ни друзей, ни девушки у меня не было. Что за невезение, почему?

– Почему, – спросил как-то у матери, – вы считаете, что все зло – от женщин? Ведь ты – тоже женщина. И папа тебя не презирает.

– Понимаешь, сынок… – забегали глаза у матери, – времена изменились. Сейчас порядочных женщин нет – каждая если не наркоманка, то шлюха или охотница за чужим добром. Мы просто хотим уберечь тебя. Не хотим, чтобы ты страдал, когда женишься, если вдруг…

Она замолчала и отвернулась к плите – там что-то шипело. Мама засуетилась и не закончила фразу.

Тогда я впервые задумался о серьезности этого взрослого мира. Стыдливо и тайно, будто вор или разбойник, стал перебирать в голове женские имена. Каждое было будто кусочек сахара, который таял во рту. Анна… У нее рыжий завиток на затылке и сережка-капелька поблескивает в розовом ухе. Когда она стоит у доски – вызывающе выставляет вперед ногу в ажурном чулке. Как она их надевает – через голову? Марина… Все время ест сладости, и от этого ее губы всегда блестят, как леденец. Она, наверное, глупенькая. Но как об этом узнать? Анастасия… Просит списать. За поцелуй. И смеется. Вера… Нет, хватит! Я ненавижу их всех. Но почему мне так больно?.. Не могу уснуть, включаю ночник.

Родители еще не спят, сидят на кухне, чаевничают. Им хорошо вдвоем. Я прислушиваюсь: оказывается, у нас гости – слышатся голоса дядьев, теток…

– Что будем делать? – тихо говорит папа. – Он подрастает… У него появляются вопросы…

– Да-да, сегодня он спрашивал… – подтверждает мама.

– Это вполне естественно… – басит дядя Петя.

– И что ты ответила? – перебивает его жена, тетя Люся.

– Думаю, ему пора знать правду, – говорит папа, и зависает недолгое молчание. – Он уже достаточно взрослый. Мы сделали все, что могли. Пора получить дивиденды.

– И я так думаю! – поддерживает разговор второй брат отца, дядя Володя. – Сколько нам еще тянуть кота за хвост, горбатиться с утра до ночи? Мне еще дочерей замуж выдавать! За какие шиши?

– Да, а у меня шуба давно потерлась, – капризным голоском попискивает его жена тетя Света. – И нигде я не была-а-а, ничего не видела-а-а…

– Хватит! – обрывает ее папа. – В конце концов, он – наш. А вы так – с боку припеку!

– Не ссорьтесь, – говорит мама. – Ведь все давно решено.

– А если он завтра женится? И вам не сообщит? Молодые сейчас шустрые, с родителями не очень считаются! – Это они уже хором говорят, как в театре.

– Хорошо, – подводит черту папа, – через месяц он заканчивает школу. А после поступления в институт я ему все объясню.

– А я, – с гордостью добавляет мама, – подыщу подходящую кандидатуру. Не сомневайтесь, работа ведется…

Я понимаю, что все это – обо мне. О ком же еще? Они постоянно говорили обо мне. Как на воду дули…

А потом, примерно через полгода, состоялся тот разговор.

Мне трудно пересказать его подробно. И если уж рассказывать – то с самого начала…

С того начала, о котором я не знал. То есть – с деда.

Раньше я считал, что мой дед давно умер. О нем никогда не говорили. Сохранилась одна фотография, на которой он совсем молодой. «Ты – вылитый дед!» – как-то сказал папа, и в его голосе не было ни грусти, ни умиления. Я не понял, хорошо это или плохо. Рассматривал себя в зеркале, приложив к его поверхности фотографию деда, переводил глаза с фотографии – на свое отражение. И мне не верилось, что я похож на этого красивого парня в военной форме, с правильными чертами чуть продолговатого лица, с красиво очерченными губами и прямым взглядом больших, с опущенными вниз уголками, глаз. Здорово, если бы это на самом деле было так! Жаль, что я его никогда не увижу! Мне казалось, что мы поняли бы друг друга.

И вот выясняется, что этот «старикан-проходимец» (так высказался папа) жив-здоров. И не в какой-то глухомани живет, а в замечательной стране. И не неудачник в приюте для одиноких, а миллионер!

У меня даже дух захватило от такой новости. А отец продолжает рассказывать очень любопытную историю…

Оказывается, много лет тому назад бросил дед нашу дорогую бабушку (царство ей небесное!) и сбежал на заработки в Канаду. И заработал так хорошо, что стал магнатом в отрасли бытовой техники. («Он, – заметил папа, – после войны из обычных чайников делал электрические для всего города!») И все бы ничего, но почему-то возненавидел дед весь свой род, а сыновей практически проклял. Поэтому сейчас от него ни слуху, ни духу, ни копейки… Разве можно любить такого подлого человека?!

– Сейчас старому хрену, – сказал папа, – пошел девятый десяток. А лет семнадцать тому назад приехал от него гонец и привез странное письмо, над которым мы только потешались…

– А что было в том письме? – навострил уши я.

– Сначала показалось, что полная чушь! – усмехнулся отец. – Тогда же какие были времена: не дай Бог иметь родственников за границей. Да еще таких, как твой дед!

– И все же, что? – Я чувствовал, что сейчас все прояснится, окажется, что я – королевский наследник. И учиться мне не нужно, и работать тоже. Только чемодан собрать в сказочную страну!

– Короче говоря, написал твой сумасшедший дедушка что-то вроде завещания. Правда, не на случай своей смерти, а на случай твоей женитьбы, то есть на случай женитьбы его внука. А смысл завещания заключается в том, что получит все наше семейство пять миллионнов долларов только в том случае, если…

Папа замолчал, закурил, закашлялся, загасил почти целую сигарету в пепельнице и устало взглянул на меня. Мне очень хотелось поторопить его, но слова прилипли к зубам, как жевательная резинка, и как я ни старался произнести хотя бы что-нибудь – лишь выдувал невидимые пузыри.

– …если, – продолжал папа, – твоя жена умрет на следующее утро после свадьбы…

– Ха… – весело выдохнул я, – так не видать нам этого наследства никогда! Во-первых, я пока не собираюсь жениться, во-вторых, вероятность один к миллиону, что моя невеста умрет после первой брачной ночи. А в-третьих…

– А в-третьих – ты законченный идиот, – заорал отец, – если считаешь, что наша семья может упустить из рук такой шанс!!!

…Я понял, что он не шутит. И никто не шутил. Шутки закончились. Родные действительно смотрели на меня, как на бога. Но сейчас я улавливал в их взглядах вполне конкретную, предназначенную мне миссию. И растерялся. Но меня не оставили в беде! Дядья и тетки наведывались каждый день. Показывали чертежи своих будущих загородных владений, зачитывали списки самых необходимых покупок, напоминали, сколько хорошего они сделали для меня, лишая своих дочерей всего самого лучшего. Говорили, что настало время послужить на благо всей семьи.

Конечно же, я был не против. Нерешенным оставался вопрос: как выполнить условия завещания? Это немного меня беспокоило.

– Не волнуйся, – успокоила мама, – мы думали об этом семнадцать лет! Все будет замечательно!

И на семейном совете она огласила план, который тщательно разрабатывался на протяжении всей моей беззаботной жизни. Оказывается, все давно уже было решено: хороший сын из добропорядочной семьи влюбляется в девушку-наркоманку и женится на ней. В первую же ночь горемычная жена гибнет от передозировки.

– Сейчас таким никого не удивишь, – мягко говорила мама, – тебе будут сочувствовать. А потом мы уедем отсюда или откроем свой бизнес. Купим тебе автомобиль, дом, яхту… В общем, все, что захочешь! Жизнь будет прекрасной.

– А где я возьму эту наркоманку?

– Пусть это тебя не волнует, – улыбнулась мама, – скоро ты ее увидишь!

И она с гордостью рассказала о том, что месяц тому назад в очереди познакомилась с замечательной кандидатурой.

– Девушка из многодетной семьи, лишний рот, – доложила мама, – отца нет, мать постоянно болеет, живет на уколах – это то, что нам нужно. Друзей нет – девушка все время занята на нескольких работах. Короче говоря, неудачница. Отработанный человеческий материал без перспектив на будущее. Завтра она придет к нам на ужин.

– А если она мне не понравится? – начал было я, не понимая нелогичности своего вопроса.

– Вот и хорошо! – рассмеялся папа. – Разве я тебя не учил, что все они…

Да, этих ангелоподобных букашек в кружевах и ленточках меня учили ненавидеть с детства. Мои милые, заботливые родители! Они не хотели, чтобы я страдал…

«Замечательная кандидатура» оказалась неприметной и стеснительной. За столом она не знала, куда девать руки, какой вилкой есть салат, а какой – рыбу, говорить не умела, все время запиналась. Мама всячески ее нахваливала, отец даже поцеловал руку. Вообще, они вели себя так, будто нас посетила принцесса.

– Видишь, как все хорошо? – шепотом сказал мне отец. – Разве это женщина? Недоразумение какое-то…

– «Брось в нее камешек!» – так же шепотом пошутил я, но папа меня не понял. Он хвалил кружевной воротничок «недоразумения», который она сделала своими руками.

Короче говоря, девушка оказалась такой простой и наивной, что в тот же вечер я сделал ей предложение. Мать с отцом мастерски изобразили неподдельное изумление, дуреха расплакалась и согласилась. Дело было сделано. Отец тут же собрал родню. Это был настоящий праздник, которого они ждали много лет! Дядья похлопывали меня по плечу, подмигивали, тетки чуть не задушили в объятиях, перезревшие кузины смотрели с обожанием. Отец и мать даже благословили нас маленькой открыткой с изображением Божьей Матери. Дуреха растерянно улыбалась, не веря своему нежданному счастью, и поглядывала на меня круглыми влюбленными глазами. Она не понимала, что ей выпала редкостная возможность – присутствовать на собственных похоронах.

Я подумал об этом и расхохотался…

Дуреху звали Ася. Имя мне нравилось. Все же остальное в ней для меня было уже тленом. Имя, в конце концов, останется хотя бы на могильной плите.

Свадьба была назначена через месяц. До этого я должен был встречаться с невестой, входить в роль несчастного спасителя «заблудшей в наркотических дебрях души». Родители, в свою очередь, энергично распускали слухи о моем неудачном выборе среди всех, кого считали нужным пригласить на торжество.

Я так же энергично взялся за дело. Прежде всего нужно было посетить дом невесты.

Он меня поразил. В доме было бедно, но чисто. Голодно, но весело. Две девочки и два мальчика-близнеца повисли на мне, как гроздья винограда. Я раздал им конфеты и игрушки. Матери подарил духи. Она разрыдалась и трижды меня поцеловала.

Потом мы ели печеную картошку с селедкой. Это было для меня непривычно и очень вкусно!

Я водил Асю в театр, в кафе, в цирк. Ее глаза почти всегда были полны слез. Я даже не представлял себе, что такое маленькое лицо может вместить столько воды! Она вышила для меня платочек с нашими именами.

Потом повел ее в музей. Час два она неподвижно стояла перед полотном Нестерова, а потом еще столько же перед иконой Божьей Матери XII века. А потом в знак благодарности поцеловала меня в щеку. До этого мы ни разу не прикасались друг к другу. Так велел отец. Он знал толк в делах, которые могли бы помешать достижению нашей общей цели. Я ему доверял. Поэтому пытался замечать только «нужные» детали, чтобы «не размякнуть»: как она ест (не умеет пользоваться вилкой и ножом одновременно!), как говорит (произношение простолюдинки!), как ходит (походка постоянно уставшего человека!), как смотрит (животный преданный взгляд!)…

– Правда, противно? – подмигивал мне отец.

– Конечно, папа! – соглашался я.

– Вот и молодец! – говорила мама. – Потерпи еще немножко, уже скоро…

Когда Ася бывала у нас, ее окружали заботой и любовью. Поили чаем, угощали пирогами.

– Ты такая худенькая, – вздыхала мать, – ну ничего, – вот поженитесь, поедем на море, откормим тебя…

– Да, – подхватывал отец, – и, пожалуйста, брось ты свою работу! Жена моего сына должна жить достойно!

– А осенью поживете у нас на даче! – вступал в разговор дядя Петя (хотя дачи у него пока еще не было).

– А потом к нам, на Мальдивы! – приглашали дядя Володя и тетя Света (видимо, решили эмигрировать и уже выбрали то, что хотели).

И все весело смеялись своим шуткам. Ася смеялась вместе со всеми. И ее смех звенел, как тот велосипедный звонок из моего детства…

За две недели до свадьбы я начал плохо спать…

А потом написал письмо…

…День был солнечный, весенний. Я надел новый серый костюм-тройку в тонкую белую полоску. Как сказала мама, такой на все случаи жизни! Когда я стоял у зеркала и старательно причесывал волосы, засовывал в петлицу маленькую белую розочку, мама торжественно вошла в мою комнату и плотно прикрыла за собой дверь. Вынула из кармана две коробочки – одну плоскую, другую – круглую.

– Тут кольца, – сказала, протягивая мне круглую. – Для нее – с фианитом, но ты скажи, что это бриллиант. Она же не разбирается в драгоценностях! А потом будет уже все равно. А тут, – мама протянула плоскую коробочку, – то, что тебе понадобится утром: шприц и доза. И не забудь надеть перчатки! Потом шприц вложишь ей в ладонь. Все, как договаривались. Ты знаешь. И помни: мы гордимся тобой, сынок!

Мы отправились домой к невесте. Пока она собиралась, я ждал во дворе у машины, а ее братья-сестры снова повисли на мне и тыкались в лицо своими мокрыми носиками, как веселые щенки. Такие забавные!

Она выплыла из темного подъезда, как белая ладья. И ноги у нее были очень красивые. И открытое платье подчеркивало неожиданно длинную шею. А что произошло с глазами? Наверное, постоянные слезы их промыли, как промывают зимние окна, и засияли, как окна весенние… Я улыбнулся ей.

Мы торжественно расписались. Наши матери, как и все матери на белом свете в таких случаях, плакали. Дядья с тетками излучали радость и, поздравляя меня, шептали на ухо: «Мы в тебя верим! Ты наша надежда!»

«Помни о перчатках!» – наставлял отец.

Для брачной ночи нам заказали номер в лучшем отеле города. У порога Дома Счастья нас ждал белый лимузин, чтобы с шиком промчать нас по улицам города. Города, который она увидит в последний раз…

Перед тем, как сесть в автомобиль, Ася бросила букет флердоранжа через плечо, и его поймала моя кузина. И покраснела от удовольствия. Ведь скоро, очень скоро – уже утром! – она станет богатой невестой!

Лимузин тронулся с места, мы весело замахали руками гостям и родственникам…

…За углом я велел водителю остановиться. Мы быстро вышли и пересели в вишневый «фиат», стоявший на обочине.

– Ну как все прошло? – спросил нас мужчина, сидевший за рулем.

– Замечательно! – ответил я и посмотрел на свою жену. Она улыбалась. Теперь она всегда будет улыбаться! Потому что… Потому что я любил ее. С того самого первого дня, когда она так смешно запиналась за столом. Просто тогда я еще об этом не догадывался…

– Все хорошо, – повторил я и добавил: – Ну-ка, поддай газку, дедушка!..»

Он замолчал. Я не знала, верить всему этому или нет. Наверное, они просто подшучивают надо мной. Сговорились и подшучивают в свое удовольствие!

– Почему же вы тут? – спросила я. – И почему ваш дед так поступил со своей семьей?

– Можно начать с последнего вопроса? – вежливо спросил мужчина. Я кивнула и снова включила запись.

«В том письме, которое я написал перед свадьбой, я тоже проклял его. Он казался мне монстром или безумцем, которому захотелось стать богом для отдельно взятой семьи. И получил ответ. Почти сразу. Я помню его дословно…

Дед писал, что женился он очень рано, ему едва исполнилось восемнадцать. Или точнее – его женили, как это было принято в аристократических семьях. Правда, уже тогда родовые корни тщательно скрывались. Он не хотел жениться, но отец невесты занимал высокий пост – и это могло уберечь членов его семьи от гибели. Ему пришлось покориться. Жена была старше него, и у нее было двое маленьких сыновей от первого брака. Вскоре, перед войной, появился третий – общий. «Что я могу сказать о той жизни, – писал дед, – наверное, это звучит ужасно, но я был рад, что иду на фронт…»

Вернулся он совсем другим человеком. Родной дом, на удивление, выглядел довольно благополучным (видимо, благодаря положению тестя) – жена в шелковом кимоно с драконами, в папильотках, с трофейной сигаретой в зубах, упитанные мальчики, которые отвыкли от отца и поэтому всегда насторожены. Клетка захлопнулась навсегда. Он не знал, что делать, как жить дальше. Он видел смерть, знал мир, был свидетелем настоящих человеческих страстей. И начал задыхаться. Пока не появилась ОНА. Та, что стала ему настоящей женой, радостью и смыслом его жизни. Они встречались тайком. Иначе и быть не могло! И они не ждали лучших времен – для них они уж наступили.

Для семьи он старался делать все, что мог. Но, наверное, что-то чувствуя, жена делала все возможное, чтобы отдалить от него детей. Он не знал, как развязать этот узел. Пока он не развязался сам…

…Только намного позже, когда прошло немало времени, он вспомнил три склоненные головки над клочком школьной бумаги. Но это было позже, когда он снова смог думать, ощущать, анализировать. А тогда он был полностью раздавлен. ЕЕ арестовали! Дома он не мог выказать своих настоящих эмоций. Сначала – до и после работы – он бегал от одного чиновника к другому, стоял под воротами тюрьмы, носил передачи. А когда решился рассказать обо всем тестю, тот спокойно сказал: «Она – враг народа. Это доказано. Если ты не перестанешь дергаться, я не смогу помочь даже тебе!»

А потом, очень скоро, она умерла. Умерла при родах в тюремном лазарете.

Ему удалось выехать после 53‑го. Это решение пришло после очередной ссоры с женой. Точнее, это была даже не ссора. Просто с улыбочкой она сказала, что вырастила порядочных сыновей, и если бы не они, он бы до сих пор отрывал последний кусок от семьи ради какой-то предательницы! «Мальчики спасли тебя!» – сказала она. И он вспомнил три склоненные головки над клочком школьной бумаги…

Он вычеркнул их из своей жизни.

А потом придумал это завещание.

Придумал, глядя на мою фотографию, присланную отцом, которой тот пытался его растрогать. «Признаюсь, – писал дед, – сомнения терзали меня. Я прикладывал фотографию к зеркалу и рассматривал нас обоих. В кудрявом мальчике я видел себя – таким, как я был в детстве… Неужели и этот будет способен на убийство, думал я…»

Получив мое письмо, он обрадовался. Мой отказ от наследства, каким бы он ни был, мои проклятия звучали для него как небесная музыка».

– Остальное я вам уже рассказал… – закончил мужчина.

– Вы не ответили, как оказались тут… – напомнила я.

Неожиданно он рассмеялся.

– Вы мне поверили! Вы мне поверили!

Я молча ждала, пока он не перестал повторять одно и то же. Потом продолжил рассказ:

«Все просто, несколько лет мы беззаботно прожили там, куда нас забрал дед. У нас родился мальчик – дедов наследник. Дед еще успел подержать его на руках. А потом меня вызвали сюда, на похороны отца. Пока я был тут – жена и сын погибли в автокатастрофе. Я чувствовал, что так и случится, – нам нельзя было расставаться ни на минуту… Теперь мне все равно, где и как быть…»