Текст книги "О бедном вампире замолвите слово"

Церковь Святого Дракулы не единственная в Королевстве Объединенных Шабашей. Она постоянно боролась за прихожан и пожертвования с церковью Великомучеников Зомби. Зомби было тринадцать, и великомучениками они стали за любовь к своей стране и верность святой звезде. Они отдали свои жизни, спасая двух влюбленных, за которыми гнались полчища человеков, и потому считались покровителями семейного очага. Кирпачек не верил в это, вообще считая религию пережитком, однако он тоже почему-то помолился сегодня. Видно, соскучился по дому.

Вампиры встали, еще раз поклонились и замерли, наблюдая, как туман принимает очертания проникнутых святостью ликов. Будто невинно убиенные праведники благословляли молящихся. Туманные лики Зомби с вытаращенными в святой ненависти глазами, перекошенные благородным страхом, светились праведной злобой. Они сменяли друг друга согласно количеству праведников. Брат с сестрой смиренно смотрели на клубы тумана, пока последний лик не пропал, и туман снова не пополз привычными полосами, опустившись к земле.

– Завораживает, – прошептала Глинни. – Знаешь, мне кажется, что они защищают наш мир от человеков. Вот Пром Вельзевулыч тоже видел монстра. Какой ужас – человек дал ему наркотик! – И Глинни, возмущаясь жестокостью монстра, всплеснула руками: – А демон? Демон тоже пострадал от лап человека. Совсем мальчишка, из отряда скаутов, и как только живым остался?! Человек сбросил его с площадки для пикников. Демона едва отыскали в лесу. Представляешь, монстр напал на него и на лету вырвал коленный сустав. Он схватил мальчика за ногу, когда тот приземлялся на площадку. Схватил – и вырвал. А старенький черт с перепугу до сих пор заговаривается.

– Конечно, – улыбнулся Кирпачек, – и чесночок до сих пор употребляет твой Пром Вельзевулыч. Вот и доупотреблялся до черного озноба.

На это у сестренки не было ответа, старый черт действительно иногда надолго выпадал из реальности, не в силах преодолеть давнюю чесночную зависимость.

– А тролли? – Глинни сердило, что скептически настроенного брата не трогали истории, недавно взбудоражившие весь Чертокуличинск.

– Что тролли?

– А то, что у них тренировка была, так прямо на стадионе появился человек. Ой, он дергался так же, как и они, появлялся, и пропадал, и рычал, бессвязно, страшно. И зачем-то звал самку йети. Ой, как он рычал: «Йети мать!» Это все поняли. Потом судачили, что человек пришел за папиной шкурой. А еще, представляешь, он угрожал изнасиловать и обе команды, и весь стадион?!!

– А ты-то откуда знаешь?

Глинни смутилась, покраснела, но все же ответила:

– Он выкрикивал на иностранном. Да-да-да! Так и кричал, что он гомосек и что всем сделает фак. Ты же помнишь, к папе приезжал дальний родственник из Соединенных Штатов Истерики? Вот я тогда истериканский вампирский и выучила. Я со стыда чуть не сгорела, когда услышала, что сказал монстр. Хорошо, что, кроме меня, никто не понял.

– А что за тренировка? – поинтересовался Кирпачек, направляя разговор в другое русло. Он тоже знал истериканский вампирский, и ему не хотелось, чтобы Глинни вспоминала такое грязное ругательство.

– Спортивные танцы. Тут соревнования проходили, команды со всего Кентервиля на батл съехались. Представляешь, едва не сорвалось все. Но, к счастью, пастор Лудц там тоже присутствовал. Он пришел, чтобы проклясть грешников, исполняющих ангельские танцы, но не успел этого сделать. После того как на стадион выскочил человек, священник провел обряд очищения и благословил всех участников, отпустив им грехи.

– Глинни, вот что ты со мной ни делай, не понимаю я этих спортивных танцев, – попытался сменить тему Кирпачек. – Подростки крутятся так, будто родители их зачали на стиральной машине, причем с включенной центрифугой, а не в нормальной постели, как и полагается, под закрытой крышкой. Да, кстати, а что такое «батл»?

– Фи, да ты совсем отстал от жизни! Не знаешь, что брыйк-танц сейчас очень моден? – Сестренка замолчала, надувшись, но долго сердиться она не умела, поэтому тут же снова улыбнулась: – Батлом называются соревнования брыйкеров, что-то вроде дуэли, – объяснила она. – Ну кто кого перетанцует.

– Правильнее будет сказать: кто через кого перепрыгнет, – рассмеялся старший брат.

На тропинку выползло дерево, нахально перегородив дорогу. Деревья не понимали, что их друзья уже давно перестали быть маленькими детьми, и по-прежнему приставали к вампирам, приглашая устроить игру.

– Полезли?

– Глинни, ты взрослая девушка. – Кирп улыбнулся, поймав себя на том, что говорит, как отец, – тот же тон, те же слова, осталось только недовольно сморщиться. – А ну, освободи тропинку. Пошло, пошло… Кому сказал?!

Дерево, зашипев, нехотя уступило дорогу. За ним увязалась парочка внутрий, торопясь полакомиться нежными верхними ветками, пока ствол не принял вертикальное положение.

Вообще-то деревья большую часть века сохраняли стабильность, однако наступало время миграции, и тогда следовало быть предельно осторожным. Когда у деревьев начинался брачный период, они становились агрессивными и могли запросто придавить неосторожного прохожего. Поэтому в городах всю растительность обычно привязывали друг к другу прочными металлическими веревками, часто заизолированными. Чтобы глупые летучие мыши, садясь на металл, не вспыхивали и не погибали бы целыми стаями. Их недавно занесли в Черную книгу и приняли такой вот указ, запрещающий оставлять металлические поверхности открытыми во избежание гибели редких животных.

В лесу летучие мыши чувствовали себя привольно, они верещали, срываясь с деревьев. Вампир улыбнулся, наблюдая за полетом небольшой стайки. В детстве они с братьями могли часами лежать в зарослях дурной крапивы, наблюдая за полетом грызунов в небе. Красные летучие мыши в темных бордовых лучах солнца были так красивы, что захватывало дух. Кирп вспомнил, как замирал, глядя на них. В такие мгновения вампир думал о том, что жизнь устроена несправедливо, раз многие жители Земли обделены крыльями. О чем думали его братья, Кирпачек не знал.

– Смотри, какие грибочки! – восторженно взвизгнула Глинни, метнувшись с тропинки.

Кирпачек последовал за ней. Сестра опустилась на колени и любовалась грибной семейкой. Старший брат улыбнулся – столько восторга на ее юном личике! Большие темно-бордовые глаза сверкали, узкая полосочка зрачка немного расширилась. Кто бы мог подумать, что из «красненькой летучей мышки», какой она была в детстве, вырастет такая красавица?

– Там еще есть, вон на той полянке… – Глинни махнула рукой в сторону сосен, раскинувших темные лапы неподалеку. – Я позавчера заприметила, но не стала срезать, хотела показать тебе!

– Вот плутовка! А ведешь себя так, будто только что нашла! – Кирпачек, дернув сестренку за длинную косу, направился к ельнику. Глинни, показав вслед брату язык, аккуратно срезала зрелые, тугие грибы и осторожно опустила их на дно большой плетеной корзины.

Кирп прошел к группе старых деревьев с неохватными стволами, на которые указала сестра. Грибы он увидел сразу же. Семейка бешенки притаилась у корней тысячелетнего дерева. Вампир присел, срезал сразу всю гроздь, бросил добычу в корзину и резко разогнулся. В глазах поплыло, окружающий мир размылся, подернулся туманной дымкой, потом вдруг по нему понеслись сверкающие искры.

– Переучился, – пробормотал Кирпачек, на миг зажмурившись. – Надо как следует отдохнуть.

Он потряс головой и, покачнувшись, оперся ладонью о шершавый, поросший слабо фосфоресцирующим мхом ствол дерева. Потом потерся щекой о теплую кору и закрыл глаза. Ему вдруг показалось, что воздух превратился в зловонную смесь. Запахи чеснока и прокисшей воды, пропущенной через крест, вызвали приступ тошноты. Когда молодой вампир вытер платком вспотевший лоб и, продышавшись, разогнал темноту, оказалось, что он смотрит в упор в мерзкие, со страшными круглыми зрачками, блеклые глаза человека.

Человек был точно таким, как в том фильме, – ужасным и злобным, но краем сознания вампир отметил выражение растерянности на страшной морде и непонимание в светлых, незнакомого цвета глазах мифического существа.

Человек отшатнулся, нарисовал лапой в воздухе крест и пропал.

Глава 2

Там

– Привидится же… – пробормотал человек, вытирая вспотевший лоб и тупо разглядывая ствол сосны, из-за которого на мгновение выглянул монстр, достойный роли в фильме «Дракула отдыхает», причем без грима и в главной роли.

Звали человека Мамонт Дальский, и он наверняка растерялся бы куда сильнее, будь в тот момент трезвым. Но он едва стоял на ногах, а потому мутным взглядом тупо посмотрел на сосну, потом обошел ее и, никого не найдя, продолжил путь.

Шел Мамонт Дальский к людям, туда, где была цивилизация, которая давала все. А все, что сейчас нужно было Дальскому, – это полуторалитровая пластиковая бутылка с минеральной водой – холодной, бьющей гейзером из узкого горлышка, пузырящейся и бурлящей.

В лесу он бродил давно, но как именно давно, сколько ни пытался, вспомнить не мог…

Все началось с шутки. Дальский пошутил, а селянин Курицын не понял тонкого юмора городского гостя и рассердился.

– Дайте мне Мамонта, я ж его голыми руками задушу!!! – ревел Курицын, огромный рыжий детина лет сорока. – Вылезай, сука, убивать буду!!!

Соседи, сбежавшиеся на скандал, словно в театр, не сомневались, что именно так Васька Курицын и сделает. Глаза его налились кровью, лохматые брови грозно сошлись к переносице, а лицо, и без того румяное, побагровело от гнева. Полы расстегнутой фуфайки развевались, карманы комбинезона, украшенного черными пятнами мазута, оттопырились, из одного торчал разводной ключ.

– Я за своего быка вот этими самыми мозолистыми руками любого мамонта задушу!!! – Он потрясал огромными, словно ковши экскаватора, ладонями, и соседи верили: действительно, сейчас Васька задушит не только любого мамонта, но еще и парочку саблезубых тигров прицепом.

Василий, словно ледокол, двигался по деревенской улице, рассекая толпу односельчан, обрадованных бесплатным развлечением. Тракторист Курицын шел убивать Мамонта. Мамонт Дальский по причине природной конституции и многодневного запоя щупл и слабосилен, а механизатор Курицын как раз-таки огромен, силен, вспыльчив и в кои-то веки трезв – из-за этого к его угрозам стоило отнестись очень серьезно. Выпив, Васька-тракторист становился добрым, необидчивым и любил потрепаться просто так, за жизнь. Сейчас же он был в такой ярости, что завалил бы голыми руками, пожалуй, и настоящего мамонта, не будь эти слонообразные ископаемыми. К сожалению, тот Мамонт, что явился причиной Васькиного гнева, – всего лишь хилый заезжий интеллигент, и деревенские жители не дали бы сейчас за его жизнь ломаного гроша. Он был тонок в кости, сильно сутулился, что визуально убавляло сантиметров двадцать роста. Узкое лицо, лукавые глаза, высокий лоб и очки на тонком остром носу – типичная внешность ученого. Он так походил на профессора, что Мараковна, одна из старейших жительниц Задерихи, увидев Дальского, первый раз в жизни перекрестилась и спросила у соседки:

– Елочки зелененькие, эта ж сколько ж у него высших образований-та?

– Скока он учился, так стока не живут, если чо, – посмеиваясь, ответила соседка.

Профессором гость не был и к науке не имел никакого отношения. Высшее образование в области экономики Мамонт, конечно, получил, но по специальности не работал. Он вел бурную общественную жизнь, являясь президентом нескольких общественных организаций.

Внешность у Дальского представительная. Как правильно подметили сельские кумушки, – профессорская. Дальский действительно походил на ученого: тощий и сутулый, с благородной сединой в русых волосах, венчиком обрамляющих высокий лоб. Светлые, голубые глаза смотрели умно и как-то отрешенно: будто не от мира сего этот человек. Казалось, он решает глобальные проблемы, лишь краешком гениального мозга снисходя до окружающих. Дальский плохо реагировал на окружающий мир. Порой надо было много раз что-то сказать, чтобы привлечь его внимание. Но так было, только когда экономист был трезв. А трезвым он бывал редко. Выпив хотя бы стопку водки, Мамонт преображался, становился компанейским мужиком, шутил, и про него тогда говорили: «рубаха-парень». Одевался он просто, но со вкусом – когда его сожительница следила за одеждой. Дальский любил носить пальто и шляпы, тонкие рубашки с красивыми галстуками и дорогие костюмы. Обувь экономист тоже предпочитал дорогую, фирменную. Но – это в прошлом. В общественных организациях много не заработаешь, и несчастная женщина, устав от постоянного безденежья, просто собрала одежду сожителя, украсив ею полки и вешалки комиссионного магазина. Мамонт на подобную акцию протеста только пожал плечами. Теперь он, не комплексуя, ходил в джинсах, коричневой вельветовой куртке, из-под которой виднелся ворот старенького свитера, и в растоптанных, давно не чищенных туфлях.

В деревню с милым русскому слуху названием Задериха этот интеллигент приехал в компании столь же интеллигентных, обходительных и сильно веселых (в смысле навеселе) людей. Гости сельчанам понравились тем, что много пили, соответственно щедро рассчитываясь за самогон и закуску. То, что кто-то может употребить спиртного больше, чем доморощенные алкоголики, весьма удивляло достойных тружеников села. Однако приезжие были людьми творческими и называли себя непонятным, но завораживающим словом «богема».

Местный почтальон Шипица, слывший человеком начитанным, не упустил возможности блеснуть эрудицией.

– Вот вы мне, гражданину сельскому, а потому темному, объясните: чем отличается богема от бомонда? – спрашивал он у приезжих, сверля их исподлобья хитреньким взглядом.

– Бомонд, милейший, до самогона не опускается и творчеством предпочитает на Багамах заниматься, а не в Задерихе, – посмеиваясь, отвечал ему Мамонт Дальский, единственный экономист в шумной толпе художников и литераторов.

Селяне поначалу недоумевали, как он затесался в эту однородную компанию, но потом, видя, что самогон Мамонт шибко уважает и от «богемных людей» не отстает, перестали удивляться.

Сам же Дальский свой интерес к богемной жизни объяснял просто.

– Зато весело! – говорил он и усмехался в усы.

– Где-то я тебя видел, – не отставал от него дотошный работник почтового ведомства почтальон Шипица.

– Во сне кошмарном, а может, в телевизоре: там мамонтов любят показывать, – проворчала в ответ теща одного из художников, у которой вся шумная компания, собственно, и столовалась.

Теща зятя не любила и принципиально не понимала, что нашла ее дочь – гарна дивчина украинских кровей – в этом «дохлом»?.. Художник Саша Пушкин, напротив, мать своей жены очень уважал – та готовила просто изумительные пельмени. Тещу звали Тамарой Ивановной, и она, жалуясь на зятя подружкам, не получала от тех ни понимания, ни сочувствия. «Ты уж его не забижай, Тома, он же человек богемной», – с ударением на «о» говорила самая близкая подруга. В ответ теща подающего надежды художника только плевалась. Однако в силу законов гостеприимства и чтобы соседи худого не подумали, если зять все же вылезет «в люди», и самого Сашу Пушкина, и всех его друзей Тамара Ивановна принимала с показным радушием.

– А чего тебя мамонтом прозвали? – поинтересовался Шипица.

Вместо ответа экономист снял очки и показал почтальону язык, сразу перестав быть серьезным усатым дядькой. Это была любимая шутка Дальского, он во всю ивановскую эксплуатировал свою схожесть с Эйнштейном, часто веселя этим компанию.

– Шипица, ты что ли совсем оглох, не узнаешь? – захохотал балагур и весельчак, а также душа всех деревенских гулянок тракторист Васька Курицын. Механизатор очень любил сканворды и постоянно таскал с собой пару-тройку. – Вот, смотри. – Он развернул газетку, ткнув пальцем в фотографию Эйнштейна. – Это же ты, Мамонт, тут я тебя без очков не признал. – Курицын выудил из бездонного кармана, каких на камуфлированном рабочем комбинезоне было множество, карандашик, послюнявил его и, посчитав клеточки, спросил:

– Дальский с двумя «с» пишется? А то тут одной буквы не хватает.

– Пиши с двумя, – добродушно разрешил пьяненький Мамонт и снова показал язык.

На следующий день компания, притихшая ввиду похмельного синдрома, направилась к электричке, проклиная семь километров пути, которые предстояло пройти пешком. То, что где-то в дороге потеряли Мамонта, обнаружилось через неделю уже в Барнауле. Дальский не явился на открытие выставки художника Саши Пушкина, что само по себе было непонятно. Учитывая же последовавший за выставкой фуршет, отсутствие экономиста становилось чем-то из разряда совершенно невероятного. Попытки вспомнить, где последний раз видели Мамонта Дальского, ни к чему не привели.

– Он что-то про Багамы говорил, – неуверенно произнес кто-то из творцов.

Багамы решили посетить после фуршета, по окончании которого молодые и не очень поэты, писатели, художники и прочие творческие люди об этих самых Багамах попросту забыли. О потерянном соратнике, естественно, тоже никто не вспомнил.

Для сельской общины приезд таких известных личностей был событием из ряда вон выходящим. Еще бы, многие лица довелось не раз наблюдать по телевизору и в газетах, правда, в менее опухшем состоянии. Столь важные персоны никогда ранее не удостаивали своим вниманием маленькую деревеньку, а потому в Задерихе еще долго после отъезда вспоминали гостей. Селяне с удовольствием обсуждали это культурное событие. Сходки проходили бурно, интересно, а могли бы быть еще оживленней, если бы в них принимала участие Мараковна.

Мараковна – тощая, востроглазая старуха, зимой и летом щеголявшая в валенках с калошами, славилась на весь район острым языком и невероятной язвительностью. Обычно она не упускала возможности лишний раз об этом напомнить односельчанам, а тут со старухой сотворилось что-то непонятное. Прошмыгнет в магазин – семь километров до станции, вернется с полными сумками – и часа два-три из избы носа не показывает. Потом выйдет, опять до магазина сбегает – и тишина в избе. Окна занавешены, дверь заперта, калитка на крючке. Покупателям, привыкшим в любое время дня и ночи ломиться к самогонщице, старуха сквозь закрытую дверь коротко отвечала:

– Занятая я.

– Ты ж нам как мать родная, открой, – осипшими голосами умоляли ее любители выпить. – Мараковна, невмоготу же, трубы ж горят, открой!!!

– Ежели я тута ваши трубы задарма заливать буду, сама в трубу вылечу, – кричала жаждущим Мараковна. – Нету у меня самогонки, нету! Сказала же, занятая я! – доносилось из-за двери.

– Совсем озверела, – ворчали мужики и отходили к забору, тоскливо поглядывая на сизый дымок. Они, вспоминая всех родственников старухи, матерились на чем свет стоит и, сглатывая слюну, втягивали носом дразнящий запах браги, каким пропитался, кажется, весь двор.

Естественно, такая странность не осталась незамеченной. То, что Мараковна внезапно разбогатела, селяне еще как-нибудь пережили бы, но то, что она перестала продавать самогонку не только в долг, но и за деньги, было непонятно и аномально в принципе. От прямых вопросов старуха уходила, словно вдруг лишилась своей знаменитой словоохотливости, продолжая ссылаться на занятость.

– Да как же, занята! В соседнюю деревню самогон сдает. Крупным оптом, – авторитетно заявил тракторист Васька Курицын, с тоской глядя на занавешенные окна старухиной избы.

– Во-во, богатеет кто-то за твой счет, жирует на твоем добре, – гаденько усмехнувшись, выдвинул предположение почтальон Шипица. – Эт скока денег иметь надо, чтоб весь недельный запас самогонки скупить?

Ваське оказалось достаточно даже такого туманного намека, для того чтобы перейти к решительным действиям. Тракторист отошел к забору для разбега и взял избу Мараковны штурмом, мощью танкового корпуса налетев на закрытую дверь. Дверь пала, в связи с чем старухе-самогонщице пришлось выдержать натуральный допрос с пристрастием.

Столь агрессивное поведение Василия Курицына можно понять – причина у славного тракториста имелась более чем веская. Кто-то повадился воровать живность с подворья достойного труженика, отпахавшего на ниве отечественной механизации лет двадцать. За последние дни у Василия умыкнули телку, поросенка и трех гусей. Курицын обратился в милицию, но поиски воров ничего не дали, а скотина продолжала исчезать. Тогда отчаянный мужик, не боявшийся ни бога, ни бригадира, решил найти воров собственными силами. За тем и вломился к Мараковне, чтобы выяснить, кто это в соседней деревне так разбогател, что скупает всю самогонку на корню.

Но, как оказалось, своих он подозревал зря, пусть даже эти свои и из соседней деревни. У Мараковны в горнице сидел потерянный экономист. Он пьяно улыбался, покачиваясь не то по причине шаткости табурета, не то по причине крепости старухиного самогона.

– Такой милый человек, – объяснила свою невероятно возросшую покупательскую способность старуха. – Денег на еду и выпивку дает и стихи читает. Не дерется, не пристает – век бы с таким мужиком жила.

То, что приставать к ней перестали лет двадцать назад, старуха как-то не вспомнила, с умилением глядя на нечаянного постояльца и поглаживая спрятанный в лифчике кошелек.

Выяснилось, что несколько дней назад заезжий гость вышел по малой нужде из дома, где гуляли творцы, и заблудился – потерял очки, а пока искал, перестал ориентироваться в пространстве. Полночи блуждал в темноте, как вдруг заметил единственный в поздний час огонек. Мамонт пополз на свет и скоро стукнулся лбом в закрытую дверь. Хозяйка полуночничала – гнала самогон. О гостях из города судачила вся деревня, и старуха, не понаслышке знающая о платежеспособности приезжих, сразу же выставила на стол бутыль первача. Что было дальше, славный экономист не помнил.

Курицын, похохотав над глупостью «городских», откомандировал на поиски очков шустрых деревенских мальчишек. Очки нашлись очень быстро, но за столь короткое время Васька успел рассказать Мамонту о своих бедах и на треть опустошить бутылку с мутной жидкостью.

– Давай помогу, – предложил Мамонт и, впервые за последние дни обретя какое-то подобие рассудка, решил пошутить. Он вообще любил хорошую шутку. – Меня знакомый экстрасенс научил защиту от воров ставить.

Курицыну было чего терять, на его скотном дворе полно живности: стадо гусей в двадцать семь голов, свиньи с поросятами, десяток овец, козы с козлятами, три коровы и симментальский бык по кличке Снежок. Подумав о том, что вся эта живность со временем может исчезнуть, он согласился.

Гость, добравшись до Васькиного дома, немного протрезвел. Он снял потертую вельветовую куртку, аккуратно повесил ее на крепкий забор, оставшись в свитере ручной вязки. Часа два Дальский ходил по двору, водил руками, закатывал глаза, завывал и речитативом проговаривал слова из старого анекдота, как нельзя лучше подходящие к данному случаю:

– Шуры-муры, шуры-муры, выздоравливайте, куры…

– Так куры мои здоровше меня будут, – попытался влезть в процесс установки защиты от воров хозяин.

– Это еще и от куриного гриппа, оптом, так сказать, – отмахнулся от него Мамонт.

– Тьфу, – сплюнула теща Саши Пушкина, наблюдавшая за действом, – что мы, анекдота этого не знаем?

Однако Васька, увлеченный процессом, не услышал ее слов.

Новоявленный экстрасенс, закончив «ритуал», осел мешком на колоду возле Васькиного крыльца и, потребовав еще выпивки для восстановления сил, добавил:

– Все, Василий, дальше забора живность твоя и шагу не ступит.

И не ступила. Целый день тракторист угробил на то, чтобы выгнать крупнорогатый скот и овец в стадо, а гусей выпустить к пруду, – не идут! Тут не только воры, тут родной хозяин, который, можно сказать, с пеленок вырастил, со двора свести не может. Однако скотина привыкла вольно пастись, и утром, продрав похмельные глаза, Васька узрел, что его скотный двор переместился в огород. Вышел, как на демонстрацию, в полном составе – вместе с гусями, курами и поросятами.

– Порешу!!! – словно медведь-шатун, ревел пострадавший от экстрасенсорики тракторист, но шутника уж и след простыл.

Еще вчера, наблюдая, как Курицын, взяв трактором на буксир любимого симментальского быка по кличке Снежок, пытался вытянуть его за ограду, Мараковна поняла, что дело пахнет керосином.

– Ой, елочки зелененькие, что-то будет, – тихо запричитала она.

Справедливо подозревая, что пахнуть керосином будет в ее избе, утром, только услышав Васькин рев, заглушивший мычание родного деревенского стада, старуха вывела гостя огородами за околицу и сказала:

– Тикай, мил человек. Васька точно тебя порешит, как есть порешит! И на станцию не вздумай лукаться. Ты леском, леском – тут до трассы рукой подать. До городу подвезут. – Она сунула ему в руки сумку, сшитую из старой ситцевой занавески. – Это тебе на опохмелку, и закусить положила. Хорошему человеку не жалко.

Мамонт, пошатываясь, едва видел, куда идет. Когда он скрылся за деревьями, старуха, бормоча «как он стихи читает», побежала назад, в деревню. Она опасалась, что в ее отсутствие Васька устроит в избе погром или, что еще хуже, вылакает весь самогон…

Если бы Дальский был менее пьян, он бы рванул на груди рубаху и полез на баррикады – в данном случае биться с кулацкими элементами, какими в одном лице являлся Курицын. Но Мамонт о своих политических взглядах и не вспомнил, он двигался, что называется, на автопилоте, только вот направление этому автопилоту старуха Мараковна задала неправильное.

Всего лишь на несколько градусов сместился азимут, но этого хватило, чтобы спустя какое-то время слегка протрезвевший интеллигент обнаружил себя в лесу на куче опавшей хвои, бутылочных осколков и использованных презервативов. Дрожащая рука нашарила пластиковую емкость из-под спиртного, на дне которой скудно поблескивало несколько капель. В голове звенело – красиво, с переливами, словно там находился колокол Никольского собора. Пошарив другой рукой, он наткнулся на матерчатую сумку, забитую чем-то, на ощупь напоминавшим съестное. Подтянул ее ближе, раскрыл и, хмыкнув, выудил оттуда полулитровую бутылку самогонки, заткнутую туго свернутой газетой, несколько огурцов в неоднократно использованном целлофановом пакете из-под молока, две головки чеснока и завернутые в вафельное полотенчико ломти хлеба, проложенные толстыми шматками сала. Дальский, открыв бутылку, надолго приложился к горлышку, потом надкусил огурец, сложил остальные продукты назад в сумку. С трудом поднялся и, хрустя солененьким огурчиком, пошел по лесу, выбирая наугад направление. Разум отказывался включаться на полную мощность, глаза видели окружающий мир в мутной дымке.

Мамонту повезло отыскать родник. Если бы не это обстоятельство, вероятно, в этом леске история и закончилась. Дальский недоумевал, как он мог заблудиться в лесу, где в какую сторону ни пойди – все равно выйдешь к людям. Единственные люди, попавшиеся на пути, давно покинули мир живых, отдыхая на кладбище много лет. Мамонт не сразу увидел покосившиеся, скрытые кустарником памятники. Он споткнулся, зацепившись за сваленную давным-давно кладбищенскую ограду, упал на живот и проехал несколько метров по сырой траве, протаранив что-то твердое. В голове зазвенело металлом, перед глазами поплыли звезды, почему-то серые, в ошметках красной краски. Прошло много времени, пока Мамонт сообразил, что мелодичный звон раздается со стороны, а звезды кружатся не в глазах, а настоящие. Он встал, перекрестился, поклонился месту захоронения. Развернувшись, пошел в другую сторону. Однако снова вышел к старому заброшенному кладбищу.

Дальский сосчитал – тринадцать покосившихся памятников, увенчанных звездами, с которых давно облупилась красная краска. Он еще раз перекрестился и прошел меж могилами. Попытался прочитать имена умерших, но разобрать буквы, стертые временем и равнодушием близких, не смог. Некоторые могилы окружены оградками, другие же просто отмечены стандартными в советские времена металлическими пирамидками со звездой.

Стемнело. Решив устроить привал, экономист расположился у могилы, рядом с которой имелись скамеечка и столик, бросил на стол сумку и пошел набрать еще воды – бутылка из-под минералки давно опустела. Вернувшись с родника и заметив метнувшуюся к одной из оградок тень, Дальский со всех ног побежал к могиле, у которой кто-то опустился на колени.

– Ау! – закричал мужчина, намекая на то, что заблудился, и опустил руку на плечо одетой в старое драное платье женщине.

Женщина оглянулась и заорала – дико, с подвыванием. Человек отшатнулся, не в силах отвести взгляд от сморщенного лица. Он оторопело смотрел в глаза незнакомки с поперечными полосками зрачков, горевшие, словно красные огоньки на новогодней елке.

– Как тебя жизнь-то уделала, – вырвалось у него.

– Помогите, насилуют!!! – закричала в ответ старуха.

– Нужна ты мне, старая дура, если только стихи почитать, – обиделся Дальский. – Ты своими лампочками Ильича на кого другого зыркай, я тут тебе не помощник. Ишь, выдумала – насиловать…

– А придется. – Незнакомка потерла ладони, видимо предвкушая и предстоящие удовольствия, и то, как будет отбиваться, защищая себя от поругания.

Человек кинулся бежать, но старуха оказалась шустрей – подставила ему подножку. Дальский рухнул в траву и закрыл глаза, решив прикинуться мертвым. Темнота не была препятствием для светящихся глаз престарелой хулиганки, она без труда разглядела неподвижное тело в густой траве. Подняв палку, старая карга оперлась на нее и, подволакивая ноги, подошла к жертве.

– Давай, красавш-щик, я вся твоя! – скрипучим, словно несмазанное колесо телеги, голосом «промурлыкала» соблазнительница, расстегивая верхние пуговицы старой вязаной кофты.

«Красавчик» не шевелился, он не отреагировал даже на весьма чувствительный удар старухиной клюки.

– Ниш-шего не понимаю, – пробормотала насильница глубоко пенсионного возраста, еще надеясь, что случайная связь состоится. Она нагнулась, потормошила мужчину рукой, но реакции со стороны потенциального партнера – ноль. – Тьфу, и тут одни алкоголики, – обиженно прорычала старуха, помахав рукой перед носом, чтобы отогнать запах. – Нажрался! До синеньких фантомасиков нажрался, а ешшо человек называется! – Она снова стукнула Мамонта клюкой. – Это тебе за дуру и за оскорбление моего женского достоинства бездействием!

Пока в голове звенело, Дальский оторопело смотрел на то, как странная деревенская баба оседлала палку, оказавшуюся обыкновенной метлой, и, лихо свистнув, стартовала, удаляясь от кладбища со скоростью пущенного из рогатки камня.

Славный экономист, радуясь, что так счастливо избежал насилия, еще немного полежал, потом поднялся, сделал большой глоток самогонки. Скамейка манила прилечь, но, подумав, устраиваться на ночлег прямо здесь же, на кладбище, Мамонт не решился. Разложил по карманам остатки еды, сунул во внутренний карман куртки бутылку, емкость с водой взял в руки. Потом вздохнул и, бросив еще один полный сожаления взгляд на скамейку, поплелся прочь, едва удерживаясь от того, чтобы не рухнуть здесь же, на могилке, и, обняв памятник, уснуть.