Текст книги "Альманах «Истоки». Выпуск 15"

Под утро, на бэтээре, гружёном тюками серых солдатских одеял, прикатил круглолицый, улыбчивый лейтенант, – порученец из штаба полка. Всё на порученце было новое: и полевая фуражка, и китель, и скрещённая на спине портупея, – не обмялся ещё лейтенант.

Не успев спуститься с брони, он уже замахал рукой:

– Здорово, летуны! А у меня для вас приказик!..

И такими странными были его мальчишеская весёлость и детское это слово «приказик», – здесь, в предрассветной мгле, возле громоздких тел вертолётов, седых от инея. А сизые из-за выпитого накануне спирта и бесконечной усталости вертолётчики хмуро слушали порученца. – «Приказано осуществить выброску сорока пяти одеял полушерстяных армейских на восточный склон высоты 3292!» – Лейтенанта явно забавлял канцелярский язык «приказика». Он улыбался и прыскал смехом, отчего козырёк новенькой его фуражки трясся над бровями.

Сонные солдаты аэродромной обслуги таскали одеяла в вертушку.

Летуны вяло матерились, курили в кулак. Тягуче сплёвывали на бетон.

– Какой же интересно му…дрец, – немолодой бортмеханик намеренно растянул первый слог, – придумал такую хреновину?

– Да это, пацаны, наш начштаба придумал, – продолжал забавляться порученец. – Первая рота в рейде на трое суток, так чтобы воины не помёрзли, велено сбросить им одеяла. Вот будет номер, пацаны, когда их одеяла сами к ним прилетят!

– Сами, значит… – коренастый приземистый штурман снова сплюнул, и зачем-то растёр плевок ногой. – Сами…

– Ну, что скажешь, штурманец? – спросил пилот, когда бэтээр с весёлым порученцем отъехал от аэродрома и скрылся в клубах дорожной пыли. – Как тебе приказик?

– Знаешь, Кочет, если бы он ещё раз сказал, что это дело плёвое, как два пальца… Я просто выбил бы ему зубы.

– Это ладно, зубы. Ты лучше поводи пальцем по карте, – куда летим-то?

– Поводил я уже. Аж два раза. Квадрат Б-13.

– И цифра хороша, – криво улыбнулся пилот. Зябко передёрнул плечами. – Октябрь, а холодина, как в декабре.

– А как ты хочешь. Холодина. Это ж не твоя Астрахань.

– Эх, где она, моя Астрахань! Ну что, давай по коням?..

…Вертолёт раскрутил винт, подтянул к нему брюхо и, задрав хвост, косо пошёл набирать высоту. Турбины натужно ревели, втягивая ледяной разреженный воздух.

Мерная вибрация грузового отсека убаюкивала, и бортмеханик на мгновение прикрыл веки. Сонная память заскользила в нестерпимо жаркое лето. Он оказался в скверике недалеко от своего дома. Привалившись спиной к дереву, держал в руках запотевшую ребристую кружку, полную холодного пива. Голову сжимало стальным обручем, ноги противно дрожали, а рот наполнялся горькой слюной. До спасительного глотка оставались считанные секунды, а там… а потом…

…Вертолёт сделал крутой вираж, уточняя линию курса, дремлющий человек ударился головой о металлический кронштейн, и, коротко ойкнув, выпустил кружку из рук. Липкий пот выступил на лбу бортмеханика. Он открыл глаза и долго смотрел перед собой невидящим, полным отчаяния взглядом. Наконец лёгкая боль в затылке привела его в чувство.

– Чёрт, привидится же такое!..

Он пошевелился, осторожно ощупал голову. Вроде всё в порядке.

Но покоя уже не было. Бортмеханик перебрался к двери и заглянул в кабину.

– Кочет! Скоро мы уже?

– Скоро, скоро, всего минут двадцать осталось…

– Торопишься что ли, дядя Витя? – усмехнулся штурман, не отрывая напряжённого взгляда от карты.

– Да ладно трепаться-то, – бортмеханик отмахнулся досадливо, – тут хоть торопись, хоть не торопись, – всё едино…

Пилот скосил взгляд на штурмана.

– Ты что-нибудь видишь внизу, Юра?

– Ни хрена я не вижу. Там темно, как… – Как именно там темно, штурман почему-то уточнять не стал.

– Вот и я, ни хрена… Не нравится мне вся эта затея, совсем не нравится…

– Ну, затея-то определённо дрянь. Зато может хоть ребята наши в горах под этими одеялами погреются!

– Погреются… Следи за приборами, штурманец. По времени вроде подлетать уже должны.

– Да, мы в квадрате, командир. Эх, сбросим чёрт-те куда! Где эта высота 3292, где этот восточный склон?..

– Надо бросать, Юрик, надо. Нам тут отсвечивать никак не с руки. Того и гляди духи из граника влепят, или в этом мороке с горой поцелуемся.

Штурман перегнулся через кресло и выглянул в дверь.

– Дядя Витя, не спи, замёрзнешь! Приехали! Вали одеяла за борт!..

И тугие серые свёртки полетели вниз, вниз, – в лиловый сумрак, – туда, где едва угадывалась чёрная бездна Панджшерского ущелья…

…Старик в наброшенном на плечи стёганом чапане вышел из дувала и направился к реке. У кромки берега он остановился и присел на корточки. Снял с головы потрёпанный паколь и положил его рядом с собой на круглый валун. Долго всматривался в воду, иссиня-чёрную в предрассветных сумерках.

Старик хотел умыться, зачерпнул воды. Руки так нестерпимо обожгло холодом, что он невольно разжал пальцы. Просто провёл влажными ладонями по лицу, но даже от этого прикосновения поёжился. Влага не освежила, не наполнила тело радостью, как это бывало с ним раньше. Старик задумался. Уже семь десятков лет живёт он здесь, на берегу реки. Прежде, в молодости, купался в Пандж-шере до глубокой осени, и никакого холода не боялся. Наоборот, ледяная вода только горячила кровь.

А теперь…

Старик помнил, как размышлял у реки, отдадут ли за него Гульали, долго ждал знака. А потом бросил в реку плоский камешек. Решил: если тот отскочит от воды больше двух раз – отдадут… Камень отскочил только один раз, а потом ушёл на дно. Но Гульали ему тогда всё-таки отдали. Отдали… Двое взрослых сыновей у него теперь. И оба воюют. Старший – офицер, служит в Народной армии. А младший – муджахид, сражается в отрядах Ахмад Шаха. Старик не понимал этой войны. Дед его когда-то воевал с англичанами. С англичанами воевал и его отец. Но чтобы мужчины из одного рода воевали друг против друга? Да ещё и шурави…

Зачем пришли эти чужаки с севера?..

По склону на берег спустился мальчик в растянутом свитере и истёртых джинсах. Дрожа от холода, молча остановился рядом. Старик не пошевелился, только перевёл на него взгляд. Внук. Двенадцать лет ему всего. Старик тяжело вздохнул. Если что-то с ним случится, мальчик останется старшим мужчиной в семье. Всё эта война.

Отчётливо слышный в предрассветной тишине шум мотора оборвал невесёлые раздумья старика. Он встрепенулся и поднял голову.

Огромная неуклюжая стрекоза зависла над ущельем чуть ниже изломанного гребня гор. Вот они, шурави. Помяни только шайтана, он сразу же и появится. Старик торопливо поднялся. Ничего хорошего, кроме стрельбы и огня, от хеликоптара шурави старик не ждал.

– Хайрулла! Беги в дом, буди всех. Пусть уходят в кяриз! – старик слегка подтолкнул внука, и тот побежал вверх по тропинке.

А в воздухе нарастало странное шуршание. Какой-то бесформенный комок плюхнулся в воду, подняв тучу брызг. Старик бросился на землю и сжался, ожидая взрыва. Но взрыва не было. Тогда он осторожно приподнялся, и тут что-то снова шумно упало в реку, уже ближе к берегу. Старик вгляделся. Совсем рядом в воде покачивался, постепенно тяжелея от влаги, тёмный свёрток. И ещё один такой же свёрток упал на берег совсем рядом со стариком. И старик с удивлением понял, что видит перед собой обычное серое одеяло. Шерстяное одеяло! До конца ещё не веря себе, ощупал его рукой. А с неба всё сыпались и сыпались одеяла. Часть их попадала на середину реки и уносилась течением. Другие кувыркались и перекатывались по прибрежным камням, застревая между ними…

– Хайрулла! – крикнул старик неожиданно звонким молодым голосом. – Хайрулла! Скорее зови сюда женщин! Аллах ниспослал нам с небес щедрый подарок!..

А сам уже тащил на берег мокрое, тяжёлое, туго свёрнутое одеяло.

К четырём часам всё было кончено. На обезображенный артиллерийским огнём кишлак опустилась густая, клейкая тишина, особенно разительная после грохота взрывов и суматошного стрёкота автоматных очередей.

Пехота, рассыпавшаяся по узеньким, едва угадывающимся улочкам, теперь группами и по одиночке собиралась на окраине, где белела, как створный знак, забинтованная голова лейтенанта Пройдисвета.

Гвоздик шёл не оборачиваясь, безразличный ко всему. Пулемёт, бесполезный уже, без коробки, он волочил за раструб пламегасителя, и приклад царапал по земле неровную, рваную борозду. За ним след в след двигался Аникеев. Лица у обоих были покрыты серой, как пепел, пылью. Глаза покраснели от недосыпа и бешеной усталости.

Чуть в стороне вынырнул из развалин маленький, подвижный Семёнов. Низко надвинутая каска делала его похожим на огромный диковинный гриб.

– Всё, пацаны. Айда домой! – крикнул он радостно и помахал рукой.

Гвоздик криво улыбнулся серыми, пересохшими губами.

– Не свисти, Коротышка. Тебе ещё до дому, как до Пекина…

– Погоди, Шальной! – окликнул его Аникеев. – Передохнём малость. Не могу я больше, – и в изнеможении опустился прямо на обломок глинобитной стены.

– Лучше уж пойдём, Ника. А то без нас телеги уедут.

– Не уедут. Ямщики ещё телег не пригнали. Перекурим пока. – Аникеев вытащил откуда-то из-под каски и внимательно осмотрел измятую сигарету. – Во, глянь, цела! Крайняя. Сутки ведь протаскал за ухом! – словно сам несказанно удивился тому, каким чудом сохранилась она.

– Ладно. Тогда по две тяги, вкруговую. У кого пепел упадёт, тот круг пропускает… – Гвоздик с надеждой посмотрел на лёгкие перистые облака, чуть прикрывшие бездонное вылинявшее небо: они несли с собой прохладу.

Бледно вспыхнула спичка в ладонях Аникеева. И Гвоздик, и Семёнов внимательно следили за этим робким огоньком. Аникеев прикурил, дважды затянулся жадно, и осторожно протянул сигарету Семёнову. В наступившем на мгновение безмолвии Гвоздик услышал какой-то жалобный, ноющий звук. «Наверное, в ушах гудит, – подумал он, – навоевались сегодня…» Он несколько раз энергично тряхнул головой. Но звук повторился, на этот раз более отчётливо.

– Держи, Гвоздик! – Семёнов бережно протягивал ему окурок, стараясь не обронить хрупкий столбик пепла.

– Да погоди ты, Саня… Тихо!

– Что, духи? – Аникеев напряжённо подался вперёд.

– Не знаю… Послушай!

Звук явно доносился откуда-то из развалин. Гвоздик опустился на колено, и склонился к странному провалу в земле, доверху – как казалось, – заполненному саманными глыбами и обломками досок.

Над ним, ссутулившись, навис Аникеев.

– Слышишь, Ника?..

– Что-то слышу… Пищит, или скулит… Может, кошка?

– Кошка…

– Пацаны, вы курить-то будете? – запоздало спросил Семёнов, держа ногтями крошечный окурок.

Аникеев только поморщился досадливо: – Помолчи, Коротышка!..

– Кошка, значит… – каким-то странным, чужим голосом повторил

Гвоздик. – А ну-ка, помоги мне, Ника… Аникеев недоумённо хмыкнул, но ухватился за острый излом самана. Вдвоём они выворотили тяжеленную глыбу окаменевшей глины, и отвалили её в сторону. Потом вытащили ещё камень, и ещё один… Пот заливал глаза, и они размазывали по лицам едкую рыжую грязь.

– Только осторожно, осторожно, – тяжело дыша, говорил Гвоздик. – Такую кошку я вдоволь наслушался, когда сестрёнка родилась… Это не кошка, Ника… Это ребёнок плачет!

Торопясь, ломая ногти и в кровь обдирая ладони, они продолжали разбирать завал.

…Малыш с огромными чёрными глазами, кажется, был цел и невредим. Семёнов наклонился, тронул его и позвал: «Бача»[5]5
  Бача (фарси) – мальчик.


[Закрыть]. Малыш вздрогнул, но молчал.

Они стояли над ним и решали, что делать. Они стояли под ослепительным солнцем и решали его судьбу.

В степи, у подножия голых, как черепа, холмов, они видели тёмные палатки и стада кочевников, – туда и решили его отвезти. Гвоздик поднял малыша, тот прильнул к Гвоздику, вцепился в его «хэбэ» неожиданно сильными пальчиками и не разжимал их ни по дороге к бронетранспортёру, ни на бронетранспортёре по пути к кочевникам.

Поэзия

Алла Шарапова

 
Друг надёжный, а матрос неважный:
Ломкий голос и неловкий стан.
– Вам по лужам с лодочкой бумажной
Бегать бы! – смеялся капитан.
 
 
Сам не свой на камбузе и в трюме,
Вечно щётка валится из рук,
Вечно предан он какой-то думе…
Правда лишь одно – надёжный друг.
 
 
Но, быть может, в песнях или книгах
Наши дети будут влюблены
Не в пирата с бешеного брига,
А в таких вот, пасынков войны,
 
 
В эту угловатую недужность,
В неуменье драться за своё,
В эту нежность, книжность и ненужность
Для страстей, для моря, для неё —
 
 
Глупенькой, чьи гордость и кокетство
В боль и бедность канули давно.
В душах передержанное детство
Валит с ног, как старое вино.
 

 
– Эх, тройка, птица-тройка, кто тебя…
Жужжат слепни над ипподромом душным.
Который год он, гривы теребя,
Трех лошадей разводит по конюшням.
 
 
Уж много лет скребёт он тех коней,
Бока им обжигая сигаретой,
И, разгоняя жалящих слепней,
Ругает тройку, публику и лето.
 
 
А кони мчат по кругу, в никуда…
Он моет, бьёт их – и опять на круги.
И гнёт необходимого труда
Мозолями раскрасил его руки.
 
 
Но так лица пронзителен овал
И так глаза всевидящи и бойки,
Что, думаешь, он славу променял
На бренный бег необгонимой тройки.
 
 
Порой садится он в последний ряд
И смотрит вдаль, не проронив ни слова.
В буфете Собакевичи сидят,
А за тотализатором Ноздрёвы.
 
 
Их где-то ждут высокие дела,
А тут, пропахший дымом и навозом,
Маячит возле каждого стола
Нахальный конюх с гоголевским носом.
 
 
И взгляд пронзает, как ознобом, зал,
И не поймёшь – хохочет или плачет…
А тройка скачет, чёрт бы её взял,
И как красиво, проклятая, скачет!
 

 
Ты недвижный стоишь
На базальтовом чёрном столбе.
Только в мёртвую тишь,
Только мёртвый ты верен себе.
 
 
Лишь мычанье коров с хуторов
Да немыслимый зной.
На разбойницу розу ветров
Ты глядишь, как больной.
 
 
Ты скончался давно,
Твои кости истлели в земле.
Не виси надо мной,
Не вертись на чугунной стреле.
 
 
Не точи свой заржавленный нож,
Не остри карандаш.
Ты уже никого не убьёшь,
Никого не предашь.
 
 
У кладбищенских стен,
Где пустырь от сирени махров,
На могилах измен
Распускаются розы ветров.
 
 
Ты недвижный стоишь
На базальтовом чёрном столбе.
Только в мёртвую тишь,
Только мёртвый ты верен себе.
 

 
Белой стаей, станом лебединым
Пролетела за весной весна.
Кто-то клялся Аннам и Маринам,
Что ещё наступят времена.
 
 
Кто-то клялся мрамором лицейским,
Острыми чертами Казанов,
Кто-то клялся вдовам офицерским,
Что ещё на свете есть любовь.
 
 
Кто-то верил. Кто-то, кто-то, кто-то…
Всё кипело, не прочесть имён.
Под прикрытьем уходили роты
В мареве пороховых знамён.
 
 
Отступленья. Но и в этом шквале
Где-то голосили петухи.
Мальчики по почте отправляли
Злые неумелые стихи.
 
 
Всё равно – Маринам или Аннам…
Падали в огонь, сжимая грудь…
Белой стаей, лебединым станом
Улетело, скрылось, не вернуть.
 

 
Ах, вас находишь реже, чем друзей,
Лесная неприступная элита,
Наследники опёнков и груздей,
Деликатес эпохи неолита!
Излазишь ямы, ноги изожжёшь —
И вот стоят, с улитками на шляпах,
И, всё поняв, становятся под нож,
Оставя миру свой тончайший запах.
И я, вдали от дружества, одна
Насквозь проникнусь мудростию быта,
Собрав вас чёрным мякишем со дна,
Деликатес эпохи неолита.
 

 
Ей бы мять золотую траву,
Да янтарной брести межой,
А не быть ей ни русской фрау,
Ни германскою госпожой.
 
 
А теперь вот, куда ни глянешь,
Всюду шёпоты, шепотки,
Дескать, вот она, эта Яниш,
Чьей Мицкевич просил руки.
 
 
Да ещё оборвёт напевы
Надоевшая слов игра,
Что и в песнях ты только Ева —
Из Адамова ты ребра.
 
 
Мне изменник родины ради,
Где же родина у меня?
Всей останкинской кавалькаде
Не нагнать моего коня.
 
 
Так бы скрылась от всех в дубраве —
Пусть забудут враги, друзья,
Пусть в другой запоздалой славе
Растворится слава моя!
 
 
Как поэту прожить, не зная,
Чем томится в глуши народ?
Чинность светская, жизнь двойная,
Двуязычья холодный гнёт.
 
 
Но пускай и не громко имя,
Неподсудно оно молве,
Коль поют устами моими
Пушкин Рейну, Шиллер Неве.
 

 
Ветер выпьет белое пламя,
Пеклеванным дымом закусит
И завоет под куполами
У земли, что звалася Русью.
Старики лишь прильнут к могиле,
Никому же не чуждой в мире…
Он из тех был, что много пили,
Забывались в грубом кумире.
В городах обитала слава,
С отчим краем звала расстаться,
И ушёл светлоглазый дьявол
По обманной стезе скитаться.
Не встречайся с Чёрным ночами,
Если из дому вышел в белом —
Больно будет сойтись очами
С отражением почернелым.
И журнальное захолустье,
Словно тот пулемёт в «особом»,
По крестьянской трещало грусти
На потребу хлыщам и снобам.
Дьявол канул в святые строфы,
Над костром шелестит осинник,
И шатается над Голгофой
Ветер средних широт России.
 

 
Мне сказал комендант, что они в перекур
Сидели и пили ром.
Один был длинен и белокур,
А другой был черняв и хром.
 
 
И длинному говорил хромой,
Неуклюже садясь за стол:
«Ты ведь знаешь, что я ни за кем не шёл,
И никто не пойдёт за мной.
 
 
Я вылепил мир из своей мечты,
Потому что я был один» —
«Ну и многого, что ли, добился ты?» —
С ухмылкой спросил блондин.
 
 
«Понимаешь, тебе ещё мало лет,
И ты рано пустился в путь…
Но ты согласился бы, что поэт
Я лучше тебя чуть-чуть?»
 
 
«Эх! Мало ли каждый из нас кропал
И вздора, и чепухи —
Скажи мне на милость, с чего ты взял,
Что это были стихи?» —
 
 
И чёрный глаза вперил в пустоту
И рюмку рукой накрыл:
«Послушай, я выпить хочу за ту,
Которую я любил!» —
 
 
Тут белый кильку поддел на нож
И кофе отпил двойной:
«Однако же та, за кого ты пьёшь,
Умерла не твоей женой!»
 
 
И чёрный стрелку подвел на часах:
«Но ведь дружба была у нас,
И ты меня, помнится, спас в горах,
А я тебя в море спас…»
 
 
А белый в ответ: «Не люблю вранья!
Альпинистом я был плохим,
И тот, кто спас тебя, был не я —
Ты попутал меня с другим!»
 
 
И чёрный вздохнул: «Была не была!
Сердце знает, что я не лгал!» —
Тут белый вышел из-за стола
И об пол швырнул бокал.
 
 
И какие-то дамы подняли крик,
Их искали три дня подряд,
И одному из них сделали втык,
А другой был с работы снят.
 
 
Но они приходили сюда опять
Выпить и покурить.
Вот только о чём, не могу понять,
Они могли говорить.
 

 
Когда в оправу золотых ворот
Поставил зодчий даль и небосвод,
Окантовав созвездия судеб
И нищих, собирающих на хлеб,
Надвратный Спас направил кроткий взгляд
На каменную площадь, где казнят
Ту нелюдимку с башни угловой,
Из-за которой царь был сам не свой.
Холодный пот у палачей на лбах,
Улыбки блик у жертвы на губах:
– О люди! Своего добились вы,
Не подниму я больше головы.
Но вы мне братья, даже те, что тут
Мое признанье бедное прочтут,
Все строчки, что ему веретеном
Писала на куске берестяном…
 
 
На дальней башне колокола звон
Разрушил мой пятивековый сон.
Айда кутить в стенах монастыря!
Закажем ужин в трапезной царя!
Там есть у хлебосольных вековух
Готовый стол блинов и медовух.
От сладких яств печаль моя замрёт,
И сказочник с три короба наврёт,
Как на Руси царям жилось шутя.
Но женщина, власами пыль метя,
Главу склонила. И царя ведут.
– Кто держит без меня неправый суд?
Изменница она? Ворожея?
Пусть так! Я власть, и воля здесь моя.
А если кто убит её рукой,
Видать, не стоил он судьбы другой.
Восстань, поведай, в чём твоя вина.
– Люблю тебя! – Не будешь прощена!..
 
 
На дальней башне колокола звон
Разрушил мой пятивековый сон.
 

Рисунок Светланы Ринго

На перекрёстках эпох

Наталья Божор

Мне хотелось назвать это эссе «Хризантемы». Но «Автопортрет в шубе» (1947) вытеснил танец цветов. Возможно, так выглядел Джек Лондон, возвратившись с золотых приисков. Скорее охотник, чем художник. Краски осени… «Хризантемы» (1905) Игоря Грабаря полны ожидания.

Историк и теоретик искусства Игорь Эммануилович Грабарь входил в «Союз русских художников», основанный в 1903 году художниками России при поддержке Художественного объединения «Мир искусства». «Союз» развивал традиции художников-передвижников. Пейзаж, портрет, натюрморт, интерьер в палитре жанровой живописи.

Творчество художников «Союза» обогащается историческим и бытовым жанром, ветром импрессионизма. Белые, гордые птицы, чайки Клода Моне!

После окончания юридического факультета Санкт-Петербургского университета осенью 1894 года Грабарь поступает в Высшее художественное училище при Императорской Академии художеств. Среди работ, представленных юным художником, также иллюстрации к рассказам и повестям Н.В. Гоголя!

Зима входит в живопись художника палитрой света, праздником. Грабарь пишет «Сентябрьский снег» (1903), «Февральскую лазурь» (1904).

«Февральская лазурь» сверкает и переливается на солнце! Необычно создание картины. Вот что пишет художник: «Настали чудесные февральские дни. Утром я вышел побродить вокруг усадьбы… В природе творилось нечто необычайное, казалось, она праздновала небывалый праздник – лазоревого неба, жемчужных берёз, коралловых веток и сапфировых теней на сиреневом снегу.

Я прорыл в глубоком снегу свыше метра толщиной траншею, в которой поместился с мольбертом и большим холстом, чтобы получить впечатление низкого горизонта и небесного зенита со всей градацией голубых – от светло-зелёного внизу до ультрамаринового наверху… Писал я с зонтиком, окрашенным в голубой цвет»…

Усадебные пейзажи художника… Первые произведения Игорь Грабарь создавал в подмосковном имении князей Щербатовых Наро-Фоминское. Здесь были написаны осенние пейзажи, представленные на выставке журнала «Мир искусства» (1901–1902). «Луч солнца» (1901) приобрёл Совет Третьяковской галереи.

Возвращаюсь к Зимней Сказке художника. «Иней» (1906) – часть большой сюиты «День инея» написан быстрыми цветными мазками.

«Белая зима. Грачиные гнёзда» (1904) окутана серебристым дымом. «Мартовский снег», «Ямщик»(1904) – картины сюжетные, навстречу Весне!

Вальс цветов открывают «Сирень у Абрамцевской мастерской» (1949), «Дельфиниумы» (1944), «Хризантемы».

«Рябинка» (1915), «Ясный осенний вечер» (1923), «Угасающий день» (1904) задумчивы, прощальны.

Мастер натюрморта Игорь Грабарь пишет «Яблоки» (1905), «Неприбранный стол» (1907), «Груши на зелёной драпировке» (1922).

«Портрет В.М. Грабарь» (1931–1947), портрет жены художника, «Портрет В.Э. Грабаря, брата художника» (1901), «Портрет Сергея Прокофьева за работой над оперой «Война и мир» (1941) приближены к природе, Мирозданию.

«Зимой. Портрет дочери» (1934) и поздние пейзажи художника «Берёзовая аллея» (1940), «Зимний пейзаж» (1954) в косых лучах солнца.

2023