Текст книги "Дело о деньгах. Из тайных записок Авдотьи Панаевой"

Не знаю, играли ли женщины какую – либо роль в судьбе этого живописца, но в жизни его молодого и менее прославленного собрата, Сократа Воробьева, они играли определяющую роль. Смириться с этим моя подруга не желала, устраивала истерики, уезжала надолго в Париж, грозила разрывом… Но разрыв был и так весьма недалек.

Срок Сократова пенсионерства в Италии истекал. Его ждала академическая карьера в Петербурге, а Мари – что было делать в Петербурге Мари? Что было делать в Петербурге ей, чужой жене, в компании свободного и беспутного возлюбленного? В письмах она делилась со мною планами. В Россию возвращаться не собиралась. «Лучше, – писала, – умереть за границей, чем жить на презираемой и немилой родине». Увы, спустя совсем небольшое время первая часть этого утверждения сделалась явью.

Во время одной из своих отлучек в Париж, Мари встретила там молодую девушку, американку, по имени Елена Хазатт. Елена училась живописи в ателье у профессора – француза, родом была из Бостона, ее отец имел адвокатскую контору в центре этого города и дом в предместье. Рассказы Елены об Америке Мари восприняла как откровение.

Она писала: «Эта девушка живет и дышит Парижем, но как она отлична от жеманных и неискренних парижанок! Ее родина – страна, в чем – то похожая на Россию, но без ее ужасных гримас, – наложила на нее свой отпечаток. Она естественна в чувствах и в их проявлении, смеется, когда смешно, плачет, когда грустно, чем напоминает мне забытое детство; порой она безуспешно бьется над плохим мазком или неудачной композицией и в то же время легко и быстро решает проблемы обычной жизни: найма квартиры, поиска портнихи, врача или парикмахера.

Может быть, такую свободу дают деньги? Елена не задумываясь тратит крупные суммы, видно, профессия ее батюшки – адвоката весьма прибыльна в Америке. Елена рассказывает, что в Вустере, где живет ее семья, земля стоит совсем недорого и можно за сущую безделицу купить хороший дом с садом. Я спросила про тамошний климат. Он более суров, чем в Париже, – зимой там бывают снегопады, зато лето отличается жарой, от которой легко спастись на дачах, во множестве расположенных на Океане.

Ах, моя стойкая Eudoxie, я признаться, подумала: как было бы хорошо нам с тобою поселиться где – нибудь в подобном месте!»

В другой раз она писала: «Елена Хазатт собирается покинуть своего профессора – академика, она предпочитает «людей с талантом и идеями» тем, кто обладает только академической выучкой. Среди «талантливых и идейных» она выделяет некоего Gustave Courbet, написавшего ряд, по ее словам, «умопомрачительных» автопортретов.

Сейчас он работает над большой картиной, в которой изображает похороны простого крестьянина в родном для него селении Орнане. Елена говорит, что это совсем не «жанр», как выражаются художники, а изображение подлинной человеческой трагедии. Как ты думаешь, милая Eudoxie, кого я сразу вспомнила, услышав этот рассказ? Конечно же, твоего сутулого Некр – ва, так бесконечно преданного крестьянской теме. А еще я подумала, что негодный Сократик ни разу даже не попробовал написать мой портрет. Отчего это? От недостатка умения или любви?

Я написала Сократу в Рим и даже получила от него ответ – несколько (по счету десять!) коротких предложений… Среди почего он пишет: «Твоя американка – дура, Courbet – неуч, о коем даже до Рима докатились нелестные слухи, а ты сама – неисправимая фантазистка. Зачем тебе Америка? Выбрось это из головы». Как ты полагаешь, милая Eudoxie, стоило ли ему тратиться на конверт? Я все чаще и чаще думаю об Америке. Хорошо бы купить там клочок земли и поселиться вместе с тобой на этой чудесной земле, в противуположном от России полушарии».

Из писем Мари было понятно, что она мечется, что продолжает любить своего легкомысленного Сократика, что не знает, как переломить и устроить свою судьбу. Вот почему возникла в ее мыслях Америка. В ту эпоху отношение русских к Америке было двойственное. Новые люди во главе с Николаем Гавриловичем ее приветствовали как место, где человек сам может руководить своей судьбой. Консерваторы же из лагеря славянофилов и почвенников, подобно Дост – му, проклинали ее как царство индивидуализма. Мари же видела в ней просто какую – то сказочную страну.

Ухватившись за идею купить клочок земли, чтобы убежать от мира в тихое спасительное укрытие, Мари стала думать о получении не только процентов с капитала Огар – ва, но и всего отписанного ей капитала.

За помощью обратилась она ко мне. Некр – в с необыкновенным вниманием отнесся к денежным делам моей подруги и к моим с ней переговорам. Можно сказать, что он руководил этими переговорами и добился того, что Мари, отбросив всех иных кандидатов, включая честнейшего Грановского, сделала меня своим доверенным лицом. Приискался дальний мой родственник Шаншиев, также взявшийся помогать Мари в ее законных притязаниях. Впоследствии этот бесчестный человек заполучил имение Огар – ва, что было, по – видимому, его единственной и желанной целью.

Против Огар – ва, запутавшегося в долгах, закладных, проданных и заложенных имениях, выпущенных на свободу безденежно и с частичным выкупом крестьянах, была начата судебная тяжба. К большой нашей радости тяжба эта была нами выиграна. В наших руках оказалась довольно крупная сумма, которую следовало частями отсылать Мари.

6

Что делал Огар – в, в то время как решался вопрос о последних крохах его когда – то миллионного наследства? О, он не унывал – обдумывал вопросы мирового порядкаьи между делом пленил сердце уездной барышни. Барышню звали Наталья Тучк – ва, была она младшей дочерью соседа Огар – ва по имению, бывшего декабриста.

Не перестаю удивляться мужчинам, в особенности своим современникам. Как безобразно складывались их личные судьбы, как не умели они удержать женщину, как даже не думали бороться за нее, как не удавалось им сделать ее счастливой! И сами, вследствие этого, были они несчастливы и жалки.

Из окружавших меня мужчин только Николай Гаврилович проявлял подлинно мужские качества в семейной сфере. Остальные, такие как избалованный женским вниманием, но так и оставшийся холостым Тург – в; променявший семейный очаг на кафешантан Пан – в; женившийся в преддверии смерти на девушке, взятой им из «заведения», Некр – в; побывавший в краткосрочном браке с французской модисткой, а затем занятый исключительно собой Бот – н; и наконец, покинутый двумя женами, кончивший жизнь в компании женщины с лондонского дна Огар – в, – все они являют собой образцы тогдашнего «слабого» мужчины, не способного взять на себя ответственность за женщину и семью.

Есть еще одна – потаенная – сторона проблемы. Слабые развращенные мужчины были по большей части завсегдатаями злачных мест и передавали своим подругам и женам подхваченные ими «под красным фонарем» болезни. Бедные жены страдали безвинно! Нет, я не устану повторять, что всякая женщина моего времени была намного нравственнее и благороднее практически любого встретившегося на ее пути мужчины. Таков итог моего печального опыта.

Удивительный парадокс! Мари, за несколько лет до того решительно оставившая своего мужа, Мари, «влюбленная» в Сократа Воробьева, Мари, которую охватывало раздражение при первых звуках голоса Огар – ва, – эта самая Мари безумно ревновала его к его новому увлечению. Впоследствии, при личной встрече с Мари в Париже в 1850 году, у нас беспрестанно возникал разговор о молодой Тучк – ой. Мари не терпелось узнать о ней как можно больше. Красива? Умна? Чем могла привлечь Огар – ва? Я с легким сердцем могла сообщить своей страдающей от ревности подруге, что Тучк – ва собою не хороша. В этом смысле Мари, с ее яркой внешностью, изяществом, горячим взором черных глаз и присущей ей светскостью, – могла запросто уничтожить двадцатилетнюю провинциалку.

Однако, я не могла скрыть и того, что Наталья как женщина нового поколения имеет перед Мари свои преимущества. Во – первых, преимущество молодости. Разница в 16 лет между нею и Огар – ым делала эту пару более похожей на отца с молоденькой дочерью, нежели на мужа и жену, что мужчинам среднего возраста всегда приятно. Во – вторых, была эта девушка от природы весьма решительного и независимого нрава. Возможно, Огар – ву, человеку по природе созерцательному, женский характер, побуждавший его к деятельности, мог показаться на первых порах привлекательным.

И, наконец, третье: если Мари была далека от политических убеждений Огар – ва, то Наталья Тучк – ва их разделяла. По всем этим пунктам молодая Тучк – ва гораздо больше подходила Огар – ву, чем моя подруга. Другое дело, что много лет спустя, уже после их отъезда из России, обнаружилось, что он ей не подходит и она предпочитает ему его лучшего друга, к тому времени овдовевшего.

В Париже Мари располагалась далеко не так роскошно, как в Берлине. Жила одна, в крохотной квартирке в предместье, куда извозчик вез меня более часа. Обитатели дома, увиденные мною прежде, чем я взошла в квартиру Мари, поразили меня своей бедностью и неопрятностью. Сгорбленная старушка, поднималась по лестнице, неся в руке початый батон хлеба, мальчишка – подросток, в грязной свалявшейся одежде, посвистывая, промчался мимо, чуть не сбив старушку с ног… Неужели это соседи моей избалованной подруги?

Жилище Мари, на первый взгляд, показалось мне вполне сносным, и я перевела дух. Две небольшие светлые комнатки, оклеенные цветными обоями, в одной располагалась столовая, в другой спальня, миниатюрная кухонька, в которую вел узкий заставленный мебелью коридор. Лишь потом я разглядела потеки воды на стенах и потолке, ветхие рамы на окнах, ржавую раковину… Мари бодрилась, я видела, как хотела она показать, что в Париже ей неплохо, совсем не скучно и не одиноко, что недавний отъезд Сократа в Россию, где получил он место штатного профессора в петербургской Академии художеств, оказался для нее вовсе не так сокрушителен…

Бледная, с распущенными, разлетающимися по сторонам волосами, со страдальческой складкой на лбу, с глазами, потерявшими блеск и способность смеяться… Как порой нужно увидеть себя со стороны, чтобы понять, что утаенное в словах легко читается во взгляде, вздохе, дрожании рук. Руки у Мари действительно дрожали, и я заметила, что во время нашей встречи, за разговором, она слишком много пила.

Мой рассказ также был не особенно радостен. Приехала я в Париж после тяжелой болезни, последовавшей за неудачными родами. Психическое мое состояние было под стать физическому. Нервы расшатались, потеря ребенка – а это было уже второе дитя, погибшее со времени моего ухода к Некр – ву, – переживалась мною тяжело, с нервическими срывами и приступами ненависти к человеку, который, изменив мою жизнь и наполнив ее новым смыслом, не смог мне дать обыкновенного женского счастья.

Именно тогда, в одном из таких состояний, я написала Некр – ву письмо, в котором объявляла, что наш союз ошибка и я к нему не вернусь. Темнота, охватившая душу, мутила сознание и побуждала к диким, безрассудным действиям. Через некоторое время, опомнившись, я написала, что письмо мое было шуткой. Вольно было Некр – у переложить все случившееся в стихотворение, чтобы показать изломанность и коварство своей легко узнаваемой подруги. Нужно быть женщиной, чтобы понять истоки и причины тогдашнего моего безумия… В Мари в этот момент я видела такую же, как сама, несчастную раздавленную женщину. Естественно, я не рассказала Мари и половины того, что меня волновало и мучило. Привыкшая не раскрывать душу, я больше слушала. А Мари все говорила и говорила…

Говорила она о том, о чем я сама хорошо знала: примерно год назад Огар – в попросил у нее развода. Она не дала. И если раньше я недоумевала, почему Мари не хочет развестись с постылым мужем и в письмах уговаривала ее одуматься, то сейчас, находясь рядом с нею, я вдруг ясно осознала ее логику – логику подкошенного жизнью, раненого существа…

Прошлой зимой Огар – в вместе со всем семейством Тучк – ых внезапно нагрянул в Петербург из своей пензенской деревни. Тогда–то я и увидела Наталью Тучк – ву, она неизменно сопровождала Огар – ва, заходившего в редакцию на «чаек». Раза два с ними был и ее отец – человек пожилой, но далеко не отживший, статный красивый старик, с благородной сединой и бесстрашным взором, каковой и приличествует нераскаявшемуся декабристу.

Когда уже после моего возвращения в Петербург, поползли слухи, что по доносу были арестованы старик Тучк – в и два его «зятя», обвиненные в создании «коммунистической секты», больше всех было мне жаль благородного старика, без сомнения, оклеветанного. Именно отец, по словам Натальи, настаивал на скорейшем заключении ее брака с Огар – ым, говоря, что их свободный союз подает крестьянам «дурной пример». Но чтобы заключить новый брак, Огар – ву надобно было расторгнуть старый. Именно с этой целью вся компания и прибыла в Петербург.

Меня удивило, что отнюдь не Огар – в, а Наталья первая обратилась ко мне с просьбой о содействии. Быстрая, резкая в движениях и словах, с короткими стрижеными волосами – большая редкость в ту пору, – она стала для меня образчиком женщины нового поколения, намного более свободной и смелой, чем мы. Впоследствии я в этом уверилась, когда услышала, что во время ареста мужчин Наталья повела себя умно и решительно. Она сумела предупредить Огар – ва о возможном аресте, своей искренней и горячей защитой настроила судей в пользу оклеветанных, и тем самым способствовала их освобождению. Но все это происходило много позже.

Тогда, в Петербурге, просьба Натальи Тучк – ой казалась мне вполне естественной, и я обещала похлопотать о разводе. Могла ли я подумать, что Мари бешено ему воспротивится? Словно вовсе не она покинула Огар – ва, не она не пожелала возвратиться с ним в Россию, не она – предпочла ему другого. И вот теперь в доме на окраине Парижа, сидя друг против друга по обеим сторонам чайного стола, мы с Мари вновь и вновь возвращались к этой болезненной для нее теме.

– Ты не представляешь, – говорила Мари, – и щеки ее начинали рдеть – то ли от волнения, то ли от красного вина, которое она пила не переставая, – ты не представляешь, Eudoxie, как дружно взялись за меня так называемые «друзья Огар – ва». Из Петербурга шли письма от вас – с бесконечными заклинаниями: дай развод, дай развод, дай развод. Здесь в Париже меня осаждали Герц – н, его жена и неразлучные с ними Гервеги, Георг и Эмма.

Какое отношение к Огар – ву – хочу я спросить – имела Эмма Гервег? Возможно, ее муж мимолетно видел Огар – ва в Париже, но Эмма… она никогда о нем даже не слыхала. И вот эти четверо на все лады, на русском, французском и родном для Гервегов немецком вдували мне в уши одну и ту же нехитрую мелодию: дай развод, дай развод, дай развод.

Вот им, развод, – она сделала пальцами неприличный жест, – пусть получат! Разве будет честно, Eudoxie, если человек, принесший мне столько страданий, не оправдавший моих девических надежд, тот, на кого я потратила столько свежих сил, будет теперь смеяться надо мною на пару со своей «молодой женой»? Разве это не верх несправедливости?

Она смотрела на меня, и глаза ее горели ненавистью и отчаянием. Бедная, бедная Мари! Как была я похожа на нее, когда писала свое злое письмо к Некр – ву! Как душила меня такая же непонятная ненависть, как отвратителен был мне тот, кто, потеряв ребенка, мог спокойно есть бифштекс, играть в карты, делать свои обычные дела… О бедное, бедное, больное и изломанное женское сердце…

Мари не отпускала меня до самой ночи, так что мне пришлось остаться у нее ночевать на старом диване, вытащенном из коридора. На следующее утро за чашкой кофе Мари принялась строить планы, как она переедет из этого гадкого места, как отправится путешествовать… Она знала, что ее денежные дела теперь в моих руках и ждала улучшения своего положения. Я однако не могла ей не сказать:

– Не уверена, Мари, что тебе хватит денег на покупку дома. Кстати, как твоя мечта перебраться в Америку? Продолжаешь ли ты видеться с Еленой Хазатт?

– Она уехала на родину и не подает о себе вестей. Возможно, вышла замуж и сделалась плантаторшей… Или у них в Бостоне нет плантаций? Некоторое время назад ко мне заходил ее младший брат, Пол, будущий адвокат – весьма забавное создание. Он приехал в Париж развлечься после тяжелой учебы и удивил меня знанием всех самых пикантных и пряных парижских уголков. Может, только Сократик знал столько же…

Она закашлялась и закрыла рот рукой.

– Извини меня, Мари, ты упомянула Сократа. Вы с ним расстались… навсегда?

– Ты думаешь, я по – прежнему его люблю? Нет, Eudoxie, Сократик – одно из моих увлечений, не более. Я думаю, что и он уже полностью освободился от мыслей обо мне. И прекрасно.

Кофейная ложечка в ее руках дрожала, она положила ее на блюдце.

– Сейчас ко мне ходит один польский музыкант, кларнетист, слабое утонченное существо, сущий ребенок… – Ее голос пресекся. – И тоже не то. Всю жизнь я искала и продолжаю искать мужчину своей жизни. Где он? Почему его нет?

Она опустила голову и прикрыла глаза рукой, слезы капали в чашку. Мари поднялась, быстро подошла к буфету и вынула оттуда бутылку лафита.

– Выпьешь со мной?

– Что ты! Утром! Побойся Бога!

– Какая разница – утром ли, вечером, – если душа болит? Она плеснула вина в высокий бокал и выпила как лекарство, зажмурившись, до дна. Когда она заговорила, голос ее был уже более уверенным:

– Ты знаешь, моя мать была из грузинских княжон, а в Грузии мужчина – доблестный воин, храбрец, готовый с барсом сразиться ради избранницы. В детстве маман читала нам с сестрой стихи, она сама перевела на русский строчки из одного древнего поэта. Вот послушай. Девушка – царевна в заточенье пишет письмо своему любезному:

 
Я гляжу вокруг, мой милый, —
Вижу только мрак постылый.
Ты сразись со злою силой —
Или встречусь я с могилой.
 

Мари так искренне произнесла эти безыскусные строки, словно они были ее исповедью.

– Почему, почему, Eudoxie, эти достойные витязи, эти настоящие мужчины являются только в сказках? Как тяжело быть женщиной в отсутствии настоящего мужчины!

В тот раз я смогла уйти от нее, только когда солнце начало садиться за крыши домов.

Помню, я стояла у дороги и ждала омнибуса. Вдруг окно на втором этаже дома распахнулось, и из него выглянула головка Мари – с воздушными прядями волос, взметаемых ветром, с неестественно ярким румянцем щек, с бледной тонкой рукой, державшей бокал с красным вином. Мари высоко поднимала бокал, показывая мимикой, что пьет за меня! Я кивнула ей издали. Мой взгляд невольно задержался на закатном зареве, разгоравшемся на небе, прямо над головой моей подруги. Я подумала, что это недобрый знак.

7

Мари умерла через три года. Страшная весть пришла ко мне от Сократушки – вместе с невесомо воздушным локоном рыжих волос. Никому не пожелаю такой смерти – одинокой, ранней, никем не оплаканной. Наверное, я одна из немногих ее знакомых знала, что умерла она совсем не от пьянства, как шептали по углам, а оттого, что Он не явился, не помог и не спас. Возможно, что перед смертью в воспаленном сознании Мари что – то повернулось, и взор ее обратился к прошлому, к ее браку с Огар – ым, которого ее меркнущий разум стал превращать в какого – то «идеального героя».

Да, как это ни странно, под конец жизни Огар – в сделался для Мари почти святой личностью. Иначе – почему именно ему завещала она несколько пачек старых писем и оставшуюся скудную наличность, поделенную ею между «мужем» и дальним родственником? Все это оставила она не мне, своей единственной подруге, а человеку, который должен был сильно ее не любить. Еще бы – она не дала ему развода, помешав его законному браку с новой избранницей.

Но мало того – ее пьяница – отец, едва ли не под ее диктовку, написал донос на всю огаревскую новую семью, а ее дядюшка – губернатор поддержал донос своего спивающегося родственника своим, официальным. Чудо, что высокие чиновники не послали несчастных прямиком в Сибирь, а сумели разобраться в их «деле» и ограничились не столь суровым наказанием.

Говорят, что старому декабристу вменяли в вину, что он сажает крепостного бурмистра за один с собой стол, Огар – ва обвиняли в сожительстве с обеими сестрами Тучк – ми… В итоге Огар – ва заставили частично сбрить бороду – признак бунта и крамолы еще со времен Петра – и поставили под полицейский надзор, а честного старика отрешили от должности предводителя дворянства и запретили жить в деревне… О славное российское правосудие!

Все эти «прелести» в жизни Огар – ва были связаны с Мари. Она кричала мне в Париже: «Он мне за все ответит!» Однако же именно он получил от нее по завещанию скудные ее пожитки. Все это было бы мне досадно – и только.

Кто мог тогда предположить, что из этих старых, давно прочитанных писем выйдет новое разбирательство, что опять завяжется бесконечный судебный процесс, порожденный все теми же огар – ими деньгами, что как только Огар – ву удастся вырваться из России и попасть за границу, «дело» закрутится…

Журнал рос, запоем читался передовой интеллигенцией и молодежью, становился силой, направляющей умственную жизнь образованной части общества. Именно тогда Нек – в взял сотрудника для работы в отделе критики и библиографии. Это был Николай Гаврилович, чья светлая личность и трагическая судьба никогда уже не отделятся от судьбы Журнала.

Корю себя за то, что не навестила Николая Гавриловича после его возвращения из двадцатилетней ссылки; но для встречи надо было ехать в место его поселения – Астрахань, потом, через какое – то время, – в Саратов… сил, да и денег на поездку уже не было.

И вот совсем недавно, осенью 1889 года, до меня донеслось, что его не стало.

* * *

Той ночью, когда я услышала о смерти Николая Гавриловича, он мне привиделся во сне – подошел своей незаметной походкой, глаза из – под очков глядели как обычно, спокойно и внимательно, и мы с ним немного поговорили.

– Николай Гаврилович, обидно вам было, что суд вас судил неправый, что приговорил по фальшивым доказательствам и что вместо 7 лет вас держали на каторге 20?

– Обидно, Авдотья Яковлевна, но больше за жену – осталась одна с тремя детьми. А неправым судом никого в России не удивишь!

– Верно ли, что вы, Николай Гаврилович, не хотели подавать прошения о помиловании?

– За что же меня было миловать, Авдотья Яковлевна? Меня же судили за «направление мыслей», а я его менять не собирался…

– Говорят, Николай Гаврилович, что Александр Второй считал вас своим заклятым врагом. Я, грешным делом, думаю: уж не потому ли его, сердечного, народовольцы убили, чтобы новый царь выпустил вас из Вилюйска? Убийством царя мстили за вас?

– Что я за персона, Авдотья Яковлевна, чтобы из – за меня царя убивать? Но боялся меня царь – это правда, надеялся, что умру сидючи в остроге посреди тайги и болот. Да я – вот он, а где царь – батюшка? Вы бы не стояли на сквозняке, голубушка, – простудитесь. Кто тогда за больным Николай Алексеичем присмотрит!

И он удалился своей неслышной походкой, ступая не совсем уверенно, так как был сильно близорук.

Я свидетельница, что роман, написанный Николаем Гавриловичем в каземате Петропавловки и тогда же волею чудесных обстоятельств напечатанный в Журнале, очень многих спас от безнадежности, подсказал, как жить и что делать. Меня же при первом чтении бросило в жар – я увидела в героине себя. Все совпадало: безрадостное детство, деспотичная, алчная и хитрая мать, готовая торговать дочерью… человек, который спас девушку из семейного ада и «вывел из подвала», и даже новая любовь, пробудившаяся у нее к другу этого человека…

Мне казалось тогда, что все прочитавшие роман смотрят на меня с особенным любопытством – как на прототип для Николая Гавриловича. Какова же была моя радость, когда я обнаружила, что и здесь Николай Гаврилович обхитрил всех. Знакомые литераторы искали и находили «прототипов» романа где угодно, только не у себя под носом, в редакции Журнала. Да и то верно, что не подходили Пан – в и Некр – в под категорию «новых людей». Мне же невозможно было избавиться от тайной уверенности, что Вера Павловна в своем зародыше – это я.

Много раз я слышала, что жена Николая Гавриловича, послужившая прототипом для «дамы в трауре», оказалась «сильно приукрашенной». Жена – де была ему неверна, изменяла даже до его ареста, а он, человек в быту близорукий и рассеянный, или не замечал этого или не хотел замечать. Какие странные люди! Он любил ее, любовался ее живостью и женской прелестью, ему нравилось, что она весела, что всегда окружена поклонниками. Он предоставлял ей полную свободу и, что бы она ни делала, готов был понять и оправдать.

Не в этом ли тайна любви? Любящий видит в любимой то, чего не видят другие, – лучшее, сокровенное, может быть, и то, чего нет, – на то и любовь. И в главном оказалась она ему вровень. Родила ему трех сыновей, подняла их одна, без мужа. Издалека давала ему силы переносить ежедневную каторгу. Как только перевели его из Вилюйска в Астрахань, поспешила на пароход, чтобы жить вместе. Если бы в Сибири жил он в человеческих местах и условиях, поселилась бы с ним и там…

Мне Ольга Сократовна нравилась, она сильно отличалась от типичной «писательской» жены – злобно ревнивой, скучной, питающейся сплетнями. Жена Бел – го (а он женился поздно на сухой классной даме) запрещала мужу приходить к нам в дом, так как «ей говорили», что он «подозрительно» весел в моем обществе. От Ольги Сократовны ничего подобного ждать не приходилось. А характер… у кого из нас он ангельский?

Повторюсь: из всех окружавших меня мужчин только Николай Гаврилович вел себя по отношению к женщине как подобает. Без сомения, и в будущем этот особенный человек останется нравственным примером для человечества, если только в ком – нибудь не возобладает зависть и тяга к сомнительной и дешевой славе «ниспровергателя».

* * *

В тот зимний день 1855 года редакция бурлила. Вечером должен был состояться традиционный ежемесячный обед, знаменующий выход очередной книжки Журнала. В такие дни, падающие на паузу между номерами, в редакцию набивалось большое число посетителей: литераторы, печатающиеся в Журнале, читатели, сочувствующие направлению, праздношатающаяся публика, разносящая новости, слухи и свежие сплетни, провинциалы, недавно приехавшие в столицу и мечтающие «приобщиться» к новейшим идеям…

Центром кружка, образовавшегося в приемной, как всегда в отсутствие Тург – ва, был остроумный и верткий полуфранцуз Григ – ч. Он рассказывал какие – то последние анекдоты, занесенные с «полей войны». Смеялись невесело, так как военные «успехи» не радовали. Некр – в долго не появлялся, он – что было необычно – заперся в своем кабинете с Тург – ым и о чем – то с ним совещался.

После полудня, когда они оба вышли в приемную – к этому времени праздный народ уже разошелся, – неожиданно явился молодой, сильно смущаюшийся и прятавший свое смущение под бравадой граф Л. Тол – й. Всего несколько месяцев как он вернулся из – под Севастополя, а за три года до этого, служа на Кавказе, прислал в редакцию рукопись своего первого произведения, подписанного инициалами. Повесть называлась «Детство», и Некр – в, увидев в начинающем авторе признаки крупного таланта, опубликовал ее в Журнале. Так граф Тол – й сначала заочно, а затем и во плоти – явившись в редакцию – сделался нашим весьма привечаемым сотрудником.

В тот раз он остановился в уголке, у окна, скрестив руки на груди; всех так и подмывало на него взглянуть – молодого, бодрого, в военном мундире, еще хранящем запах передовой…

Некр – в сидел в своем обширном «редакторском» кресле посреди комнаты, обмякнув и осев всеми мускулами тела, закутанный в теплый шотландский плед, с шерстяным кашне, обмотанным вкруг шеи. Уже несколько лет как он болел неизвестной болезнью. В последнее время усилилась боль в горле, к ней присоединились испарина, озноб, полная потеря голоса. Врачи недоумевали, не умея поставить диагноз, сам он считал себя обреченным и беспрестанно хандрил. Обычно не настроенный говорить на людях о своих недугах, в тот раз он сам завел о них разговор:

– Черт возьми моих шарлатанов – докторов, столько потратил денег на всю их свору – и никакого толку. Вот прекрасный метод – лечить от больного горла холодной водой. Неплохо придумано? Называется метод профессора Иноземцева. Утром, днем и вечером – только холодная вода в питье и примочках.

Тут вмешался Тург – в, как всегда раньше всех понявший суть разговора и имевший на всякий его поворот свои «прибавления»:

– Не думаю, Николай, что это так уж глупо. Давно и не нами замечено, что вода лечит, люди во все века лечились у источников. Может быть, твой профессор Иноземцев и шарлатан, но водолечение к этому отношения не имеет. Тург – в помолчал и, глядя на закутанного Некр – ва, задумчиво прибавил.

– Ты давно собирался за границу – не съездить ли тебе в Карлсбад? Вот где замечательно целебные воды.

– А почему, с позволения спросить, в Карлсбад? – подал из своего угла голос граф Тол – й. – Есть и свои источники, внутри России, например, на Кавказе. На Запад из – за войны сейчас никого не выпускают, а во Владикавказ или Пятигорск вы могли бы съездить. Ручаюсь, ничем не хуже Карслбада.

Почему – то с самого первого появления графа Тол – го в редакции всегда так получалось, что все его мнения противуречили мнениям Тург – ва. Тург – в промолчал, только пожал плечами и иронически взглянул на говорившего. Здоровье Некр – ва было моей постоянной мыслью, но два эти предложения сильно меня позабавили. Я подумала про себя, что, если бы здесь сейчас оказался комедиограф Остр – й, он мог бы посоветовать Некр – ву пить воду из святого колодца в его родном Замоскворечье.

Некр – в не сразу отозвался, процесс говорения отнимал у него много сил:

– Хотелось бы махнуть за границу, да как получить паспорт? Может, в самом деле отправиться лечиться на Кавказ, по стопам поручика Михаила Юрьевича, а теперь и подпоручика Льва Николаевича? – Он зорко оглядывал пространство, так что сумел углядеть Николая Гавриловича, шедшего своей неслышной походкой мимо нас по коридору.

– Николай Гаврилыч, а Николай Гаврилыч! – окликнул его Некр – в. – Можно тебя на минутку.

Тот подошел, близоруко щурясь.

– Вот скажи, брат, куда бы ты меня отправил на леченье – в Карлсбад или на Кавказ? Как скажешь, так и сделаю.

Николай Гаврилович улыбнулся своей обычной мудрой и слегка смущенной улыбкой и сказал убежденно:

– Вам, Николай Алексеевич, нужна только Италия. Слышите? Только Италия.

И кивнув всем собравшимся, вышел в коридор и пошел по своим делам – писать очередную статью в следующий номер.