Текст книги "Тени имён на тарусских холмах"

Магия притяжения

Сколько себя помню, в доме у нас всегда звучали стихи, вернее, отдельные особенно запомнившиеся и полюбившиеся строфы. Некоторые из них были ещё явно дореволюционного происхождения, родители усвоили их в раннем детстве и как фольклор донесли до меня. Имя автора в потоке времени забылось, но стихи от этого не потеряли свою прелесть. Особенно мне нравился папин пересказ «Собачки Бум»: «У бабушки-забавушки собачка Бум жила, однажды Буму бабушка пирожных напекла. Глядят, а мышки съели всё, пирожных больше нет». Кончалась история тем, что бабушка собралась в чужой далёкий край: «Ну, Бум, прощайся с детками и шапочку снимай». Намёк на вынужденную эмиграцию. Чьи эти строки? А вот из маминого детства: «Я – Стёпка-растрёпка-хрю, я свиньям похлёбку варю. Нет в мире похлёбки вкусней, не веришь – спроси у свиней». Саша Чёрный?

В дремучий лес русской сказки погружала папина присказка, неведомо откуда им почерпнутая, возможно, от его отца – уроженца Мещерского края: «В камышах шишикает шишига. Не купайся, сгинешь за копейку. Дал шишиге хлеба я ковригу. А она дулейку». Только теперь, благодаря Интернету, я узнала, что строки эти принадлежат расстрелянному в 1938 году, незаслуженно забытому в наше время, крестьянскому поэту Петру Орешину.

«Кто едет, кто мчится под хладною мглой? Ездок запоздалый, с ним сын молодой». Зима, за окнами темно. Ледяной узор на стекле. Температура у меня никак не снижается. Мама ставит мне горчичники и велит терпеть. Она открывает тонкую серую книжицу с пометкой Детгиз и начинает читать. Я не чувствую жжения, я вижу только всадника с ребёнком, сплетённые кроны деревьев, выпирающие узловатые корни… Дорога удивительно знакома, там ниже река…

Первое лирическое стихотворение, вызвавшее одновременно восторг и слёзы, было знаменитое: «Колокольчики мои, цветики степные…». Я впервые ощутила, что душа буквально в плену этих неизъяснимо прекрасных строк, создающих иллюзию полёта. В этом стихотворении есть тайна. Положенное на музыку, оно превратилось в музыкальный шедевр. Вообще у нас дома очень любили этого не популярного в советское время поэта. Первое впечатление о народовольцах я почерпнула из полемической баллады А.К.Толстого «Порой весёлой мая шли по лугу два лада», написанной в псевдонародном стиле. В классе шестом учительница пения хотела подготовить со мной мелодекламацию маленького хрестоматийного стихотворения «Осень, осыпается весь наш бедный сад, Листья пожелтелые по ветру летят…». Стихотворение мне безумно нравилось, я чувствовала его необычайную музыкальность, но к моему стыду, у меня не получалось следовать за аккомпанементом. Пришлось расстаться с этой затеей.

Теперь, почти через полвека, я с благодарностью вспоминаю свой первый учебник по литературе «Родная речь». Как тщательно и любовно составлялись хрестоматии для начальной школы. Какой строгий отбор прошли знаменитые авторы. Их строки должны были завоевать неискушённое детское сердце, привить ему чувство добра и красоты. Каждое стихотворение было открытием, вызывавшим радость узнавания. Именно с этих прозрачных гармоничных строк, посвящённых временам года, начиналась любовь к родной земле и формировалось национальное самосознание. Если «Солнце нашей поэзии» можно уподобить верховному божеству, то остальные во всём их множестве и разнообразии – духи природы. Среди них и крестьянские поэты, и поборники «Чистого искусства»: Мей, Майков, Тютчев, Алексей Толстой, Плещеев, Фет (всех не перечислить) – драгоценная россыпь Золотого века, бережно передаваемая от поколения к поколению. Не случайно в грустные моменты жизни, как формула надежды, само собой всплывает: «Из царства вьюг и снега, так свеж и чист, твой вылетает май» или «Повисли перлы дождевые, и солнце нити золотит». Настоящая поэзия, как музыка Моцарта, вне времени.... «Печаль моя светла», если вспомнить пушкинское всеобъемлющее определение состояния души.

Хочется признаться в горячей детской любви ещё к одному стихотворению. Без него не будет полной ни одна книга для чтения в начальной школе. Я имею в виду стихотворение И. Сурикова «Детство». Магия притяжения, явленная в незамысловатых строчках: «Ветхую шубейку скинешь с плеч долой…» и дальше «И начну у бабки сказки я просить, и начнёт мне бабка сказки говорить», одинаково завораживает взрослого и ребёнка. Мне кажется, что память о земле, где мы жили, и национальном характере даётся с рождения. В суете мы этого не помним, но есть мелодии и строки, способные её пробудить. Никто не скажет наверняка, что такое поэзия, из чего она растёт, перефразируя Анну Ахматову, но она здесь, в самом дыхании нашей «жизни тленной, тленной и прекрасной».

Море

Надену я чёрную шляпу

В доме царили суматоха и чемоданное настроение. Папа время от времени, чтобы разрядить обстановку, комментировал события с опереточным пафосом:

 
Надену я чёрную шляпу,
Поеду я в город Анапу.
 

Мама решила за год до школы вывезти меня на всё лето к морю. Врачи настаивали на удалении гланд, а для этого надо было укрепить организм, желательно в Анапе. Ради моего здоровья мама была готова на любые жертвы. Она сумела занять деньги на поездку и с великим трудом добилась на работе отпуска за свой счёт.

Ветер странствий

В поезде мы ехали двое суток в одном купе с маминой сослуживицей А. В. и её двумя детьми. Было весело и время текло незаметно. Мамы раскладывали на откидном столике крутые яйца и бутерброды. Мне нравилось выбегать в коридор, прижиматься к окошку и подставлять лицо навстречу горячему ветру. Может, отсюда пошло выражение «Ветер странствий»? Спать меня уложили на одной полке валетом вместе с Аллочкой, старшей дочерью А. В.

«Белой акации гроздья душистые…»

Трудности начались по приезде. Снять комнату на юге в сезон было тогда почти невозможно. С маленькими детьми не хотели пускать. Всё осложнялось ещё тем, что мама болезненно переносила жару. Превозмогая надвигавшуюся мигрень, в спасительной шляпе с широкими полями, с неподъёмным чемоданом, мама стучала в очередные ворота, – и мы шли дальше. При каждом порыве ветра подымалась пыль, и нас накрывала душная волна цветущей белой акации, которая здесь росла почти у каждого дома.

Доктор

В конце концов комнату «не близко от моря» мы нашли. Но тут, как назло, я заболела каким-то непонятным гриппом с температурой. Мама разузнала адрес врача и пригласила ко мне частного доктора. Это была немолодая интеллигентная женщина, видимо, из «бывших». В Москве я панически боялась врачей из поликлиники, а к этой сразу почувствовала доверие…

Рынок

Едва светало. По прохладному воздуху мама уходила на рынок. К моему пробуждению из корзинки торчали тощие шеи колхозных цыплят для бульона или влажный хвост кефали, только что выловленной из моря и, главное, среди персиков, обёрнутый в газету, лакомый кусочек чёрной паюсной икры от местных контрабандистов.

Руслан и Людмила

Каждый вечер я с нетерпением ждала, чтобы мама прочла мне на сон грядущий очередную главу из «Руслана и Людмилы». У мамы был «свой» толстый однотомник Пушкина, в строгом чёрном переплёте, выпущенный к столетию со дня гибели поэта. Тонкие страницы от времени пожелтели и переворачивать их надо было с большой осторожностью. Мама практически с ним не расставалась. Пушкин был выигран ею на школьной олимпиаде…

Картинок в книжке не было, но все происходящие чудеса были настолько убедительны и зримы, что иллюстрации не требовались – перед глазами роились то говорящая голова, то бани, где нежился витязь, то испуганная Людмила, пока облако сна окончательно не обволакивало сознание.

Лёгкая ирония маминой интонации не мешала мне воспринимать драматические коллизии сюжета. После окончания поэмы я испытала что-то похожее на досаду от вынужденного расставания с героями. Испив живой воды пушкинской поэзии, я навсегда запомнила её хрустальную чистоту и неподдельный вкус.

Костюм Маугли

Белый сухой песок обжигает ноги, полуголые человеческие тела преграждают дорогу. Мама решительно сняла с меня платье, только на голове панамка, я – в костюме Маугли. Забытое чувство наготы вернуло мне первозданное сознание родства с каждым земным существом от мала до велика. Я всего лишь одно из тысячи растений под солнцем. Наверно, так себя чувствовали первые люди в раю.

«Чёрное море моё…»

Какое оно огромное, прозрачное вблизи. А там, дальше, взрослые говорят, турецкий берег. Тот самый, из песни: «…не нужен мне берег турецкий». В некоторых местах пляжа у самой воды какое-то зелёное месиво с отвратительным запахом. Мы его брезгливо обходим. Мама смеётся – водоросли. Обмотав голову полотенцем, чтобы сразу после купания насухо меня растереть, мама завела меня в море по подбородок и, слегка придерживая, положила на воду. На расстоянии вытянутой руки, пронизанные лучами, прозрачные, как льдины, скользят медузы, иногда они задевают мои ладони.

Про маму

Мама не была спортивным человеком, но плавала прекрасно, так как выросла на берегу Тихого океана в далёком и загадочном Владивостоке. Без всяких резиновых фигурок она за считанные дни обучила меня элементам браса. Тогда же в Анапе она случайно спасла жизнь тонущему мальчику. Заплыв за буйки, она вдруг услышала отчаянное «Помогите, помогите!» Ни секунды не сомневаясь, поплыла на крик и увидела, как мужчина одной рукой тщетно пытался вытянуть ребёнка, ушедшего под воду. Мама подплыла с другой стороны, и вместе им это удалось. По иронии судьбы люди на берегу приняли её за мать мальчика и стали порицать, зачем она рисковала жизнью ребёнка.

Набережная детства

Каждый вечер после купания мы с мамой гуляли по набережной. Шёлковые наряды, голые плечи, пряные веянья деревьев и шум прибоя невольно заряжали магией южной ночи. Мы с мамой тоже частица этой ночи, одна из составляющих её ауры.

Иногда мы заходили в маленький сувенирный магазин, больше всего мне нравились выставленные на витрину ракушки, хотелось заглянуть в их перламутровую глубину и расслышать нескончаемый гул моря. Это был период дружбы с Китаем, и прилавки ломились от непривычно ярких, радующих глаз китайских вещей: махровые полотенца, тазики с бабочками, термосы и шёлковые зонтики. До сих пор на дне старого шкафа лежит мамин розовый зонтик от солнца, частица её души. Прошлое оживает. Зонтик, подобно пиону, расцветает над её головой. Розовые тени ложатся на бледное лицо. Живопись импрессионистов, модели Ренуара… Папа прозвал этот зонтик Алыми парусами.

В этом же магазине мама выбрала в подарок доктору, вылечившему меня, веер из сандалового дерева, расписанный фигурками японок.

Парк

По дороге к морю мы проходили через маленький пыльный парк с атрибутами победы над турками. На постаменте стояла чугунная внушительных размеров пушка, до блеска отполированная не одним поколением «лихих наездников» из числа детей, желавших её оседлать. Крутились карусели. В памяти отпечаталось, как в тёплых лучах заката у клумбы с засохшими цветами танцевала немолодая цыганка вместе с маленькой босой девочкой. Тоской бродячей жизни веяло от их танца.

Кукла

Однажды я уговорила маму зайти в молочное кафе. Посетителей не было. Мы сели за столик: я, мама и кукла Светлана из целлулоида с ручками и ножками на резинке. Каждый на своём стуле. Игрушки мне дарили не часто. Ямечтала о настоящей немецкой кукле в платье из голубого атласа, которая умела закрывать глаза и можно было потрогать щёточки ресниц.

Немного перекусив, мы вышли из кафе, дойдя до поворота, я спохватилась, а где Светлана? Прошло не больше 5минут. Уборщица протирала пол. Официантка убирала посуду. Никто не видел моей куклы. И тут я поняла, как плохо и одиноко мне будет без моей Светланы. Кто же всётаки её забрал? Как выглядит этот нехороший нечестный человек?

Воздушный змей

В августе, как обещал, приехал папа, весёлый, энергичный, с анекдотами и рассказами о фестивале. Торжественно раскрыв громоздкий чемодан, извлёк оттуда кучу подарков. Это были всевозможные китайские фонарики и фигурки из раскрашенной бумаги. Весь наш размеренный режим с папиным приездом полетел к чертям. Папа хотел высыпаться и ходил на пляж в любое время. Жара ему не мешала.

Мама по старинке в свободные часы обучала меня рукоделию. На листке в клеточку рисовался цветок, а я должна была обвести контуры ровными стежками. Правильно пользоваться иголкой у меня никак не получалось, и это крайне раздражало маму. Вместо вышивания папа предложил научить меня запускать воздушного змея. Три дня он его старательно клеил. Сбежались все окрестные мальчишки, когда самодельная конструкция стала набирать высоту. При каждой совместной прогулке по городу папа старался преподать мне математические азы: вот эти улицы параллельны, а те перпендикулярны, то есть под прямым углом.

Дикий пляж

С папой мы отваживались ходить на скалистый берег, где когда-то был дикий пляж. Раньше отдыхающие выкапывали там из-под камней целебную глину, которой обмазывались с ног до головы, как туземцы.

Погода испортилась, дует пронзительный ветер. Море мутное, у берега закипает грязная пена, но мы делаем заплыв. Я подымаюсь и опускаюсь вместе с волной, как учила мама. Мне не страшно – родители по краям. Прямо на меня движется всплывшая кверху брюхом большая рыба, видимо, погибшая от шторма.

Джемете

В переводе с татарского Джемете – что-то вроде райского места. Знакомые родителей предложили выбраться туда на пикник. Ехали до заповедного уголка долго и трудно. За колючими зарослями открылась пустыня с раскалённым песком. Питьевой воды нигде не достать. У кромки моря копошатся маленькие крабы.

Везли на всю компанию огромный арбуз. Я увязалась за папой его мыть. Я никогда не пробовала арбузов, только видела на картинках. Арбуз показался мне похожим на большой полосатый мяч. Мне безумно захотелось бросить его в море и посмотреть, как он упруго подпрыгнет. Я разжала руки, он грузно шмякнулся на дно, и рваная розовая мякоть всплыла на поверхность. В то же мгновение мой добрейший папа, не сдержав досады, от души отвесил мне звонкий шлепок.

Бабочки осени

В последние дни перед отъездом спала жара. На засохших клумбах доцветали неприхотливые цветы вроде бархатцев и петуний. В садах ночами варили персиковое варенье, и дух его витал над городом.

Говорили, что в Анапе целебный воздух, во всяком случае дышать им было райское наслаждение.

На южном солнце я почернела, и меня нельзя было отличить от местных загорелых ребятишек.

То, что не давалось в Москве, легко получилось на юге: я научилась читать и получать удовольствие от книжек. Кажется, первая прочитанная мной у моря, называлась «Бабочки осени» Бианки.

Прощаясь с морем, мы допоздна гуляли по высокому берегу над диким пляжем. В чёрном пространстве моря то загорались, то гасли красные огоньки маяка.

Вместо эпилога

Больше на море вместе с родителями мне побывать не пришлось. Долгие пятнадцать лет детства, отрочества и юности мы отдыхали летом в средней полосе. Я скучала по морю. Иногда мне снился его прибой и качели волн. Водну из ночей вместо подготовки к вступительным экзаменам я грезила морем. Я слышала его плеск и чувствовала горячий песок под ногами. И тогда (от невозможности встречи) родились строки:

 
И скинув в синеву морскую
Заботы непосильный груз,
Я никогда не затоскую
В краю малиновых медуз.
 

Непридуманные маршруты

, или подробный путеводитель

Если на минуту представить, что наши близкие, не дожившие до нового столетия, вдруг воскресли, они бы в растерянности не узнали ни нас, ни города, где жили. Другая цивилизация, другие отношения, всё другое… От разнообразия материального разбегаются глаза. Невольно вспоминается анекдот эпохи застоя «Что вы нас изобилием пугаете, мы блокаду пережили».

Наше первое послевоенное поколение сроднилось с двадцатым веком. Иногда волна ностальгии захлёстывает с головой, и я начинаю путешествие по исчезнувшей реальности…

В первые два годы жизни родители по выходным возили меня в Кунцево. Там тогда было дачное место и жили дальние родственники со стороны папы. Коляска моя представляла плетёную корзину на колёсах, маме нравилось то, что теперь принято называть «ретро». Однажды в летний зной я так крепко заснула, что мама испугалась, не умерла ли… Три года назад они пережили смерть моей старшей сестры. Дефицитный, добытый для неё из-под земли пенициллин украли в роддоме, правда, роженицу от заражения крови спасли. Душевная рана от гибели первенца ещё кровоточила…

На долгие деликатные прикосновения я не реагировала. Тогда папа решил прибегнуть к цирковому трюку – и резко перевернул меня вниз головой. Естественно, я издала истошный крик к радости и гневу мамы, разве можно так обращаться с ребёнком?!

Когда я подросла, меня стали брать в походы по магазинам. Для меня это была прогулка и развлечение. Лучший, в тогдашнем понимании, магазин назывался «Диетический» и располагался в Сталинском доме, похожем на крепость (позже я узнала, что строили его заключённые), рядом с будущим метро Ленинский проспект. Там я впервые увидела всевозможные деликатесы: выложенные в формочки паштеты и заливные. Вместо не положенного мне из-за частых ангин эскимо мама придумала альтернативу – глазированный сырок.

Но гораздо интересней магазинов были рынки. До сих пор выбраться на рынок для меня праздник. Это не кино, а театральное действо, где есть и герой, и хор, и декорации в зависимости от сезона. В конце 70-х я встретила похожее восприятие в стихах у Е. Горбовской – восхитившей меня ироничной точностью формулировки: «Прийти на рынок без копейки денег, Понюхать розы и потрогать веник…» Трамвай останавливался у Даниловского рынка. Мы ездили туда за картошкой, так как магазинная была гнилая. Дядька в потёртом ватнике, в ушанке набекрень зычно выкрикивал: «Три на рупь». Папа по-свойски: «насыпай четыре!». Мама торговаться не умела, самое большее вежливо предлагала, если немного уступите, куплю. Мы ходили с ней по мясному ряду, выбирая недорогую грудинку или рёбрышки. Осенью закупали яблоки. Непременно антоновку. Твёрдые зеленоватые без единой червоточинки плоды выкладывали на тарелку. Дозревая и желтея, они излучали солнечный свет, и незабываемый запах сада витал над ними.

Через несколько лет под огромным стеклянным куполом возвели. Черёмушкинский рынок. По сравнению с Даниловским он был роскошным. Торговали там в основном южане, тогда не говорили «лица кавказской национальности». Однажды наша соседка стала свидетельницей пикантной сцены: полная блондинка в мини-юбке купила по баснословной цене кулёк с черешней и тут же его просыпала. Пока она подбирала ягоды, грузины с вытаращенными глазами повыскакивали из-за прилавков. За эти считанные секунды их обчистили.

У самого входа продавали цветы: привозные и сезонные подмосковные.

Если оставалась мелочь, мама покупала за несколько гривенников букетик ландышей или охапку влажных лесных купав. Ландыши ставили в прозрачный хрустальный стакан, а для веток сирени или жасмина доставали большой стеклянный кувшин.

Как только наступала осень, та самая, воспетая Цветаевой, – «красною кистью рябина зажглась», – у меня начинался грибной зуд. В первый выходной папа соглашался поехать со мной в Картмазово – всего пять или шесть остановок на электричке. Выходишь – непролазный кустарник, берёзы, осины, ельник. А в оврагах моховики и в оранжевой шапочке подосиновики. Держишь его за крепкую ножку, а она синеет и зеленеет на глазах. Сыроежек было видимо-невидимо, но мы брали только самые маленькие. Однажды мой дедушка, по корням деревенский, там же в Картмазово под одним дубом нашёл 25 белых: мал мала меньше. Обходил медленно дерево и ворошил палочкой мох…

Теперь Картмазово – новая Москва, дочка для свадьбы выбрала именно там недорогой ресторан, ну да, она никакого леса не застала.

В конце февраля и в разгар мая мы ездили с Ярославского вокзала в Лианозово к маминой подруге детства – Танечке Н. Она, как и мама, была родом с дальнего Востока. Они расстались незадолго до войны и случайно встретились в Москве спустя 15–17 лет. Танечка была замужем за военным. Они занимали верхнюю часть белого элегантного коттеджа. Снаружи дом казался почти замком, а внутри никаких удобств. На деревянной лестничной площадке примусы и керосинки, ведро с помоями вниз по лестнице сносить и умываться из рукомойника. Это тебе не Москва…

Диву теперь даюсь, какого труда стоило ей собрать гостей за белой крахмальной скатертью, наготовить всевозможных кушаний на керосинке. Всё, что удавалось достать в магазине хорошего, вроде шпрот и сухой колбасы, откладывала, чтобы потом угостить на славу.

От станции до их дома дорога через лес. До сих пор перед глазами поплывший снег и вербы по колено в воде, на голых ветках нежные мохнатые почки в жёлтых тычинках.

А в мае мы уезжали от них с неохватными охапками сирени. Она цвела под самыми окнами. Ломали ветки в темноте под звёздным небом, и весь обратный путь в лицо мне тыкались влажные гроздья, и, засыпая, чувствовала их яркий будоражащий запах.

В те времена многие стремились дать детям музыкальное образование.

В музыкальную школу меня не взяли… Тем не менее мама решила обучать меня частным образом. Музыка была её страстью. Нашли педагога. Днём она работала, а вечерами давала уроки музыки, чтобы помочь закончить консерваторию дочери – студентке. Т. П. жила в одном из переулков Арбата, как многие тогда, в коммунальной квартире. Однажды в зимние каникулы она пригласила трёх своих учениц с мамами на ёлку. Из тёмного старинного буфета достали праздничные цветные бокалы, кажется, это называлось венецианское стекло. Туда налили водичку, подкрашенную вареньем. Мы играли по очереди разученные этюды, а Т. П. и её дочь срезали нам с ёлки самые красивые игрушки.

Потом её хрупкая дочь, похожая на фею, самозабвенно играла Шопена, многие педагоги прочили ей блестящее будущее…

Цветные огоньки вспыхивали и гасли в бокалах, при каждом соприкосновении они издавали долгий мелодичный звон. Это было так давно, что иногда мне кажется, что синий рождественский вечер на Арбате только привиделся моему воображению.

Воробьёвы горы, тогда Ленинские, плавно перетекающие в Нескучный сад. «О сад, поистине не скучный! Тебе нет равного в Москве». Сколько раз мысленно я возвращалась туда, сколько сделала попыток воспеть их в годы студенчества…

Каждая пядь земли истоптана там моими ногами.

На Воробьёвых горах меня учили кататься на лыжах. Лыжи были только у меня, а папа в вечном демисезонном пальто (зимнего не было) и осенних ботинках бежал за мной следом и кричал: «Не трусь! Согни коленки. Палками сильней отталкивайся…», а я, как нарочно, трусила и падала в белый пушистый снег. Лыжи перепутывались, шапка слетала и сами собой приходили первые наивные попытки всё это запечатлеть. «Снегирём моя шапка от встряски, белым облаком снежная пыль. Я когда-нибудь вспомню как сказку Эту давнюю зимнюю быль».

Родители радовались: три часа на воздухе, активный отдых, щёки – розовые, а то всегда бледная.

Парк культуры им. Горького – это наименование вызывало ироническую улыбку родителей: советская напыщенность навязла в зубах. Папа даже по случаю вспоминал довоенный фольклор: «А в Москве народ культурный, у столбов поставил урны, а чтоб урны не украли, их цепями приковали». Он у них навсегда остался «Нескучным садом».

Однажды папа решил прокатить меня на колесе Обозрения. Выстояли огромную очередь. Кабинка устремилась вверх. Вот мы на уровне высоченного дерева, ещё выше… «Смотри, МГУ, а там Белорусский вокзал…» Кабинка качалась, и меня пугало, что она вот-вот оторвётся. Зато при спуске я почувствовала настоящую радость приземления.

Я была в классе пятом, когда на пустыре за школой началась стройка чего-то неизвестного и грандиозного. Вырыли котлованы, навезли строительной техники. Тогда было модно (как много позже, у поколения моих детей, плести «фенечки») делать колечки с розочкой. Делались они из кусочка проволоки в цветной оболочке, на пустыре их целые катушки валялись.

Между тем стройка, хотя и медленно, продвигалась. После лета на пустыре выросли первые корпуса Дворца пионеров. На фасаде главного корпуса огромное панно – оранжево-синяя мозаика: пионер с горном. Впечатляющая конструкция из камня, керамики и стекла.

Десятилетия спустя я узнала, что Дворец пионеров возводил единственный в своём роде (дважды лауреат государственной премии) советский архитектор-энтузиаст – И.А. Покровский. По его же плану (возрождение идеи город-сад) построили Зеленоград, получивший статус Москвы, куда, десятилетия спустя, я переехала после размена квартиры…

Больше всего мне нравился уголок с фонтаном у самого входа. Чёрный журавль на одной ноге стоял на заводи, из его клюва стекали тонкие струйки воды, они орошали маленький островок зимнего сада. Вокруг бассейна с мозаикой лёгкие стулья из цветного пластика по моде тех лет.

Естественно, что те, кто жил недалеко от Дворца пионеров, первыми «заселили кружки». Я рвалась в драматический, мама настоятельно советовала литературно-творческий. Я не представляла, что это такое, хотя уже в начальных классах пробовала писать стихи. Запись в драматический кружок по неведомой причине сорвалась. А с литературно-творческим завязались отношения на всю жизнь. Позже я поняла, что это судьба. Некоторые из наших кружковцев стали знаменитыми, но это уже другая тема.

Два раза в году устраивали выступления. Теперь я слышу, как бы со стороны, как мы читаем звенящими от волнения голосами наши первые опыты. Зал со стеклянными перегородками наполнен светом и воздухом оттепели.

От зрителей нас отделяет стол, уставленный цветами. Впаузах фортепьянная музыка.

Однажды нам устроили выступление в радио-комитете на улице Качалова. Это был открытый эфир, программа «Юность»…

Педагог – пожилая импозантная дама (до сих пор в ушах её густое контральто) – учила нас выступать. Плечи распрямить! Голову поднять! Донесите до слушателей, что вы чувствуете.

…Её уроки для многих из нас не пропали даром. До сих пор я люблю поэзию «на слух», музыку звучащего слова. Раз в месяц организовывали творческие встречи. Помню темпераментное выступление Александра Яшина, автографы Льва Кассиля, Василия Гроссмана, отвечающего на вопросы слушателей в маленькой переполненной аудитории.

Ждали с нетерпением знаменитую четвёрку поэтов во главе с Евгением Евтушенко. Особенно мне хотелось увидеть и услышать Беллу Ахмадулину. О них ходили легенды, но они не приехали…

Узнав о моей высокой «страсти», одноклассник подарил мне в седьмом классе сборник Е. Евтушенко «Третья память» с портретом автора на обложке. Прежде чем я увижу Е. А. живым, в полный рост, пройдут годы и годы. Среди моих тогдашних «пишущих» знакомых были те кто знал его лично, практически все отмечали его феноменальную память.

Видела я его мельком всего три раза. Первый раз в конце 70-х в ЦДЛ. Он заглянул в комиссию по отбору молодых литераторов на совещание – неправдоподобно высокий, с непроницаемым выражением лица. Второй раз весной в начале 80-х. Мы с мужем отправились в короткое свадебное путешествие в пансионат Агудзере. Три часа перелёта из промозглого московского апреля в разгар абхазской весны. Роща гигантских реликтовых эвкалиптов спускалась к морю. Мы впервые увидели, как сброшенная древесная кора висит лохмотьями на обнажённых розоватых стволах, удивительно похожих на человеческое тело. Ниже располагался посёлок. Среди лоскутных хозяйственных построек европейским шиком выделялся участок с подстриженной лужайкой и кустами камелий, маскирующих веранду дома. От местных узнали, что это дача поэта Евгения Евтушенко, но он там почти не бывает. Вдруг из-за деревьев вырастает его фигура, и он обращается ко мне игривым тоном. «Вы горянка?» От неожиданности я страшно растерялась и невнятно пролепетала, что нет. Последний раз я видела его на концерте в московском доме кино. Уже не было в живых трёх из знаменитой четвёрки. Меня поразило незнакомое трагическое выражение его лица. Чувствовалось, что его уход не за горами. Читал он по-прежнему ярко и темпераментно. Зал был заворожён… Книжечка с его прелестными ранними стихами, пережив автора, хранится среди самых памятных и дорогих мне книг.