Текст книги "Я – сестра Тоторо"

И Чибис словно просыпается от её окрика, трогается за папиным конём, встаёт ему в хвост. Меня опять качает: вправо-влево, вправо-влево.

– Сейчас мы тоже поедем рысью, – слышу Елизавету Константиновну, и они с папой выходят в центр манежа. Она цепляет на его коня длинную шлею, отходит на несколько шагов и цокает языком. – Пегас, рысь!

И он скачет! Правда скачет! Папа сидит сосредоточенный, видно, что ловит баланс.

– Пятки вниз, носок тянем, плечи назад! – долетает голос Елизаветы Константиновны. (Господи, где-то я это уже слышала…) – За руками следим! Не болтаемся, куда, куда вас заболтало?

Видно, что папа старается изо всех сил: тянет, выпрямляет, следит за руками. Сложная поза всадника разваливается через секунду, папу начинает качать и подбрасывать, но он собирается – и опять пятки, носки, плечи. Так они скачут в одну и в другую сторону, потом Елизавета Константиновна отцепляет шлею от уздечки.

– Хорошо, хорошо, – хвалит. – Угощайте коня. Валя, следующий!

Во мне всё ойкает, а Таня уже поворачивает моего Чибиса, и мы идём в центр. Щёлкает карабин, Елизавета Константиновна отходит в сторону:

– Чиба, рысь!

Я даже не успеваю понять, что происходит, а подо мной уже всё трясётся. И мне кажется, что я вот-вот упаду. Что я уже соскальзываю из седла. Налево! Нет, направо! От ужаса хватаюсь за луку, сжимаюсь, разве что не закрываю глаза.

И Чибис останавливается. Причём так резко, что меня и правда чуть не вытряхивает.

– Ну, куда?! – возмущённо кричит Елизавета Константиновна. – Ты чего повод бросила? Так нельзя. Села, откинулась в седле – и потекла спокойно. Твоё дело сейчас держаться, больше ни о чём думать не надо. Давай снова: берём повод…

– Погодите, погодите! Чем держаться?

– Ногами. На лошади мы всегда держимся только ногами. Все вот эти штуки с бросанием повода, с гривой – ты это сразу забудь. Поняла?

– Ага…

– Ну, молодец. Давай садись. Чиба! Рысь!

И она снова щёлкает языком, и снова подо мной всё трясётся и едет, но я держусь. Я изо всех сил держусь ногами. Ужасно хочется закрыть глаза, но я этого не делаю. Ужасно хочется схватиться за гриву – но я и этого не делаю тоже. Я просто сижу. И еду. И трясусь.

– Хорошо, – говорит Елизавета Константиновна. – Хорошо. Смотришь вперёд. Руки держишь. Вверх не поднимай, локти сзади. Так. Молодец!

Тряска кончается, Чибис переходит в шаг. Я выдыхаю. Мимо проходит папа, сейчас Таня ведёт его коня. Он улыбается мне: ничего, Кроль, держись! Пытаюсь улыбнуться в ответ.

– Так, теперь в другую сторону, – говорит Елизавета Константиновна.

Это называется – рано обрадовались…

И всё повторяется. Потом мы опять идём по кругу, а все бегут мимо рысью. Потом опять рысью скачет сначала папин Пегас, потом мой Чибис, и меня то трясёт, то качает, а Елизавета Константиновна напоминает через каждый шаг: «Руки! Ноги! Плечи! Носки!» И я понимаю, где это уже слышала, – на балете, на ненавистном балете. Но стараюсь, то одно тяну, то другое выпрямляю, только всё снова сгибается, съёживается и скрючивается.

Потом наших коней выводят в центр, и Елизавета Константиновна кричит:

– Остальные, подтягиваем повод, готовимся к галопу. Поехали по готовности!

И у меня захватывает дух. Потому что они скачут, и это так красиво! Белая большая кобыла и рыжий конь – они скачут и скачут, такие статные, такие летящие, а я не могу отвести глаза. Неужели я тоже так буду когда-нибудь? Мне прямо не верится, и хочется, и страшно – чтобы вот так, только песок из-под копыт, и дробное «тыгдым, тыгдым», аж весь манеж гудит. И дыхание перехватывает от красоты…

– Идём, идём! Ему нельзя стоять, – слышу Таню.

Она чуть тянет Чибиса. Я послушно сжимаю его ногами, и мы трогаемся – шагом, еле-еле. А вокруг летят, летят…

– А ты тоже здесь занимаешься? – Мне хочется поговорить. Потому что сил нет смотреть, как красиво скачут кони. Потому что сил нет думать, что я не смогу так. Никогда.

– Ага. – Таня не оборачивается.

– А давно?

– Два года.

– Два года! Ты, наверное, уже всё умеешь?

– Если бы… – Мне кажется или она правда вздыхает? – Чтобы всё уметь, знаешь сколько надо заниматься!

– Сколько?

– Ну, лет десять.

– Десять?! Да ладно! Чтобы вот так ездить галопом – надо десять лет?!

– Что ты! – Кажется, она смеётся. Не оборачивается, и я не вижу, но по голосу – кажется, да. – Это быстро. Я другое имею в виду.

Но мне неважно другое. О другом я даже подумать сейчас не могу.

– А за сколько научишься?

– Ну, я не знаю. Полгода. У всех по-разному. Смотря ещё сколько заниматься в неделю.

– А ты сколько?

– Я в группу хожу. У нас три раза тренировки.

Три раза в неделю. Вот это всё – три раза в неделю! Я пытаюсь представить. И понять, хочу ли я себе такого. Спинку держать. Пятку тянуть. Балет был очень давно, но я прекрасно помню, как это противно. А я туда только два раза в неделю ходила. А тут ещё тряска, ноги сводит и куча непонятных слов…

И – галоп. Вот этот, летящий, как ветер, как свобода.

– А это всегда так сложно или потом проще?

– Я не зна-аю… – тянет Таня. – Первый раз сложнее, наверное. Потом привыкаешь. Я не помню уже.

Вокруг едут рысью, а потом переходят в шаг.

– Чибис, в центр, останавливаемся, слезаем! – кричит Елизавета Константиновна.

Она уже остановила папиного коня. Таня тормозит моего. Он послушно замирает. Я переношу ногу и чуть не падаю. Еле держусь, хватаюсь за гриву.

– Ты чего? – Таня с тревогой глядит на меня.

– Ноги. – Я стараюсь улыбаться. Какое это прекрасное чувство – земля! И ничего не трясётся, не едет никуда.

– А, это да. Но потом привыкаешь.

И улыбается тоже. По-настоящему, а не как я. У неё хорошая улыбка. Лицо простое, широкое и круглое, а улыбка – добрая и открытая. Это меня почему-то успокаивает. Больше, чем её слова.

– Валя. – Протягиваю ей руку.

Она смотрит с удивлением, потом пожимает. Рука у неё сильная, и я долго ещё чувствую пожатие её пальцев.

Глава 4

Этим летом мы никуда не поехали. Обычно каждое лето мы куда-нибудь уезжаем – на Кавказ, например, или в Киргизию. Там мы поселяемся с мамой и Велькой где-нибудь, а папа уходит в горы. Не один, конечно, с друзьями. Два года назад мы даже в Грузию ездили, вот там было вообще клёво! Велька даже мычать перестал и начал что-то вменяемое произносить время от времени – так там было красиво. А папа вернулся совсем бешеный. Он же альпинист, ему без гор нельзя. Они и с мамой познакомились в горах, но только она ужасная трусиха, она всего этого боится и уже давно с ним не ходит. Трясётся всё время, пока папа в горах. «Я тебя как на войну отпускаю», – говорит, пока он собирается.

А мне нравится, когда папа там. Точнее, когда он возвращается, – он совершенно другой, как будто из космоса, такие у него глаза неземные. Или нечеловеческие. Заросший весь, лохматый, волосы на солнце выцветают, а лицо обгорелое – белые брови и белые волосы на тёмном-тёмном лице. Ужасно красиво! И он такой сильный, весь просто накачанный силой, так что с ним особенно хорошо. И пахнет от него по-другому, не как в городе: дымом, и лесом, и ещё чем-то, мне в детстве казалось – ветром. Я ужасно люблю эти первые дни, когда он приходит.

Но в это лето поход отменился. Папа сказал – из-за парка.

Это за завтраком было.

– В смысле? – не поняла я.

– Ну ты подумай, – отвечает мама с раздражением.

Стоит у плиты и не сводит глаз со своей турки. Она керамическая, крошечная, красного цвета, и мама ею ужасно дорожит – её сделала мамина подруга, когда они учились в художественном училище. Та самая, которая потом Вельке окарину слепила. Я помню, когда мелкая была, хотела с этой туркой поиграть, но мама так раскричалась, что я сама турку на место вернула и даже вымыла. На всякий случай.

– Я подумала, – говорю. – И всё равно не понимаю, чем парк может нам помешать куда-нибудь поехать.

– Мы квартиру поменяли? Поменяли, – говорит мама. – А на поездку знаешь сколько надо? И вообще, пора входить в режим экономии. Нам ещё Вельку лечить.

– А-а… – Я вздыхаю и гляжу в окно. Там колышутся берёзы. Всё как всегда – буднично и банально.

– Не грусти, Кроль, – говорит папа. – Ездят для чего? Чтобы узнать что-то новое, так? Смотри: есть метод познания интенсивный, а есть экстенсивный. Знаешь?

Я неопределённо качаю головой. Кажется, я читала что-то такое. Вроде как по истории. Или по географии… Но лучше пусть папа объяснит. Тем более что ему самому хочется.

– Экстенсивный – это вширь. – Он расставляет по столу пачки с мюсли. – Каждое лето – новая страна, новые впечатления. Что успел увидеть, то и хорошо. Времени мало, всё не успеешь, а на следующий год едешь в другое место. И вроде как много где побывал, но видел – ну, что успел за две недели, то и увидел. Понятно?

Я киваю. Велька тоже. Он внимательно следит, что папа делает с нашими мюсли.

– А интенсивный? – спрашиваю.

– А интенсивный – это вглубь. – Папа сгребает все пачки вместе. – Это забуриться куда-нибудь и исследовать. Если времени мало, на следующий год возвращаешься – и снова исследуешь. Вроде как не много где побывал, зато знаешь эти места очень хорошо: чем там люди живут, как говорят, что едят и что делают.

– Второй лучше, – говорю, глядя на гору мюсли.

– Оба хорошие, только по-разному. На интенсивный метод обычно времени не хватает. Ну или терпения.

– И денег, – вставляет мама.

Она уже налила себе кофе, стоит, прислонившись к разделочному столу, прихлёбывает из крошечной чашечки и смотрит на нас с папой с улыбочкой. Она умеет на нас так смотреть, я не всегда понимаю, чего она хочет.

– Но в этом году нам повезло! – провозглашает папа. – В этом году у нас интенсивный метод познания, прямо не уезжая из дома!

И подмигивает мне, и ставит пятерню – бей! Я бью. И подмигиваю тоже. И пусть мама смотрит сколько влезет, всё равно ей нас не понять.

На самом деле я про поездку просто так спросила. Меня вполне устраивало, как всё складывается в это лето. Потому что папа оказался прав: человеку нужен лес. Ну или хотя бы парк. Тогда дом становится настоящим домом, куда хочется возвращаться.

И парк стал нам домом. Пока мы бегали в нём по утрам, пока гуляли в выходные все вместе, пока я уходила туда днём одна и бродила вдоль прудов, по дорожкам и без, – он открывался всё больше и больше, становился понятным. Своим. Мы уже знали, где обитают белки, и брали для них семечки и орехи. Мы видели уток, которые выводили птенцов на пруды. Они смешно квохтали и торопили своих детей перейти тропку перед нами. Мы знали, где растут самые большие, самые величественные дубы. В общем, мы вполне обжили его, наш парк.

А два раза в неделю мы ходили на конюшню. Мы съездили с папой в магазин и купили специальные брюки со вставками на коленях, ботинки с крагами и каски – и мама ничего не сказала против. Мы уже ездили без корды[2]2
  Ко́рда – длинная шлея, которую используют для управления лошадью на расстоянии, при тренировках либо без всадника, либо с новичком.


[Закрыть] на рыси и галопе, и это произошло как-то само собой. Папа так вообще как будто всю жизнь сидел в седле и начал ездить галопом раньше меня.

А с сентября маячила детская секция. О ней постоянно говорили девчонки на конюшне: ах, когда будут группы, да вот когда все вернутся… Летом-то не очень много детей: я, да Таня, да двое маленьких – Даша с Аглаей. Кого никуда не увезли. Причём Таня никогда с нами не ездила, она приходила на манеж, помогала тренеру, но занималась в другое время. Так что обычно ездили мы с папой и ещё какие-нибудь взрослые. Ну и Даша с Аглаей, куда же без них.

И я уже ждала, когда начнутся эти самые группы и я буду заниматься с Таней. Мы вообще-то не много общались, так, привет-пока, но она казалась мне прикольной, и я надеялась, что в группе удастся с ней нормально подружиться. А кроме того, казалось, что в группе, где все ровесники, будет интересней. Я не знаю, почему мне так казалось. Просто.

Но, конечно, этого нельзя было говорить папе. Только когда он вдруг спросил, я растерялась и не сообразила.

Это было по дороге на тренировку, где-то в конце августа.

– Кроль, Елизавета Константиновна спрашивает, записывать ли тебя в секцию, – говорит он. – Что скажешь? Просто, смотри, там дети занимаются уже по два-три года. Тебе не тяжело будет с ними?

– Нет, пап, что ты! Это же, наоборот, интересно. Всё-таки хоть не одна.

– Одна? Разве ты сейчас одна?

Он смотрит на меня с удивлением, и я кусаю себя за язык: проболталась. Но не могу же я ему сказать: пап, я просто хочу с кем-то общаться, а где мне это делать? Потому что он скажет: за друзьями бегать нельзя. Друзья должны сами появляться. Он мне уже сто раз это говорил. Но ему-то хорошо, у него друзей – вагон, и это они за ним бегают, потому что он клёвый. Я бы сама за ним бегала. А мне что прикажете делать?

Но папа, похоже, не обиделся.

– «Малыш, но я же лучше, лучше собаки!» – цитирует мультик и делает несчастное лицо. Играет.

– Лучше, конечно. Просто ты же… Ну, я не знаю… Совсем другое.

– Ладно, Кроль. – Он смеётся и треплет мне чёлку. Кажется, всё понял. – Я сегодня поговорю с Елизаветой Константиновной.

Во мне плещется радость, а мы как раз входим в ворота конюшни и сталкиваемся с Таней.

Она выдёргивает один наушник из уха и бросает нам:

– Здравствуйте, у вас Изумруд, – это папе, – а у тебя Спарта. И сегодня у вас конкур.

– Что?!

Я ослышалась? Только вчера мы с папой смотрели видосы с этими прыжками через барьер, и я думала: «Это так сложно! Я никогда не сумею». И вот – пожалуйста! А вдруг у нас не получится?

Но я спрашиваю не это. Я спрашиваю другое:

– Спарта? Но почему?

– Так Елизавета Константиновна сказала. – Таня пожимает плечами. – Да она хорошая, не бойся! И на ней начинать проще, она сама на барьер скачет, только держись.

Вот это-то мне и не нравится: «только держись».

– А Изумруд? – спрашивает папа, и по его голосу непонятно, он серьёзно волнуется или меня передразнивает.

– О, Изик вообще лучший! – улыбается Таня. – Я побежала, мне ещё седлаться, я с вами сегодня занимаюсь. – И уходит в большую конюшню, вставляя по пути наушник обратно.

Я уже и не знаю, что чувствовать. Я же так хотела заниматься с Таней! Но конкур. Но Спарта! Которую тоже надо седлать.

Я срываюсь и бегу в конюшню. Но другую – для маленьких.

У нас в клубе всего по два: две раздевалки – для взрослых и для детей, две конюшни – для больших лошадей и для пони. Спарта вроде и не пони, но ростом не вышла – то, что называется пони-класс, поэтому стоит в маленькой конюшне. Она очень неказистая лошадка. Мелкая, худенькая, гнедая, с маленькой и лёгкой бородатой головёнкой, куцым хвостиком и белыми гольфиками на ногах. Она как невыросший ребёнок. Я видела, как на ней занимались, но мне всегда она казалась такой несерьёзной, что даже в голову не приходило, что она может достаться мне.

Когда я вхожу в манеж, мне кажется, на меня все пялятся: фу, какая уродина! Не я – лошадь. На зрительских креслах какие-то незнакомые подростки. Не в форме, просто пришли посмотреть. Ну и пусть глядят, куда же теперь деваться. Папа тоже уже на манеже с Изумрудом. Вот он – красавец! Не папа, а конь, хотя папа тоже ничего. Изумруд – орловский рысак, весь такой ладный, аккуратный. Не то что моя страхолюдина. И Таня на Золушке, красивой саврасой кобыле, и ещё какая-то полная девочка на пони.

Ладно, коняга, поехали. Посмотрим, что ты за подарок.

Но всё начинается хорошо: Спарта спокойно стоит, пока я затягиваю подпругу, трогается, когда я её прошу, и выполняет команды послушно, хотя и кажется немного рассеянной, словно бы делает всё не из уважения ко мне, а потому что ей больше нечем заняться. Щупленькая, маленькая, она кажется нестрашной, и я расслабляюсь.

В середине занятия Елизавета Константиновна начинает расставлять барьеры. Мы наблюдаем, как возникают два невысоких заборчика из перекрещённых досок и ещё несколько таких же досок ложатся в середине манежа, на расстоянии большого шага друг от друга. Барьеры совсем невысокие, не кажутся серьёзным препятствием, но всё-таки сердце у меня тревожно колотится.

И тут я замечаю, что Спарта преображается. Головёнка её взлетает, уши насторожились, а тело напрягается, будто наливается изнутри. Она начинает шагать бодрее. Сердце у меня заходится.

– Для тех, кто в первый раз, объясняю, – говорит Елизавета Константиновна. – На барьер заходим на рыси, никуда не летим, понятно? В момент прыжка становитесь в полевую посадку. Руки строго за гриву, слышите меня? За гриву! Встали, прыгнули, до четырёх досчитали, сели. Всем понятно?

Я радуюсь, что вчера посмотрела видосы и теперь знаю, что такое полевая посадка.

– Ладно, поехали рысью. На полевой! – командует Елизавета Константиновна.

Все привстают в стременах, едут, слегка покачиваясь, и я тоже привстаю и еду за ними. Вроде ничего, получается. Потом Елизавета Константиновна велит заезжать на кавалетти[3]3
  Кавале́тти – невысокие препятствия, иногда просто деревянные жерди, положенные на землю. Используются для обучения лошади и всадника базовым навыкам конкура.


[Закрыть] – это оказались те самые доски посреди манежа. Мы едем друг за другом, я пристраиваюсь за папой, и рысь становится более редкой, когда Спарта перешагивает через доски. Меня качает чуть больше, но привыкнуть можно. Потом мы садимся в седло и поднимаемся на полевую только на самих кавалетти. Потом опять в полевой – и по кругу всё снова.

– Хорошо, – говорит Елизавета Константиновна, когда мы отъездили и передохнули, а сама берёт хлыст и становится к первому барьеру. – Ездой налево, жёлтенькое, покатились. Кто там первый? Золушка? Таня, давай, твоя лыжня.

Таня как раз едет по прямой к барьеру, и никого перед ней нет. Даёт лошади шенкель, та идёт галопом. Толчок, Таня чуть заметно привстаёт – и Золушка легко перепрыгивает барьер, почти не заметив, кажется, просто перешагивает его.

– Ничего, хорошо. Только я как сказала заходим? Рысью. Станислав, следующий! – командует Елизавета Константиновна.

И тут до меня доходит, что лошади выстроились в очередь и что я вот-вот поеду тоже! Сердце заходится, ладони становятся влажными.

А папа уже поворачивает коня на барьер.

Изумруд видит его. Разгоняется. Прыжок!..

И папа спокойно отъезжает с другой стороны. Как будто ничего и не было. Я даже не успеваю заметить, как у него это получилось.

И слышу:

– Валя, поехали. Спокойно. Не держи её.

Но я и не держу. Стоило мне завернуть к барьеру, как со Спартой что-то происходит. Как будто у неё между ушами загорается красная лампочка: она вытягивает шею, сама вся вытягивается в струнку, набирает скорость – и несётся со всех ног!

– Грива! – слышу я, в последний момент выкидываю вперёд руки и только привстаю, как уже понимаю, что мы перелетели на другую сторону.

И Спарта тут же останавливается как вкопанная. Больше ей неинтересно.

– Ничего, Валь, для первого раза нормально, – слышу голос Елизаветы Константиновны, но сама не очень понимаю, что это было и что в этом нормального. – Похлопай и отъезжай из-под барьера. Следующий.

Я хлопаю Спарту по шее и двигаю её обратно в ту же очередь. Сердце колотится, но это уже не страх, а восторг: получилось! И как это круто! Хочу ещё!

«Ещё» наступает стремительно. Я даже не успеваю сообразить – Спарта сама выворачивает на барьер, сама набирает скорость, я опять слышу: «Грива!» – и оказываюсь на другой стороне.

Кажется, получается. Я ещё поверить в это боюсь, но кажется – да! Отыскиваю глазами Таню – может, она мне что-то подскажет, хотя бы кивнёт, так ли я всё делаю. Но из-под каски её глаза строгие, а лицо непроницаемое. Непонятно даже, видела ли она, как я прыгала.

Ну и ладно. Мы прыгнули ещё раз в эту сторону, потом – в другую. Спарте это явно нравится, и я понимаю теперь, что значит «она сама идёт на барьер», – мне ничего не надо делать, чтобы направить её. И прыгать оказалось несложно, главное, привставать, вытягивать руки вперёд, хвататься за гриву – и уже садишься на другой стороне. Всё!

– Сидеть! Ульяна, сидеть! – вдруг слышу я за спиной, а потом странный звук.

Оборачиваюсь: полная девочка свалилась с пони. Съехала набок, как мешок. Стоит теперь, отряхивается, нелепая и смешная. Елизавета Константиновна подводит ей пони в поводу.

– Всё нормально? Залезай.

Ульяна не смотрит на неё и ни на кого не смотрит, лезет обратно в седло. Поехала дальше.

А мне опять становится страшно. Я уже как будто и забыла, что можно упасть. Сначала думала об этом, а потом так втянулась, что перестала.

– Ездой направо: жёлтое – на зрителей, белое – к стене. Потекли! – командует Елизавета Константиновна, и я только тут замечаю, что барьеры стали выше: она подняла планки. Страх плещет во мне снова.

Прыгает Таня – один барьер, другой. Нормально. Прыгает папа – один барьер, другой. Чуть похуже, его болтает в седле, и Елизавета Константиновна велит не стоять на стременах, но тоже ничего.

И вот моя очередь.

– Валя, спокойно. Отдай ей повод, не тяни. Она и так нормально заходит.

Отдать повод – да она шутит! А держаться за что? Но я не успеваю ничего ответить, потому что Спарта дёргается – и я слышу странный звук. Что это?

Господи, да это ветер в ушах – так быстро она скачет!

Прыжок! Грива!

Порядок.

Но Елизавета Константиновна кричит:

– Веди, веди дальше! Следующий барьер!

Ой, я же совсем о нём забыла!.. Но Спарта понимает всё быстрее, чем я. Поворачивает. Снова шумит в ушах. Толчок! Прыжок!..

И тут я чувствую, что лошадь из-под меня уходит. Она в одну сторону, я в другую. И я ничего не успеваю сделать, хватаю воздух вокруг себя.

– Мама!

Кувыркаюсь через голову и сажусь. Вижу, как Спарта рысью отбегает, белея своими гамашами. Хорошо, что я вчера посмотрела, как правильно падать.

– А вот потому, что вести надо лошадь! – кричит Елизавета Константиновна. – После барьера – шенкель. А не сидеть как кукла. Работать надо своими макаронинами! Лошадь-то права, она дальше поскакала, у неё маршрут.

«И нам, видимо, не по пути», – хочу сказать я, но молчу. Смотрю, как Елизавета Константиновна ловит Спарту и ведёт ко мне.

– Всё нормально, ничего не отбила? Залезай.

– Опять?

– А ты как думаешь? Упала – это ещё не повод прекращать занятие.

Ладно, не повод так не повод. Я сажусь, и мы едем шагом, пристраиваемся в хвост очереди. Все снова прыгают два барьера подряд. Нормально прыгают, даже Ульяна на пони.

– Спарта пошла, – слышу я. – Рысью. Не гони. Потянула – отпустила. Успокой лошадь!

Я бы рада – но какой там! Спарта, только сообразив, что нам сейчас снова прыгать и ещё даже не видя барьера, как будто срывается с цепи и скачет изо всех сил! Я чувствую, как напряглись её мышцы, но уже ничего не могу – ни думать, ни делать. Я только хватаюсь за неё и стараюсь не закрыть от страха глаза.

В ушах свистит. Меня толкает снизу, подбрасывает, я чувствую, что теряю опору, пытаюсь схватиться хоть за что-нибудь, но понимаю, что уже не держусь, меня выкинуло снова на шею лошади. Спарта же не сбавляет темпа, несётся на галопе, вписывается в поворот, проносится у самой стены – и у меня что-то щёлкает в мозгу, я хватаюсь за деревянный борт манежа.

– Куда?! – слышу крик Елизаветы Константиновны. – Нельзя!

Но поздно. Непонятно, чего я хотела – остановить лошадь или пересесть на забор, но только Спарта выкатывается из-под меня, а я сползаю на землю.

Еле-еле встаю на ноги – колени трясутся. Я даже хватаюсь за них с удивлением – всегда думала, что это такое литературное преувеличение, а вот, оказалось, правда, ещё как трясутся.

– Валя! Ты куда полезла? – Елизавета Константиновна подводит мне лошадь снова. – На тот же барьер, поехали.

– Опять? – У меня голос дрожит. Мне кажется, я сейчас упаду, я хочу, чтобы меня пожалели. Нахожу глазами папу. Он смотрит внимательно, но не вмешивается. На манеже главный – тренер, что может сделать папа?

– А ты что хотела? – вместо всякой жалости накидывается на меня Елизавета Константиновна. – Лошади нельзя закреплять, что она тебя сбросит – и всё, свободна. Она потом так всегда делать будет. Поехали. Дети, пропустите Спарту!

Я сажусь в седло, чувствуя, что у меня не осталось никаких сил. В голове шум, я просто не соображаю, что мне делать. Сажусь, пускаю Спарту рысью. Она доезжает до конца манежа, поворачивает на барьер – и срывается в галоп.

– Ничего. Ничего. Аккуратно едем, пусть так, – слышится голос Елизаветы Константиновны, а я понимаю в этот момент, что Спарта идёт не на дальнее препятствие, как должна, а на ближнее, под углом!

Я слишком поздно это понимаю. Ахнуть не успеваю – лечу вперёд лошади, через её шею.

Кувыркаюсь. Перед глазами – песок. Сажусь. Озираюсь. Хлопаю глазами. Голова кру́гом.

– Валя, нельзя было туда! Держать нужно лошадь! – кричит Елизавета Константиновна.

И я осознаю, что она мне всё это время что-то кричала, но я просто не слышала. Я вообще как в бочке, и вокруг меня только гул.

Спарта уже рядом. Мне кажется, она ухмыляется, пока я опять залезаю на неё.

– Поехали. На белый. Слышишь меня, Валь? На белый!

Я слышу – и не слышу. На самом деле мне уже всё равно. Совершеннейшее равнодушие во всём теле, в голове – всюду. Мне только хочется, чтобы от меня отстали.

Но нет. Спарта делает круг, опять выходит на прямую к барьеру – и я вижу, что она скачет на ближний, жёлтый.

– Нельзя! Вольт[4]4
  Вольт – движение лошади по кругу, одна из начальных фигур в выездке.


[Закрыть]! Валя, вольт! – слышу я голос Елизаветы Константиновны и тут вижу её саму: она выходит и становится перед барьером!

Мне показалось, у меня глаза выкатятся от испуга. И Спарта тоже, похоже, обалдела. Она уже неслась во весь дух, так что её ничем нельзя было остановить. Но тормозит, сама, потому что я уже ничего не могу, только бы держаться. Изгибает спину и отворачивает и от тренера, и от барьера. И замирает возле правой стойки, вкопавшись всеми четырьмя, а меня по инерции сдёргивает вперёд – и я бухаюсь под ноги Елизаветы Константиновны.

Ба-бах! – это рушится барьер, потому что я его зацепила. Кони вокруг вздрагивают, кто-то пытается сорваться в галоп, Спарта прыгает рядом. Я чувствую себя пластмассовым манекеном: руки-ноги как палки, в голове пустота. Глазами хлоп-хлоп. Кто все эти люди?

Четвёртый раз. Четвёртый раз подряд я упала. За один день! За одно занятие! А до этого – ни разу. И жутко собой гордилась.

Вот, получи! И какая тебе после этого секция?

– Валя, ну что ты сегодня валишься? – Елизавета Константиновна не ругается, голос звучит сочувственно. С кресел, где зрители, слышится смех. Неприятный, с хрипотцой. Оборачиваюсь – те самые девчонки угорают. Конечно, «Валя – валишься», ржака!

Меня душат отчаяние и злость. И тоска: опять в седло?!

– Я не хочу! Елизавета Константиновна, я не сяду! Я боюсь! – Я сама не узнаю свой голос – капризный, детский, разве это я?

Во мне всё колотится. Мне и правда ужасно страшно. Я только сейчас это почувствовала – зато с какой силой! Оборачиваюсь, ищу глазами папу: ну ты-то, хоть ты мне помоги!

– Ну-ка, не хнычь! – коротко говорит Елизавета Константиновна.

И я смиряюсь.

Скажи она что угодно другое, и я бы разревелась, наверное. Но она говорит, как мама, как будто знает, что надо сказать. Только шмыгаю носом и покорно лезу в седло. Потому что мама всегда, стоит мне начать реветь, говорит: «Не хнычь!» – и никаких разбирательств, никаких утешений, хоть бы я руку порезала, хоть бы коленку об асфальт, хоть когда сломала руку, съехав с горки.

Хоть бы вот четыре раза подряд с коня слететь. Какое дело? Надо – залезай и езжай. И не хнычь. Тренер на манеже главный.

Залезаю. Оборачиваюсь на папу. Он подмигивает. Держись, Кроль!

– Один раз прыгнешь – и отстану, – говорит Елизавета Константиновна, под уздцы выводя Спарту на внешний круг. – Она тоже уже устала. Но она должна слушаться, понимаешь? И знать, что так себя вести нельзя. Поехали, на белое. Не объезжай, сразу. – И отпускает лошадь.

Сразу так сразу. Шагом, потом рысью. Жёлтое препятствие разрушено, туда она больше не полезет. Белое. Доворачиваю, прижимаю оба шенкеля. Галоп. Толчок. Грива.

Сели. Вот и всё.

Я даже оборачиваюсь – и правда, всё? Да, барьер сзади. Мы труси́м со Спартой по внешнему кругу.

– Валя, молодец! Угощай кобылу, отставай. Порыси по стенке. Остальные ездой направо, подряд: белое, жёлтое. Поехали!

Как будто ничего не случилось.

Когда я подхожу к раздевалке после трени – вся измочаленная, а главное, с таким противным чувством на душе, хоть бы никого не видеть, – слышу: за дверью гвалт и хохот.

Останавливаюсь. Вспомнилось, как хохотали во время занятий – надо мной, конечно, над кем же ещё. Может, не идти? Чёрт, но там мои вещи. Ай, да чего уж!..

Решительно вхожу.

Там полно народу. В раздевалке две комнаты. В дальней толкаются маленькие девочки с мамами и бабушками. В ближней – девочки постарше, я никого не знаю, кроме Тани. Они не переодеваются, они просто тусят, все давно знакомы, сидят, прикалываются друг над другом. А ведь это, наверное, та самая группа, куда Таня ходит, догадываюсь я. А ведь мне так хотелось с ними познакомиться…

Но понимаю, что ни с кем знакомиться не буду и не хочу. Потому что им сейчас вообще ни до кого дела нет. В центре комнаты – большой диван. На нём сидит парень. А на коленях у него – девица. И рядом ещё человек шесть, наверное. Все они как-то умудрились уместиться, и толкаются, и пихаются, и хохочут, то и дело вытесняя крайнего на подлокотник.

– Ха-ха-ха! Хо-хо-хо! Ай, уйди, раздавишь!

– Да ла-а-адно, ты не выдержишь, что ли?

– Ой, я сейчас лопну!

И дружный смех.

– Девочки, нельзя потише? – выглядывает из соседней комнаты чья-то бабушка.

Все притихают, но только она скрывается, парень сипит противным голосом:

– А мы не девочки!

И все снова ржут.

У окна, перед диваном, стоит Таня. Я цепляюсь за неё глазами – хоть кто-то свой, – но она на меня не смотрит. Она смеётся со всеми. Мажет по мне взглядом и отворачивается, как будто бы не узнаёт. Во мне что-то ухает. Зачем-то бросаю: «Здрасте», – хотя никто меня не видит и не слышит, и тут же начинаю дико на себя злиться – вот зачем? Пытаюсь пройти дальше, к шкафчикам, но в этот момент от окна делает шаг другая девица, постарше, с длинными распущенными волосами. Она всё это время там стояла и любовалась на себя в селфи-камеру на телефоне. Одета в форму, хотя с нами не занималась. Форма у неё новая, и видно сразу, что дорогая: бриджи цвета топлёного молока, с кожаными вставками на коленях, блестящие высокие сапоги, футболка-поло со стразиками по вороту. Она очень красивая, в смысле девица, не футболка, и волосища у неё чёрные, до самого пояса, но мне отчего-то не нравится в ней сразу всё: и как любуется собой, и как красуется перед другими. И даже голос, когда она говорит:

– А ну расступись! Я первая вообще-то тут сидела!

И падает в самую гущу на диване, явно намереваясь распихать всех.

Снова хохот и гвалт:

– Анжела! Ты чего пихаешься?!

– А ты чего такая жирная? Не умещаешься совсем.

– Ох, люди, я не могу уже, я сейчас сдо-охну-у!

– Желка, на фиг вырядилась? Сегодня же ещё тренировки нет! – кричит потом кто-то, и я узна́ю: это она смеялась надо мной в манеже, у неё голос с хрипотцой, такой сложно не узнать.