Текст книги "Запах горячего асфальта"

– Согласись, что значение этих встреч до поры скрыто, но их смысл, пусть и гораздо позже, все-таки понимаешь. Разницу улавливаешь? Значение и предназначение?

Кристина готовила утренний кофе. Это она делала всегда сосредоточенно, вымеряя порцию кофе, воды и сахара и тщательно следила, чтобы выключить плитку под туркой, едва появятся первые пузыри на пенке.

– Ладно, согласна, – наконец произнесла Кристина, аккуратно разливая кофе в чашки. – Ну, возвращаясь к вашим цепочкам, случайных встреч с людьми. Вы считаете, что и наша с вами встреча имеет скрытый смысл, может повлиять, даже изменить мою или вашу дальнейшую жизнь? – скептически произнесла Кристина и с удовольствием сделала первый глоток своего любимого напитка. – У меня уже все решено, а у вас, Елена Алексеевна, и подавно. – Кристина хмыкнула, но, сообразив, что это прозвучало несколько бестактно, как бы намек на мой почтенный возраст, поспешно добавила: – Нет, нет, я хотела сказать, что у вас все так накатано, заасфальтировано, можно сказать. – Кристина снова не удержалась от иронической улыбки.

– Кто знает, кто знает. – К собственному удивлению, в моем тоне была загадочность и излишняя серьезность.

Мы замолчали. Я вернулась к своим наброскам, а Кристина открыла планшет, нацепив наушники. Как и многие ее сверстники, она могла не один час плавать в Интернете по социальным сетям. Тишина в комнате была полной, нарушаемая только слабым шорохом моих листочков и уютным гуденьем печки.

– Елена Алексеевна, вы знаете, кто такой Хорхе Луис Борхес? – неожиданно громко прозвучал вопрос Кристины. Она сняла наушники.

– Знаю. Это аргентинский философ, поэт, писатель, что?

– Да вот, я здесь случайно наткнулась на его высказывание. В этих электронных мозгах можно отыскать ответ на любой вопрос, главное – правильно задать его в поисковике. У меня получилось прямо лыко в строку, как любила говорить моя бабушка. Послушайте, что он говорит. «Каждый человек, который встречается на нашем жизненном пути, уникален. Он оставляет немного от себя для встреченного, а тот отдает ему немного своего. Случается, что некоторые берут и отдают очень много. Не бывает лишь одного, что мы не получаем ничего от встречи. И это есть безусловное подтверждение того, что две души никогда не встречаются напрасно». Вот, дорогая Елена Алексеевна. Давным-давно ваши цепочки обозначены.

– Прекрасно. Но каждый самостоятельно делает свои маленькие открытия. Благодаря тебе, я впервые за многие лета пытаюсь растянуть цепочку воспоминаний встреч и событий, пытаюсь ухватиться за нее и проникнуть в тайный смысл случайностей, понять суть их необходимостей. Многие мне стали понятны, вроде как та встреча с Олегом. А другие события? Ну, для чего, в самом деле, были потрачены годы на учебу в не мною выбранном институте, для чего послужил мой нелепый опыт работы по строительству подъездных путей? Был в этом какой-то смысл, значение? Впрочем, – добавила я с улыбкой, – не поверишь, но меня и до сих пор ностальгически волнует запах горячего асфальта. Странно…Смешно. Впрочем, думаю, что в определенном смысле не важно, будоражит тебя запах духов или битума. В общем, я еще буду думать.

Мы вместе позавтракали, и Кристина уехала до следующих выходных.

Я проводила ее до остановки автобуса, вернулась домой, вылила из турки остатки все еще горячего кофе, густого и черного как битум, выпила, по привычке перевернула чашку, чтобы погадать. Я рассматривала причудливые рисунки кофейной гущи, растекшиеся по стенкам и на дне. На этот раз узоры были похожи на тонкие ветки деревьев или длинные лепестки заморских цветов, а не складывались, как часто бывало, в какие-то морды монстров или доисторических динозавров.

Всю неделю, не отрываясь, я просидела за широким рабочим столом, похожим на верстак, сделанный по заказу. Здесь умещалось все необходимое для работы. К пятнице был почти закончен заказ, над которым я трудилась всю зиму: серия рисунков к сборнику детских сказок.

Вечером я вышла прогуляться. Стояла тишина, спокойная и величавая, оберегаемая плотными рядами высоких сосен, растущих за нашим садовым товариществом. Снег под ногами не скрипел, он подтаял еще утром и не замерз к ночи. Кажется, даже в воздухе уже пахло весной.

«Кристина права, – размышляла я, вернувшись, домой, уютно устроившись в кресле у печки. – Чего я уперлась в тайный смысл придуманных цепочек? Глупая игра воображения. У меня все нормально, жизнь удалась. Я – штатный художник-оформитель возрожденного, когда-то очень крупного издательства. Я вполне довольна своей работой, пусть и не достигла каких-то бешеных успехов, ни в карьере, ни в профессии. Пусть моя дочь называет меня конформистом и закоренелым совком. Сама-то она укатила жить в Германию с очень обеспеченным мужем. Я рада за нее, хотя, честно сказать, я бы назвала ее “комфортистом”, если бы такое слово существовало. Работа мне не в тягость, делаю все с удовольствием, ответственно, вполне успешно справляюсь с любым заданием. Этого уже вполне достаточно, чтобы спать спокойно, а не мучиться бессонницей».

Я загасила маленькие голубые всполохи на черных головешках бывших дров, пошуровала кочергой горячую золу, проверяя еще раз, не остались ли искры, и пошла укладываться. Я взбила подушки, положила сверху одеяла любимый плед из перуанской ламы, купленный еще до перестройки, выключила лампочку.

Но только я закрыла глаза, как вдруг один случай, воспоминание о котором все время застревало где-то на периферии моего сознания, прояснился, оформился окончательно, и долгожданный сон мгновенно улетучился.

А дело в том, что прошлой осенью у меня случился юбилей. По этому поводу в издательстве решили устроить выставку моих работ. Попросили принести все, что мне захочется показать. Зачем-то я принесла и свои старые рисунки, которые валялись у меня в папках на антресолях. Те, что были сделаны черт знает, сколько лет назад, на строительстве подъездной дороги к министерскому санаторию. И коллегам и даже мэтрам – моим бывшим педагогам по Полиграфу, больше всего понравились именно эти работы. И все меня спрашивали, почему я перестала рисовать в этой оригинальной манере. На это я ничего не могла ответить определенного. Я и сама с любопытством разглядывала давние рисунки карандашом, удивляясь своей смелой непринужденности. Мне так и казалось, что кто-нибудь озвучит то, что им, и мне самой, хотелось сказать: «Жаль, то в дальнейшем автору не удалось достичь ничего подобного…».

Проходила зима, я привыкла к приездам Кристины. Мне было лестно, что молодая красивая девчонка находит интересным общение со мной. Она, как и раньше, предпочитала слушать, а не рассказывать. На мои вопросы о том, как идет у нее ее практика в нотариальной конторе, предпочитала отшучиваться каким-нибудь ироническим замечанием. Так мы и продолжали сидеть в долгие зимние вечера, подбрасывая чурочки в печку, говорить до глубокой ночи, а с утра снова продолжать беседы. Мы вместе готовили что-нибудь, без затей, наполнив старый двухлитровый китайский термос с драконами, кипятком для кофе или чая. Иногда Кристина привозила хорошего красного вина, и мы медленно отпивали из бокалов, сопровождая каждый глоток смешными тостами.

Наша случайная встреча превратились в необходимость для обеих. И мы порядком удивили наших родственников и друзей, когда в конце весны я уволилась из издательства, а она из нотариальной конторы. Мы взяли рюкзачки и отправились в путешествие. В свой рюкзак я положила альбом для рисования, а она в свой – блокнот для записей к будущей книге.

Когда мы вышли из дома, начался сильный дождь. Долго пришлось ждать автобуса до станции. На противоположной стороне шли ремонтные работы дороги, пахло горячим асфальтом.

– Смотрите, Елена Алексеевна опять нарушают нормы – укладывают асфальт прямо на мокрую землю, – рассмеялась Кристина. – Ничего не меняется.

– Ну, не скажи, на остановке козырек появился. Раньше мы бы промокли, ведь у нас опять нет зонтиков.

КОНЕЦ

Астрал и Леонардо

Я лежал в коме вторую неделю. Не желая того, я притворялся умершим. Уверен, что почти каждый представлял себя хоть единожды в гробу или на смертном одре, чтобы пофантазировать, как родные и друзья будут реагировать, что говорить, делать.

И вот, случилось… Я лежу, притворяюсь мертвым, но все вижу и слышу, поскольку я – в астрале. Мое астральное тело взвилось под самый потолок больничной палаты. Оттуда я вижу какого-то молодого паря, подозреваю, себя, у которого из всех дырок естественных и даже сделанных специально, торчат трубки и трубочки, которые на мониторе идут параллельным ходом, не пересекаясь, как и положено параллельным прямым. На экране все время зыбко светятся данные об этом парне, тело которого, мое тело, остается неподвижно лежать на койке. Мне все очень интересно, я не скучаю. Конечно, бывают опасения, что кто-то в какой-то момент, посидев за монитором, решит: жаль молодого парнишку, но пора отключать его от жизнеспособных трубочек, поскольку он давно не проявляет никакой жизнеспособности. Но тут уж я сам вступаюсь за себя, за того парня. Напрягая остатки воли, выдаю на экран компьютера какие-нибудь знаки, обозначающие, что я не умер окончательно. Тогда ученый муж в белом халате, сидящий рядом с телом, распростертым на кровати, скорбно вздыхая, уходит. Может, он сожалеет, что пациент, черт возьми, все еще жив, придется еще долго и безнадежно возиться с ним. А так хочется домой, к жене и детям, к семейному ужину. Вполне вероятно, что я ошибаюсь, и доктор, заполучив меня в качестве подходящего экземпляра, наоборот, прикладывает все усилия, чтобы вытащить меня с того света и доказать практически свой постулат о безграничных возможностях человеческого организма и новейших технологий.

Когда все уходят и опасность, что меня могут отключить от аппаратов, уменьшается, я начинаю тихо летать по помещению и размышлять.

«И жизни путь пройдя наполовину, я потерялся в сумрачном лесу», – это про меня сказал Данте, это он вчера мне сказал. Ну да, так и было. Ведь, когда выпадаешь в астрал, беседуешь с кем хочешь из великих умерших. Такая, доложу я вам, компания! Гораздо интересней, чем здесь. Во всяком случае, в жизни нормальной, среди приятелей и знакомых, гениальных не наблюдается. Впрочем, возможно, мои пацаны тоже гении, только еще не проявили себя. Молодые еще.

С другой стороны, читая биографии великих, понимаешь, что признаки гениальности у них проявлялись довольно рано, правда, часто в форме странностей и чудаковатостей. Вспомните, Эдисона, например, того же Эйнштейна, Николы Тесла. Мельком я их здесь тоже встретил. Здесь, в астрале, это казалось, делом не сложным: кликаешь в уме, как мышью, нужный VEB – сайт и, пожалуйста, появляется, кто надо.

Но особенно меня интересовал Леонардо, не актер, конечно Ди Каприо. Разговоры разговаривать я хотел с самим синьором да Винчи.

А почему, именно с ним, потребуется объяснение. Дело в том, что мой отец, инженер по образованию и по призванию, мастер на все руки, с детства приучал меня работать вместе с ним в его «лаборатории». Так ему нравилось называть сарай на даче, где он с азартом в любое свободное время, а уж в отпуск, тем более, мастерил что-нибудь, чинил, ремонтировал, изобретал какие-нибудь приспособления для отопления и утепления дома, облегчения полива сада-огорода, утилизации отходов и другие практические вещи.

Но главным его увлечением было строить модели по чертежам Леонардо да Винчи. Началось это еще до моего рождения, как я знаю по рассказам мамы. Когда-то отец, любитель шататься по букинистическим развалам, раскопал книгу – фолиант про жизнь и творчество Леонардо, венское издание 20-ых годов. Текст был на немецком языке. Какими судьбами это иностранное чудо попало к нам на прилавок, не понятно. Но для отца это стало главным открытием его жизни.

Я тоже закончил политехнический по специальности инженер – механик. На кафедре начертательной геометрии у нас висел плакат с изречением «Чертеж – язык техники». Так вот, отец, слабо владея немецким, прекрасно «читал» чертежи. И он стал разбирать многочисленные схемы, наброски, диаграммы и рисунки Леонарда – инженера, техника, математика, архитектора. Совершенствуя свои школьные знания в немецком языке, он вскоре мог понимать и текст – пояснения к этим чертежам. Отец стал искать и находить в библиотеках и магазинах все, что относилось к жизни Леонардо. За годы у него скопилась вполне приличная коллекция. Несколько больших полок, сделанных, конечно, им самим, были уставлены альбомами, книгами, папками – все относились к жизни и творчеству Леонардо да Винчи. Его житие он знал во всех подробностях. Кто-то добыл ему в Италии листочки – копии фрагментов тех тысяч страниц – головоломок, написанных справа налево, которые оставил потомкам этот «ярчайший представитель Высокого Возрождения» – эпитет, заштампованный многоязычной армией ученых – исследователей, искусствоведов, литераторов и даже психоаналитиков. Разобрать записки, а тем более, прочитать и понять их без специальной подготовки, не представлялось возможным. Отец, тщательно вымыв руки и вытерев их насухо, надевал очки с самыми мощными линзами, усаживался у окна, почему-то на табуретку, минуя удобное кресло, и очередной раз перебирал мистические письмена гения. Он всматривался в таинственную каллиграфию, пытаясь различить в узорах орнаментального почерка зашифрованные, как он был уверен, графики и чертежи невиданных инструментов, механизмов, приборов.

По выражению моей эмоциональной мамы, «отцом овладело страстное желание» построить модели леонардовских изобретений. И я с малолетства тоже был приобщен к этой затее. Отец восхищался провидением Леонардо, не переставая искренне сожалеть, как будто это случилось недавно, а не почти пять столетий назад, что ученый – инженер многое оставил лишь, по его собственному выражению, как «визуализацию» идеи, не доведя до законченной модели, не говоря уже о практическом внедрении.

Днями и ночами, страдая бессонницей, отец просиживал в своей лаборатории, воспроизводя модели по чертежам Леонардо, пытаясь сотворить даже и те, которые у итальянца были едва намечены. Отец становился просто одержим целью создать полную коллекцию моделей всех изобретений великого мастера.

Общеизвестный факт, что с началом лихих девяностых, по всей стране один за другим стали саморазрушаться или ликвидироваться по приказу свыше научно-исследовательские институты. Скукожился, а потом и сгинул вовсе НИИ, где лет 30 работал отец. Он не слишком огорчился, скорее, наоборот. Теперь у него была полная свобода, чтобы заниматься любимым делом всю оставшуюся жизнь. Но оказалось, что этой жизни отцу оставалось совсем немного. Нет, он не умер. Просто его пришлось отправить в психбольницу, где он и пребывал довольно долго. В положенное время мы с мамой, чаще она одна, навещали его. Иногда его отпускали домой, и мама гуляла с ним, тощим бледным стариком, как с ребенком, взяв его за руку и осторожно ведя по тропинкам ближайшего лесопарка.

А случилось это после того, когда нам позвонила соседка по даче и сказала, что отец сложил во дворе на участке гору книг и каких-то игрушек (как она выразилась), взял канистру с бензином и зажег костер. Он бегал из дома на улицу, выносил очередную стопку книг и все кидал и кидал в горящее пламя. Не только одна – все соседи были очень встревожены. Поскольку лето выдалось сухое, они справедливо боялись, что искры перекинутся на их участки, начнется пожар. Остановить его, а они пытались это сделать, было невозможно. Он кричал что-то невразумительное, глаза сверкали безумным блеском, весь его вид внушал страх. Мы с мамой помчались на дачу и еще застали догорающий костер, где превратились в пепел и книги с альбомами, и смоделированные отцом технические изобретения – копии с чертежей флорентийского гения.

В семейной трагедии мы с мамой винили каждый самого себя. Я, что слишком погрузился в студенческую жизнь и постепенно утратил интерес к работе в отцовской «лаборатории». Мама винила себя, что в сумасшедшие годы пост – перестройки, время безденежья и дефицита, она была слишком занята делом, ставшим очень сложным: накормить двух мужиков. Нет, к чести отца надо сказать, что теряя разум, в клиническом смысле этого слова, у него оставался рефлекс кормилица семьи, и он так и продолжал, находясь на даче, «починять примуса», кто бы ни попросил. Деньги, кто сколько даст, ему оставляли на прикроватной тумбочке, и по приезду мамы, он всегда с гордостью отдавал их ей, сам не истратив почти ни копейки. Когда его забирали в больницу, кроме основного диагноза, врачи определили истощение на грани дистрофии. Они укоризненно, даже с явным неодобрением, смотрели на родню, на нас с мамой, когда отца грузили в карету скорой психиатрической помощи.

Мы решили, что сопровождать отца в больницу буду я, так как возможно, понадобится физическая помощь. Об этом попросил и врач. Мама осталась на даче привести немного все в порядок и проследить, чтобы не разгорелись снова угли.

Искры догорающего костра вспыхивали и улетали, пока мы собирали отца в больницу. Он пристально смотрел на них и провожал взглядом, пока та или другая не исчезали где-то в темно-зеленых лапах огромной ели, растущей у нас на участке. Мне было невыносимо грустно и тревожно, как будто и мои беззаботные искры жизни улетали навсегда, пропадали, оставляя меня не столько повзрослевшим, сколько постаревшим, но совсем не мудрым.

Я сидел в машине рядом с отцом. Он устало прислонил свою голову мне на плечо и задремал успокоено. Я взял его руку, стал гладить, внимательно рассматривая рисунок линий на ладони, форму пальцев, общий абрис кисти. Почему-то мне пришло в голову, что его рука очень похожа на одну из тех, многочисленных, нарисованных Леонардо. Великолепный художник, знаток анатомии человеческого тела, он любил рисовать кисти рук, своих тоже. Он считал, что руки могут быть более выразительными и «красноречивыми» чем другие части тела. Разве что глаза, которые для Леонардо были настоящим зеркалом души, воли, характера человека. Я углубился в эти размышления и не заметил, что отец отклонился от моего плеча, повернул голову и внимательно, как я перед этим, разглядывал его руку, смотрит на меня. И я увидел его глаза, глаза очень умного и доброго человека, моего бесконечно любимого отца. Мы молча смотрели друг на друга. В этот момент мы были так близки, так понимали и чувствовали друг друга, как бывало только в моем раннем детстве. Связь была проникающей и проникновенной, полной нежности и сострадания с моей стороны. И мне очень хотелось услышать теплых отцовских слов, что-то типа напутствия, слов простых и значительных. Но я услышал совсем другое.

– Он достиг предела, но не захотел переступить его, – вдруг четко произнес отец.

Конечно, я сразу понял, что он говорит не обо мне, а о Леонардо.

– Он умышленно направил развитие человечества по пути внешних изобретений, а не на совершенствование индивидуума, человеческой особи, развития резервных возможностей личности, увеличения мозговой деятельности человека. – Снова медленно и четко произнес отец и замолчал.

А у меня застрял вопрос – почему он не сделал этого? Чего боялся или не хотел? Что все станут гениями, каким был он сам? Он вскрывал черепа, изучал мозги и взвешивал серое вещество. Он знал ВСЕ о человеке, но моделировал не новую, будущую, совершенную личность, а фортификационные сооружения, швейную машинку, танк, велосипед, летательный аппарат и другие технические штуки. Как будто угадав мои мысли, отец усмехнулся с неким сарказмом и уверенным, спокойным тоном сказал: – Нет, сын, он занимался человеком. Он где – то зашифровал тайну, возможно, среди своих тысяч исписанных страниц. Когда – ни будь прочтут, докопаются. Мне не удалось, но я понял, что она, Великая тайна о будущем человека, есть, имеется. – Он закрыл лицо ладонями и, не отрывая их, глухо простонал: «Может ты, … тебе повезет?».

Я был ошеломлен, слушал, не перебивая, и с грустью думал, что последние искры его разума направлены не на маму, меня, не на нашу, без него начинающуюся жизнь, на трудности, которые, без сомнения, ждут семью, а снова на Леонардо.

Потом отец заснул. Он не проснулся, когда мы подъехали к больнице, когда я легко поднял его невесомое почти тело и донес от машины до приемного отделения. Не проснулся, когда его переодевали в больничную одежду, положили на каталку, отвезли в палату и положили на койку. Отец спал. Его бледное, худое, обросшее щетиной лицо, разгладилось, стиснутые зубы, напрягшие челюсти, расслабились, рот приоткрылся, появилось ровное дыхание. Уколы, которые ему сделали сначала на даче и в больнице, подействовали, наконец.

Наша жизнь с мамой вошла в новое русло, ставшее вскоре привычным: жизнь без отца, поездки в больницу и обратно. Месяца через три нам разрешили забирать его на несколько дней домой. В эти дни мы все вместе ходили гулять в парк, присаживаясь на каждую попавшуюся скамейку, так как отец был все еще слаб. Мы выбирали уютное кафе и радовались, что отец с интересом берет меню, внимательно выбирает себе блюда и подробно расспрашивает о них нас или официанта. О Леонардо он ни разу не вспомнил: видимо, врачам удалось, как это называется, «купировать» болевую точку.

Я получил диплом инженера – механика, но, как оказалось, в неудачное время. Работа, где платили хоть какие-то деньги, нашлась только в обветшалой автомастерской. Я устроился туда и стал реанимировать заезженных до изнеможения представителей советского автопрома: «москвичей», «жигуленков» и стариков-аксакалов «запорожцев». Мне было скучно, и у меня была масса свободного времени.

Я с детства мечтал о путешествиях и даже надеялся когда-нибудь открыть хоть какой-нибудь маленький остров неизвестный еще людям и нанести его на карты. Мой интерес к географии не пропал с годами. Вечерами я нередко раскладывал, как некоторые пасьянс, географические карты, атласы и тяжелые фолианты с подробным описанием какой-нибудь страны или региона. Мне никогда не надоедало перелистывать их и находить там все новые интересные вещи. Я разбирался в картах не хуже, чем в любом моторе или карбюраторе. Я окунался в любимый мир географических карт и воображаемых путешествий и забывал мелочи жизни.

Мама продолжала работать в своем Министерстве культуры, которое постоянно встряхивалось от новых идей, поданных свыше или возникших внутри новой министерской команды.

Как-то вечером, застав меня в очередной раз за любимым занятием, мама посоветовала использовать более продуктивно свободное время, ну, например, получить второе высшее образование.

– У тебя будет запасной поезд, – образно сказала моя мудрая мама. – У нас ходят упорные слухи, – добавила она с придыханием от ужаса грядущих перемен, – что очень скоро все будет за плату, даже, возможно, детские сады и школы, не говоря уже об институтах. Так что, пока есть возможность, учись.

И я пошел учиться на заочное отделение факультета геодезии и картографии одного из старых московских вузов. Было легко, интересно, и я без напряга через два с половиной года получил еще один диплом. Я мог бы работать, правда, без особого желания, учителем в школе, трудиться в какой – ни будь геодезической конторе, но обошлось.

Времена быстро менялись. Городу срочно понадобились автомастерские, и мой шеф, классный мужик, не упустил шанс. Он взял в аренду дополнительные площади, обновил оборудование, инструментарий. Были разработаны логотипы и брошюрки с рекламой, оформлен юридический статус О.О.О. В один день были уволены «не просыхающие» работники, а для оставшихся заказал элегантную и удобную униформу. В общем, по «фейс – контролю» мы и наша мастерская стали вполне соответствовать новой клиентуре – не хилым парнишкам в малиновых пиджаках, с цепочками на шеях, с трудом вытаскивающих груду накаченных мышц с высоких сидений своих «коней».

Мне становилось интересно работать в нашей мастерской. И не только потому, что существенно поднялись оклады и «бонусы». К нам поступали иномарки, в основном, джипы – любимые игрушки тогдашней братвы. И когда я возвращал им восстановленные почти в первозданном виде их мощные «телеги», сознаюсь, мне было очень приятно слушать одобрительный мат, как высшее проявление благодарности. Я купил себе старенький, но в прекрасном состоянии «Опель-кадет», усилив немного двигатель, установил в салоне новую панель приборов и еще пару функциональных штучек.

И самое главное, у меня появилась Элька, – замечательная девчонка, с которой мне было легко, весело и всегда интересно. В первый же день знакомства я повел Эльку в шикарный ночной клуб, новинку тех лет. Она хохотала от удовольствия и танцевала до упаду. Такая у меня веселая девчонка Элька… была.

Криминальные войны с погонями долго не утихали. Работы было через край, и вечерами, а точнее сказать, ближе к ночи, у меня едва хватало сил, чтобы принять душ, перекусить что-нибудь из оставленного мамой на кухонном столе, и завалиться спать. И я забросил географические карты вместе с детскими мечтами о путешествии на верхнюю полку встроенного шкафа.

Все складывалось совсем неплохо в моей жизни, да и в стране в целом постепенно становилось немного спокойней. Наш с мамой «модус вивенди» принял, технически выражаясь, устойчивое равновесие. Регулярные визиты к отцу или его пребывание дома (до очередного приступа) тоже вошли в относительно спокойную фазу и не были сопряжены, как раньше, с моим острым чувством вины, постоянным ощущением непоправимости трагедии. Благодаря нехилым деньгам в своей конторе, я имел возможность теперь обеспечить отцу вполне сносное проживание, питание и лечение в психушке, а потом и вовсе перевезти его сначала домой, затем к тетке в деревню. Как ни странно, деревня там не только не хирела, но благодаря выгодному расположению, близостью и к Питеру, и к Москве процветала за счет небедных столичных дачников. Свою подмосковную дачу мы давно, сразу после пожара, продали. Собственно, уже и не дачу, а кусок земли, 6 соток. А у моей любимой тетки Веры, незамужней сестры отца, остался от родителей большой дом – настоящая деревенская усадьба. В школьные годы, пока были живы дед с бабушкой, я часто уезжал туда на летние и зимние каникулы. Тетка Вера так и продолжала жить одна в большом доме. Вела хозяйство, держала кур, коз и пару свиней. Отец вырос в этом доме, и с радостью принял предложение переехать туда насовсем. Вера была несказанно рада: она обожала брата, маму тоже, а уж во мне просто души не чаяла: своих детей у нее не было. Я установил тетке телефон, позже снабдил ее мобильником, научил пользоваться, и она регулярно звонила и сообщала, что и как.

Почти каждую неделю вечером в пятницу наша компания – мама, Элька и я, садилась в мой «Опель» и ехала в деревню. Мы оставались там до раннего утра понедельника. Элька была в полном восторге от деревенской жизни и вслух размышляла о возможности окончательного переезда из Москвы на природу. За вечерним чаем с блинами она любила рассуждать о возрождении народных промыслов, о сборе грибов и ягод, – в общем, намечала, как и чем можно прожить здесь. У мамы и тетушки была своя любимая тема – вопрос, когда мы с Элькой поженимся. А мы в ответ хохотали и разыгрывали целые спектакли. То изображали себя в роли жениха и невесты на свадьбе, сами себе кричали «горько», целовались и тут же ссорились, как бы из-за ревности: якобы какой-то парень слишком пристально смотрел на невесту. Или сцену ревности разыгрывала одна Элька, до того входя в роль, что однажды чуть не влепила мне настоящую пощечину, воскликнув: «Ты ее специально на свадьбу привел? Я знаю, ты с ней тайно встречаешься!». В другой раз мы представляли сценки из жизни молодоженов, а дальше, увлекшись, показывали ссоры между мужем и женой, проживших уже с десяток лет, обремененных жилищным вопросом, обилием детей и скудостью средств, ну, или еще что-нибудь в подобном роде. В общем, разыгрывали комедию на потеху публики. Юмор и самоирония в нашей семье всегда были в почете. Что касается женитьбы, мы с Элькой всерьез об этом не говорили, нам и так было здорово, и по прошествии четырех лет мы оставались интересны друг для друга во всех смыслах.

Отец вполне оправился. Деревенский воздух, чистые продукты, козье молоко и необременительная физическая нагрузка, типа вскапывания и полива огорода, мелкого ремонта и починки кухонного или садового оборудования, пошли ему на пользу. Читал он теперь только детективные романы, в массовом количестве появившиеся на прилавках. Он только удивлялся, почему о кровавых преступлениях пишут в основном женщины. Он смотрел новости, за минуты отгадывал кроссворды и с легкостью решал судоку повышенной сложности. Мы разговаривали обо всем: о политических событиях в мире, обменивались идеями о новом развитии России, ее экономике и социальных проблемах, о новом оружии, о войнах и эпидемиях, о циклонах и извержениях вулканов, о наводнениях и снегопадах там, где раньше этого не было и т. д. Он много знал и, обладая аналитическим умом, мог из фрагментов составить картину. Единственной табуированной темой осталось все, что касалось Леонардо.

И вдруг как-то вечером, отец сам и довольно спокойно заговорил о нем, увидев у меня в руках книгу – только что вышедший американский бестселлер «Код да Винчи». Я, было, напрягся, но отец, мой потрясающий отец, улыбнулся, похлопал меня по плечу и сказал: «Не волнуйся, сын. Я в полном порядке». И дальше мы с ним увлеченно, как когда-то, говорили о гениальной личности итальянца. Отец мне признался, что перед тем как он заболел, его больше всего интересовали уже не технические изобретения Леонардо, а его философия. Он спросил у меня, не появились ли новые исследования в этой области, не опубликованы ли новые страницы его записок. «Я сейчас с интересом почитал бы…», – сказал отец, а я обещал поискать и если найду, привезти, как бы забыв рекомендации врачей никогда не возвращаться к «очагу», спровоцировавшему заболевание.

Выбрав время, я пошел шататься по книжным магазинам, реальным и виртуальным, по развалам и немногим оставшимися букинистическим, посетил книжную ярмарку, кликал сайты, – их было множество, где находил умные и не очень статьи о Леонардо, заглядывал на форумы, где люди разных возрастов обсуждали в основном, американское чтиво. Леонардо оказался явно в центре внимания.

Я открывал страницы фолиантов с иллюстрациями живописных работ Леонардо. Они были знакомы мне с детства, но тогда, признаться, не очень меня интересовали. Теперь, уже взрослым человеком, я внимательно и долго разглядывал его мадонн, ангелов и женские портреты. Особенно мне нравилась Чечилия Галлерани с горностаем. Грациозный поворот ее головы, распахнутые навстречу входящему глаза, скрытая в уголках губ улыбка, очень напоминали мне Эльку. Так она меня встречала, когда я появлялся на пороге дома. А вот долго смотреть на Джоконду я почему-то избегал.