Текст книги "Дело о деньгах. Из тайных записок Авдотьи Панаевой"

– Вася, зачем ты всех по себе меришь? Не всякий, как ты, может читать по – французски, по – английски, по – немецки, да и по – латыни. Вот я, скажем. Языками не владею, и с удовольствием прибегну к переводу, если найду время.

– Не прочитал?

– Когда, Вася! Достаточно того, что Авдотья Яковлевна, клянется и божится, что роман превосходный.

– Ох уж эти дамы, им только дай что – нибудь поаморальнее, чтобы было побольше свободы в любви.

Я промолчала.

В спор вмешалась одна из дам:

– Это кто тут дам обижает, а заодно и Жорж Занд? Вы, Василий Петрович? О каком, с позволения спросить, произведении идет речь?

– О «Лукреции Флориани». Знаете?

– Нет, не читала. Буду благодарна господину Некр – ву, если он поместит его в приложении. Что ж, он и вправду такой аморальный?

Тут вмешалась Мари, сидевшая между Сократом Воробьевым и его младшим братом, Ксенофонтом, юношей невзрачным, но очень смешливым.

– «Лукреция Флориани» – самый чистый роман из тех, что я читала у этой писательницы. Вам, Василий Петрович, не нравится, что его героиня, актриса, имея троих детей от разных мужчин, называет себя чистой и девственной? Да любая женщина под этим подпишется. Женщины любят не телом, а душой.

При последних ее словах Ксеничка Воробьев, разгрызавший куриную косточку, выронил ее из рук и забился в смехе. Глядя на него, стали покатываться с хохоту все прочие. Постепенно все мужское население стола, кроме Пан – ва, к нему присоединилось, при том что дамы сидели с недоуменными и даже удрученными лицами, а Мари чуть не рыдала. Жан, с его характером вечного примирителя, хотел замять неприятную сцену, поднялся и провозгласил:

– Господа, мы собрались здесь не Жорж Занд обсуждать, а отметить приятные события. Любимый нами художник Сократ Воробьев мало того, что стал академиком живописи, но удостоился поощрения самого Государя, продлившего ему пребывание в Италии еще на два года, заметьте, за счет казны, и заказавшего несколько работ для своего пользования.

При упоминаниии Государя смех замолк, но Некр – в и Бот – н с недоумением покосились на Пан – ва, придерживавшегося, как и они, либерального направления и Государя на людях обычно не поминавшего.

Сократ, уже изрядно пьяный, так как успел попробовать все роды вин и напитков, выставленных ресторатором, вскочил из – за стола и, выплескивая вино из бокала частично на скатерть, а частично на платье Мари, счел нужным уточнить:

– Четыре картины маслом изволил заказать и Высочайше одобрил альбом с рисунками. Господа, здоровье Государя!

Некр – в и Бот – н с неподвижными лицами подняли бокалы, Ксеничка высоким фальцетом повторил здравицу, дамы переглянулись, а Мари, только что почти рыдавшая, воскликнула с просветленным лицом:

– Как я рада, Сократ, что вы не остаетесь в России!

3

Вечер в ресторане Леграна был последним, когда я сидела с Некр – ым и Пан – ым. В дальнейшем мы с Жаном делали все, чтобы не сидеть рядом на всевозможных сборищах и торжествах.

Началась для меня новая эра, и временами моя жизнь казалась мне чужой, словно и не моей. Не скажу, что я выбрала любовь, – если это и была любовь, то на редкость мучительная, с безумной ревностью, припадками злости и ненависти со стороны Некр – ва, сменяемыми мольбами о прощении и минутами просветления, когда казалось, что злые силы легко можно побороть. Но побороть не удавалось.

Злые силы были сильнее. После недолгого примирения мы оба срывались, и все возвращалось на прежнее. Нет, я выбрала не столько любовь, сколько Дело. И оно на меня свалилось – огромное, важное и увлекательное, но также сверхсложное, требующее напряжения всех сил и часто утомительное. Но на первых порах счастью моему не было предела, мне казалось, что я участвую в самом Главном деле времени.

Даже сейчас, когда прошло столько лет и история наверняка уже вынесла свой приговор и тем людям, которые были вокруг меня, и тому Делу, в котором мы сообща участвовали, сама я продолжаю считать, что была права. И уверена: мой приговор совпадает с судом истории. Журнал и все что с ним соприкасалось – было Главным делом времени.

Невероятным для самой себя образом из «разливательницы чая» превратилась я в писательницу, сотрудницу Журнала, под мужской фамилией – a la Gеrge Sand – начавшую писать рассказы, повести и даже многостраничные романы на пару с Некр – ым. Как говорится, лиха беда начало. Подтолкнул меня к писанию Некр – в, поверивший в меня безгранично еще до того, как я написала хоть строчку.

– Ты не можешь не писать, – говорил он мне, – у тебя столько накопилось в памяти и в душе, что все это рано или поздно должно выплеснуться на бумагу.

И продолжал:

– Да и окружение… погляди, какое у тебя окружение, – все кругом тебя пишут, ты варишься в этом соку, слышишь разговоры… недоразумение, что до сих пор ты была только прилежной читательницей.

Надо сказать, я клюнула на эту приманку: полезно, чтобы кто – то увидел нас в малопредставимой нами роли, а уж дальше воображение начинает двигаться в направлении подсказки. Помогло еще и то, что мое первое произведение, принесшее мне много слез и горя, одобрил критик Бел – й. Причем одобрил, не зная, что я его автор.

А слезы я лила оттого, что, как ни бился Некр – в, цензура так и не пропустила в печать мою первую повесть, сочтя ее «безнравственной» и направленной на «подрыв власти родительской». Дело было в 1848 году, и наверху панически боялись проникновения в общество революционных идей. Жертвой этого патологического страха стал мой первенец – повесть, написанная по впечатлениям детства. Критик Бел – й очень помог мне в ту пору не пасть духом и продолжать писание. Сам он умер совсем скоро после этого. Ему было 37 лет.

Помню, когда я жила еще у родителей, кто – то из актеров, может быть, Саша Мартынов, принес кусок старой газеты со статьей неизвестного автора. Называлась статья «Литературные мечтания» и имела подзаголовок «элегия в прозе». Все сели вкруг стола, сестру попросили читать. От природы была она робка и застенчива, однако отец с нею много занимался, желая сделать из нее драматическую актрису. В тот год она репетировала «Дездемону» в Шекспировой пьесе, переведенной Жаном.

Сестра начала читать:

Театр!..Любите ли вы театр так, как я люблю его, то есть всеми силами души вашей, со всем энтузиазмом, со всем исступлением, к которому только способна пылкая молодость, жадная и страстная до впечатлений изящного?

Начала сестра очень тихо и даже слегка хрипло, но потом голос выровнялся, дыхание восстановилось, она перестала бояться текста, который ложился на голос легко, словно стихи.

Не есть ли он исключительно самовластный властелин наших чувств, готовый во всякое время и при всяких обстоятельствах возбуждать и волновать их, как воздымает ураган песчаные метели в безбрежных степях Аравии?

Если элегия – это признание в любви, то строки, читаемые сестрой, действительно были элегией, любовным признанием и гимном театру. Но были ли они прозой? Так не прозаически они звучали…

…и вот поднялся занавес – и перед взорами вашими разливается бесконечный мир страстей и судеб человеческих! Вот умоляющие вопли кроткой и любящей Дездемоны мешаются с бешеными воплями ревнивого Отелло; вот, среди глубокой полночи, появляется леди Макбет, с обнаженной грудью, с растрепанными волосами, и тщетно старается стереть с своей руки кровавые пятна, которые мерещатся ей в муках мстительной совести; вот выходит бедный Гамлет с его заветным вопросом: быть или не быть…

Дойдя до Дездемоны, сестра заметно заволновалась, голос ее задрожал… я боялась, что она лишится чувств. Роль в «Отелло» давалась сестре тяжело. Была она высока ростом, красива, но отличалась, как я уже сказала, чрезмерной робостью. Сцена не была ее призванием, да и роль отважной Дездемоны, ослушавшейся отца и убежавшей из дома с мавром, не очень моей сестре подходила. Сама она вышла замуж по воле отца за человека расчетливого и малосимпатичного, издателя «Отечественных Записок».

Когда отрывок был прочитан, слушатели не сразу опомнились, как бывает в театре после удачного спектакля. Даже отец, всегдашний критик всего на свете, вечно всем недовольный, отозвался о статье с похвалой и спросил имя автора. Было названо имя Бел – го, которого тогда никто не знал. Его звезда только восходила.

Уже много после, будучи с Пан – ым в Москве, я познакомилась с Виссарионом Григорьевичем. Первый наш разговор с ним был о Мочалове, которого он так высоко поставил в своей статье как исполнителя роли Гамлета. Мне же довелось посетить весьма неудачный спектакль, где актер играл из рук вон плохо, находясь, как думаю, под действием винных паров.

На следующий день мы были вместе с Пан – ым в одном из московских домов, и Жан, подойдя к Бел – му, сказал, что вчера имел удовольствие видеть Гамлета – Мочалова. Бел – й встрепенулся, спросил о впечатлении. Пан – в, не желая критиковать большого актера, высказался очень туманно, в том смысле, что Шекспир требует особой игры, не свойственной русской традиции. Бел – й возразил, что никакой особой русской традиции нет, а есть умение или неумение верно раскрыть характер в указанных обстоятельствах. Завязался спор, в котором Пан – в беспрестанно пасовал.

Я, тогда еще очень наивная, бросилась ему на помощь и сказала, что мы вчера увидели именно то, что боялся увидеть Бел – й (он говорит об этом в статье), а именно: пародию на Гамлета. Я смогла произнести эту фразу только потому, что при всей моей тогдашней робости перед «высокими умами», человек, стоящий передо мной, не казался мне страшным. Был он белокурый, невысокого роста, бледный, почти изможденный, с живым и пристальным выражением серых глаз. Взгляд его, на меня обращенный, был исполнен неподдельного любопытства, но отнюдь не превосходства. Мне захотелось смягчить свою резкость и высказать Бел – му, как важны для меня его статьи. В той же его работе о Гамлете я наизусть запомнила одно место, которое сделалось моим нравственным водителем:

И если у него злодей представляется палачом самого себя, то это не для назидательности и не по ненависти ко злу, а потому, что это так бывает в действительности, по вечному закону разума, вследствие которого кто добровольно отвергся от любви и света, тот живет в удушливой и мучительной атмосфере тьмы и ненависти. И если у него добрый в самом страдании находит какую – то точку опоры, что – то такое, что выше и счастия и бедствия, то опять не для назидательности и не по пристрастию к добру, а потому, что это так бывает в действительности, по вечному закону разума, вследствие которого любовь и свет есть естественная атмосфера человека, в которой ему легко и свободно дышать даже и под тяжким гнетом судьбы.

Но в ту минуту, как я раскрыла рот, кто – то подошел к Бел – му и увел его в сторону.

Меня всегда поражали такие натуры, как Бел – й, нежданно появляющиеся на русской почве. В жизни я знала еще двух, похожих на него, – Николая Гавриловича и Добр – ва. Со всеми тремя я дружила, все трое были пророками, двух из них сразила чахотка, сразила прежде, чем власть заточила их в тюрьму или убила. Третий прошел свой крестный путь до конца.

Потом, когда я поближе узнала Бел – го, я полюбила его еще больше.

Однажды он рассказал, что в юности, будучи студентом, написал трагедию о крепостном юноше, который восстал против своего состояния.

– У меня было полное ощущение, что герой – это я сам, и я должен – даже ценою жизни – перестать быть рабом, высказать все в лицо рабовладельцу. Я кожей ощущал, что за моей спиной выстроилась нескончаемая цепь крепостных русских людей, умерших голодом, на войне, от бесчинств властей и помещиков. Сколько их было во времена Ивана Грозного, во времена Петра Первого? – безмолвных, но взывающих к отмщению жертв произвола? Почему их жизни не шли в расчет?

Даже в Вавилоне пленным платили за строительство укреплений. А город, где вы живете, наша Северная Пальмира, построен согнанными отовсюду крепостными рабами. Построен рабами, на их же костях. Неужели судьба России из века в век приносить человеческие жертвы во славу извергов на троне?

– И что сталось с вашим сочинением?

– Мне пришлось его уничтожить. Профессора Московского университета были ужасно напуганы, прочили мне тюрьму и Сибирь. Они так усердно принялись за мной следить, что я заболел.

– И что было дальше?

– Меня выгнали из университета … по отсутствию способностей. Началось мое шатанье по журналам. А жаль было расстаться с ученьем, особливо с друзьями – студентами. У нас образовался к тому времени преинтереснейший кружок.

– Остался у вас страх?

– Как не остаться! Только ненависти осталось больше. Обидно, что не могу в статьях высказываться впрямую, и даже то, что говорю обиняками, цензура кромсает. Может, придет еще мой час…

Час Бел – го пришел, когда уже перед самой своей смертью, находясь на леченье в Силезии, написал он «Письмо к Гоголю». За публичное его чтение Дост – го приговорили к смертной казни; я знаю это письмо лишь благодаря лондонской вольной русской типографии – в России до сих пор оно не напечатано. А Бел – го от крепости спасла только скорая смерть. Удивительно, как пугал власть этот хилый, чахоточного сложения человек – настоящий гладиатор по свойствам и силе характера.

* * *

По переезде Бел – го в Петербург в конце 1839 года, мы с ним тесно сошлись. Переезд его из Москвы в большой степени был инициирован Пан – ым, который переманил его в сотрудники главного тогдашнего толстого журнала «Отечественные записки».

Андрей Краевский, редактор «Отечественных записок», приходился мне зятем, но у меня не было к нему добрых чувств. После ранней смерти сестры, приходилось мне у него бывать, чтобы помочь оставшимся без матери детям, но общение с ним меня угнетало.

Был он человеком приземленным, журнал издавал исключительно для наживы, направления не имел никакого, острым нюхом вылавливая на литературном рынке то, что сулило интерес читателей, а стало быть, и доход. Сотрудники журнала были для него не товарищи по работе, а наемные работники. В помине не было тех дружеских свободных отношений, которая царила впоследствии в редакции нашего Журнала.

Помню наш разговор с Краевским по поводу Бел – го:

– Андрей, какого ценного сотрудника вы приобрели…

– Вы про Бел – го? Но я и деньги плачу ему хорошие.

– Он за эти «хорошие» деньги работает по – черному, один ведет отдел критики и библиографии, должен рецензировать все вышедшие книги, вплоть до азбук и пособий по истреблению клопов … Вы плохо используете его критический талант.

– Чего вы хотите? У меня нет лишних людей! Бел – й делает свое дело и получает за это хорошие деньги…

Все видели и понимали, что Бел – му не место у Краевского, но семь лет пришлось критику батрачить на алчного издателя, прежде чем он взбунтовался и ушел в расчете начать свой журнал.

На этой почве и произошло его драматическое столкновение с Некр – ым.

Не мне судить, кто в этом столкновении прав, кто виноват. И тогда, и впоследствии звучал хор голосов, обвинявших Некр – ва в том, что он воспользовался материалами, собранными Бел – м для огромного сборника, где должны были поместиться все самые главные литературные приманки эпохи: «Обыкновенная история» Гонч – ва, «Кто виноват» Искандера – Герц – на, охотничьи рассказы Тург – ва… Но самым тяжким обвинением было другое. Некр – в обвинялся в том, что устранил Бел – го от управления Журналом.

Так и стоит в ушах грубый, разболтанный голос Николая Кетчера, «разъясняющего» своим друзьям из московского кружка, как этот «пройдоха» Некр – в надул простодушного Бел – го.

Я этих «разъяснений», естественно, не слыхала, но представить себе могу:

– Некр – в ничем не лучше Андрюшки Краевского! Тот был кулак и эксплоататор, таков же и Некр – в. Воспользовался именем Бел – го и его материалами, чтобы набрать подписчиков, а самого Виссариона привязал к тачке и заставил, как при Краевском, по – черному рубить уголек…

И все московские друзья Бел – го прислушиваются к Кетчеровой брани, согласно кивают головами, отпускают злые шуточки в адрес Некр – ва. Одобрительно кивает даже ближайший друг Бел – го, будущий лондонский изгнанник, ставший впоследствии ненавистником Некр – ва.

И я кричу им из своего сегодняшнего дня, через сорок два года: «Неправда! Некр – в, при всей своей практической жилке, не был похож на Краевского. Цель того – сделать на журнале деньги, цель Некр – ва – раздобыть денег, чтобы делать Журнал. Тянуть на себе Журнал, бывший на подозрении у правительства, – ноша не из легких. Делать на этом деньги – весьма сомнительное предприятие, особенно в первый год существования».

Бедный больной Бел – й! Конечно, он хотел получить в руки Журнал, стать у его руля. Но всякому было видно, что чахотка его в последней стадии и он обречен, что нет у него необходимых качеств для ведения дела, что, в случае его смерти, вдова его затребует таких компенсаций, что Журналу не выдержать…

Не сомневаюсь, что все это приходило в голову Некр – ву. Мне он на ту пору ничего не говорил, был в неустанной работе, и только один раз, словно предчувствуя позднейшие упреки, проговорил с нехорошим огоньком в глазах: «Что это Пан – ев вздумал командовать? Здесь должен быть один командующий, иначе выйдет как в басне Крылова – рак пятится назад, а щука тянет в воду». И он был прав.

Плохо одно: все последующие годы он жил в сознании некоего совершенного предательства по отношению к учителю. «Удушливая, мучительная атмосфера тьмы», о которой писал Бел – й, затягивала его ученика, и тот из последних сил пытался вырваться из западни людского злоязычия и собственного безостановочного самоедства, грозящих далеко увести его от «любви и света». Не было у него исповедника, перед которым мог бы он облегчить истерзанную душу.

4

Подозреваю, что потомки будут склонны расценивать все поступки Некр – ва как расчетливые, корыстные и аморальные. Уже упомянутый мною бывший уральский заводчик П. К, невзначай ставший литератором, как – то зайдя ко мне на огонек, когда Некр – ва уже не было в живых, так высказался по его поводу:

– В сущности Некр – в был великий притворщик. Всю свою жизнь он только и делал, что «зарабатывал свой миллион». Из самой грязи, из нищеты рвался вверх – к богатству и довольству. Все его поэтические страдания по поводу мужика – дань тенденции и моде. Положение редактора левого журнала – обязывало. А на самом деле, интересовали его только деньги, игра, Английский клуб и возможность содержать женщин…

Видимо, П. К. думал, что найдет во мне понимание: рядом с Некр – ым все последние годы была другая женщина, я вышла замуж за Аполлона Головачева, и журналист – заводчик мог подумать, что, если я и питаю какие – то чувства к Некр – ву, то они ближе к ненависти, чем к любви. Он ошибался. Я не стала ничего ему доказывать. П. К. довольно часто одалживал мне деньги, когда я оказывалась в стесненном положении, – а после смерти Головачева, одна, с дочерью на руках, – я постоянно нуждалась в деньгах. Нет, я не стала опровергать П. К., пусть потешит свое самолюбие, восхищаясь собственной проницательностью. Как же – разгадал великого поэта, который был всего лишь притворщиком, горевал в стихах о доле крестьянина, а в душе мечтал о миллионе…

Тогда – то я и подумала: а что если таково будет и мнение потомков?

Вспоминается мне, как вскоре после похорон Некр – ва я встретила на заснеженном, продуваемом январскими ветрами Невском Сашу Пыпина, племянника Николая Гавриловича. И вот Саша сказал мне, что получил письмо от Николая Гавриловича, с места его поселения, из гиблого Вилюйска. Тот знал, что Некр – в при смерти, и написал для передачи ему примерно следующее:

«Если Некр – в еще жив, передай ему, что я любил его как человека, что он гениальнейший и благороднейший из русских поэтов. Я рыдаю о нем – человеке высокого благородства души и великого ума».

Никто не заподозрит Николая Гавриловича в криводушии. Никто не усомнится в его честности и проницательности (кроме людей завистливых и жаждущих легкой славы). Будучи сыном священника, он сам готовился стать духовным лицом. То, что написал он Некр – ву, похоже на отпущение грехов. Он отпустил умирающего Некр – ва с миром и, зная о ходящих о нем слухах и мучительных его самооговорах, проводил его в загробье словом, которым не часто баловали его современники: благороден.

Вопросы, однако, остались. Был ли благороден Некр – в по отношению к Бел – му, не сделав его пайщиком Журнала? Благородно ли поступил Некр – в со своим близким другом Пан – ым, практически переведя его из соредакторов в обыкновенные сотрудники? Был ли он благороден со мной, когда в сентябре 1857 – го бросил мне в лицо: ты обобрала и предала Мари!

Тяжело судить человека «по делам его»! Дел так много – крупных и мелких. Может быть, не по всем делам нужно судить? И вообще не по делам, а по помышлениям, тайным желаниям, несбывшимся устремлениям и надеждам?

Когда томительной бессонной ночью я в очередной раз перебирала в уме годы своей жизни с Некр – ым, неожиданно встала перед глазами одна сцена.

Случилось это в Италии, в местечке Альбано, куда поехали мы из Рима большой русской компанией. Италия, куда Некр – в впервые попал на 36 году жизни, произвела на него впечатление небывалое, одуряющее. Он не мог опомниться: так красиво, нарядно и весело текла перед его глазами итальянская жизнь, так свободно вели себя люди, так легко дышалось этим упоительным, пропитанным запахами моря и горных растений воздухом.

Правда, даже там, в этом благодатном краю, он часто впадал в тоску и по нескольку дней не выходил из комнаты: тени прошлого его тревожили, из – за них он не мог наслаждаться красотой и dolce fa niente, счастливым ничегонеделанием, в духе праздных итальянцев.

Но тот майский день последнего воскресенья перед католической Пасхой запомнился мне как почти ничем не омраченный. С нами было несколько художников, которые, приехав в Альбано, излюбленное место гуляний и пикников для жителей Рима и туристов, быстро расставили свои мольберты и принялись за рисование.

Мы с Некр – ым гуляли вдоль прекрасного озера, рассматривая попадающихся на пути маленьких осликов с поклажей на спине, погоняемых белозубыми черноглазыми сорванцами–мальчишками. Казалось, ослики больше нужны туристам в качестве занятного зрелища, чем самим погонщикам в роли носильщиков груза. Вышли к церкви. Возле дверей притулилась девочка – итальянка лет семи, в поношеной, не по росту одежде, с корзиной, наполненной связанными в пучок и раскрашенными золотой краской веточками оливы.

Тут же, на каменной ступеньке, помещалась такая же плетеная корзинка для приношений. Было Пальмовое Воскресение, то, что у нас на родине зовется Вербным. Я взяла протянутую мне девочкой веточку, а Некр – в бросил в корзинку несколько сольди. Завязался разговор:

– Come ti chiami?

– Marinetta.

– Dov’e` tua madre?

– Non c’`e. Lei e’ morta, quando sono nata.

– Dove vivi?

– In chiesa. Mi ha preso la famiglia del portinaio. La chiesa mi aiuta22
  – Как тебя зовут? – Маринетта. – Где твоя мама? – У меня ее нет. Она умерла при моем рождении. – Где ты живешь? – В церкви. Меня взяла к себе семья привратника. Церковь мне помогает (с итал.).


[Закрыть].

Я перевела наш разговор Некр–ву, который понимал по–итальянски гораздо хуже моего. Некр – в быстро взглянул на ребенка, в ответ девочка улыбнулась так широко и беззаботно, словно и не она жила без матери, у чужих людей, на средства церкви.

Я видела, что Некр – в взволнован, он вынул из кошелька купюру в пять лир и положил на маленькую ладошку:

– I soldi per te, solo для тебя, – он с отчаянной мимикой тыкал в малютку пальцем, силясь пояснить, что деньги эти – только для нее. Девочка кивнула, сжала купюру пальчиками и улыбнулась еще лучезарнее.

Вокруг было довольно много зевак, люди парами и поодиночке выходили из церкви, кто – то останавливался возле корзинки с монетами и с любопытством следил за разговором иностранца и сиротки. Когда мы с Некр – ым отошли от Маринетты, я оглянулась. Возле нее стоял коренастый лысый мужчина и своей короткопалой волосатой лапой старался разжать детский кулачок. Кулачок разжался, бумажка выпала, коренастый ее поднял и бросил в корзинку с монетами.

До нас донеслись звуки надрывного детского плача. Девочка возмущалась несправедливостью, ведь иностранец подарил бумажку ей. Наверняка она даже не понимала цену этой бумажки… Некр – в на плач не оглянулся, только втянул голову в плечи и ускорил шаг.

Конечно же, он прекрасно понял, какая сцена разыгралась у церковных дверей.

Это была единственная шероховатость того долгого майского дня, включившего, кроме прогулки, шумный обед в траттории, забавные истории, рассказываемые художниками, с бокалом в руках, под многократно повторяющийся «чин – чин», и позднее возвращение в гостиницу в до отказа набитом дилижансе, из окна которого можно было наблюдать мерцающее звездами глубокое римское небо.

Кстати, на озере ко мне подошел один из художников, к нашей компании не принадлежавший, немолодой, с очень русской внешностью и косолапой походкой, и, извинившись, спросил по – итальянски:

«Scusatemi, signora. Volevo dirVi, che Voi assomigliate molto alla Madonna Sistina del maestro Raffaello. Il suo modello era la sua bella amica Fornarina. Mi sembra, Voi abbiate il suo stesso viso, come una sorella gemella».33
  Извините меня, синьора. Я хотел Вам сказать, что Вы очень похожи на Сикстинскую мадонну Рафаэля. Моделью для него была его пре– красная подруга Форнарина. Мне кажется, что у вас с нею одно лицо, словно вы сестры (с итал.).


[Закрыть]

Пока он говорил, я все думала, сказать ему, что я русская, или нет? Однако, художник догадался сам. Окинув нас с Некр – ым внимательным взглядом, он внезапно спросил: «Siete russi?»44
  Вы русские? ( с итал.).


[Закрыть], и после нашего утвердительного кивка покраснел, смешался, быстро раскланялся и отошел. Так я и не задала ему вопроса, вертевшегося у меня на языке: на кого, в таком случае, я больше похожа – на Мадонну или на натурщицу Рафаэля?

Впоследствии, случайно попав на квартиру к художнику Александру Иван – ву, великому, но уже страдавшему помрачением рассудка творцу «Явления мессии», я узнала в хозяине того самого странного русского, встреченного нами в Альбано.

В гостинице Некр – в долго не ложился спать, пробовал читать, откладывал книжку, вздыхал, открывал и закрывал окно. Что – то его тревожило.

– Как вам сегодняшняя прогулка? – я спрашивала, зная, что ему хочется чем – то поделиться.

– Прогулка – то хороша, а вот с девочкой получилось скверно. Нужно было оставить для нее деньги у опекуна.

– И он спокойно бы их проел вместе со всей своей семьей.

– Тебе не показалось… что она… похожа на тебя?

Я поневоле засмеялась, слишком многие в этот день оказывались похожи на меня.

Некр – в продолжал:

– Если бы ее приодеть, она вполне могла бы сойти за твою дочку. Глаза, волосы – все твое. Только улыбка другая, у взрослого никогда не будет такой улыбки.

Он задумался и молча стал укладываться спать.

Под утро Некр – в прибежал к моей кровати и, наклонившись, зашептал мне прямо в ухо:

– Мне пришло в голову: что если взять девочку к себе? Я знаю, ты переживаешь, что дети наши не живут. Может, выход в том, чтобы воспитать чужого ребенка?

В ту минуту он сам выглядел совершенным ребенком, задавшимся несоразмерной его силам целью. Я стала было возражать, что задача для нас непосильна – не только будет невозможно выцарапать девочку у опекуна, получающего за нее деньги от церкви, но и придется вступить в тяжбу с самой католической церковью… Но он уже и сам понял, что мечта эта неосуществима… Махнул рукой и сказал почти сухо: «Я ночью придумывал сказку для нее – про Мороза – воеводу; она, небось, сроду снега не видела…».

В следующее воскресенье, в самую католическую Пасху, мы с Некр – ым снова приехали в Альбано и поспешили к церкви. Но то ли из – за большого скопления людей внутри и возле храма, то ли по каким – то другим причинам, Маринетты мы так и не нашли.

5

Деньги нужны были Журналу как воздух. Подписчики, прихлынувшие вначале – подкупленные обещаниями бесплатных беллетристических приложений и иллюстрированных альбомов, привлеченные афишками с именами знаменитых авторов – сотрудников нового издания, – эти подписчики в последующие два года сократились вдвое. Цензура, озабоченная революциями в Европе и брожением умов в самой России, потеряла всякий разум и не пропускала в печать повесть, если там встречались слова общество, насилие, философия и даже сознание и воля. Журнал зачастую, по вине цензоров, не мог выполнить своих обещаний подписчикам, и те, недовольные, уходили.

Мы на пару с Некр – ым, взамен выброшенных «опасных» повестей, от номера к номеру строчили куски невинного занимательного романа, не ведая, что произвел каждый в своей части и где окажется герой в следующей главе.

И даже наши беззубые писания нуждались в одобрении цензоров, без «подмазки» работавших медленно и без настроения. «Подмазка», по русскому обычаю, нужна была во всяком деле, да и без того большие деньги уходили на оплату типографии и жалованье сотрудникам, на гонорары авторам и ежемесячные редакционные обеды, на которые Некр – в не жалел средств…

Вопрос денег был главнейшим. Деньги висели в воздухе, но нужно было суметь их ухватить. Некр – в мог добывать их разными способами, его умения по этой части были выработаны жизнью и вызывали удивление людей непрактических. Был он бог денежных операций, считался в этой сфере своим – впоследствии на обедах в Английском клубе на равных водил дружбу с отборными тузами и денежными воротилами. Наглядевшись на них вдосталь, вполне узнаваемо и зло изобразил всю компанию в своей сатире «Современники».

Был ли Некр – в жаден или скуп? Отвечаю отрицательно. Скажут: а Пиотровский? Несчастный 21–летний студент, работник редакции, задолжавший кредиторам и застрелившийся после того как Некр – в не одолжил ему 300 рублей. Я уже писала в своих опубликованных Воспоминаниях, что Некр – в не дал ему денег из суеверия – вечером ему предстояла большая игра.

Я думаю, что все связанное с деньгами было для Некр – ва сферой заповедною и мистической. Перед игрой он не одалживал денег; «на счастье», чтобы повезло в игре, клал в середину своих купюр несколько тысяч, взятых из сейфа Журнала…

Категорически не позволяя Пан – ву залезать в журнальную кассу, сам Некр – в свободно манипулировал деньгами в том и в другом направлении. Получая крупные выигрыши, латал прорехи Журнала, испытывая недостаток в деньгах, занимал в кассе.

Но в ту пору, о которой я пишу, Некр – в еще не принялся за крупную игру, и подписчики еще не создали финансового благополучия его Журналу, долгов у издателей накопилось великое множество. Нужно было срочно найти надежный и постоянный денежный источник для издания Журнала.

Как раз в это время Мари надумала взыскать весь капитал с Огар – ва.

Мари жила в Риме, но житье это было неспокойное. По – видимому, Сократ от нее ускользал, что – то у них не ладилось. В письмах моя подруга жаловалась на непостоянный нрав «Сократика», его долгие отлучки и на веселую хмельную компанию, неизменным членом которой он сделался. Наверное, не все художники из русской колонии в Риме вели затворническую жизнь по примеру великого Александра Иванова, 20 лет пишущего свою картину и затратившего годы на многочисленные к ней этюды. Когда в 1857 году мы смогли увидеть «Явление Мессии» в Петербурге, меня в этом огромном и завораживающем полотне поразило почти полное отсутствие женщин.