Текст книги "Альманах «Истоки». Выпуск 15"

Ирина Антонова

 
Здесь каждый натюрморт становится любимым.
И дерево, и куст пронизывает свет.
Полотна Грабаря загадочно и зримо
Нам радость бытия несут из прошлых лет.
 
 
Обиды на судьбу? Напрасная кручина.
Как стая белая, поплыли облака.
«Февральская лазурь», и радость без причины
Прошепчет невзначай: «Весна недалека»…
 

Наши юбиляры

Николай Иодловский

К 70-летию со дня рождения

Читая стихи поэта Николая Иодловского, вы с изумлением замечаете, как легко, непринужденно и естественно, в русле своего необычного поэтического восприятия мира, поэт превращает не только себя (как поэтического героя), но и окружающую нас дейст-вительность в явления или материальные субстанции, по своему усмотрению, помогая тем самым раскрытию философского смысла своих стихов.

Изменяя ход вещей вокруг себя, придумывая всевозможные названия и имена возникающим жизненным коллизиям и героям стихов, делая забавным, жалким или смешным современный мир, в котором мы существуем, поэт всякий раз радостно удивляет читателя парадоксальностью ситуации и неожиданным раскрытием сюжета.

Знакомство с творчеством Николая Иодловского – это ещё одно замечательное открытие оригинального подхода к поэзии.

Просто невозможно не дочитать до конца каждую из его небольших поэтических книжек, где на любой странице вас ожидает «обыкновенное» чудо его поэтических посланий.

Диапазон поэзии Н. Иодловского достаточно велик, так как включает в себя не только проникновенную лирику, но и гротескные зарисовки, трогательные юморески, философские стихи-притчи.

Известно, что поведать нечто новое, дать некий отклик на наше современное бытие, c помощью давно сложившихся поэтических приёмов, дело весьма трудное.

Языковой строй поэтических посланий Николая Иодловского традиционным, в полном смысле этого слова, назвать трудно: он не всегда придерживается строгой рифмовки фраз. Довольно часто поэт наделяет стихотворение тем количеством строк, которое необходимо для воплощения стихийно возникшего, но давно живущего в подсознании, замысла.

Необычный подход к явлениям обычным, неожиданный ракурс, в котором предстаёт в его стихах наша жизнь и мир её окружающий – всё это можно отнести к несомненным достоинствам творчества поэта. Кроме того, Иодловский увлекает читателя в свой уникальный, выдуманно-реальный мир, где позволяет окунуться в чистую воду иронии, любви и безграничного доверия.

В стихах Н. Иодловского перед нами встаёт жизнь, переполненная странными событиями, где реальность так тесно переплетена с выдумкой, что разъединить их невозможно, да и желания такого у читателя просто не возникает.

И ещё. Пожалуй, всё поэтическое творчество Николая Иодловского пронизано трогательной любовью к близким и любимым людям, и потому многие его произведения – как краплёные любовью карты, благодаря которым он постоянно выигрывает на поэтическом поле.

Ярко выраженный абсурд реального мира, трагизм, казалось бы безвыходных ситуаций, которые автор выражает с присущей ему фантазией и чувством юмора, никогда не оставляет читателя заложником плохого настроения, и в то же время заставляет задуматься о том, как сохранить себя и свои моральные ценности в этом мире.

В поэзии Николая Иодловского – неисчерпаемый запас оптимизма и потому она несет нам радость и надежду на лучшие времена.

Т.М. Кайсарова,

член Союза писателей России,

член Союза Литераторов

«Осыпает мозги алкоголь»

С. Есенин

 
В кабаке под названьем «Россия»
За стаканом сивухи сижу.
Уплывает и ясность, и сила,
Что лелеял и чем дорожу.
 
 
Всюду грязь и азартные крики,
Не по скромному счёту жратва,
От безумья ослепшие лики, —
Сатанеет моя голова.
 
 
Об Отчизне несчастной забыли.
Что, сыграла последнюю роль?
Я сижу среди смрада и пыли,
И съедает мозги алкоголь.
 

 
О нём забыли,
Канул навсегда
Из памяти,
Как пропадают вежи.
И вдруг явился
Тихо, словно веще,
Как в марте талая вода.
Вошёл неслышно,
Робко,
Не спеша,
Неся им хлеб,
Сдавив ремень потуже.
Мечтал, что встретил,
Милая душа,
А оказалось:
Никому не нужен.
 

 
Люди играют в куклы,
Тихо смеются и плачут.
Страшная метаморфоза —
Люди играют людей.
Люди играют героев,
Рвут на себе одежды
Или кричат во всё горло
О том, что они герои…
 

 
Я – гильотина!
Головы рублю,
Но это я занятье не люблю.
Поверьте мне,
Призванья нету в том,
Чтобы работать смертным топором.
Я – гильотина —
Адский механизм.
Меня б на слом,
Но реет реализм!
 

 
Падают
Разноцветные капли моих воспоминаний,
Как незабываемые цветные дожди.
Они отзываются в моей душе
Долгой басовой нотой.
Я хочу понять,
Откуда этот вселенский звук.
Он растёт.
Вот уже вовсю клокочет во мне.
Внезапно
Разноцветность исчезает.
На смену ей
Приходят иные воспоминания:
Чёрно-белый оскал
Разрушающейся природы
И моего «Я».
 

 
Я еду закладывать вещи.
Ломбард ожидает меня,
Но сердце от страха трепещет,
А если – конец бытия?
 
 
Назад получу я вещицы
Иль всё это канет во мгле?
Я думаю: надо молиться,
И будем мы жить на земле!
 

 
Моё сердце забрызгано грязью
И валяется прямо у ног.
Не поднять его – боль в пояснице,
Не могу я нагнуться никак.
 
 
Упаду?
И уже не подняться.
Враг затопчет меня горячо…
И стою, пожирая глазами
Своё сердце. И горестно мне.
 

 
Светлая птица любви
Грусти и страха не знает,
Дарит нам песни свои,
Нас от беды охраняет.
 
 
Светлая птица любви —
Трепетность вздоха и жеста.
Светлая птица любви —
Вечного счастья невеста!
 

 
Солнце опустилось в яму вечера,
Сумрак подлетел волною серой,
Красным пометами помечена
Неба синь, как рукопись Гомера.
 
 
Ветер барабанил что-то нервное,
С присвистом, командуя прохладой.
Было откровение вечернее —
Время листопада.
 

 
В моём сердце лунная долина,
Томный свет, как сущность бытия.
Чудо-звёзды смотрятся картинно,
Силу богатырскую тая.
 
 
Волшебством в долине этой дышат
Травы и дерев седых листы.
Вещей тайной грустный ветер вышит,
Льются тени – чёрные цветы.
 
 
Спит природа.
Даже тихо очень.
Ты её за это не суди.
И напевность этой лунной ночи,
Как бальзам на горестном пути.
 

 
Ничего, что нынче осень,
Листьев жёлтые миры,
Но ещё бушует просинь,
Не дождливо, до поры.
 
 
Тают тёплые мгновенья,
Слизь и хмарь уже спешат.
Нудным, дождевым волненьем
Загорится скоро сад.
 

 
Мохнатой шапкой вечер
Самодовольно вплыл,
Свет тут же искалечил,
Прохлады куб разлил,
И одурачил тучи,
Измазав краской их…
Сидел я дома б лучше,
Вдруг сочинил бы стих:
О дне и солнце жарком,
Прелестнице реке.
А так глушу я «Старку»
В вечернем столбняке.
 

 
Засиделась ты на троне.
Не пора ль в небытиё?
Ведь весна в безделье тонет,
Очень жалко мне её.
 
 
Иссякают наши силы,
И бездействуют умы.
Веет холодом могилы
От просроченной зимы.
 

 
Мы вместе пели песнь одну,
Теперь из нас фальшивит кто-то.
Необъяснимость поворота
Кому поставить мне в вину?
 
 
И в голове моей сумбур,
И сердце как-то не на месте.
Вершили общую судьбу,
А нынче вместе и не вместе.
 
 
Ну что, скажи, произошло?
А чувства снегом замело!
 

 
Настигла чёрная завеса,
И стала темень у руля.
Осколок – ветреный повеса
Возник, о радости моля.
 
 
Свои раскрыли тучи зевы.
Ну, кто быстрее съест его?
Взошли холодные посевы
Печальных звёзд над головой…
 
 
Я у окна.
Дома, как тени,
И фонари сбежали вдруг.
Душа в бессовестном смятенье, —
Где бродит сон, мой лучший друг?
 

 
Дышит вечер перегаром
Отработанных лучей.
Темнотой явилась кара,
Замерла в душе моей.
 
 
Обобрали душу тени,
Словно воры,
Я не скуп,
А любитель приключений
И слегка, и пьян, и глуп.
 
 
Я сроднился с темнотою
И привык, не страшно мне,
А Луна своей красою
Доконала в тишине.
 

 
Смотрю на ночь, как на мегеру,
Она вошла в мой тёплый дом,
Внесла коварную химеру —
Больного сна тяжёлый ком.
 
 
Глаза закрылись,
Замок мрака
Раскрыл все двери предо мной.
Луна пошлёпала в атаку,
Затрясся ветер, как чумной.
 
 
Всё завертелось.
Звёзды пали.
Они свою сыграли роль.
Открылись, сумрачные дали…
Но я проснулся.
Утро.
Боль.
 

 
«Идут белые снеги».
 

Е. Евтушенко

 
Кружатся белые снеги —
Души умерших людей
И застывают слезами
На холодном стекле.
 
 
Кружатся белые снеги,
Страстно ответить хотят,
Как же спасти нашу Землю
От разорений и бед.
 
 
Кружатся белые снеги —
Время неспешно течёт.
Может быть, вскоре и я
В снег превращусь?
 

 
А помню я, что ничего не помню.
Куда-то всё уплыло без следа.
И голова – пустующая штольня,
В которой гулко звякает вода.
События исчезли.
В чём же дело?
Без прошлого нет жизни на земле…
Больное солнце ходит, омертвело,
И месяц спотыкается во мгле.
 

 
Пью водку из соседского кармана,
Занюхивая пошлой болтовнёй.
Палю из деревянного нагана,
Прибитого ко мне морской волной.
Хожу на четвереньках, цвета хаки.
Ну, кто я после этого, скажи?
Я – марсианин,
Друг твоей собаки,
Но только умоляю, не дрожи!
 

 
Закончил день своё «Кап-кап»,
Обкапил всё на белом свете
И улизнул, сказав: «Пока.
Зачем за пасмурь быть в ответе»?
 
 
С собою тучи он унёс,
А солнце гордое, большое
Вмиг растопило море слёз,
Его ничто уже не скроет.
 
 
Проснулась радуга-дуга
И сразу в небо полетела,
И засверкала ярко, смело, —
Как гениальная строка!
 

 
Наваждение:
Призраки рук,
Обхватившие шею,
Сердца полуиспуг,
Ничего не умею.
Среди красно-белых снегов
Игры света,
И сошествие сладостных слов, —
Песня спета.
И багровые клочья туч
Перед глазами…
Всё.
Не мучь…
Стихами.
 

 
Сегодня у вечера горестный стон.
Сегодня мне снова приснился Нерон.
И дьявольский отблеск нежданных огней
Разлился пожаром в утробе моей.
Но тучи и ветер – соцветья дождя,
Спасли мою душу, огонь изведя.
Остался Нерон, самодержец, бандит,
И всё не уходит,
Стоит и молчит…
 

 
Мне хочется сыграть на этой ночи
Мелодию восторженного сада,
Но боль и беспросветность точат,
Внося частицы страха и разлада.
 
 
Мне хочется сыграть на лунном свете…
Мне хочется сыграть на звёздном поле…
И вновь себя почувствовать на воле.
 

 
На фронтах убитые, кричите!
Голос ваш, как вездесущий звон,
Нашей жизни совесть и учитель,
Стон войны былой – ужасный стон.
И поныне снятся похоронки,
Словно чёрных ястребов полёт.
Если зарастают мхом воронки,
Кто же невернувшихся вернёт?
 

 
Ворона млела на суку
И каркала красиво.
Кричало солнышко: «Ку-ку»!
Идя неторопливо.
 
 
Кипела зелень, как смола,
Асфальт трещал от скуки,
Кусали молча удила
Машины, злые суки.
 
 
Нёс ветер мусор и листки,
Бросая их в прохожих…
Какие люди дураки,
И я, на них похожий!
 

 
А я украл сегодня… смех.
Знакомый клоун был беспечен.
Я потрепал его за плечи,
И получилось, как на грех.
 
 
Затем украл сегодня… стон,
Не дал просившему монету.
Он что-то промычал, при этом,
Но всё равно был обречён.
 
 
А у себя украл я… крик
В момент душевного разлада.
Мне воровать всё время надо,
Что б не сойти с ума…
 

 
Ко мне пришла хмельная гнида
В полночный час, в полночный час,
Взглянула радостно и сыто,
И протянула ананас.
 
 
Я обалдел от прыти этой,
Затем, сказал: «Какой пассаж:
Приковыляла в дом поэта
И дарит фрукты. Вот те раз».
 
 
«Не обольщайся, мой родимый, —
Она сказала, —
Не спеши,
Я проходила просто мимо
И заглянула, для души.
 
 
Ты почитаешь мне сонеты,
А я сожру тебя за это,
А ананас возьму, прости,
Чтобы другому отнести»!
 

 
Выгнал рыб я из бассейна,
Нанял белых журавлей.
Пусть рыбёшки полетают,
Поныряют журавли.
 
 
Сократил я кошек в доме,
Может быть, наполовину.
Всех мышей отправил в отпуск
И работаю за всех.
 
 
Все теперь шныряют где-то:
Рыбы скачут в атмосфере,
Мышки, кошки веселятся
И желают счастья мне!
 

 
Вот клоп,
По телу шлёп и шлёп,
Заполз, вонючий, в душу.
Он думал, что я струшу,
Не на того напал,
Я применил напалм
И выжег всё дотла, —
Душа изнемогла.
 

 
Я помню бабушкину сказку:
«Чтоб защититься от чертей
На кончик носа без опаски
Предмет какой-нибудь пришей»!
 
 
Я выбрал пуговицу, Боже,
Пришил навечно и теперь
Я верю, что она поможет,
От злых чертей, и ты поверь.
 
 
Давно ношу я метку эту.
Сношу сплошных издёвок свет.
У вас подобной штуки нету, —
Тогда – привет!
 

 
Я разломил надвое Луну.
Половину
Забросил обратно на небо,
А другую – взял себе,
На память.
Хочется иметь что-то
Экологически чистое.
 

 
Я извлекаю из кастрюли
Квадратный корень бытия,
Глотаю слёзы, как пилюли,
И дребезжит судьба моя.
 
 
Я извлекаю из тарелки
Тройничный нерв своей души,
Бегут слепые дуры-стрелки,
И глупый маятник спешит.
 
 
Я извлекаю из стакана
Лягушку жирную стихов.
Я мажусь сажею обмана,
Любя до боли дураков.
 

 
Я хочу побрить Луну
Ради смеха. Красота.
А потом её бы пнул,
Чтоб летела, как звезда.
 
 
И желанье бы успел
Загадать – хотя б одно.
Верю, сбудется оно,
Если буду, дик и смел.
 
 
Вот, что сделал бы с Луной, —
Но я смирный, не шальной!
 

 
Мир полон правды и химер,
Поймать их – дело чуда.
Когда-то жил среди Шумер,
Потом бежал оттуда.
 
 
Я – Македонский или вор,
Или жилец избушки…
Пора кончать весь этот вздор, —
Недолго до психушки!
 

 
Мне прыгать хочется, поверьте,
Я беззаботен, как никто,
Но подползает время смерти,
Кричу безносой я: «Постой»!
Старуха головой качает,
Как будто бы не понимает!
 

 
Тётя Мотя, вот дела
Натюрморчик родила,
А теперь портрет рожает,
Сильно тужится, страдает.
 
 
Не выходит ничего,
Не даётся волшебство.
Всё мазня, а не портрет, —
Сорок бед – один ответ.
 
 
Тётя Мотя не слаба —
Виновата не судьба,
А натурщица. Она
Для другого рождена,
Для портрета не годна.
 

 
Мне ночью приснились вампиры,
Они целовали меня,
Запачкали стены квартиры,
Вопили истошно: «Огня»!
 
 
Качались на люстре, свистели,
Бросали бельё из окна…
Проснулся. А рядом в постели
Моя молодая жена.
 

 
Я выпил кубок смерти,
Но умереть забыл.
Брожу теперь фантомом,
Пугая всех подряд.
 
 
Бродить мне надоело,
Хочу в могилу лечь,
Но родственники, Боже,
Все против. Вот беда.
 
 
Я выпил кубок жизни,
Воскреснуть нету сил.
Я, как бы существую,
И как бы нет меня.
 

 
Всплывают старые обиды,
Как будто дохлые мальки.
И очень хочется корриды:
Всё остальное – пустяки.
 
 
Уже наполнен до отказа
Огромный зал. Свистки и брань.
Мне это кажется, зараза,
А в жизни я такая рвань.
 
 
Давно я пачкаю заборы
И ем объедки со столов.
Могу быть образцовым вором,
Но быть жестоким – не готов.
 
 
Теперь лежу в грязи и вою, —
Страна, что сделала со мною?
 

 
Я обрёл свободу слова
И пишу, что захочу.
Превратился в острослова,
От веселья хохочу.
 
 
Тех черню, кто мне противен,
Прославляю – кто мне мил.
Не надейтесь, не наивен, —
И, конечно, не дебил!
 

 
Сказала мне Муза: «Прощай»! —
Растаяла в дымке уже.
В душе только Ад, а не Рай, —
Отчаянно больно душе.
 
 
Исчезла бумага, перо,
Замолкли стихов соловьи.
Что было – быльём поросло,
Остались лишь песни мои!
 

 
Свою голубую мечту
Он променял на более светлую,
Белую…
Не зная,
Что это – смерть.
 

 
Огромный крест в моей душе —
Предупреждение, наверно.
Я слышу грустный марш уже,
Как будто траурный,
Напевно его мелодия.
Кругом
Стоят и женщины, и дети,
И в горле с голодухи ком.
Картины тягостней на свете
Не описать…
Худые все.
И слёзы бурными ручьями.
Враг издевается над нами, —
Пир на враждебной полосе.
 

 
У меня украли впечатленье.
Это было ночью, при Луне.
Радостно волшебные мгновенья
Вдруг исчезли в липкой тишине.
 
 
Вздрогнув от предчувствия и жара,
Тяжкую потерю ощутив,
Я под светом лунного нектара
Встал на тропку долгого пути.
 
 
Где искать?
И горести изведав,
Я пришёл к началу всех начал.
Впечатленье – это вспышка света, —
Но её пока не разыскал.
 

 
Кукареку.
Гоп-гоп. Ку-ку.
Висит покойник на суку.
И ветер жалобно поёт,
Но снять с берёзы не даёт.
 
 
Кукареку.
Гоп-гоп. Ку-ку.
Вогнал я в пьяную строку
Весь этот бред и храп Луны,
И даже запах тишины.
 
 
Ещё что надо дураку?
Кукареку.
Гоп-гоп. Ку-ку.
 

 
Я хотя не воробей,
А сижу себе на ветке,
Песни звонкие пою,
До чего же хорошо!
 
 
А в окошке надо мной
Над столом склонилась птица.
Пригляделся я, а это
Воробей – пернатый друг.
 
 
Что ж, друзья, произошло?
Поменялись мы местами.
Я чирикаю, летаю,
Он же трудится, чудак!
 

 
На моём горле пальцы темноты,
Они медленно сжимаются.
Я начинаю сначала шептать,
Потом громко звать на помощь,
Затем хрипеть…
Ночь душит меня…
 
 
И в ужасе я просыпаюсь.
День.
Пляж.
И я, слегка поджаренный на сковородке дня.
 

 
Шлёпанцы на босу… голову.
Шляпу на босу… ногу, —
Всё в этом мире перевёрнуто.
Пощады ни от кого не ждите.
Не наступайте на моё простуженное горло
И не отдавите уши.
Я кричу в синеву носового платка,
Сморкаюсь в свежеокрашенные решётки…
 

 
Выплывает, словно день,
Яркий мой стихотворень.
Я ликую. Боже мой:
У меня талант большой.
И читаю всем подряд
Перлов ненаглядный ряд.
Улыбаются кругом, —
Внёс я радость в каждый дом.
 
 
Но душа моя болит,
Если я такой пиит,
Почему в родной стране
Нету памятника мне?
 

Проза

Валерия Шубина

Ручная ворона Карпо снялась с насеста и, перелетев двор, опустилась на крышу остановившейся машины. Едва из неё вылез человек, Карпо очутилась на его плече и яростно закаркала. От неожиданности человек пригнулся, отвернул лицо, замахал руками. В ту же минуту Карпо узрела между зеленью Новожилова и полетела к нему, каркая ещё требовательней. Пришелец с облегчением выпрямился, и Новожилов сразу узнал Морёного – предводителя бахчевников. Теперь он был не в красной рубахе, а в пёстрой, застёгнутой, несмотря на жару, до горла.

– У нас казаки ворон не боятся, – пошутил Новожилов, разрешая Карпо приземлиться себе на голову и подолбить металлическую дужку очков.

Смущённый предводитель бахчевников отряхивался, хотя ни пера, никакого другого «сувенира» Карпо не оставила ему на память. Она вообще не удостоила бы его вниманием, если бы яркие кружочки на рубахе Морёного не приняла за ягоды шелковицы.

– Когда хочешь есть, не то перепутаешь, – сказал Новожилов, направляясь к столу, куда уже перелетела ворона в надежде чем-нибудь поживиться. – Правильно, Карпо. Не до церемоний. Не поорёшь, никто жрать не даст. Так и берём с тобой глоткой.

Поощрённая воспитанница заорала ещё сильнее, едва первая корочка полетела в миску с водой. И не унималась, пока Новожилов не искрошил хлебную горбушку до конца. Потом приступил к кормлению, дивя выдержкой Морёного, который отроду не видал птицы скандальнее, нахрапистей и сварливее. Настоящая карга. А Новожилов препровождал кусочек за кусочком, приговаривая:

– Она у нас молодая. Не научилась сама брать корм. Думает, что я – ее мамка.

Чуть кормилец позволял себе секундное промедление, Карпо снова опускалась до разнузданного крика. Затевала она и попытки физической расправы: не однажды ухватывала клювом палец Новожилова.

– Протестует, – объяснил Новожилов, – против однообразной вегетарианской еды.

И сказал Карпо – мяса нет!

Морёный отступил в тень. Чтобы в полное своё удовольствие наблюдать за сценкой, присел на приступку подвала. Рядом лежал завязанный белый мешок. Недолго думая, Морёный переложил его на стол, на солнечное место. В мешке что-то шевельнулось.

– Змея, – сказал Новожилов, вытирая руки. – На жаре у неё может быть солнечный удар.

Морёный вскочил, как ужаленный.

– Неядовитая, – успокоил Новожилов, сгоняя Карпо: насытившись, она примеривалась, какой бы предмет поблестящей стянуть со стола. – Сейчас покажу.

Морёный брезгливо отшатнулся.

– Шахматный уж, – образумляюще сказал Новожилов.

Всё равно Морёный не горел желанием увидеть его. Однако Новожилову так хотелось показать красавца, что он развязал бечёвку и вытащил ужа на свет. Карпо точно ветром сдуло.

– Нервы слабые, – простил её Новожилов и радостно засмеялся.

Длинный, тускло-серый, с кожей, покрытой пятнами, как шахматная доска, уж извивался в руках Новожилова. Морёный смотрел с отвращением. Не гадюка ли скользкая тварь? Больно серая голова.

– Сейчас польём его водой, будет красивее, – заботливо пообещал Новожилов и окатил ужа из чашки.

– А если она укусит? – раздался тоненький голосок.

Новожилов оглянулся. На верхней ступеньке террасы стояла неизвестно откуда взявшаяся зрительница – соседская девочка с цыплёнком в руках.

– Умрешь, – весело ответил Новожилов. – Как царица Клеопатра, – и засмеялся.

Вряд ли сравнение с царицей и смех подбодрили девочку. Она оробела настолько, что забыла, ради чего пришла. Однако Новожилов не отставал:

– Хочешь, сфотографирую тебя в нарядном платьице со змеёй на шее? И пошлю карточку в журнал «Юный натуралист»? Будут смотреть, говорить: «Какая смелая, какая красавица!»

Жажда славы заставила девочку сойти на ступеньку вниз, потом ещё на одну. А Новожилов делался веселее и веселее.

Морёный ума не мог приложить, над чем потешается Новожилов.

И не угадал бы, ломай голову хоть до ночи.

А Новожилов вспомнил, как в Москве, в Музее изобразительных искусств, куда попал, отстояв огромную очередь, его чуть не оштрафовали из-за этой самой Клеопатры. Вернее, из-за картины «Смерть Клеопатры», которую написал художник Лисс. Новожилов хорошо запомнил фамилию: ведь она почти звериная. Развеселила Новожилова, конечно, не бедняжка Клеопатра, прекрасная, в беспамятстве запрокинувшая голову, и не чёрная печальная служанка, подносящая кобру в корзинке, а реальная старуха смотрительница, неусыпно следившая, чтобы зрители держали дистанцию, чтобы не касались оградительной верёвки, чтобы не толпились, не напирали, желательнее всего – вообще не дышали. Она понукала и свирепствовала, как могла. И люди безропотно подчинялись. И вдруг налетевшая с бешеным жужжанием огромная жирная муха, та самая, которая называется Sturmia scutellata, – казалось, порождение душного сонмища и бестолковости – нахально пересекла запретную зону и села на белую грудь царицы. Не довольствуясь этим, она принялась по ней ползать и возить, словно по заурядной стене. А старуха продолжала одёргивать людей.

После Новожилов говорил, будто не на шутку испугался за судьбу шедевра. Будто ему представилось, какие могут возникнуть международные осложнения, если заграничные владельцы картины обнаружат на груди Клеопатры ранее не существовавшую родинку. Если же, на счастье, с владельцами обойдётся, то сколько исследователей наплодит она в будущем?! Тех, кто станет восторгаться утончённым колористическим мастерством художника, толковать, сколь умело, сколь ненавязчиво-изысканно оттенил он белизну лилейной женской кожи.

И Новожилов бросился на муху. После чего с позором был выдворен шипящей смотрительницей. Она посчитала его человеком «под мухой», а Новожилов был трезв, как стёклышко, которое отсутствовало на картине Лисса. Новожилов успокоился тем, что в душе окрестил старушенцию настоящей египетской коброй, перед которой нарисованная змейка, мирно дремавшая в корзинке служанки, выглядела безобидно-приятной. Такая не могла бы лишить жизни царицу, сколько ни желай Клеопатра покончить с собой.

Вот над чем веселился Новожилов, пока девочка решала, спускаться ли по лестнице дальше.