Текст книги "В доме на Садовой. История Цацы"

Как Цацу продали за четвертак

Димитрий всегда знал, что будет врачом, но то, что он станет психиатром, который пытается понять секреты, как он говорил, «пограничников» – тех кто живёт в двух или даже в трёх мирах, переключаясь лихачески с одной личности на другую, будто по мановению волшебной палочки невидимого режиссёра – про это он никогда и не мечтал. Просто после полугода практики в хирургическом, где он резал, кромсал и зашивал то, что считалось человеком, он понял, что если останется там, то превратиться в квалифицированного мясника – без чувств, без жалости и без иллюзий о тайнах существа, зовущемся человеком. И он решил специализироваться на последних курсах в психиатрии.

После распределения и годовой отработки в одном из провинциальных домов скорби и стенаний – как он называл психдиспансеры, ему удалось вернуться в столицу и получить место в старинной психиатрической больнице, описанной ещё в романе Булгакова, в качестве адьюнкта, то бишь помощника при профессоре, перепоручающем своим молодым коллегам возиться с безнадёжными больными и оставляющем себе лавры за излечение тех, кого можно было излечить всегда. Но Димитрий был рад.

Больница была старинная, не раз переделанная, но по-прежнему она находилась в лесу, за городом, недалеко от реки и далеко от Московского завывающего шума никогда не засыпающего, сумасшедшего города с многовековой, кровавой историей.

В больнице было несколько отделений, и Димитрий попал в «пограничное» – отделение, занимающееся шизофренией с пограничным разделением личности. Многие больные находились здесь давно и считались неизлечимыми, перескакивая с одной личности на другую безо всякого предупреждения. Их лечили, или скорее, усыпляли, паралептиками и антидепрессантами и психотропными, на них испытывали и отрабатывали когнитивную терапию и просто наблюдали, как за интересными животными неизвестной породы.

Прогресс, коснувшийся компьютерного мира и соединивший информационный поток в один мировой интернетный океан правдо – лжи, не коснулся психиатрии. Люди не стали знать больше о тайнах сознания, несмотря на информативную революцию, начавшуюся ещё в 90-тые. Единственной разницей стало присутствие на рынке амфетамина – нелегального лекарства бесстрашных, который применялся ещё со времён второй мировой войны американцами, мешающий этот химический «экстракт смелости» с тушёнкой – для снятия синдрома убийцы, и «таблеток счастья» – таких как прозак, сипрамил и другие – которые для современного поколения стали заменителями любящих родителей, друзей, семьи, работы и которые раскрашивали наш сложный мир в розовый цвет, скрывая нарастающие там «серые» проблемы.

В бурные 2000-тысячные был раскрыт секрет допарена – гормона эйфории и удовольствия, серотонина – антиболевого гормона, секрет окситоцина – гормона любящей матери, эстрогена – гормона женской заботливости, тестостерона – гормона начальства, виагры – гормона полового возбуждения, и даже секрет фермонов – летучих гормонов, вызывающих у самцов похоть и половое притяжение к самкам, но секрет здоровья и счастья так раскрыт и не был.

Люди продолжали болеть, разводиться, ругаться, накладывать на себя руки, воевать, бить по мордам и обманывать друг друга – как это было веками.

Знания не изменили сущности человека, а только отяготили его существование новыми, теперь уже невидимыми, путами, заключёнными в химических разноцветных малюсеньких таблетках, производимых, конечно, за большие деньги, магнатами фармацевтического международного бизнеса болезней (бизнес здоровья был пока не в моде). Частью этого бизнеса болезней был и Димитрий, пациенты которого потребляли эти маленькие, разноцветные чудесные таблетки каждый день, обогащая кого-то и где-то.

Димитрий наблюдал, записывал, проводил сеансы, включая шокотерапия, когнитивную Фрейдовскую болтовню и учился отличать болезнь от защитной реакции организма на стресс современной, хаотической, глобализированной жизни.

После двухлетней практики в больнице он нашёл, что большого различая между «пограничниками» в больнице и теми, «нормальными», на свободе, в общем-то – нет. Но себя он причислял, конечно, к разряду совершенно нормальных, хотя чётко о критериях отличия безумия от просто усталости жизни – Дмитрий толком не знал.

Он стал набирать в больнице подходящий материал для научной публикации – для признания себя, как специалиста, среди коллег, и даже задумывался о защите кандидатской. Как у всех. Жизнь Дмитрия текла, совпадая с ритмом больницы, автобусов, универмагов, города, страны, планеты. Как у всех. Но не совсем.

Димитрий не заводил семью, как это делали его товарищи по детству, достигнув невидимого возрастного рубежа спаривания. Медсестрички в его больнице были «хорошими давалками», если его терзал голод по женскому телу, и не требовали ничего взамен, наслаждаясь его поджарым, молодым, мускулистым телом на кабинетных столах или на высоких, скрипучих кроватях больницы.

Сестрички не носили под лёгкими, белоснежными, открахмаленными кокетливыми халатиками ни трусов, ни бюстгальтеров, готовые, как это было в средневековье, к коротким, но бурным коридорным романам без продолжений. Димитрий и не запоминал их имён, называя всех их Маленькой: «Ну что, Машенька, пойдём перетолокшемся?», – говорил он, если «Машеньки» не предлагали первыми после быстрой инъекции «бесстрашия», которыми они накачивали в больнице совершенно бесплатно свои молодые, по-девичьи упругие в нужных местах, тела, скучающие по мужским рукам и другим частям мужского тела.

Влюблённым Димитрий никогда не был, считая любовь к другому (или другой) – гормональным отклонением, ведущим к временному безумию с беспамятством и совершенно непредсказуемыми последствиями и не имеющим ничего общего с внутренним состоянием блаженства, которое Будда называл нирваной.

Его близкий и хороший товарищ Василий неожиданно женился, чем привёл Димитрия в шок – ведь они – Василий и он – считали себя несомненно умными, и, казалось, думающими в одинаковом направлении людьми, но увы, видно он переоценил своего друга. Да и из своей практики психиатра он точно знал, что невозможно, никак не возможно понять другого человека – ни его действий, ни его мыслей.

И Димитрий, и Василий (Василий был на два года моложе Димитрия) признавали, что узко-направленное, как карманный фонарик вора в ночи, мужское половое внимание на один узаконенный в браке объект, да ещё и в молодом возрасте – наказуется или ранним рождением «спиногрызов» -потомков, вырывающих из жизни людей двадцать их лучших, плодотворных лет, или многолетним мучением в совместной жизни с неизвестным существом – мегерой, которым вдруг оказывается милая девушка с параллельного курса, ставшая законной супругой.

Из мировой литературы они оба знали, что многие передовые люди, большие умы и преобразователи мира и человечества, были или бесплодными, как Ленин, Гитлер, Иисус и другие, или бросали семью ради своего дела жизни, как это сделал Ганди, Гоген, Будда, мать Тереза и многие другие гении.

Но Василий решился почему-то пойти на этот безумный шаг и окольцевался, как утка в зоопарке, с девушкой первого курса того же университета, где он учился последний год перед защитой диплома. Оба – и Василий, и Алёнка (так теперь называли повзрослевшую Цацу), как звали эту безумную – были студентами, молодыми, глупыми, с нерастраченным половым потенциалом и минимальным опытом сожительства с противоположным полом. Алёнке было только восемнадцать. Димитрий увидел в этом шаге своего друга дурость и, мягко говоря, недальновидность.

Сам Димитрий не был приглашён на свадьбу – да и он бы и сам не пошёл, не любя участвовать в этих сфабрикованных обществом комичных спектаклях узаконенного безумия двух роднящихся кланов – с водкой, пьяными речами, танцами и ложными заверениями в вечной любви. Но он знал, что закончится эта комедия однозначно – трагедией.

Уже через три месяца после свадьбы Василий позвонил Димычу с просьбой «развлечь» его молодую, но уже надоевшую ему жену, где-нибудь подальше от дома, пока он не обработает в постели двух девиц-двойняшек из соседнего подъезда. Димыч усмехнулся и попросил четвертак, на что Василий радостно согласился. Сделка была заключена, и он, получив от Василия двадцать пять рублей (а дело было в давних восьмидесятых), пригласил Алёнку, которую он и видел-то один раз, к себе домой, освободив постельное место в квартире Василия для других особ женского пола желающих плотских развлечений с семи-потентным Василием.

Алёнка немного знала Димитрия, но к его предложению посетить его дома и попить чай с тортом, отнеслась с удивлением, согласившись только из женского любопытства и уважения к психиатрии. Димитрий купил торт по дороге и встретил Алёнку около своей станции метро. День был летний, тёплый, и воздух был полон тополиного, липкого пуха, залетавшего в нос и мешавшего наслаждению Московским летом.

Алёнка оказалась молодой смазливой фигуристой девочкой с чёлкой над весёлыми карими глазами, округлым задом в сильно обтянутых по моде джинсах и приятной детской улыбкой на полных губах. Она ему явно понравилась. На пальце Алёнки было надето толстое золотое кольцо, напоминавшее ему о его задаче ловеласа-соблазнителя на один вечер. Он взял её под ручку, и они пошли к его дому. В квартире было тихо и по-летнему душно.

Димитрий открыл окно и включил мягкую, приятную слуху, обволакивающую интимностью, музыку. Усадив Алёнку в бархатное-шоколадное, глубокое кресло, и сев на диван напротив своей купленной жертвы, он про себя прорабатывал варианты, как же приступить к платному заданию соблазнения жены своего друга, да ещё которая ему и нравилась – но ничего путного придумать не мог, поэтому он решил действовать ва-банк, раскрывая свои карты.

Он налил Алёнке фужер красного вина, которое принёс из кухни и отрезал себе и ей по куску от купленного по дороге слоённого торта-наполеона.

– Как семейные дела? В порядке? – спросил он, откусывая торт, – Василий не надоел?

Алёнка чуть не подавилась тортом от таких вопросов. Она лихо выпила красное, кислое вино из Грузии и весело посмотрела на Димитрия:

– А почему ты меня спрашиваешь? Интересуешься или как?

– Или как, – ответил бородатый Димитрий и добавил с улыбкой:

– Просто твой муж продал тебя мне за двадцать пять рублей на этот вечер. Вот так!

Алёнкины глаза округлились от таких слов Димыча. Она допила вино из фужера и отрезала себе второй кусок торта. Во рту был сладкий торт и горечь от сознания, что муж её продал, да ещё и дёшево своему другу.

– Ааааа, сказала она, – Ну и что теперь делать будем?

Ей было интересно, как этот молодой человек, доктор и психиатр, будет выходить из дурацкого положения, но внутри всё клокотало от обиды.

– Только двадцать пять? Совсем дёшево, – она засмеялась.

– Вот паразит! – добавила она.

У Васючка потенция – на пятерых тёток хватит – как у Распутина, а я одна, не справляюсь. Да и мне столько не надо – я учиться хочу, а не с раздвинутыми ногами целыми днями лежать. Зачем только замуж вышла?

Её риторический вопрос повис в воздухе. Димитрий вошёл в свою профессиональную роль шринка и слушал, не перебивая.

– А действительно – зачем? – он просто повторил её вопрос.

Алёнка посмотрела на него и попросила ещё вина – видно, для снятия внутренних барьеров. Выпив и отъев от торта ещё один равнобедренный треугольник она посмотрела на Димитрия и продолжила:

– Да он трахнул меня в каникулы, – выкладывала слегка захмелевшая Алёнка.

– Ещё в театр на Высотского-Хлопушу пригласил, а мне до университета от мамы с папой два часа пилить, а если от его дома – только пятнадцать минут на автобусе.

Её речь была нелогичной и сбивчивой под влиянием алкоголя, усиливающего её бесконтрольное состояние отключения от привычных рамок самоконтроля, но Димитрий кивал головой, понимая, что ей важно высказать себе всё это вслух.

– А ты его любишь?

Вопрос Димитрия подлил огня в уже разгоревшийся в душе или, скорее, в сознании бедной Алёнки, костёр внезапного просветления.

– Даа, ну и вопросики ты задаёшь. Любишь – не любишь. Да я и не знаю теперь. Казалось, что люблю, когда свадьбу играли в ресторане, но может и не его, Васючка, а мечту какую-то, к которой он имеет лишь косвенное отношение. Не знаю. А что такое – любовь?

Алёнка задала этот коварный вопрос и сама же засмеялась.

– Димыч, ты из меня пациентку не строй! Что нам – философией заниматься прикажешь? Любовь! Я и не знаю – что такое любовь – про это ни в школе, ни в МГУ лекции не читают, а родители – родители такие же непрофессионалы, как и все. Любовь??? Не знаю. А ты знаешь?

– Нет, Алёнка, и я не знаю. Думал, что ты мне поможешь с твоим опытом.

А Алёнка вдруг скуксилась. Димитрий по опыту знал, что следующим шагом в этой трагикомедии будут нудные всхлипывания, слёзы самосожаления – короче, катарзис, как это состояние называется в его умных книгах о психике человека.

Катарзис был необходимой защитной реакцией организма для быстрого и эффективного снятия стресса. И, как всегда, Димитрий был прав. Алёнка заскулила, как собака!

– АААА! Мамочка! – всхлипывала девчонка,

– И зачем ты меня не научила жизни? И зачем мне не сказала про мужиков правду? И зачем сказала, что после свадьбы я буду счастливой?

Цаца-Алёнка не замечала подвоха в своих барских причитаниях: в своей семье она почти никогда не видела того лубочно-картинного счастья, которое предлагалось в классических книгах, мелодраматических кинокартинах с обязательным «хиппи эндом» и романтических историях, таких как «Алые Паруса», написанными для задурения мозгов молодой, готовой на спаривания части женского населения нашей прекрасной страны (мужская часть таких бредней не читала и в «Алые Паруса» не верила). Зато она помнила с детства домашние скандалы, пьянку, выяснение отношений между родителями и нелепые примирения – для блага семьи и ради детей – как заявляли её предки (у Алёнки была младшая сестрица).

Димитрий сидел тихо на своём диване, с фужером вина и не мешал Алёнке прозревать. Он сидел, бородатый, похожий в сумерках комнаты на Мефистофеля – мудрого и ироничного – и был готов оказать Алёнке профессиональную помощь, если истерика зайдёт слишком далеко, но пока всё шло согласно его планам. Он знал, что такого типа катарсисы в семьях называются скандалами или выяснением отношений и кончаются обычно примирительным сексом между усталыми от крика и плача партнёрами, снимающим последние претензии сторон телесной близостью. Но заниматься сексом с этой зарёванной, с распухшим красным носом, девицей для её же блага он не собирался – он был сыт своими беспроблемными «Машеньками», а случай интересовал его только чисто профессионально, для набора статистики и опыта врача.

Алёнка, отревев минут двадцать, стала успокаиваться, пошла в ванную, умылась, и вышла оттуда с блестящими, чуть распухшими глазами, но уже подкрашенным умелой рукой розовыми от помады губками.

– Ну вот и молодец, – сказал Димитрий,

– Поплакала – и будет! Давай доедать торт.

Они разделили остатки торта и съели всё до последней крошки – видно, подобные бурные сцены требовали от организма Алёнки дополнительных ресурсов в виде слоёного торта-наполеона. Алёнка даже похорошела после истерики и стала похожа на милого розовощёкого ребёнка.

– Молодец! Ну, мне – пора на работу. У меня – ночная смена сегодня, а ты тут оставайся, спи, а завтра с утра – захлопни дверь, когда будишь уходить. Ну, пока!

Димитрий собрал свою сумку, чмокнул Алёнку в щёчку, которая была горячей от пережитого, и хлопнув дверью, ушёл.

Алёнка так устала, что почти и не заметила его ухода. Она допила вино прямо из бутылки – ведь теперь её никто не видел, и быть «хорошей», воспитанной и привлекательной для мужчин девочкой было не обязательно и, помывшись в душе – вода всегда действовала на неё успокаивающе, смывая память о пережитом с её кожи, забралась в Димкину кровать – с накрахмаленными в прачечной простынями и запахом чужого, незнакомого ей, Димкиного тела. Она поворочалась немного и уснула – как провалилась в тёмный колодец – без сновидений, без грёз, без слёз и без малейших сожалений. Катарзис прочистил ей мозги, выбелив ту часть, которая называлась «любовь-Васючок-семья», и она спала, как младенец, немного сопя и улыбаясь, подложив свою руку под щёку и уютно свернувшись калачиком.

Утром она проснулась в семь и удивилась – она провела ночь в кровати чужого мужчины, которого толком и не знала – правда, его там не было, была в чужой квартире, но ей это было абсолютно всё равно. Она была благодарна Дмитрию за урок жизни, который она выучила вчера, и выучила хорошо: «семья не есть путь к счастью, а любовь – кто же знает, что это такое?» Её здорово обманули, говоря о любви, преданности мужчин и необходимости создания социально-тюремной клетки-ячейки общества. Теперь-то она знала точно!

Она собрала свои вещи и поехала в квартиру, где жил её окольцованный Васючок, который провёл всю ночь с двумя близняшками, подтверждая версию о нормативной полигамности всех номо сапиенсов мужской породы. Когда она позвонила в дверь привычным способом – он знал, что так звонит только она – два длинных и один короткий звонок – ей открыл Васючок, сделав сердитое, явно деланное лицо.

– Ааааа! Явилась! Ты где всю ночь была? Шлялась?

Она не ответила, отвела его руку, вставшую на её пути и сказала:

– Продешевил! За четвертак жену продал! Молодец, Васенька!

Она стала торопливо собирать свои вещи, пакуя всё в целофановые мешочки из магазинов.

– Ты куда собралась, женщина? – с угрозой в голосе пропел Васючок.

– Опомнись! Останься! – заклинал он её, даже встав театрально на колени.

Но Цаца-Алёнка не откликалась. Она паковала всё, что могла найти впопыхах и решала в голове, куда податься – к лучшей подруге Наташке, с которой они учились в одной группе или сдаться родителям, нарываясь на большой семейный скандал в своём клане. Она выбрала последнее. Хотела снять кольцо с руки и оставить в этом доме, где она выучила самый важный для себя урок жизни о том, что мужчина, особенно молодой, чаще думает своей нижней головкой, чем верхней – недаром в народе говорят о двухголовом существе. Но тут она вспомнила, что деньги за кольцо дала её мать, так и не научившая Алёнку ни искусству выбора достойного жизненного партнёра, ни искусству создания счастливой семьи.

– Да она этого и сама не знала, бедняжка, – жалобно подумала Алёнка о матери с женской солидарностью.

Васючок стал опять скулить о любви, потом о долге жены, но этот гипноз пустых, ничем не подкреплённых, кроме постельных сцен, слов на неё, Алёнку, больше не действовал, да и от Васючка попахивало дешёвыми женскими духами, которыми Алёнка никогда не пользовалась. «Нет! Всё было кончено. Хорошо, что хоть детей не успели завести!»

Она набрала телефон родителей и кратко сказала:

– Я еду.

– Хорошо, ждём, – услышала она спокойный голос папы.

Алёнка – или Цаца – взяла свои набитые вещами пакеты, улыбнулась сама себе, прощаясь со своей семейной, очень короткой, но бурной историей, включающей полигамного Васючка, и захлопнула за собой дверь.

«Танцуем дальше», – сказала Алёнка свою магическую фразу, выручающую её из любой ситуации, и, подняв гордо голову пошла к остановке метро «Академическая».

В этот день Алёнка превратилась в женщину-пуму – свободную, опасную, независимую и умеющую за себя постоять. Если бы её увидел в этот момент Димитрий, он не поверил бы своим глазам – так изменилась Алёнка за эту ночь. Но он был в больнице на вахте и уже забыл об Алёнке, её истерике, занимаясь со своими «пограничниками», «Машеньками», амфетамином, диссертацией и врачебными конференциями.

А если бы кто сказал, что это он сделал Алёнку опасным кугуаром, пумой, амазонкой – он бы просто рассмеялся. Нет! Это жизнь её такой сделала – со всеми социальными нелепостями, несовершенностями человеческого организма и неразгаданными тайнами человеческой психики. Ведь Димыч был – обычный шринк. Он не знал сам ни как достичь счастья на земле, ни что такое человеческая любовь – на это его книжки по психиатрии не давали готовых советов и ответов. Может, так и интереснее.

Цаца и скрипка Страдивари

Аленка, или повзрослевшая и похорошевшая от бурь жизни Цаца, стояла посреди зала, заполненного людьми, на верхнем этаже пятизвездного отеля, где проходил частный приём тщательно отфильтрованных людей. Как происходила фильтрация – она не знала, но получила приглашение на этот вечер в пентхаус отеля среди других знаменитостей науки и кошелька. Здесь были несколько лауреатов Нобелевской премии, богатые заводчики, эксплуатирующие великие открытия учёных в своих коммерческих целях, несколько знаменитостей искусства, пробившихся к славе и деньгам и несколько красивых женщин.

Почему пригласили Аленку на этот званный отфильтрованный от случайных людей вечер, она не знала. Она давно жила за границей, работала профессором в Европейском университете и даже сделала несколько небольших открытий, зафиксированных в научных журналах, и сотрудничала с одним чудаком-профессором, который каждый год выставлял свои Алёнкины работы на Нобелевскую премию.

В этот вечер она была в длинном чёрном платье, которое она купила в Париже на распродаже, в бижутерии, сделанной её подругой, и в уникальной индийской тонкой белой шали, спускающейся с одного плеча. Когда она вошла в зал для приёма, все обернулись – она была элегантна и выглядела, как говорили ее друзья, на миллион долларов. А элегантность нельзя купить ни за какие деньги – это знали все, в том числе и миллионеры, которые были в этом зале.

Аленка взяла бокал с шампанским, которое разносили по залу, и малюсенький сэндвич с красной рыбой. В зале было шумно, и то и дело раздавался смех, как и на всяком приёме такого типа. Она подошла к одной из групп, где, как, ей показалось, были знакомые ей люди. Она узнала одного из известных профессоров, которого видела пять лет назад в Кембридже на лекции. Рядом с ним стояли двое молодых учёных – судя по одежде и манере держаться, и спорили о чем-то.

Известный ей профессор поклонился Аленке и представил своих собеседников. Спор шёл об искусстве: помогает ли искусство прогрессу или нет, и помогло ли искусство вообще сделать человечество лучше. Аленка вставила в разговор несколько незначительных фраз, но больше молчала, наблюдая за собеседниками.

Уголком глаза она видела, что многие на неё смотрят, но не прямо, а потихоньку, и она читала во взглядах мужчин явное восхищение, а в глазах женщин холодное презрение конкурент за мужское внимание. «Как всегда!» – вздохнула про себя Аленка.

Она уже привыкла к тому, что в науке нет отношений между полами, а есть отношение между интеллектами, который по существу бесполый и лишь имеет эмоциональную окраску.

Вне научных аудиторий и лабораторий с их обезличенными халатами, она прекрасно знала, что была даже очень привлекательной женщиной, чем она и пользовалась, выбирая мужчин по своему вкусу на одну ночь, но не позволяя им загнать себя в семейную клетку.

Её недолгий, но важный опыт с первым мужем научил ее избирательности и женской мудрости, а заводить детей ей не хотелось. Она была той гордой и свободной женщиной-пумой, о которой мечтали почти все представительницы слабого пола в юности, но которым пришлось предать свои мечты о свободе и независимости, обменяв их на грязные мужские носки, вонючие детские пеленки, за домашний и не всегда хороший секс и изменчивый доход – оставляющий почти всегда – желать лучшего.

Вдруг в зале возникло движение, все расступились, и в центре возникла хрупкая фигура девушки в длинном платье, держащей в руках скрипку. Рядом с ней стоял хозяин вечеринки и хлопал в ладоши:

– Прошу тишины!

Он постучал своим паркером по бокалу с шампанским, и шум затих.

– Сегодня у нас в гостях скрипка Страдивари, вернее известная скрипачка, которая согласилась сыграть для нас на скрипке Страдивари.

Все взгляды сосредоточились на тоненькой девушке в длинном платье. Она застенчиво улыбнулась. Скрипачка была совсем юной, и она держала скрипку так бережно, как будто это был только родившейся младенец. Она ничего не сказала, а положила шёлковый носовой платок под скрипку на плечо, подняла смычок и заиграла.

Скрипка ответила на ее нежные, но умелые прикосновения, как отвечает любимая женщина на касания избранника – она запела своим голосом, который был создан в шестнадцатом веке в далёкой Кремоне.

Тишина была такая, что стал слышен шум хай вея через двойные, звуконепроницаемые стёкла этого пентхауса, расположенного в самом высоком здании вечно плачущего Сиэтла и выходящего огромными окнами на порт и море.

Отсюда была видна пристань, а из левого окна – резиденция Билла Гейтса, стоящая как корабль на воде – с вертолетной площадкой и пристанью для его парусника.

Летнее солнце заходило за мягкие, но полные дождя тучи, слушающие эти чарующие звуки, льющиеся из знаменитой скрипки, к которой век за веком прикасались пальцы лучших музыкантов мира.

И вдруг кто-то склонился к Алёнкиному уху и прошептал:

– Десять!

Она удивлённо повернула голову. Рядом с ней стоял известный ей русский учёный и бизнесмен, переехавший в Америку с первой волной эмиграции из ещё Советской России и сделавший многомиллионную карьеру в Америке, продавая те секреты, которые были открыты им и его коллегами в научных «закрытых» институтах ещё при Брежневе.

– Нет, сейчас только девять часов, сказала Аленка тихо.

– Вы меня не поняли, десять тысяч долларов за одну ночь с вами, моя принцесса, – повторил тот же голос.

Она даже опешила.

– Перестаньте мешать слушать, – гневно зашептала на него Алёнка.

Прошла минута, и голос продолжил:

– Ну, двадцать, не ломайтесь!

Она больше не отвечала, пытаясь сосредоточиться на музыке, заполнившей всю залу, но впечатление было уже испорчено.

– Двадцать пять, – продолжал шептать голос ей на ухо.

– Двадцать пять тысяч долларов за одну ночь с вами.

Она обернулась.

– Вы серьёзно?

– Вполне, но больше двадцати пяти я не заплачу.

Она посмотрела в глаза мужчине и увидела, что тот был слегка пьян и глаза его были чуть мутными, как это бывает у несовсем трезвых людей.

Она усмехнулась:

– Мало! А больше заплатите?

– Нет, больше у меня сейчас нет, да и вы – не скрипка Страдивари.

Она подумала, что много лет назад её продал первый муж продал за двадцать пять рублей своему другу, Димычу, и вот прошло несколько лет, и ее цена повысилась в тысячу раз. Но она осталась той же, может, чуть взрослее, как женщина, но по сути той же – тоненькой, изящной, с печальными глазами и всегда улыбающимися полными губами. Правда, грудь ее стала чуть лучше и выше из-за её тренировок, да бедра чуть раздались, но суть её осталась та же.

– Спасибо, не нужно, – с улыбкой тихо сказала она и отошла в другой угол залы, бесшумно, как только она умела ходить, несмотря на туфли на каблуках.

Она подумала, что несмотря на божественную музыку и скрипку Страдивари, суть людей, видно, не изменилась.

Эта скрипка родилась и жила в Италии ещё тогда, когда семья Борджиа сидела на папском престоле, предаваясь блуду и оргиям, и распродавала место кардиналов за деньги. Ни божественные звуки скрипки, ни католические мессы с их чудесами не смогли изменить людей к лучшему, и за те века, которые пережила эта скрипка – с войнами, убийствами, предательствами, взлетами и падениями правления тиранов – голос скрипки не смог изменить сущность людей, только на краткий миг создавая иллюзию присутствия Бога в них и вокруг.

Аленка решила не дослушивать концерт и потихоньку вышла из залы, никем не замеченная. В своём номере она переодела платье и стилеты на джинсы со свитером и кроссовками и пошла на причал, где кричали чайки и шумел ветер.

– Завтра я заберусь на гору святой Елены – подумала она.

– Ведь только природа лишена обмана. Гора есть гора, снег – снег, а чайка – чайка.

В порту она нашла русский магазинчик, открытый и поздно вечером, где продавались самые вкусные пирожки с капустой, выпекаемые русскими эмигрантами. Она купила пирог, вышла из магазинчика, откусила кусочек и ощутила настоящее блаженство – этот ночной бриз, темнота, пирог с капустой – все это было просто и хорошо, без вранья и искусственности. Она подумала, что может, её вечер, проведенный в порту с чайками и пирогом с капустой и лучше, чем концерт Страдивари среди избранных кем-то людей – богатых и похотливых.

Она вернулась в отель, разделась, забралась в ванну, наполненную водой и долго лежала там, смывая с себя память этого дня. Потом она надела тёплую мягкую байковую пижаму, подаренную ей на день рождения её мамой, и уснула, как ребенок, в чистой постели, забыв и о приеме, и о предложении, и о скрипке Страдивари.

Ирина Бйорно

Новые книги: http://biorno.ru