Текст книги "Белый, красный, черный, серый"

Ирина Батакова
Белый, красный, черный, серый

В оформлении обложки использована картина Натальи Залозной

© И. Батакова, текст, 2020

© Русский Гулливер, издание, 2020

© Центр современной литературы, 2020

1. Письмо

«Профессору Леднёву Д. А.

от следователя Отделения Духовной Безопасности

при Комитете Тайных Дел

Дурмана И. А.

Уважаемый Дмитрий Антонович!

Обращение мое к Вам связано с делом вандализма и богоборчества, а именно – с поджогом храма св. Стилиана (приход ДГ-8 Энского уезда). По сему делу проходит у нас заключенная № 1097 (далее – зэка-1097), девица 16-ти лет, которая была включена в программу испытаний вашим РЕВ-препаратом и с 11 сентября сего года переведена в Тюрьму Секретного Режима г. Москвы, где и находится по сей день.

Результаты экспериментального нейродопроса под РЕВ-препаратом, проведенного 12 сентября с. г., были признаны Комитетом как чрезвычайно спорные.

Так, например, из расшифровки нейрограммы следует, будто бы зэка-1097 обладает даром вангования. Однако вся практика нашего ведомства отвергает чудеса. В связи с чем мы имеем непростительные сомнения в том, что Ваш РЕВ-препарат соответствует заявленным характеристикам.

Просим в кратчайшие сроки развеять их.

А до тех пор Комитет будет вынужден заморозить производство РЕВ-препарата и остановить работу Вашей Лаборатории Памяти.

С глубочайшим почтением и надеждой на понимание,

всегда Ваш

Дурман И. А.

ОДБ КТД

среда 07:05

18.09.2061».

Леднев с брезгливой поспешностью сворачивает экран. Как будто это может отсрочить катастрофу. Переключает линзу в режим обычного зрения. В комнату сквозь циновку падает косыми полосами солнечный свет. Прекрасное осеннее утро. Если бы не Дурман.

Какой-то приход ДГ-8… Детский Город? Энский уезд… Где это? Какая-нибудь тьмутаракань, медвежий угол, чипированные пейзане, которые отсчитывают дни по церковному календарю. Не дай бог, еще придется ехать туда, в зону светляков. Зона светляков… Он поморщился.

А все-таки надо что-то ответить. Чем раньше, тем лучше. Дмитрий Антонович развернул воздушный дисплей и снова открыл письмо. Так. Главное, не суетиться. Четко, кратко, по делу. Телеграфным стилем. Но и чтоб не очень сухо. Чуть сервильно и с душой.

«Всегда готов к сотрудничеству. Прошу выслать материалы дела. И расшифровку допроса в исполнении грамотного ретранскрибатора с научной степенью в области нейрокомпьютерной лингвистики. Уверен, что смогу разрешить недоразумение сразу же, как ознакомлюсь с деталями. Сердечно признателен за оказанное мне высокое доверие. Профессор Леднев Д. А.».

Подумал, удалил фразу про сердечную признательность и нажал «отправить».

– Глаша! Кофе подай! И что там у нас на завтрак… – крикнул по пути в ванную.

В коридоре его догнало еще одно письмо. Оно было написано стилосом от руки, изукрашено буквицами и пересыпано архаичными смайлами:

«Деда, здрав будь!:)) Муха ву хьо?[1]1
  Как ты? (чеч.).


[Закрыть] Выручи, а?))) Мне буквально двух сомов[2]2
  Сом – тысяча рублей (сленг, чеч.).


[Закрыть] на петар[3]3
  Петар – квартира (сленг, чеч.).


[Закрыть] не хватает ((((Кинь мне на счет, а лучше три, лады? Я у тебя в долгу!!!)))

лобзы,

твой првнк

Глеб».

«Что за манера у молодежи все мешать в одну кучу: и эти допотопные двоеточия со скобками, и новомодный волапюк», – проворчал Дмитрий Антонович.

Он перевел деньги, встал под холодный душ – и на несколько минут, пока ледяные иглы жалили и прошивали его насквозь, обо всем забыл – только рычал, шипел и фыркал. Затем долго и жестко, до красноты, растирался полотенцем, с удовольствием и уважением разглядывая в зеркале свое длинное, крепкое, как доска, тело. Ему нравилась собственная старость. И сухие жилистые ноги, и покрытый седой кудрявой шерстью пах, и безупречно лысый череп, сверкающий бликами под лампами ванной. Он не жалел о глупых нежных локонах, которые давно и быстро растерял. А уж тем более – о своем молодом лице. Треугольное, с узким подбородком и выпуклыми, широко расставленными глазами – так, что они казались приделанными по бокам, у самых висков, – оно выглядело безвольным и комичным, пока он был юн, курчав и круглощек. С возрастом оно высохло, затвердело, щеки благородно впали, скулы заострились, глаза приобрели металлический блеск – и теперь во всех его чертах появилась какая-то сила и хватка, что-то даже гипнотическое и опасное. В лаборатории его называли «наш Богомол». Наш Богомол сучит жвалами. Наш Богомол поймал крупную добычу. Наш Богомол оторвет тебе голову… Безграмотная аналогия, да что с них взять. Дети.

– Иди, Глаша. Спасибо. Отдыхай.

Он съел завтрак, стоя у подоконника, отламывая пальцами от брикета маленькие кусочки. Смотрел немигающими глазами на город и чувствовал себя большим хищным насекомым. За окном, прошитая солнцем насквозь, шумела и неслась утренняя Москва – навесная, подземная, воздухорельсовая, шатровая, купольная… Город-гам. Будто по кольцу протянута турбина, и в ней безостановочно шугает и воет ветер.

Быстро просмотрел график приемов на сегодня, одновременно вслепую распахнул гардероб и длинными пальцами пробежался по плечикам костюмов, как по клавишам. На ощупь выбрал свой любимый, из шерсти перуанской викуньи, золотисто-песочного цвета. Так… А туфли? Сандаловые замшевые от Ли? Или кожаные цвета черного чая от Квинхао?.. Сегодня обещали дождь. Значит, Квинхао. Черный чай, кожа. Да.

– Глаша! – крикнул, выходя из квартиры. – Если прилетит Ворона, открой ей окно, пожалуйста! И покорми!

На автостоянке его догнало новое письмо. Дурман, чтоб его.

«Примите расшифровку нейрограммы и материалы дела. Дедлайн завтра в пять утра. Жду ответа, как соловей лета».

Издевается.

Леднев сел в машину и открыл файл. «Дело зэка-1097».

2. Луч Правды

Зима исходит. День с ночью равняются.

Сегодня пятый день масленицы, сырная седмица, мясопустная неделя.

Уроки закончились. Мы сидим в классе, окна зашторены, только подсвечен неоновой рамкой портрет Государя на стене, а под ним горит экран: в эфире Луч Правды. Пятница – значит, покажут казнь. Судят какого-то большого начальника, генерала, по фамилии Жижа – и сам до чего противный тип, слава богу, телевизор запахов не передает, – потому что по фактуре видно: зело вонюч гражданин. Обширный хряк, пудов на десять – отожрался на добре народном, краденом – весь жирным потом сочится, рубаха шелковая на нем, вишневая с кантом золотым, черная в подмышках и на пузе разъехалась, а пузо рыхлым валиком над брючным ремнем нависает, как тесто ползет из кадки, и колышется, и трясется, и пупом таращится… Тут еще, конечно, Луч Правды свойство такое имеет – иного так засветит, что вся мерзость нутряная наружу. А иной сидит, ручки сложил – и такой весь кроткий, ясный, прямо бестелесный – это уже, будьте-нате, враг поковарней, это духовный враг, вот как отец Всеволод Озерцов, раскольник, которого в другую пятницу судили.

И вот, значит, сидит этот Жижа-генерал – с брюхом своим, гадкий, опупевший. А над ним – голоса прокурора и судьи разносятся, державно-благостно и скорбно, будто звоны колокольные в Страстную неделю – и так на душе легко становится! Так покойно! Все правильно, все хорошо – так и надо, только так и надо, так всем нам и надо, думаешь. А что «так надо» – Бог весть, просто твердо знаешь: надо, и все. Никакой суеты в уме. Умиротворение.

«Следствием установлено, что подсудимый Жижа… Злоупотребляя служебным положением… Незаконное преследование подвластных чиновников и торговых людей… Вымогательства, коррупционные сделки…» – читает прокурор.

Рядом со мною Рита ерзает, мается. Украдкой зевает.

– Скорей бы казнь. Ноги затекли. Потом айда на речку? – шепчет. – Там наши с нохчами на кулачках сегодня биться будут. А мы – метелицу плясать.

Я киваю. Хотя – сколько можно плясать эту метелицу. Сказано: от звезды и до воды – а святки давно минули.

На парту шлепается самолетик, Рита разворачивает, толкает меня локтем:

– Зырь.

Записка узким прямым почерком: «Возьмете в хелхар?;)»

– Юрочка, – томно сообщает Рита, глянув через плечо.

Ну, да. Кто еще хоровод модным хелхаром обзывает? И архаичные смайлы рисует? Неоэклектист. У него даже шнурки на ботинках завязаны на манер смутного времени.

Я тоже оборачиваюсь. С задней парты, пригнувшись, пристально смотрит на меня Юрочка Базлаев. Подмигивает. Потом указательным и безымянным пальцами изображает танцующего человечка.

– Ой! А что это ты так покраснела, кума? – прищуривает глаза Рита.

– Я?.. Разве?..

– Да ваще! – она понарошку плюет на палец, прикладывает к моей щеке:

– Пс-с-с!

– Перестань!

– Остынь! – смеется Рита.

Ментор стучит указкой по столу:

– Гамаюн, Дерюгина! Разговорчики! Еще одно слово – и рассажу!

«…Для чего была создана целая организация преступного сообщества. Следствие длилось три года, 500 томов сведений агентурного учета… Члены ОПС и подельники установлены, будут привлечены…».

Куда-то делось мое умиротворение… Все из-за Риты.

Ей лишь бы поддеть, подзанозить: Юрочка, Юрочка… А что Юрочка – я и сама не знаю. У него такие светлые, бледно-русые волосы и вообще. Ментор говорит, мол, лицом и духовными исканиями наш Юрочка похож на графа Льва Толстого, героя Крымской войны. Глаза-незабудки, нос уточкой, широкий пухлый рот. И Юрочка шутя в герои готовится – а может, и правда станет: вроде, долговяз и сух, а силен, как жила. Ходит у Ментора в любимчиках. Тот, хоть и ворчит на него часто, но любя, заботливо. Бывало, скажет: «На этой неделе снова у нас по всем предметам Базлаев впереди. Смотри, Юра, не зазнавайся, беги да не забегай. Помни: первый всегда одинок». И обязательно добавит – уже всему классу: «Но, как сказал наш Верховный муфтий, «если первый повернут к одиночеству лицом, то последний подставляет ему спину».

«…Был испытан сывороткой правды… Мы все знаем этот механизм… Преступник состоит из множества мерцающих слоев: ложь-правда-ложь-правда… И как при отчитке изгоняемые бесы…»

– Да, да, – кивает Ментор. Он весь подался к экрану, шею вытянув, лицо от умиления замалинилось, глаза сияют благоговейной влагой.

Я, наверное, тоже преступник: правда и ложь во мне прячутся друг за другом и рядятся друг в друга. А вот Рита не такая. В ней нет обмана, но много игры, вызова. Даже когда она лукавит, то смотрит на тебя такими веселыми глазами, будто говорит: видишь, я тебя за нос вожу – ну-ка, разгадай, в чем дело. И вещи у нее такие же – все с каким-нибудь фокусом: пенал с тайной катушкой, на которую наматывается шпаргалка, ручка с невидимыми чернилами, светящиеся в темноте бусы, ластики-хамелеоны, китайская коробочка-головоломка… Мальчишки обступят и кричат: «Оба-на! Ого! Ничего себе! А это что? А как оно работает? А дай потрогать?». Рита раздаривает свои сокровища направо и налево: «мне папа еще привезет». Ее отец – капитан дальнего плавания, ходит по Волжскому пути через Идель-Урал на Каспий – оттуда морем в Иран. Однажды он привез ей красный хиджаб. Вроде что тут особенного – ну, хиджаб, ну, красный… Но какой это был красный! Не наш родной кумачовый, а какой-то райский, сказочно-алый, как перо жар-птицы. А ткань!.. Не ткань, а воздух. И когда она перехлестнула этот огненный воздух вокруг своей балетной шеи и пошла по коридору, вся такая узкая, точеная, с фарфоровым лицом, в этом нимбе алого сияния, сквозь толпу кургузых пионеров и кохров[4]4
  Кохры – члены Коммунистическо-христианской партии молодежи (сокр. КОХР) – все ученики приходских школ, достигшие 14-ти лет.


[Закрыть] – казалось, будто она идет по канату… В тот же вечер ее вызвала к себе на ковер Морковка: «Спрячь эту прельстивую тряпку с глаз долой! Ты меня в гроб загонишь! Молчи, не хочу ничего слышать, это угроза режиму, я не позволю…»

Морковка – завуч наша, Ольга Марковна – хорошая женщина, просто очень издерганная. Мы ее все в гроб загоним. Когда она кричит, ее мучнистое лицо идет красными пятнами. Она загоняется в гроб по любому пустяку: малейшее отклонение от правил, шаг в сторону от единообразия – угроза режиму. Путь к хаосу. Что с нами станет тогда? Мы все превратимся в опасных ублюдков. Поэтому – только дисциплина, только режим.

Режим неизменен, каждый день расписан по минутам. Подъем в 6 утра, зарядка и 15-минутный кросс вокруг школы – какая это мука зимой. Черное утро, заледеневшие дорожки, скелеты деревьев рядами уходят в холодную тьму – оттуда веет хтонической жутью, мертвящим сквозняком, а ты бежишь – пар изо рта, в груди печет, кеды стучат резиновыми подошвами по мерзлой земле, как деревяшки: тук-тук, тук-тук, и это никогда не кончится. Вот когда нутром постигаешь суру аль-Фаляк: «прибегаю к защите Господа рассвета от зла мрака»! – когда до рассвета не добежать, и ни проблеска зари, ни луча. Только в окнах свет – холостой, казенный, нагоняет тоску, и эта тоска хуже, чем боль в груди от бега, чем морок тьмы и мороз. За окнами маячат резко освещенные фигуры – дневальные по спальням сонно возят швабрами, снуют туда-сюда нянечки и воспитатели, на кухне кипят котлы и дымят сковородки, и в клубах чада белеют халаты поварих, мелькают их распаренные лица и круглые локти, а в столовой бродят тенями дежурные, снимают стулья со столов, готовясь накрывать завтрак. Боже всеблагой, прости мне тайный грех уныния в эти ранние часы!

А кто тошнит по дороге – тот без завтрака остается. Но ничего! На пустой живот и наука идет, как говорит Ментор. Науки много у нас, в день по шесть-семь уроков, в субботу охочий день, и вместо Луча Правды – передача Дозорная Вышка. Ну, а воскресенье – праздник, сперва всей школой в храм, к Литургии, – а кого и домой отпускают, если родители имеют права категории А, вот как Юрочкины: отец агроном, мать доярка, передовики труда, гордость колхоза Сталинский Ковчег, многодетная семья – вместе с Юрочкой восемь чад, и все – перворядные ученики в нашем Детском Городе. Правда, Юрочка и сам не очень-то рвется в свои черноземы и часто по выходным остается в интернате, что Уставом не запрещено, а, наоборот, поощряется, ведь все мы знаем, что духовное родство выше кровного, все мы помним закон роевого сознания: не улей для ячейки, а ячейка для улья, где ячейка – это семья, а Государство – духовный улей. Все мы – государственные дети, и только потом – родительские.

«…Сознался в мотиве своих злодеяний: «Все делал ради детей». Итак. Перед нами тот самый случай, когда злейшие враги человека – домочадцы его. В данном случае – чада. Да, они невиновны, но разве невинны? Нет, нет и нет! Они безнадежно испорчены, поелику разъединены с массой, вычтены из нее и погружены с малолетства в беззаконную роскошь, добытую преступной деятельностью подсудимого. Но даже будь они чисты, как новокрещенные младенцы, – разве не сказано: Я Господь, Бог твой, Бог ревнитель, наказывающий детей за вину отцов до третьего и четвертого рода?.. Так исполним же закон, первое правило которого гласит: нет мотива – нет и преступления. Мы не колдуны, не гадатели и не можем читать в сердцах, чтобы заранее истребить мотив, до того как преступление свершится. Но мы обязаны уничтожить мотив уже постфактум – в назидание остальным. Чтобы каждый трепетал, осознавая: будь ты хоть пескарик придонный, хоть действительный тайный советник 1-го ранга – не избегнешь кары, если зло чинишь против Государства. А нет хуже кары, чем видеть: все, ради чего ты пренебрег своей жизнью и честью, будет уничтожено без жалости и сомнений. Без жалости и сомнений! Только так мы возбудим в тайно преступных сердцах покорность и законопослушание. Уважаемый суд! Требую высшей меры наказания по статье 59 с применением поправки 12-б. У меня все».

– Ну, слава богу… – ворчит Рита, сдавливая челюстями зевок. – Сейчас пойдет забава.

– А что за поправка 12-б? – говорю.

– Не знаю. Вот и посмотрим.

– Так, все! – кричит Ментор, яростно колотя указкой. – Я предупреждал!

Рита пригибает голову и, по странной своей привычке, скалит зубы, языком проводя по резцам. Это ее не портит. Зубы у нее как белое лезвие. Черные волосы, синие глаза, фарфоровая кожа, маленький пунцовый рот – вся ее красота безжалостна, как небесный приговор, потому что завистники попадают в ад. Иногда мне становится невыносимо ее присутствие: она будто стрелка, всегда указывающая на мой грех. Поэтому, когда сегодня утром она сказала, что завтра уезжает домой на выходные, я испытала облегчение.

Она редко уезжает – только когда отец приходит из плавания, раз в три месяца, а порой рейс длится полгода. Несмотря на престижную должность отца, ее семья – не самая образцовая, до категории А не дотягивает. Поэтому, хоть ей и разрешается навещать родительский дом, но нечасто, и то лишь когда отец там бывает в отпуске. Все остальное время Рита живет в интернате.

А я здесь живу всегда, с семи лет. Дом свой я помню смутно – он ничем не отличался от множества барачных зданий в нашей коммуне. Зато я хорошо помню ремесленную артель, где работал мой отец и другие художники, огромные мастерские с высокими, до потолка, окнами, запах скипидара, льняного лака и какой-то особый, едва уловимый сладковато-рыбный аромат масляных красок. Чтобы я не скучала и никому не мешала, отец выдавал мне бумагу, кисти и краски, или уголь, или цветные мелки, – я рисовала, посматривая на художников – веселых бородатых мужиков и остроглазых баб в черных халатах, заляпанных разноцветной грязью, – и была уверена, что тоже принадлежу к артели. Устав, я шла бродить по коридорам и заглядывала к другим – все двери были открыты, и никто не гнал меня. Сейчас мне кажется, что там всегда было солнечно: на дощатых полах лежали квадраты света, расчерченные длинными тенями от мольбертов, и все пространство будто стояло на косых солнечных столбах, в которых роилась сверкающая пыль. Только в скульптурных мастерских, расположенных на цокольном этаже, царила мрачная мистическая атмосфера: запах подземелья, чугунные ванны, заполненные сырой глиной, а вдоль стен, на станках, словно призраки в саванах, возвышались обернутые в полиэтиленовую пленку серые истуканы.

Я была счастлива первые шесть с половиной лет своей жизни. А потом отец исчез. Его искали – не нашли, и никто не знает, что с ним случилось. Но из-за подозрений, что он бежал, нашу семью понизили в статусе. Куда можно сбежать из зоны светляков? Говорят, где-то есть тайные коммуны, где живут беглецы-невидимки. А может, и есть. Россия велика – от Финского залива до Урала. Поди за всем уследи…

– Гамаюн – сюда, за первую парту! Позубоскаль мне, позубоскаль. Давай, встала и пошла. Да, вот сюда… На место Маши. А ты, Маша, к Дерюгиной иди… Давай, давай. Вот, молодец. Так и сидите впредь. И всем молчать! Иначе прокляну!

Теперь сидеть мне с Машей до морковкина заговенья. Ну, ладно, что ж… Может, оно и к лучшему. От Риты только терзанья да печаль.

«…Суд постановляет: признать подсудимого виновным согласно статье 59-й «создание организованного преступного сообщества». Признать его признание достаточным для применения 12-й поправки пункт «б»: государственное преступление в интересах биологических детей. Суд выносит приговор: уничтожить мотив преступления на глазах у виновного с последующей казнью самого виновного. Ввести детей и приступить к исполнению приговора немедленно, без последнего причастия»… В камеру вводят девочку-подростка и кудрявого толстого юношу, ставят лицом к стенке и расстреливают. «Что-о?! Что такое?! Отставить!» – страшным безумным голосом ревет Жижа. Палачи поворачиваются и несколько раз стреляют ему в лицо.

3. В гостях у сказки

Не тот ли это Жижа, который… Да-да, расстрелянный вместе с детьми восемь месяцев назад. Громкое было дело. Первый случай такой жестокой расправы своих со своими. Первый случай применения 12-б поправки – и сразу к детям комитетчика. Ходили слухи, что это война между черными и серыми… Вот, поди ж ты. И в зоне светляков такое показывают.

Со всех сторон доносились нервные гудки автомобилей. Леднев свернул расшифровку нейрограммы и огляделся, но не увидел ни зги: кругом мело, и в стекла Чангана пляюхались мокрые белые кляксы.

– Что это?

– Пробка, – ответил Чанган.

– Вижу, что пробка. А это вот, это вот что?

– Метель.

– В сентябре? Куда смотрит городской голова! – проворчал Леднев. – Десять лет обещает купол над Садовым, и что? Все завтраками кормит… А синоптик твой где, отключен?

– Синоптик обещал до полудня дождь, а после обеда – солнце.

Леднев тихо выругался. Знал бы – взял вместо электропузыря старую кондовую ладу… А теперь вот буксуй в этой каше, весь по стеклу заляпанный кашей. Одно утешает: вокруг – такие же дураки в пузырях.

В наушнике пикнуло: у вас одно новое голосовое сообщение.

«Здравствуйте! С вами центр «Добрый Доктор Айболит». Вы заявляли третьего дня о пропаже домашнего животного? Примите наши соболезнования. Найден труп вороны (вид – Corvus cornix) с разряженным клеймом, просим явиться на опознание и кремацию. Цена услуги – 1 рубль 12 копеек. Штраф за неявку – две базовых единицы. С нетерпением ждем. «Добрый Доктор Айболит» – это лучшая забота о ваших питомцах! Покупайте наши корма и лекарства, и ваши любимцы всегда будут…».

Конечно, это не она. Конечно, они перепутали. Идиоты… «Приносим наши соболезнования»… Вежливые кретины. Дмитрий Антонович откинулся в кресле и, глядя в потолок, продиктовал ответ ветклинике:

«Уверен, это ошибка. Вы указали другой биологический вид – Corvus cornix. Тогда как вид искомой птицы – Corvus corax. Это не мое животное. Снимите запрос на опознание трупа».

Чанган свернул в Трехпрудный переулок. Поравнялся с резной вывеской «В гостях у Сказки».

– Тпру! – сказал Дмитрий Антонович. – Стоять.

Выскочил и, скукожившись, на цыпочках помчался в лавку. Ветер дал ему пощечину, насыпал за воротник и задрал подол, как блудной девке.

Отбиваясь, тяжело дыша, он ворвался внутрь. Как только за ним захлопнулась дверь, все стихло в блаженном покое. В лавке пахло елеем, сосновыми шишками и горячими пирогами. Ни одного человека. Окно кассы было закрыто деревянными ставнями с вырезанными на них петухами. Рядом висел колокольчик.

Леднев подергал нетерпеливо. Раздалась старинная советская мелодия: сперва вступление на металлофоне рассыпчатыми переливами, затем фальшиво-детский голосок пропел:

 
Если вы не так уж боитесь Кащея
Или Бармалея и Бабу Ягу,
Приходите в гости к нам поскорее —
Там, где зеленый дуб на берегу…
 

Ставни медленно растворились, и в окне появилось заспанное женское лицо в кичке с натертыми свеклой щеками. На шлейке сарафана – берестяная табличка: «Тетя Валя».

– Доброе утро, теть Валь, – сказал Леднев, все еще отряхиваясь.

– Во погодка, да? – ответило свекольное лицо, зевая.

– И не говорите… Как моя звезда? Готова ли?

– А что ей сделается, Дмитрий Антонович. Одну минуточку.

Она повозилась и просунула наружу деревянную звезду-головоломку:

– Ваша?

– Моя.

Молча расплатился, сунул звезду подмышку и поспешил к Чангану. Ветер набросился на него, закружил, разорвал, швыряясь дождем и снегом. Вдруг, сквозь весь этот бедлам, Леднев увидел свою Ворону. Она весело кувыркалась в вихре, хватая клювом на лету какие-то бумажки, листья…

– Ворона! – закричал Дмитрий Антонович, вытянув шею и уже не замечая, как его лупит со всех сторон.

Он даже было ринулся вслед за ней – бежал, хватая воздух растопыренными пальцами. В рукава ему забивались бумажки и листья. По лицу хлестал мокрый снег. Что же я делаю? – опомнился он. Я схожу с ума. И, совершенно растерзанный метелью, насквозь мокрый и печальный, вернулся к своему пузырю.

– Трогай, голубчик. Улетела наша Ворона. А может, и не наша. Кто там разберет, вишь, пурга какая… Глаза ведь могут обмануть? – делился он переживаниями с беспилотником. Чанган молчал, добросовестно исполняя свою механическую работу.

– Идиоты, – горестно прошептал он. – Труп вороны… Да я и сам дурак. Не мог дать ей нормальное имя? Вот теперь и объясняй всем, что Ворона – на самом деле ворон. Corvus corax.

Идеально черная птица, перо к перу, блестящая, как вулканическое стекло. Леднев подобрал ее слетком в Зарядье прошлой весной. Гулял по медленной тропинке, прицеливаясь линзой к объектам природы, и вдруг холодной щекоткой пробрало насквозь: а что если я сам – объект наблюдения природы? Остановился. Вгляделся. И точно. Из травы на него смотрел умный злой глаз.

Это был глаз врага – который понимает, что обнаружен, и готов умереть с боем. Птенец лежал неподвижно, плашмя, слившись с землей, так хорошо замаскированный, что Ледневу стало досадно на себя: зачем я увидел его? Как будто что-то непоправимо испортил. Если бы в этот момент огромные черные враны низринулись с неба и поклевали его… Но никто не поклевал – видимо, зеленая полиция уже застрелила родителей птенца. Он подождал, огляделся. Ничего. Подошел. Вороненок поднял клюв, раззявил алую пасть и каркнул. Леднев набросил на него шарф.

Держал на террасе, кормил с руки, еду заказывал в «Живом уголке» – Глаша составляла меню: толстые личинки, древесные гусеницы, мокрицы из-под влажных камней, прямокрылые кузнечики, мыши домашние и полевые, птичьи яйца, рыбьи глаза, белое мясо, творожное зерно… Все другое – какие-то очень полезные коренья, одуванчики, тертую морковь, овсянку, сваренную на медовой пыльце и утренней росе – Ворона презирала.

Через год она заговорила приятным баритоном: «Мышь, мышь, кушать мышь».

– Какая кровожадная, – сказала Глаша.

– Вся в меня, – усмехнулся Леднев.

– И голос ваш, хозяин.

– Правда? – он прислушался. – А ведь действительно. Черт. Я бы и не узнал, звучит как-то… зловеще.

– Вот именно, хозяин.

Надо бы отключить Глаше эту дурацкую старорежимную функцию «хозяин» – давно копилось это раздражение. Да все некогда. Лень разбираться. Легче отключить сразу всю речь. Интересно, у кого она более осмысленна: у птицы-пересмешницы или у гиноида?

После еды Ворона требовала голосом Дмитрия Антоновича: «Неваляшка, неваляшка». Единственная игрушка, которую эта бестия не сломала. Говорила с четким московским акцентом, проглатывая безударные и растягивая ударные. Подпрыгивала от нетерпения, вперевалку бегала за ним на черных косых лапах. Смешно. И все-таки жутко… Жутко, когда твой собственный голос раздается не из машины, не из аудиозаписи, а из кого-то другого: живого организма, души неведомой.

Но ведь чертовски умна, собака. Не отнять. Пришло время – разгадала и секрет неваляшки. Разломала, выгрызла из пустого нутра грузило – и заскучала. Чтобы направить энергию разрушения в мирное русло – и просто из любопытства: а что еще она может? – Леднев начал задавать ей логические задачки. Достань из колбы вкусный рыбий глаз при помощи воды и камней. Открой стеклянный ящик – догадайся, как, – чтобы получить розовую сладкую креветку. Сложи кубики в нужном порядке – и па-бам, кушай мышь, кушай мышь. Реши головоломку – и вот тебе к столу филе молочного теленка.

Конечно, собрать какой-нибудь дьявольский куб или ханойскую башню она не могла – зато как она разбирала! Как разбирала! Мастерила инструменты из проволоки: загибала крючками, компенсируя технические недостатки собственного клюва. Будь у нее клюв попугая, она могла бы разобрать на детали всю адскую машинерию Данте, все кинетические механизмы Тео Янсена… Даже челнок от швейной машинки Зингер с кожаным ремнем привода и чугунной педалью…