Текст книги "Вкус бабьего лета. Рассказы о современницах"

Фактор Х

Ната сидела на мягком диване в телевизионной комнате и смотрела передачу «Фактор Х», где выступали финалисты. В финал вышли две четырнадцатилетние девчонки, которые пели вместе. Она помнила, что когда это соревнование красивых голосов и неизвестных талантов началось три месяца назад, они были обычными девочками с приятными полудетскими голосами и внешностью несформировавшихся подростков. Теперь со сцены на неё смотрели две ярко накрашенные девицы в модных платьях, танцующие под записанную фонограмму и выделывающие движения, явно претендующие на внимание взрослых мужчин.

Тех девочек-подростков уже не было. Они повзрослели прямо на десять лет за эти три месяца соревнований – повзрослели и постарели, потеряли свою щенячью округлость и невинность взгляда. Они выглядели под толстым слоем театрального, полного опасных гормонов и парабенов, профессионального грима усталыми и замученными. Как и Ната. Она тоже выглядела теперь старше своих тридцати с хвостиком. Она еще больше подурнела, похудела и стала совсем задерганной.

А все началось так же, как и в «Факторе Х» (произносится как икс) – с желания выбраться и иметь хорошую жизнь – не как певица, а как хозяйка дома, член семьи и человек достойный уважения. Но ничего не получилось. НИ-ЧЕ-ГО!

Когда в девяностых развалился великий и славный Советский Союз и Украина после шумной бучи отделилась, началась полоса беспредела, или, скорее, передела – того, что можно поделить, оставив на мели большую часть жителей этой красивой и богатой земли Гоголя и Тараса Бульбы, к которым относилась и семья Наты.

Отец Наты после отделения Украины и смерти своей жены стал беспробудным пьяницей, не понимая нового устройства и Тимошенковского английско-хохляцкого, с длинной фальшивой косой курса, и туда же он тащил и своего сына-верзилу, единственного брата Наты. A она в те годы вышла замуж – скорее от страха остаться одной в этой нестабильной обстановке, чем по любви – за человека, вскоре потерявшего работу и возмещающего привратности своей судьбы вместе с привратностями судьбы бывшей советской житницы, тяжелым мордобоем и домашним рукоприкладством.

Ната его оставила, переехав опять к отцу-бедолаге, и видя то, как все её подруги бегут из новой страны, решила тоже попробовать счастья «на стороне». В то смктное время Украйнa упорно стремилась попасть в число европейских стран, но не благодаря своему развитию и индустрии, которой, в общем-то, почти и не было – кроме несчастливой Чернобыльской станции и доблестного, но устаревшего Донбасса, а скорее благодаря своему стратегическому положению, которое НАТО хотело использовать в своих, несомненно, коварных планах, да и влитие в европейский рынок несколько миллионов новых потребителей, правда, пока неплатёжеспособных, прельщало старушку-Европу.

Ната подумала, посоветовалась с умными бабками-гадалками, которые за деньги вселяли в своих клиентов нужную им уверенность в несомненных и скоро грядущих успехах на личном фронте, и отправилась в гости к подруге, выгодно вышедшей замуж за скандинава, нуждающегося в ежедневном сексе, бесплатном поваре и домработнице, и который из всех возможных в его положении вариантов выбрал украинскую девушку, всегда согласную на всё.

Подруга жила в своём доме с садиком, учила непонятный скандинавский язык, похожий на скарлатиновую плёнку в украинском горле и, казалось, была счастлива. Казалось.

Ната прожила недельку в их доме и попросила подругу дать брачное объявление в местной газете. Подруга, долго сверяясь со словарём, состряпала быстренько объявление, и вот уже через три дня стали приходить письма с предложением встретиться.

Ната выбрала первую предложенную кандидатуру, одела свои лучшие, по украинским стандартам, тряпки – джинсы с обтяжной водолазкой – и поехала на условную встречу, захватив с собой разговорник и губную помаду.

Встреча должна была состояться в маленьком кафе, недалеко от автобусной остановки. Кафе было тёмным и унылым на вид, и там, за единственным занятым столом, сидел грузный мужчина, явно неопределенного возраста, с добрыми, чуть сонными глазами. Ему можно было дать от 30 до 50. Он посмотрел на Нату, улыбнулся и спросил:

– Кофе? – означавшее на всех языках одно и то же – тёмный напиток горьковатого вкуса, сделанный из африканских пережаренных семян, которые щедро опрыскивали вреднейшей химией.

– Да, – по привычке ответила Ната, но потом опомнилась и с улыбкой – еще по-девичьи робкой, прибавила тихо:

– Йя, – означавшее на их языке викингов «да».

Он позвал официантку и заказал два кофе.

Он что-то спросил, а она не поняла и стала смотреть в свой разговорник, низко опустив глаза. Дома, yа Украине, она была преподавательницей французского языка в школе, и у неё был пед. диплом, но тут она стушевалась.

За эту минуту перед ней промелькнул пьяный отец, похороны матери и свои долгие дни в синяках и подтеках после рукоприкладства своего украинского мужа, и она решилась: не отступать! Да и отступать было некуда. Домой дороги не вели.

В Библии, которую она читала и любила – а была она, как и вся Украина – католичкой, хотя разводы – признавала, как попытку улучшить жизнь – стояло: «Я – дверь!» Так говорил Христос, и Ната почувствовала, что этот человек, сидевший перед ней, с чужими глазами и чужими словами – дверь, дверь в её будущее, и может, единственная. Потерять такой шанс она не могла. Она собралась внутренне и, как участники этих телешоу, соревнующиеся за место на музыкальном Парнасе, решилась. Теперь её выступление. Она широко улыбнулась и сказала давно заготовленную и затверженную в ванной фразу:

– Ду э сёд. Ты мне нравишься.

Так скандинавы обращались друг к другу, когда хотели сказать что-то приятное. Он засмеялся, Ната засмеялась в ответ, и они стали весело пить кофе с сухими кракерсами, которые им принесла полная официантка в запачканном переднике, хотя Нате ни кофе, ни кракерсы не нравились. Дело было не в чувстве нравится-не нравится, а в необходимости удержания положительного внимания этого некрасивого, просто одетого, с её точки зрения, мужчины. Он был той судейской комиссией, которая решает, прошла ли она на следующий тур в соревнованиях «Фактор Х» или нет.

Он, как в фильмах о туземцах, стукнул себя по груди и сказал:

– Михаил! – и что-то прибавил, что – она не поняла.

Кофе было выпито, Михаил заплатил и спросил её о чем-то. Ната сказала покорно: «да», и они пошли к его старому фольксвагену, стоявшему около кафе.

Ната не спросила, куда же они едут, понимая женским инстинктом, что Михаил пропустил её на второй тур передачи «Фактор Х», которая будет, скорее всего, разворачиваться у него дома и будет включать обнажённые сцены. Ната была готова на всё.

Она была худой, даже слишком худой, за что была бита своим украинским мужем не раз, который вымещал на её костлявом теле подростка, которое было к тому же и бездетно – скорее, из-за её не слишком счастливого детства, и в котором не было места ни пяти литрам крови – у Наты было малокровие и нехватка таинственного витамина Б12, своё недовольство жизнью. Зато она была сексуальная, легко возбуждавшая свою плоть до судорог сладкого женского внутреннего, ни с чем несравнимого оргазма.

Оргазм она могла получать и сама, без всякого мужчины, просто сжимая крепко ноги и сокращая крупный розовый клиторис, примерно так же, как это делают борцы, сокращая свои могучие бицепсы. Она могла получить оргазм даже на улице, переходя дорогу и задержавшись на секунду на светофоре, если в толпе видела красивую крутую мужскую задницу в обтягивающих джинсах. Тогда она просто сжимала ритмично свои тощие ноги под одеждой и получала свой «уличный» оргазм.

Мужчина её тоже мог завести, если она сама хотела этого, но, в большинстве случаев, тяжёлый кислый запах тела бывшего мужа вместе с вонючим угарным дыханием и сопением не способствовали её эротическим фантазиям в супружеской постели.

Теперь она знала – от её поведения зависит будущее, и приготовилась, как борец на боксерском ринге, к нокауту судьбы. Она должна пройти этот тур! Должна! Oбратного пути на мрачную Украину для неё не было, а виза кончалась через 3 недели.

Они подъехали к маленькому домику, окружённому запустевшим садом. Ната облизнулась. Землю она любила и уже видела в своих фантазиях грядки с клубникой и кусты с пахучей малиной. Они молча поднялись на второй этаж, где была спальня с широкой кроватью и гардеробом. Другой мебели в спальне не было.

Михаил просто стал раздеваться и кивнул Нате головой. Она поняла, сначала хотела изобразить для него какое-то подобие стриптиза, которое она видела по телевизору, но потом увидела, что Михаил отвернулся и аккуратно вешал брюки на вешалку, совершенно не смотря в её сторону.

Она сняла джинсы и свитер, оставшись в трусиках с кружевами и лифчике. Михаил лег в постель и стал манить ее рукой. Она показала пальцем на туалет. Он отрицательно покачал головой. Мыться он не хотел. Она улыбнулась ему – хотя ей очень хотелось сбежать со сцены, и, как раненая собака, она боком села на кровать. Тут Михаил облегчил ситуацию и завалил её на спину, раздвинув ноги Наты своей рукой с толстыми короткими пальцами. Целовать её он не стал, не стал и проверять, готова ли она, а просто запустил в неё свой набухший огурец.

Через три минуты из огурца потекла клейкая жидкость, и Михаил, поохав два-три раза, отвалился от Наты. Она ничего не почувствовала, но где-то внутри знала – и этот раунд она прошла на «ура».

Она встала, пошла в ванную, подмылась и поправила прическу на своих тёмных, красиво подстриженных и по-украински вьющихся волосах. Ната вернулась в спальню, где Михаил сидел на кровати и натягивал на себя брюки, аккуратно снятые с вешалки.

– Спасиба, – сказал он с акцентом Нате.

Потом прибавил что-то по-своему. Она просто сказала «йа» – соглашаясь со всем. Они спустились в кухню, где стояла включенная с утра кофеварочная машина с остатками теплого, но абсолютно кисло-блевотного, старого утреннего кофе. Михаил налил две чашки и протянул одну Нате.

– Милк? – спросил он.

– Да, – сказала Ната и улыбнулась, сверкнув крупными белыми зубами. Он открыл холодильник, довольно пустой, где лежал пакет с нарезанной кружочками салями и стояли две коробки – с йогуртом и молоком. Он налил молока Нате, но оно оказалось кислым и тут же свернулось от горького старого кофе, заполнив всю чашку хлопьями, но Михаил этого даже не заметил, а Ната решила, что не стоит делать бучу из-за прокисшего молока, и стала пить эту бурду, храбро улыбаясь. Глаза у неё были зеленоватые, в крапинку, и они темнели, если внутри ей было нехорошо. Теперь они были совсем темными, но она продолжала стоически улыбаться.

Ей надо было выиграть и этот тур конкурсной программы «Фактора Х». Она знала, что за её спиной стояла длинная очередь украинских длинноногих грудастых девушек, готовых на всё, толькo чтобы получить безбедное, стабильное существование где-то подальше от передряг и политических отравлений в своей родной хохляндии – более красивых, более развратных, более агрессивных, и поэтому времени терять было нельзя. Нате было 36 – не 25, а 36, и то, что её ещё кто-то выбирает – было похоже на на сказку Андерсена о принцах и принцессах.

Они допили кофе, и Михаил краем глаза смотрел, как Ната, повинуясь женскому инстинкту покорности и услужливости, тут же стала мыть чашки, аккуратно ставя их в шкаф. Он опять поманил её к себе и усадил Нату на свои крупные колени.

– Натали, – сказал он, называя её на свой лад.

– Хороший девочка, спасиба, – выдал он с большим акцентом.

Ната обвила его шею руками, как ребёнок, ищущий защиту от непогоды, и поцеловала его в глаза, а потом и в рот, пахнущий горьким кофе.

Он что-то опять сказал на своём языке, и она опять поддакнула. Он засмеялся. Такая покорность была ему в новинку. Он работал шофером-междугородником, был разведён и имел двоих детей от первого брака. Как у любого шофера, перегоняющего грузы из одной страны в другую, у него случались и любовные приключения, когда, проезжая через бывшие соцстраны, он наблюдал на ночных дорогах Румынии, Болгарии, бывшей Югославии целые толпы готовых на всё за маленькие деньги девушек – нетрезвых, скорее раздетых, чем одетых, кричащих вслед за грузовиками и призывающих шофёров к быстрому и недорогому сексу.

Несколько раз он пользовался их услугами, останавливаясь с ними на ночь то в лесу, то в тихом загородном месте, но его обкрадывали ловкие ручонки этих ночных придорожных мотыльков, желающих только денег, и он стал осторожен с новыми знакомствами. Но Ната – кроткая, безответная, улыбчивая – ему пришлась по душе, да и жить вдвоём было легче – ему не хотелось ни стирать, ни готовить ужин, да и секс с ней ему понравился – она не требовала ничего.

Он дал ей номер своего мобильника и написал на бумажке число и время. Ната поняла, что и этот тур конкурса она прошла с успехом, и Михаил пригласил её на следующей неделе опять к нему. Она закивала головой, улыбаясь, и он отвез её к автобусной станции, откуда уходил дальний автобус к дому подруги. Она его поцеловала на остановке, и автобус повёз её к временному пристанищу.

Подруге она почти ничего не рассказала, но когда та ушла куда-то на следующий день, Ната взяла разговорник и стала конструировать смс на незнакомом ей языке (гугла-переводчика она тогда не знала). Через минуту её сообщение улетело в электромагнитное пространство, и уже через 5 минут прилетело обратно.

Там стояло: «Так, кюс, Михаил». Она поняла всё и без перевода. И вот уже через две недели она въехала со своим маленьким чемоданчиком в дом Михаила, и началась её новая жизнь. Виза её скоро закончилась, и Михаил был поставлен перед дилеммой: жениться на спокойной и кроткой Нате или закрыть эту историю. Он, как всякий осторожный житель скандинавии, после совета со своими всезнающими друзьями-шоферами решил – выгоднее жениться (у него сильно уменьшались высокие подоходные налоги при наличии иждивенки-жены), но не просто жениться, а по контракту, где написано, что всё его имущество всегда останется его собственностью, а вот если у них будут долги, то она, Ната, будет за них отвечать головой и карманом. Она ничего из этой галиматьи не поняла, кроме одного – ей надо подписать бумагу, и тогда ей дадут возможность остаться в этой стране, в домике у Михаила.

В адвокатскую контору она принесла паспорт, и они оба подписали неизвестный ей документ, согласно которому она вверила свою жизнь Михаилу, судьбе и своей, Натиной, звезде на небе, куда часто смотрела, представляя, что её, умершая в несчастиях, мама иам живёт и наблюдает за Натой.

Ната довольно быстро выучила 1000 стандартных фраз и предложений, которыми обменивались жители этой страны при общении, и стала осматриваться. Муж уезжал по понедельникам в свои далёкие недельные командировки, перегоняя товары из одной страны Европы в другую, и возвращался к Нате или Натали, как он её звал на французский лад, только в пятницу. А она готовила ему украинский борщ, котлеты, делала салаты оливье, как умела, и вела его нехитрое хозяйство. Денег он давал ей в обрез и всегда требовал отчет за истраченное, не одобряя её поездок в город к подругам и хождение на гимнастику.

Её иконку, которую она повесила со своей стороны кровати, он не одобрил и прятал её в шкаф, как только та появлялась на стене. После третьего раза появления иконки на стене, он снял её, подошёл к Нате и строго сказал:

– Никаких изменений в доме! Дом мой – помни это!

Ната вся сжалась от таких слов, но поняла – права качать здесь нельзя. Её виза должна была подтверждаться раз в год, и, если Михаил был ею не доволен, визу могли и не продлить. И так 7 лет, пока ей не гарантировалась – нет, не паспорт, а только постоянная прописка в этой стране, не дававшая почти никаких прав, кроме бесплатного врача, а он ей становился нужен всё чаще.

У неё обострились последствия малокровия – то ли от отсутствия тепла и солнца в этой слякотной стране, то ли от того, что она была несчастлива – несмотря на дом, садик, магазины, спокойную обстановку. Она потеряла самое главное – себя. Работы у неё не было, и она решила пойти учиться на курсы воспитателя детсада, – хотя у неё был диплом учителя французского и десятилетний опыт работы в школе. Всё надо было начинать сначала. С нуля. И тут здоровье её пошатнулось. Менструации совсем прекратились, она стала бледной, и у неё теперь часто кружилась голова. Михаил требовал секс в те дни, когда был дома, а для неё и это теперь было трудно. Она угасала.

Прошёл ещё один год жизни в чужой стране, по чужим правилам – без денег, почти без друзей и без поддержки – как уж тут говорить о любви? Ната угасала, её стало тошнить после еды, и участковый врач прописал ей то, что прописывается каждому в этой стране самых счастливых людей в мире – таблетки счастья – прозак. Она стала пить эти малюсенькие таблетки розоватого цвета, и с ней стали происходить «выпады из реальности», когда она больше не помнила, кто она, кто – Михаил, зачем она здесь, и всегда такие выпады кончались агрессией – ей хотелось побить Михаила, виноватого в её несчастьях и малокровии, себя, и тогда она билась головой об стену этого ненавистного ей чужого дома, где ей не разрешалось иметь ничего своего – кроме одежды.

Однажды в такой момент агрессии Михаил приехал домой из своего очередного перегона – усталый и задерганный. В Польше на его грузовик напали, вскрыли замки и вытащили половину товаров, когда он отказался заплатить проездную пошлину местной мафии, патрулирующей дороги с международными перевозками, и он знал, что теперь придётся платить из своего кармана недостачу, а дома его встретила раскисшая Ната, с пеной у рта и бешеными глазами. Прозак, видно, выдавал обстиненцы, и Ната в тот день была невменяема. Она набросилась на Михаила с кулаками и стала расцарапывать его уставшее лицо крашеными ногтями.

Он легонько отбросил её от себя, и её худенькое тело отлетело к противоположной стене кухни. Дальше начался кошмар. Ната встала, глаза её стали совсем темными, она схватила хлебный нож, висевший на магните, и стала, как кошка, прыгать на Михаила с ножом в руке, метясь ему в горло. Тот скрутил её тощую, слабую руку за спину, нож выпал, а Ната стала рыдать и истошно биться головою об пол.

Михаил улучил момент и набрал 112 на мобильнике. Мобильник ответил, и он чётко сказал: «Машину в психушку, срочно!» и назвал адрес.

Через десять минут подъехала машина с воем сирен, и в дом вошли двое здоровенных мужчин. Ната, собрав последние силы и оскалив зубы, бросилась на санитаров, но они ловко скрутили ей руки каким-то жгутом и липкой лентой и потащили в машину. Она упиралась, как могла, ибо знала, что это – конец её жизни в этом доме, конец её мечтам, конец её будущему.

В машине она лежала на носилках с закрытыми глазами и старалась не дышать. Машина отвезла Нату за город, где находилась самая большая клиника душевнобольных этой страны. Там был целый город – с главным зданием, зданием столовой, зданием лечебницы с ванными и электрическим оборудованием и множеством корпусов, где и жили душевнобольные.

Её переодели, отобрали все режущие предметы и тесёмки и оставили одну в комнате одного из жилых корпусов, стоящих недалеко от леса. Была ночь. В приёмной ей впрыснули в кровь что-то, что её совершенно расслабило, и Ната теперь хотела только одного – спать. На следующий день начались обследования, и через неделю ей установили диагноз – «вялотекущая шизофрения», прописали кучу таблеток и стали лечить.

Тут же в клинике был врач, говоривший по-русски, однажды приехавший в эту страну на практику из далёкой русской Сибири, да так и застрявший здесь надолго, леча от безумия сначала своих, скандинавских пациентов, а теперь всё чаще – славянских – из России, Болгарии, бывшей Югославии, Румынии и Украины.

В воскресенье приехал Михаил с адвокатом и бумагами на развод. Ната подписала их, не глядя и зная, что выбора у неё все равно нет, но и выбросить её больную из этой страны никто не решался, поэтому надо было проходить новый тур в игре, называвшейся «жизнью», или «Фактором Х». Теперь эта игра называлась – «шизофрения» и была неизлечима. Никогда.

Постепенно Ната прижилась в этом доме болезней и душевной скорби, освоилась и стала своя – среди этих шизофреников и слюнявых идиотов. Денег здесь не было, но зато вкусно кормили, водили гулять в лес с вахтёрными и даже отпускали в город, где умалишённым давалось немного денег для покупок, и тогда они шли в торговый центр, в магазин украшений и бижутерии и накупали себе множество дешёвых бус и другой мишуры, которой они украшали себя потом, идя к ужину, где справлялись дни рождения, праздники и другие события этого дома скорби.

Для проформы их заставляли работать – они клеили коробочки, которые дарили своим друзьям и знакомым, как знак того, что и они, знакомые, могут оказаться там, в доме скорби, в один прекрасный день. Одна из Натиных коробочек попала когда-то ко мне, а я её почему-то не выбросила и положила в шкаф. Через некоторое время я уже совсем забыла о Нате, о коробочке, о «Факторе Х», но делая недавно весеннюю уборку, наткнулась на неё – розовую, неумело сделанную, ненужную никому коробочку.

В то время, когда я смотрела на коробочку, Ната сидела вместе с другими безумцами в телевизионной комнате лечебницы, где на стене висел огромный плоский экран японского телевизора, и смотрела последнюю часть музыкального конкурса «Фактор Х». Рядом сидели её друзья-шизофреники, пускали слюни, глупо улыбались и пытались петь вместе с двумя сильно повзрослевшими финалистками. Было шумно, безумно и весело. Их очередной «Фактор Х» только начинался.

А это – Натина коробочка мне в подарок.