Текст книги "Медвежий остров. Рассказы о нашей земле"

Злая собака

Ник находился при последнем из дыхании. Глаза его, красные от неимоверной злости, почти вылезли из орбит, язык висел на боку – длинный и прокушенный своими же клыками, смрадное собачье дыхание прекратилось. Он больше не хрипел и не рвался. Яд, впущенный в его вену на шее, достиг сердца, и оно больше не билось в его широкой, ворсистой собачьей груди. Ник прожил на земле три года собачьей жизни, которую люди решили у него отнять. Он был немецкой овчаркой и он не знал ту правду, которую про него знали все вокруг – он был – злой собакой! А началась его жизнь так хорошо.

Ник родился в начале Брежневских восьмидесятых в просторной московской квартире у человека, занимавшегося подпольный бизнесом выращивания породистых, селекционно-правильных собак, а именно – немецких овчарок. Бизнес был неплохим и приносил владельцу вполне хорошие деньги, на которые росла и поднималась деревянная дачка в подмосковном лесу.

В его же московской квартире одна комната была отдана старой уже сучке породистой немецкой овчарки, прародители которой приехали в Россию вместе с другим добром, вывезенными русскими войсками из разгромленной фашистской Германии, наряду со шкафами, ночными сорочками, картинами, хрусталём и даже турбиной электростанции. Немецкая овчарка была вывезена советским офицером из концентрационного лагеря, где она верно служила людям, выполняя простую, но важную собачью задачу охраны пленников и честно зарабатывая свою миску с едой, а иногда и косточку.

Гитлер относился с особой любовью к этой породе собак, зная, что любимый им Блонди его никогда не предаст, как это не раз случалось с его двуногим окружением. И он был прав: это выведенная людьми порода собак, близкая по своей природе к своему предку-волку по силе и внешнему виду, все же отличалась от своего дикого предка двумя качествами, генетически запечатанными в крови всех немецких овчарок – беззаветной любовью к своему, всегда только одному, хозяину и врожденному инстинкту нелюбви, или скорее собачьей ненависти, к чужим.

С этими двумя свойствами, запечатанными в его собачьей крови маленькими генами, и родился Ник. У него было еще пять братьев и сестер, которые родились вместе с ним в тот же день, но он был последним, выбравшимся из обвислого, но родного и теплого живота своей собачьей мамы.

Ник знал маму по запаху шерсти и собачьего молока, которое он выжимал своими беззубыми челюстями из твердых, припухших от укусов собачьей оравы, сосков. Шестерым щенкам как раз хватало шесть сосков старой сучки, а она, чувствуя опять собачью любовь к своему многочисленному потомству, облизывала их мягкие, полные молока брюшки и тёплые мохнатые спинки.

Хозяин кормил её хорошо за приносимый ею доход от продажи качественных щенков, а она каждый раз тосковала, когда приходили незнакомые люди и забирали у неё её чуть подросших, открывших глаза, но ещё лопоухих, бесконечно родных собачьих детей. Но проходил год и она забывала о предательстве хозяина, и после тягостной случки со знакомым ей кобелем, похожей каждый раз на пытку и не приносившей ей ни малейшего удовольствия. Её бы воля, она бы его искусала, но кобель больно держал её за мохнатую холку, вводя в кровоточащую, распухшую внутренность что-то чужое и жесткое. После она чувствовать себя странно, а через некоторое время в её животе зарождалась новая собачья жизнь.

Ника долго никто не покупал. Ему уже было четырнадцать недель, и всех его братьев и сестер уже купили, а он, чуть переросший чёрный щенок, уже начавший проявлять свою агрессивную волчью натуру, всё ещё жил в этом бетонном доме с мамой-собакой и этим странным человеком, который был хозяином его мамы, овчарки Полли. В комнате пахло собачьими родами, собачьей шерстью и тем невыветривающемся животным запахом, который въедался во всё и висел в воздухе.

Хозяин уже отчаялся продать этого щенка, но тут его телефон зазвонил и приехал покупатель. Поменяв пятьсот Брежневских рублей на чёрного щенка с паспортом, подтверждающим его породистость до 12 колена – совсем как у еврейских пророков – Ник был отнять у мамы и отвезен в свою новую семью, оказавшуюся вполне образованной – а именно в семью академиков.

Зачем сыну академиков понадобилась немецкая овчарка – было неясно, хотя у них и была старая довоенная дача в Болшеве, совсем не нуждающаяся в охране, так как никаких ценностей, кроме просиженных довоенных диванов, там не было.

Ник с первых минут понял интуитивно, что это – его новый хозяин, господин и бог, и слушаться он должен его беспрекословно. К другим членам семейства он отнесся с должным вниманием, но без восторга, читая в лице и голосе своего хозяина знаки отличия, по которым он строил свою собачью иерархию отношений – кого больше любил хозяин, того и Ник больше уважал – но не больше.

Так жена хозяина была дама приятная, но странная, и видя скандалы между его обожаемым хозяином и его женой, Ник решил, что она достойна его защиты, но не уважения. Он набрасывался на нее, когда она проходила мимо с миской, полной геркулесовой каши, сваренной на крепком мясном бульоне, которую Ник получал каждый день и благодаря чему он рос с удивительной быстротой.

Прошел месяц, и наступило, как всегда неожиданно, Московское душное лето с грозами, ливнями и тополиным пухом, и Ник вместе с хозяйкой, её маленькой дочкой и кучей барахла был перевезен хозяином в Болшево, на дачу. Дачная жизнь на воле в саду с малиной и старыми яблонями Нику понравилась. Он вспомнил свою дикую природу и весело гонялся по небольшому участку за бабочками и соседскими котами. На даче туалетный домик стоял отдельно в конце участка, куда хозяйка ходила справлять свою нужду несколько раз в день.

Там-то и выбрал Ник свой форпост наблюдения, зло ворча на неё, когда она проходила мимо. Нику нравилась эта игра в охрану, видно пробудившуюся в нем видом заборов, скрипящих дверей и природы – так делали его предки в Германии, верно неся свою службу охраны в лагерях Гитлера. Ник был доволен. Зубы его выросли, голос стал сильным и его рычание приводило в трепет всех близлежащих соседей в старинном дачном поселке.

Хозяин показывался на даче редко – только в выходные, поэтому Ник решил, что в его отсутствие – по его собачьему разумению – он был хозяином. И Ник озверел, не давая проходу хозяйке, которая продолжала кормить выросшую за полгода зверюгу, но без любви, а только по долгу.

Маленькую дочь хозяина Ник не обижал, так как согласно его собачьей диспозиции маленькие люди приравнивались к щенкам – их надо было охранять, но особой воли не давать, поэтому когда Аленка заплыла, по мнению Ника, слишком далеко от берега местной реки, он вытащил её за шкирку из воды, правда прокусив девочке плечо, но это же не от злости, а просто от стараний. Он же не виноват, что шкура у этих людских щенков такая непрочная!

А его за это наказали и оставили без его мясной каши, и он обиделся, а хозяин так и не показывался на даче. Ник решил отомстить хозяйке, морившей его голодом, и когда она вечером отправилась в туалетный домик, Ник подкараулил её, и с лаем попытался прокусить ей башмак, что ему и удалось – зубы у него выросли сильные и хваткие. Но это хозяйке совсем не понравилось и она, прикрикнув на расхамившегося без хозяина Ника, оставила его на ночь на улице, хотя он скребся в дверь и скулил два часа. Что случилось после этого, она не знала, а Ник, набегавшись по участку и перерывши все грядки с клубникой, выкопал себе военный окоп под яблоней и уснул там до утра.

Утром Ник решил – если его не любят и хозяин не приезжает, он открывает террор – свой, собачий террор по своим правилам. Тут калитка на дачу открылась и появился его обожаемый хозяин. Ник бросился к нему, встал на задние лапы, обнял по-собачьи своего хозяина, облизал своим мокрым языком его родное для Ника лицо и стал ему по-своему, прискуливая, рассказывать о случившемся.

Хозяин, казалось, всё сразу понял, поцеловал Ника и вынул из сумки самое большое лакомство – огромную говяжью кость с приставшей к нею мясом и полную самого вкусного в собачьем мире – костного мозга. За что Ник заслужил такую награду? Ник решил задачу просто – за верную службу своему хозяину!

Прошел год. Ник окончил собачью школу, куда он ходил с хозяином и где надо было притворяться, что он – добрая собака – как все. Он перепрыгивал через препятствия, ходил по бревну и выполнял команды, но только из любви к хозяину – всё это казалось Нику бесполезным и ненужным, а он любил бегать с горы карьера и за кошками, ловить мячик и защищать хозяина – больше ничего. Ник стал теперь выросшей овчаркой, наводившей ужас своим видом у любого, и особенно у соседей по дому.

В квартире, где жил Ник с хозяином, его женой, маленькой дочерью и мамой с папой – двумя пожилыми академиками – Ник организовал жесточайший террор и собачью дисциплину, которой подчинялись все в отсутствии хозяина. Ник контролировал коридор, куда выходили двери трех комнат, дверь в туалет и на кухню. Он обычно лежал в центре коридора с костью в зубах и хитрым блеском в глазах и решал, кого куда пропускать, игнорируя просьбы пустить в туалет, зато пропуская народ в кухню за подачки. Он взимал пошлины едой за любой пропуск по коридору, но делал он это только в отсутствии самого хозяина, а при нем же был паинькой, игруном и ласковой собакой.

Таков уж был этот пес, созданный специальной генетической селекцией прилежными немцами – верным, умным, хитрым и жестоким ко всем, кроме хозяина. Он не был создан жить в небольшой московской квартире, где жили три поколения людей все вместе, он не был и комнатной смешной собачкой, созданной на забаву детей и дам, ни умной и ловкой цирковой собачкой – он был охранным псом, которого судьба забросила в эту семью и в этот дом, стоявшей рядом с шумной улицей и никогда не засыпающим московским транспортом.

Ник по-собачьи понимал, что что-то в его жизни не так, но не знал, что именно не так, чувствуя все больше растущую к нему ненависть со стороны окружающих его людей. И он тоже выражал со своей стороны свое недовольство тем, что мстил им – этим людям – как мог.

Так однажды, когда жена хозяина ушла куда-то, забыв запереть свою комнату – а на всех комнатах, включая и кухню – были поставлены мощные задвижки от Ника – он же, встав на задние ноги, навалился на дверь, открыл её и устроил погром в комнате хозяйки, уничтожая зубами только те вещи, которые принадлежали этой женщине, не любившей его. С особенной ненавистью Ник уничтожил небольшую книжицу, которая жена хозяина всегда таскала с собой и записывала что-то туда. Он не только разорвал книжицу, но и съел почти все листки, хотя вкус их был Нику не по душе.

Когда вернулась хозяйка, Ник лег в передней на свой диван и притворился спящим. Она вошла в свою комнату и тут раздался ее крик:

– Ах ты, гадкое животное, Ник! Как ты посмел, негодник! Моя записная книжка! Сожрал, дьявол! Хоть бы ты околел!

Ник лежал на своем просиженном диване и улыбался с закрытыми глазами: «Месть удалась!»

Тут пришел с работы хозяин и, надев на него поводок, увел его на прогулку в карьер. Ник был как шелковый, и когда хозяйка вечером пыталась очернить Ника, он только весело махал толстым хвостом и улыбался, показывая свой волчий оскал.

– Перестань говорить напраслину на Ника! Он – хороший, умный, верный пес, и Ник подтверждал по-собачьи – гав – даа!

Так Ник прожил на этом свете уже три года, изучая человеческую породу, служа хозяину и мстя, как мог, всем другим. Таким же был и Блонди, который до последнего был с обожаемым фюрером, пугая Еву Браун своими выходками и лаем. Блонди не любил эту женщину, чувствуя в ней своего конкурента в любви и службе Гитлеру и стараясь показать ему, что нету лучше и вернее друга, чем он, Блонди – породистой немецкой овчарки. Да Гитлер это и сам знал, решив в последний день своей жизни и карьеры сначала отравить своего лучшего друга, раздавив его мощными челюстями капсулу со смертельным цианистым кальцием, а потом уже – после короткой и теперь уже ненужной свадьбы с Евой Браун, на которой она настаивала несколько лет – хорошо что Блонди этого не видел – Гитлер отравил себя и свою новую жену. Но Блонди об этом предательстве своего хозяина – женитьбе на этой пустоголовой, глупой человеческой самке – никогда не узнал. К счастью.

Ник же все больше скучал по хозяину, которого он видел только раз в день – или скорее в ночь, когда тот возвращался со своего таинственного места, где тот проводил целый день – работы – всегда поздно, и они вдвоем отправлялись бегать по карьеру, лежащему недалеко от их дома. Людей в эти поздние часы на улице почти не было, а те запоздалые прохожие шарахались от Ника, как только он показывал свои желтоватые, отточенные на грызении костей клыки.

Тогда в Москве еще не требовали от собак, как Ник, намордников, и Ник – словно собака Баскервилей, наводил ужас на весь район, где мирно жили академики и старые генералы Сталинско-Хрущевкой закалки. Ник носился со своим хозяином по ночному карьеру, счастливый тем, что он молодой, сильный, здоровый и любимый хозяином. Другой жизни ему было не надо.

Но вот пришёл день, когда хозяин вытащил из кладовки чемоданы – этого Ник не любил – и, распрощавшись со своими мамой и папой, хозяин с хозяйкой и их подросшей дочкой исчезли за дверью. Ник понял, что остался один, без хозяина, не зная на какое время. Его собачья чувствительность имела ограничение где-то около шестисот километров, где он ещё ощущал вибрации хозяина, но тот, видно, перешел этот невидимый барьер, и Ник его уже не чувствовал. Он загрустил, долго лежал около двери, прислушиваясь к шагам по лестнице и отворачивал морду, когда мама хозяина принесла его любимую еду – печёнку с геркулесовой кашей. Ник страдал.

Отец хозяина взял его на поводок и вывел за дом для справления нужды. Ник поднял заднюю лапу, выпустил вонючую собачью струю, потом присел у дороги и навалил кучку, но радости от такой прогулки у него не было. Он явно скучал по хозяину. Вечером в квартире зазвонил телефон, и оттуда послышался знакомый голос:

– Ник, голубчик!

Ник задышал часто и высунул язык от счастья: «Хозяин не забыл его!» Он сидел в этой маленькой трубке. Его нельзя было облизать и понюхать, но он не исчез! В ту ночь Ник спал улыбаясь и ему снился хозяин, карьер, кошки, погоня, косточка, и он во сне улыбался и перебирал ногами в воздухе, но утро опять прошло без хозяина.

Ник упал духом. Вечером к нему снова подошёл папа хозяина, этот пожилой, странный человек и недобрым, усталым голосом скомандовал:

– Гулять! – взяв в руку поводок.

Но Ник был не в духе и огрызнулся. Ник чувствовал, что от этого пожилого человека шел запах старости, артрита, больных ног и нелюбви к Нику. Человек опять повторил:

– Гулять, – и стал привязывать поводок к толстому ошейнику, окружающему мощную шею Ника.

Ник заворчал опять, а тот взял мягкий тапочек и несильно стукнул по Никиному носу. Такого унижения Ник перенести не смог. Он вдруг рассвирепел, захлебнулся лаем, встал на задние ноги, оказавшись на одном уровне со стариком и завалил его на пол, придавив лапой его горло. Под лапой забилась синяя жилка, набухшая от крови – сонная артерия. Ник чуть пошевелил лапой, и из жилки забила кровь. Ник стал её слизывать. Он не знал, что делать дальше. Тут входная дверь открылась и в коридор, с криками ужаса, влетела старая жена этого лежащего под Ником, кровоточащего человека.

– Ник! Фуу! Что ты наделал!

Но Ник уже вставал на задние лапы, чтобы добраться и до неё, этой небольшого роста кругленькой, пожилой женщины, готовившей для Ника еду на кухне. Она ловко увернулась, и с молодой прытью побежала в свою комнату. Щелкнула стальная задвижка, и она была спасена, но в коридоре лежал её старенький муж, истекая кровью.

Она набрала телефон милиции, потом неотложки.

– Приедем через пять минут, – спокойно сказали в трубке.

– Ломайте дверь – я выйти не могу, – с ужасом в голосе произносила старая женщина.

– Хорошо, сделаем!

Через пять минут в дверь заколотили, и Ник понял, что надо защищать свою жизнь. Он спрыгнул со своей жертвы и приготовился к битве. Шерсть на его загривке встала дыбом, пасть ощетинилась, глаза налились кровью и он издал угрожающий рык. Дверь поддалась и в коридор квартиры ввалились двое в форме и с пистолетами.

Нику не оставалось ничего, кроме атаки. Он собрал все свои собачьи силы и налетел на милиционера. Нику удалось сбить его с ног, но тут второй милиционер подскочил к Нику, и тот почувствовал укол в спину. Через мгновение он уже лежал на боку, а яд, парализовав его нервную систему, добирался до Никиного, собачьего, верного сердца. Ник последний раз открыл глаза, обвел уже мутным взглядом коридор, где подоспевшие врачи накладывали шину на истекающую кровью покусанную Ником шею старика, и перестав дышать, Ник умер.

Он так и не понял, что он сделал неправильно в своей короткой собачьей жизни. Почему его не любили? Почему называли злой собакой? Да, он не был ни русской борзой с её неутомимым бегом, ни итальянской комнатной болонкой, ни цирковым пуделем. Он был Ник – немецкая овчарка – сильная, верная, простая и созданная для охраны от чужих. Ник не был виноват, что в его генах были закодированы эти качества, выбранные людьми, которые его не любили и боялись.

Он был ни в чём не виноват – как его прадед Блонди. Он только выполнял свой собачий долг.

Датская свинья

Чунок лежал на боку и думал. Ему было тепло и хорошо. Вокруг него были его родственники и знакомые. Они стояли или лежали в этом загончике, полном замечательно хорошей, вкусно пахнущей пищей, налитой в металлические корытца.

Помещение было небольшое, и Чунок слышал, что за стенками тоже были свиньи. Раздавались похрюкивания и повизгивания, но он не слышал ни страха, ни злобы в голосах вокруг него. Всё было мирно и хорошо в этом свинном мире.

Чунок со своими друзьями-родственниками пребывали в этом загончике уже два часа. Их привезли сюда на большом, просторном грузовике, и Чунок вспоминал дорогу и тряску на машине с неудовольствием: «И зачем их увезли из дома?»

Пока он думал, одна стенка загончика открылась, и к ним вошел человек с лопатой, одетый в рабочий костюм. Чунок привык к виду этих людей в костюмах и с лопатами с детства и не боялся. Он знал, что эти люди служили им, свинья, кормя, моя, леча их каждый день.

Чунок думал, что, наверное, их род очень важный, ибо зачем же люди стали прислуживать им, свиньям, выполняя все их прихоти и желания. А желаний было немного – хорошо вкусно поесть, поиграть с товарищами, поваляться в луже, поспать в тепле.

Это всё люди в комбинезонах и делали для свиней и, кроме того, они мыли свиней под струёй воды, выгребали их экскреметны, чистя их стойла, наливали тепного пойла из пропаренной пшеницы и ячменя, а иногда давали им и остатки от производства пива – пробродившие выжимки из ячменя с суслом и хмелем. Это было любимое лакомство его матери, большой свиноматки Хавроньи, и самого Чунка.

Чунок родился в Дании на свиной ферме у старой и многодетной свиноматки. Он не знал, что в Дании на каждого жителя приходилось по три свиньи, и именно они, свиньи, давали этому маленькому государству возможность строить бесплатные школы, госпитали и дома для престарелых. Хавроньи были важным звеном и в помощи по безработице, так как налогообложение доходов от продажи свинины, по которой Дания держала третье место в мире, продавая мясо датских хрюшек в Японию, Англию и другие страны, хватало с лихвой на развитие социальных програм крошечного Датского королевства.

Чунок про это не знал, но чувствовал, что является важной фигурой, на которую работали люди, отдавая своё время, силы и жизни. Чунок только радовался такому раскладу.

Он любил свой свинюшник, свою маму, братьев и сестер и тех людей, которые делали его жизнь легкой и комфортабельной.

В обществе же этих людей свиные деньги были почитаемы и желанны, да и мясо хрюшек издавна входило в диету викингов, любящих хрустящие корочки от хорошо поджаренных в печках окороков, которые они ели с горчицей и хреном.

Хавроньи играли большую роль и в женской красоте людей, где и помада для губ, и кремы для лица содержали легкий свиной жир, а ноги красавиц согревали сапожки из свиной кожи. Датские мужчины использовали крепкую свиную кожу для ремешков на брюки, и для незаменимых бумажников для всем нужных денег, сделанных из той же, хрюшкиной кожи, а больные диабетом были благодарны тем же хрюшкам за инсулин, производимый из внутренних органов этих животных.

Человек использовал свиней и для своих безумных социальных экспериментов на животных, так как именно свинья была наиболее развитым существом после обезьян и собак.

Чунок этого всего не знал, но имел представление, что он фигура несомненно важная в этом мире. Почему же ни евреи, ни верующие в Аллаха не любили ни Чунка, ни его братьев, он не понимал. Чем он был хуже глупого барана или блеющей, всего боящейся овцы, вечно пахнущей навозом и свалянной шерстью? Мясо его было более нежным, чем старая козлятина или вонючая баранина. Он был похож на маленького пухленького ребенка и по структуре, и по запаху.

Чунок не понимал людей с их религией, богом и тысячами глупых правил, но в Дании Чунка любили, и он был там национальным животным, почти священным для Датчан – потомков славных Викингов, для которых Рождество и жаренная свинина были почти синонимами.

Когда же в эту страну в начале девяностых стали приезжать представители религии Аллаха, не любящего этих розовых пятачков и любопытных глазок, Чунок и его родственники подумали, что их время закончилось, и люди не будут больше служить свиной семье, но ничего подобного не произошло.

Фермы не закрыли, и заводы по переработке свинины не прекратили своей деятельности, и свиные деньги потекли через систему распределения налогов в карманы правоверных мусульман так же верно, как их пятиразовые молитвы – намаз.

Они ходили в датские коммуны и получали свои пособия по жизни, оплачиваемые деньгами от продажи свинины, они носили эти полученные без всякого труда деньги в бумажниках, сделанных из свинной кожи, а их жёны и дочери подмазывали ярко губы помадой, сделанной на свином жиру.

А Аллах? Может, он не видел этих отклонений от его правил – не замечал, как не замечал и уезд этих православных мусульман из стран Аллаха в страны безбожников, свиноводов и алкоголиков.

Чунок посмотрел на человека, который кивнул ему головой:

– Пора, родной! И человек стал подталкивать Чунка к открывшейся двери – мягко, но решительно.

Чунок посмотрел ещё раз в глаза этого человека и не увидел там ни злости, ни опасности. Он весело захрюкал и перешёл в длинный коридор. За ним шли – без страха и сомнений – его братья и сёстры. Перед ним открылась следующая дверь, и он попал в тёмную комнату. Пока он соображал, как ему выйти оттуда, он неожиданно потерял сознание. Вокруг него был не воздух, а какой-то газ, заставлявшей его глаза закрыться и призывающей его ко сну. Чунок завалился на бок и мгновенно уснул – без боли, без насилия. Пол под ним куда-то поехал, но он уже глубоко спал. Когда его тельце выехало на конвейер из этой тёмной комнаты, доверчивое сердце Чунка ещё билось – так же спокойно, как и при жизни.

Он подъехал к человеку, одетому в железные перчатки и передник – как средневековый рыцарь на последнем турнире. Тот поднял тушку поросёнка крючком и неожиданно всадил в сердце Чунка трубку, заострённую с одной стороны, как нож. Трубка была очень острой и вошла прямо в сердце Чунка. Оттуда струёй хлынула живая, тёплая кровь теперь уже окончательно мёртвого поросёнка. Кровь потекла в специальный хранитель крови, из которой делалась кровяная колбаса и лекарства. Тушка же Чунка поехала дальше на разделку.

Конвейер был длинным, и на нём стояли человек двадцать, каждый из которых делал своё дело, превращая тело Чунка в мясо, внутренности, кожу и кости. В конце конвейера стояли упаковочный автомат и ящики с уже запакованными кусками свежего свиного мяса.

Самое свежее мясо и головы с глазами и пятачками отправлялись самолётами в Японию, где цена зависила от свежести мяса и падала с каждым пройденным часом. Остальные части отправлялись на переработку и более медленным транспортом в разные концы света.

Части Чунка очутились в Париже, Лондоне, Гонконге, Берлине, Парме и многих других местах. Даже в лавочках Дамаска с его кожаными товарами, даже в госпиталях Тель-Авива и Тегерана, где инсулин применялся для лечения местного муслимского населения, съедавшего слишком много сладостей и поэтому страдавшего от сахарного диабета.

Чунок был вездесущим и неуничтожимым, продолжая жить своей жизнью в телах и на коже других. Он целовал в губы парижанок и закрытых в паранжу сириянок. Он сохранял жизни детей в госпиталях Ирака. Он согревал своей кожей старые ноги евреев в Иерусалиме. Он был неуничтожим и вечен. Как Бог, который его создал. Как сам Аллах, который его проклял.