Текст книги "В доме на Садовой. История Цацы"

Как Цаца училась в советской школе

Детсадосвкая пора прошла, мама купила Цаце красный кожанный ранец и коричневую, пахнущую овцой, шерстяную школьную форму с подмышниками – так как стирать часто шерстяное платьице было нельзя, а Цаца была потливым ребёнком. Подмышники скрипели при каждом движении Цацы, и девочке казалось, что все люди на земле слышат этот противный пластмассовый скрип, от чего ей было не по себе, и она возненавидела школьную форму всем своим существом.

Школа была недалеко от дома, и первого сентября Цаца с мамой, у которой вырос огромный, кособрюхий живот, где обитала уже просившаяся на свободу сестрёнка Цацы, и с букетом осенних гладиолосов в руках, отправилась постигать тайны жизни, которые преподавали в советской школе.

К тому времени Цаца уже умела читать, писать печатными буквами и строить металлические машинки из конструктора. Её любимыми книжками были «Барон Мюнхаузен», «Робинзон Крузо» и «Приключения Одиссея».

Последним летом перед школой она обнаружила у своего дедушки, который был чемпионом России по стоклеточным шашкам, но «проигрывал» нарочно у Цацы, чтобы не обить ей охоту к игре, – она обнаружила ещё дореволюционное издание «Жизни животных» Брема с чудесными картинками, которые она рассматривала, запоминая неизвестные ей названия животных – тукан, нарвал, утконос, и «Пособие по фокусам», где объяснялось в деталях, как обманывать доверчивую и охочую до чудес публику. Эти две находки привели её в восторг, расширяя её представление о мире.

Дедушка и бабушка Цаца жили в небольшом городишке, или скорее в деревне, недалеко от Дона. В деревне – кроме библиотеки, клуба и огородов с гусями и курами, – был завод, делающий перламутровые пуговицы из ракушек моллюсков, тысячами лежащими на дне неширокого здесь Дона, которыми Цаца резала себе не раз ноги, купаясь в Дону (а плавала она хорошо).

Но теперь лето было прожито, и она была на пути в школу. Класс куда она попала, был большой – ей казалось – слишком большой, и она не представляла, как это учительница – маленькая, хрупкая женщина с тёмными волосами и курносым носом – справится с такой большой оравой детей-малолеток.

Но она не знала советских учителей нового поколения: Любовь Петровна Левина была жестокой и деспотичной – несмотря на свой юный возраст. Дисциплина в классе была палочная, а атмосфера – стервозная. За неправильно выполненное задание полагался публичный штраф – сначала – жирная, красная полоса, пересекающая наискось тетрадку бедного ученика: приходилось переписывать всё, что было перечёркнуто.

При вторичной ошибке – тетрадь рвалась пополам и ученику предлагалось – конечно, после уроков – переписывать ВСЮ тетрадь сначала, а при третьей попытке сдать не совсем хорошую – в глазах учительницы-драконши – классную работу – ученик был сначала бит, часто – по голове, а потом был «ставлен столбом» – без разрешения сесть. Эта пытка иногда длилась часами, и будущие строители коммунизма, ещё не закалённые в боях с капитализмом, пускали слёзы и сопли, стоя часами без движения и без возможности сходить в туалет, что кончалось не раз мокрыми штанами – к радости остальных учеников, видевших в этих экзекуциях и комичную сторону.

Цаца обучилась в этом классе двум вещам – военной дисциплине – делать всё быстро и без рассуждений, и умению выживать в любых экстремальных условиях. Она была первым учеником в этом классе запуганных идиотов, сидевших до потери сознания после уроков и переписывающих ненавистные всем тетрадки.

Количество двоечников в классе превышало в несколько раз статистический процент слабоумных, рождающихся в Советской, любящей водку и свободу от любой деятельности, России, поэтому было неясно – то ли статистика – лгала, то ли рьяной молодой учительнице удалось в короткий – меньше чем за год срок – сделать идиотов из вполне нормальных советских детей, но к концу года половина класса была оставлена на второй год, а Цаца получила свою первую в жизни награду: “ За отличную учёбу и примерное поведение» – книгу с картинками «О Москве».

В чём же был секрет её успеха? Она была не лучше, чем средний ученик, рисующий до одурения ровные палочки в тетради, но в отличие от других, она могла быстро запомнить бесполезную, с её точки зрения, информацию, а потом навсегда удалить её из памяти, не замусоривая мозги ненужными и даже вредными сведениями, не имевшими отношение к реальной жизни.

Так в Азбуке она прочитала, что «Ленин жил, Ленин жив, Ленин – будет жить!» Она-то отлично знала, что всё это – враньё, Ленин – давно умер и лежит, как дохлая рыба в магазине, в своём Мавзолее, на Красной Площади, но она также понимала интуитивно, что жизнь – есть игра, и поэтому, чтобы выиграть эту школьную партию «советской рулетки», она бойко и с выражением читала истории о дедушке Ленине, не веря ни одному написанному там слову и зная из истории, что и детей-то у того никогда не было.

Цаца выработала с годами свой жизненный критерий, который гласил: «Своими силами!» – который она применяла ко всему – не веря взрослым в их странном, однобоком объяснении сложных явлений мира. Верила она только своему папочке и дедушке – двум интеллигентным и умным, по её понятиям людям, которых знала, хотя Цаца прекрасно понимала, что они были не в силах изменить правила этой странной игры, где «Ленин был живее всех живых» – ужас какой-то!

Она научилась хитрить и лукавить, оставаясь внутри верной себе и своему представлению о мире. Этим она обеспечивала себе достойное место в этом театре абсурда, именуемой советской школой. Но вот первый год Цацы в школе был закончен, у неё появилась маленькая, толстенькая и весёлая сестрёнка, а папе дали новую квартиру в многоэтажном доме, расположенном в новом районе Москвы. Ура! Они всей семьёй уезжали от старого дома, стервозной учительницы, бесконечного шума электрички за окном, и Цациного детства.

Впереди её ждали новый дом, новая школа, верные друзья и первая настоящая любовь. А пока, в связи с переездом на новую квартиру, родители отправили её к дедушке в деревню, где Цаца играла с дедом в шашки, смотрела, как куры несут яйца, читала страшные истории-пугалки Николая Васильевича Гоголя, ходила в лес за грибами и купалась в Дону. Жизнь Цацы была интересной и наполненной. Она считала, что мир – удивителен, Цаца – скрытая принцесса, и впереди её ждут волшебные приключения. Она была, как всегда, права.

Цаца и чеченцы

Цаца сидела в самолёте рядом с мамой, и обе чувствовали, что происходит что-то не то. Самолёт, прилетевший из Симферополя, стоял уже целый час в аэропорту Домодедово, на земле, но пассажиров не выгружали, и вообще происходила какая-то странная возня. Стюардессы бегали в кабину к пилотам и обратно, но улыбки их были вымученные, сделанные и объяснять, почему самолёт не разгружают, они отказывались.

Цаца летела домой с мамой после месячных каникул в Крыму, где они снимали застекленный балкон с навесными трехэтажными койками в двухкомнатной квартире пятиэтажного дома, находящегося в пяти минутах от пляжа и ближайшего магазина продуктов. Дом стоял в посёлке, где был засекреченный институт физиков, тренировавших умных и веселых дельфинов нести смертоубийственные торпедо в нужные советскому государству подводные цели. Про посёлок знали мало, но за наградой и колючей проволокой, через которую мог перелезть любой мальчишка, стояло круглое здание сталинского типа, где совершались и планировались секретные, военные эксперименты.

Цаца про институт не знала, а место нашла ее всезнающая мамочка, которой кто-то сказал на троллейбусной станции в Краснодаре, что там никого нет на пляже и легко найти квартиру на съем. Ни первое, ни второе не оказалось правдой, но им удалось снять застекленную лоджию с тремя полками, на которых они и спали. В квартире жила ещё и другая семья откуда-то с севера, снимающая большую комнату, а хозяин, водопроводчик и поэт-одиночка, жил в малюсенькой второй комнате. Вся эта орава людей делила один туалет, одну ванную и одну малюсенькую кухню, где совершалось приготовления завтрака, а иногда и ужина.

Хозяин особо не мешал, собираясь с жильцами по вечерам за рюмкой-другой водки, но требовал, как в армии – чистоты – как на кухне, так и в спальных. Он жил за счёт сдачи летним квартирантам, так как водопроводные деньги были небольшими, а его страстью было писание озорных полуматерных стихов на злободневные темы брежневской, а потом уже и горбачевской жизни. Он писал, но боялся быть посаженным – писал через страх, и иногда его единственные слушателями были эти меняющиеся каждые две-три недели летние квартиранты, проводящие все дни на каменистом пляже и любившие шашлыки и водку.

Цаца и мама жили на балконе хорошо, встречая зарю каждый день, так как гардин на лоджии не было, а окна выходили на море и восток. Хозяин их любил, но считал недотепами, а Цаца впервые узнала, что крымские татары существуют не только в книгах Толстого, но и на самом деле, ибо они почему-то контролировали подачу воды на крымский полуостров. Так в жизнь Цацы входила национальная вражда.

Воду давали очень нерегулярно, и в квартире оставался всегда один дежурный, который следил за водой, и когда кран начинал булькать, задачей дежурного было наполнение всех кастрюль, ванны и чайников необходимой для жизни водой. Перерывы между подачами воды могли быть два-три дня, а мыться после соленого моря хотелось, да и пищу надо было как-то готовить – одним арбузом и хлебом прожить было можно, но трудно.

И вот однажды вода исчезла на пять дней. Была выпита до последней капли вода изо всех кастрюль, не было больше воды для туалета, и вся минеральная вода в магазине была давно раскуплена. Оставалось пиво и водка, поэтому жители этой квартиры решили устроить праздник и купили ящик пива и три бутылки водки. Цаца никогда пиво не пила, но делать было нечего. В её шесть с половиной лет она решила – пора быть взрослой и не киснуть – и она храбро поднесла бутылку ко рту и стала пить пиво из горлышка. Пиво сначало показалось вкусным, но потом она почувствовала горечь во рту, а голова ее закружилось. Весь мир завертелся перед Цациными глазами, и она даже фыркнула, но пить почему-то захотелось ещё больше.

Мама сидела в кампании хозяина квартиры вместес семьёй других квартирантов и пила водку с пивом. Взрослые шумели и смеялись. Хозяин читал свои стихи, которые он посвятил Цациной маме. Цаца стихов не запомнила и не поняла, но видела, как мама покраснела и засмеялась. Всем было весело, несмотря на отсутствие воды, стеснённые условия житья и угрозы татар расстрелять русских на пляже. Жизнь была в тот момент в маленькой двухкомнатной квартире на третьем этаже блочного дома – прекрасна! Небо было полно ярких южных мерцающих на бархатном фоне звёзд, пахло морем и разбитыми арбузами и, казалось, что и кампания, и водка и стихи – всё было прекрасно и наполненно жизнью.

Цаца почти не слышала, что происходит у взрослых – она сидела на полу лоджии и смотрела в подзорную трубу, которая была у хозяина квартиры, на крымские, спелые, казавшиеся живыми звезды. Ей было хорошо и радостно.

В её личной спортивной сумке лежала коллекция найденных ракушек и камней, на которые она все каникулы сводила переводные картинки, превращая их на пляже в долгие часы солнечного безделья в произведения искусства. «Их она потом раздаст своим подружкам во дворе, рассказывая о Крыме, пляже, татарах и пиве», – думала она.

А теперь они уже час сидели в приземлившемся самолете, где было душно, а туалеты уже закрыли, и не знали, почему самолёт не открывают. Все устали, были взвинченными и больше не вежливыми. Всем хотелось скорее домой, помыться покушать и лечь спать, но самолёт не открывали.

Через полтора часа ожидания без информации – к чему жители советского государства привыкли с детства – дверь в пилотный отсек открылся и оттуда вышли два странных мужчины без формы. Оба были небриты и в глазах их светилась жестокость и беспощадность. Они подошли к двери самолёта и скомандовали:

– Выходить всем по одному и встать в очередь внизу у трапа. За непослушание – расстрел.

Тут Цаца увидела в их руках автоматы. Она никогда не видела оружие, но эти железные автоматы, уже видно не новые, с чуть облупившейся чёрной краской, были точно – настоящими. Мама Цацы встала, взяла Цацу и закрыла её двумя руками, когда они проходили мимо тех двоих к трапу. Внизу трапа стояли две стюардесы просили людей построится в ряд друг за другом.

Мама Цацы встала за высоким мужчиной, который сидел в самолёте три ряда до них. Он был молодой, с чёрными волосами и был одет в спортивную куртку. Был уже вечер, и московское небо было затянуто тучами, но вокруг самолета был ненормально-яркий свет: самолёт зачем-то освещался сильными прожекторами, и вокруг него стояли несколько человек в тёмной одежде и с оружием в руках.

Цаца поняла, что это не игра в казаки-разбойники, но что ждать от такой ситуации, она не знала. Она заглянула снизу вверх в глаза мамы и прочла там тревогу и решимость. Не страх. Тут произошла суматоха. Один из пассажиров решился на отчаянный шаг и побежал по аэродрому в сторону главного здания. Цаца услышала крики на непонятном языке и вдруг зазвучали выстрелы:

– Тататататата.

Они резали уши, и Цаца закрыла уши руками, прижавшись всем телом к маме. Бежащий человек упал, как будто споткнулся о камень, а люди в очереди легли на землю, которая была грязная и мокрая после дневного дождя.

Мама Цацы схватила за плечи стоявшего перед ней мужчину с темными волосами, закрываясь им как щитом.

– Вы, что же хотите, чтобы меня убили? – спросил тот резко.

Да, – решительно и без колебаний ответила Цацина мама.

– Пусть лучше тебя, чем меня и Цацу.

Человек ее оттолкнул, и мама Цацы упала на землю, потащив за собой обалдевшую от происходящего Цацу.

Цаца было подняла голову, но разделась новая очередь, и рука мамы резко пригнула голову Цацы к мокрому асфальту, так что Цаца стукнулась губой. Потекла кровь, и она уже хотела было зареветь, но мама закрыла ей рот рукой.

– Тихо! Я сейчас поползу – а ты за мной! Не отставать ни на сантиметр! Голову не поднимать! Если я остановлюсь – ты делаешь тоже – поняла?

Цаца ничего не поняла, но кивнула.

– А сумка моя?

– Брось и ползи за мной, – прозвучал строгий голос мамы.

И они поползли в тени, отбрасываемой самолетом. Каким-то образом их не заметили, и они продолжали ползти, продырявливая джинсы на мокром асфальте, но Цаца решила маму не послушаться и толкала впереди себя свою спортивную сумку с камнями и ракушками. Они проползли мимо самолёта и попали в полную темень взлетного поля. Цаца не видела ничего, кроме спины и джинс своей ползущей, как ящерица, совершенно беззвучно, мамы и пыталась изо всех сил ползти, как и она. Губа ее кровавила, и во рту был соленый привкус, а из глаз показались слезы самосожаления, но она не плакала.

Цаце плакать было некогда – надо было ползти. У самолёта опять заметались тени и раздались автоматные очереди, но они были уже далеко.

То ли они могли ползти с невероятной скоростью, то ли их кто-то охранял, но им показалось, что уже через пять минут они доползли до машин, стоящих у края взлетного поля. Что это были за машины и почему стояли здесь – никто не знал.

Мама, как ящерица, забралась на заднее сидение первой машины, затащив за собой Цацу, которая успела-таки схватить в руки свою спортивную сумку, и лёжа закрыла за собой дверь машины, не поднимая головы.

– Гони, – приказала она с заднего сидения шоферу.

– Дашь тысячу? – шофёр обернулся на заднее сидение к неожиданным пассажирам.

– Дам три, гони!

И шофер сделал то, что его просили – завёл машину и перевёл движок сразу на третью скорость, от чего машина на предельной скорости стрелой помчалась подальше от этого аэродрома.

Цаца не видела, что же произошло с самолетом и другими пассажирами, но была рада хоть тем, что они с мамой сидели в машине, и у неё на рваных коленях лежала её спортивная сумка с камнями из Крыма.

Машина довезла их за полчаса к дому бабушки с дедушкой, и они поднялись пешком в знакомую квартиру на третьем этаже каменного дома. Им открыл дверь дедушка, и через его плечо они увидели на экраше телевизора их самолёт, на котором они прилетели три часа назад и который захватили чеченские террористы, угрожая убить всех пассажиров, если им не заплатят миллион долларов. Бабушка, сидевшая на диване и смотревшая на экран с огромными от страха глазами глазами, встала, всплеснула руками и сказала:

– Слава богу, живые! Как же вы оттуда выбрались? А мама Цацы не могла произнести ни слова – ещё била дрожь и она плакала, пуская слюни, как маленькая девочка.

Тут и Цаца разревелась. Бабушка поставила чай с малиновым вареньем, но маму все била дрожь – дрожь смертельного страха, которого она не чувствовала там, около самолёта, ни когда они с Цацей ползли по темному полю, но теперь этот страх ожил в каждой клеточке маминого тела.

Бабушка пошла в ванну и наполнила её горячей водой. Она сняла с мамы равную, грязную одежду и голую, как маленькую девочку, повела её в ванную. Там она вылила целый пузырек пахучего шампуня в горячую воду и не говоря ничего, посадила туда маму.

– Пусть отмокает, – сказала она Цаца. Цаца тоже переоделась, но уже не плакала. Она открыла свою сумку и стала вынимать из неё камушки и ракушки. Она выбрала самый красивый камень – с кошкой – и дала его бабушке.

– Это тебе из Крыма. Я сама его нашла на пляже и кошку сделала. Для тебя. На счастье. Бабушка взяла камень счастья в свои руки и поцеловала зареванное личико Цацы с рассеченной губой

– Спасибо, Цацочка! А ведь твой камень и вправду счастливый!

Цаца ничего не поняла и пошла посмотреть на маму – что она делает так долго в ванной. Она открыла дверь ванной и увидела, что мама лежала в ванной, полной душистой пены и спала, положив голову на пластиковую надувную подушку.

Цаца вышла тихо, закрыла за собой дверь – чтобы тепло не ушло – и пошла пить чай с любимыми баранками и малиновым бабушкиным вареньем.

Попугайская любовь

Цаца лежала на пляже на берегу речки в окружении множества таких же как и она – почти раздетых до гола в этот горячий июльский, московский полдень людей и наслаждалась чувством приятности в животе, где лежало только что съеденное ею эскимо на палочке. Было очень жарко, и она лежала на полотенце недалеко от воды с закрытыми глазами, думая о том, какое впечатление производит её купальник и белая шляпа на окружающих. Она, бедненькая, ещё не знала, что другие плюют и на её купальник и на её шляпу, связанную из целофановой соломки соседкой, бабой Зиной, пившей водку и имевшей дома огромного полосатого кота, которому она дала имя Кузьма Зоевич, считая себя котовой папой, а может, и мамой.

Да и если кто останавливал своё скользящее внимание на тоненькой, изящной фигурке тринадцатилетней Цацы, лежащей у воды под белой модной шляпой, то только на одно мгновение, отвлекаясь от вечно жужжащих мыслей о себе и своём мирке. Об этом Цаца пока не догадывалась, ставя мнение других высоко, непомерно и ненужно высоко, и глядясь в эти кривые зеркала мнений посторонних и окружающих, выискивая там истину о себе. Но истины там и в помине не было. Если кто-то и восхищался чем-то, то желал в тот же миг присоединить к себе это то, достойное восхищения – похитить и поглотить.

Цаца уже выросла, вытянулась, у неё стали расти волосики между ног, закрывая этой новой густотой межножную расщелину. Соски её небольших грудей чуть набухли, и начали – к ее сожалению – пробиваться волосики между её курносым носиком и пухлыми губами. Она была в том возрасте безвременья, когда детство уже уходило, а юность со всеми этими «асолями» и «белоснежками» ещё почему-то никак не наступала.

Три месяца назад, когда она была в школе, на перемене она обнаружила, когда пошла в вонючий школьный туалет, что у неё началось кровотечение, и трусы стали грязными. Она взяла кусок ватки дома и закрыла свой нижний проход этой затычкой – малюсеньким кусочком, думая таким образом остановить странный и ненужный ей поток крови ниоткуда, как она думала.

Когда она пришла домой, она долго думала о своём новом состоянии человека, теряющего кровь без всякой причины, и она даже рассердилась за такие недоделки в её организме – и зачем такое несовершенство! Но потом через три дня кровь высохла и иссякла. Цаца вздохнула легко. Может, пронесло, и больше это не повториться, как не повторялись её детские болезни, которыми она переболела в детстве – всеми возможными – и ветрянкой, и скарлатиной, и дифтеритом, и свинкой, и многими другими – со странными названиями, неизвестно откуда взявшимися.

Она почти забыла об этом кровавом эпизоде в школе, но тут на пляже она вдруг почувствовала неприятную боль внизу её небольшого живота.

– Наверное, мороженного объелась, подумала она, переворачиваясь на живот и подставляя палящему июльскому солнышку свою прямую уже смуглую спинку. Но боль не проходила. Она стала тянущей и ноющей.

Цаца решила пойти в туалет, стоящей в конце пляжа – общий, отвратительный туалет с дырками вместо сидений и омерзительными запахами человеческих испражнений, запах которых приводил её желудок к рвотному рефлексу.

Она вошла в туалет, закрылась в кабинке и сняла трусики. Между ног вдруг появилась длинная капля застывшей крови вперемешку с какой-то слизью, которая медленно стала спускаться в темную дыру клоаки. Цаца, увидев такой ужас, произведенный её собственным телом, про себя чертыхнулась – а это она умела делать, наслушавшись скандалы у соседки, и решила ждать что же будет дальше. А дальше из неё забила струя алой крови, и тут она испугалась. Она была в одном купальнике, и перспектива выхода из туалета с алым кровавым пятном на трусах и прохода через весь пляж в таком виде, была малоутешительной и казалось в тот момент совсем невозможной.

Цацу мучил стыд перед другими, которых она совершенно не знала и может никогда и не встретит больше в жизни, но ей казалось, что настал её последний час, и если она пройдёт в своих окровавленных трусах по пляжу к своему месту у воды – под ухмыляющиеся взгляды этих мужчин, женщин и детей (про себя она уже видела их поднятые, вытянутые в её сторону указательные пальцы, кривые ухмылки и едкие замечения «Смотрите, вот дура в кровавых штанах!») – то уж точно умрёт от стыда – стыда быть несовершенной и не лучшей, а ей так хотелось всегда быть самой лучшей!

Тут в туалет вошла какая-то женщина. Посмотрев на Цацу, стоящую около умывальник со льющейся водой и с остекленевшим взглядом, она взяла ее за руку и спросила:

– Что случилась, крошка? Кто-то обидел?

– Нет, спасибо, у меня кровь течёт – не могу остановить.

– Из носа?

– Нет, из внутреннестей, – стыдливо доложила Цаца незнакомой женщине.

Та засмеялась.

– Девочка моя, ты становишься женщиной. Это больно и не всегда приятно, но ничего. А твоя мама тебе ничего не рассказала про кровотечения?

– Нет, – тихо сказала Цаца, и ей опять стало стыдно – теперь уже за невежество, своё невежество.

– Нет, мама никогда мне ничего не говорила.

– Ну, ничего, возьми моё полотенце и оберни вокруг талии – никто ничего и не заметит.

Незнакомка подала своё полотенце Цаце. Та подумала, что это была сама фея из сказки, спасающая её, Цацу, из беды.

Она улыбнулась сверкнув своими белоснежными зубами на смуглом от природы личике, взяла полотенце незнакомки, обернула его вокруг своей тоненькой талии и побежала к своему месту на пляже, где лежала её сумка с платьем, кошельком с небольшими деньгами на метро и белой шляпе из целофановой соломки. Цаца натянула платье и хотела отдать незнакомка полотенце, но та уже растворилась – то ли в толпе, то ли в воздухе – Цаца так и не поняла.

Через полчаса Цаца была уже дома, где её ждали чистые трусы, душ, пластинка, певшая про старый автомобиль, которую она слушала часами – её привез папочка из прозападной Риги, где можно было купить прогрессивную музыку, и тарелка с черешней, которую она стала уминать, сидя на подоконнике открытого окна, выходящего на парник с цветами и закат.

Она съела всю черешню и пришла – от черешни в животе, от многократного слушанья песни об автомобиле и от женского гормона, плавающего в её крови – в романтично-розовое настроение влюбленности.

Она села у открытого окна с блокнотом и стала писать стихи о неразделенной любви. Она думала о краснощёком Стасике как о предмете любви для своих стихов – ведь надо же о ком-то думать, хотя внутри он ей был глубоко безразличен и даже враждебен её женскому чувству эстетики и красоты.

Её влюбленность была той маской, за которой она не видела реального мальчика – с визгливым голоском, испорченного своими родителями, привозящими ему из таинственной заграницы джинсы, пластинки Битлз и последние европейские сплетни об известных и не очень известных знаменитостях. У него был туберкулез – поэтому-то так алели его щёки, он не мог набрать вес, был костляво-некрасивым, и от него пахло болезнью. Этот запах Цаца могла узнать из тысячи других – как хорошая собака – нюх на болезни никогда не подводил ее.

Она определяла носом температуру до одной десятой градуса и могла различать болезни с расстояния полметра. Её необычная чувствительность проявилась уже в раннем детстве и сопровождала её в течение всей жизни, принося ей иногда разочарования. Так для многих её свестников визуальных признаков было достаточно для влюбленности, но для Цацы запах влиял на её восприятие другого человека. Чем же она сама пахла? Она толком не знала, так как нельзя быть собой и проводить оценку, хотя она и пыталась, но она точно знала, что когда у неё была температура или болел живот, то запах её тела изменялся.

Теперь она сидела и в романтическом припадке влюбленности в свой несуществующий идеал и писала стихи, как ей казалось, хорошие. Она закончила свой процесс через час, когда её романтическое настроение кончилось и ей захотелось в туалет – видно, вишни начинали действовать! Такое переключение бывало с ней не раз, но когда обычные дети не замечали этих перескоков личностей с одной на другую, Цаца проявляла свою зоркую наблюдательность за собой.

Тело заставило ее романтическую влюбленность куда-то испариться, а вместо этого она почувствовала зов тела изнутри – что-то влияло на её кишки, просясь наружу. Вишни превратились в кишках во что-то темно-вонючее, которое с урчанием покинуло её, Цацино тело. Она по привычке посмотрела в толчок, оценив запах и количество, и подумала, что все вишни уже вышли из неё без следа. В этот момент она открыла новую истину для себя – удовольствие от вишен длилось только во рту, поэтому когда её, Цацина мудрая бабушка говорила:

– Ешь медленно, не торопись, жуй хорошо! – то та была права, но не с точки зрения гигиены пищеварения – вот хитрая, подумала Цаца, – а с точки зрения продления удовольствия.

Так вот почему все эти далёкие непонятные американцы жуют свою жевачку – прямо изумилась своему открытию Цаца, – для у-д-о-в-о-л-ь-с-т-в-и-и-и-я!!!

Ей стало прямо-таки весело от своего открытия! «Жизнь состоит из удовольствий и неудовольствий, и лучше иметь первые, чем последние! Например, влюбленность, – продолжала она свои рассуждения, приходя к истине, – Когда влюбленность разделенная – то это – удовольствие, а когда нет – то это – мука».

Придя к такому простому выводу она поняла, что нужно проверить, была ли её влюбленность разделенной, то есть обоюдной. Для этого Цаца решила провести акцию – собрать все свои стихи-писульки и послать их одним махом Стасику – без объяснения и без письма.

– Если он в неё тоже влюблен – он сам догадается, – решила мудрая Цаца.

Она нашла большой почтовый пакет у папочки, вложила туда все свои произведения – а их было уже около тридцати, написала адрес, приклеила марки из своей личной коллекции, а вместо обратного адреса, указала кратко – от Цацы. Конверт она бросила в почтовый ящик по пути на занятия музыкой, на которые Цаца ходила с шести лет, где ей пытались привить хороший вкус и научить играть на пианино.

Школьные занятия начинались в их школе только через неделю. Целую неделю Цаца мучилась вопросом – получил ли Стасик её письмо и понравились ли ему её стихи, но позвонить и спросить она не решалась.

Через неделю её мама купила букет с гладиоулсами, нагладила белый фартук и отпарила сшитую её бабушкой, нестандартную школьную форму – Цаца всегда отличалась от толпы – даже при коллективном социализме – и Цаца пошла в свою школу, в свой седьмой Б класс.

Там её ждали подросшие за лето одноклассники и новые ученики, которые были переведены в её, Цацын, класс из других школ. Рядом на школьной линейке стоял седьмой А, в котором учился её воображаемый идеал – краснощекий и дурно пахнущий болезнью Стасик, который, увидев Цацу, нехорошо заулыбался и заулюлюкал. Цаца сделала вид, что к ней это не имеет ни малейшего отношения, и отвернулась в другую сторону. Но на перемене, когда все вышли во двор и рядом недалеко от неё оказался краснощёкий Стасик, она осмелилась, и смотря ему прямо в коричнево-серые глаза, Цаца сказала:

– Ты моё письмо получил?

На что Стасик ответил, заржав,

– Ага, мне как раз нужна была бумага, чтобы подстелить в клетку с попугаем. Спасибо, что ты мне прислала, а то ему какать было не на что!

Цацу как кипятком ошпарили. Так вот какие они – мальчишки! Бесчувственные, наглые, пошлые и неразвитые. А она тоже хороша – со своими романтический грезами – вот дура тоже нашлась.

Она ничего Стасику не ответила, хотя лицо её заалело, как от пощечины. Но про себя она решила: «Никакой романтики в жизни ей больше не надо!» «А с этими мальчишками она сама разберется – они ещё будут у ног её валяться!» (В чём Цаца была совершенно права).

Теперь она точно знала, что бывает любовь взаимная, разделенная, неразделенная, романтическая и попугайская – последняя была между ней, Цацой, и краснощеким чахоточным Стасиком.

Она про себя посмеялась и решила – никакой романтики! А стихи – стихи она может писать даже и без влюбленности, просто наевшись вишен и наслушавшись музыки. Вот так!