Текст книги "Ася. Сборник рассказов"

Ася
Сборник рассказов
Ирина Дебердиева

Посвящается моей бабушке, Анастасии Васильевне Ковалевой

Иллюстратор, дизайн обложки Полина Дебердиева

© Ирина Дебердиева, 2023

ISBN 978-5-0060-7073-8

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Школа на печке

Село наше стояло на левом берегу Суры, напротив устья реки Барыш. Говорят, что в стародавние времена было на месте этом Баранчеево городище. Когда-то войско Ивана Грозного переправлялось здесь на правый берег Суры, идя на Казань. Село старинное, богатое на краснокаменные храмы и деревянные резные дома.

Жили мы в своей избе, в ней были две большие комнаты. С крыльца забегали мы, босоногие, в просторные сени. Летом спали тут. Хорошо здесь было в самые душные ночи. Из сеней в комнату вела тяжелая дубовая дверь. Напротив, в красном углу, стоял большой стол, вдоль него – лавка. Здесь было отцово место, большое, называлось. Теперь оно пустовало. Раньше светили красный угол иконами. После революции иконы пришлось убрать. И только иногда мама вздыхала, поворачивалась лицом на восток и быстро мелко крестилась, словно стоят еще там лики и на нас смотрят.

При входе стоял, как большой сундук, коник. А справа от двери была печь, большая, по-белому мазаная. Печь-сударыня, барыня-государыня. И кормила нас, и грела, и мыла, и спать укладывала – все она. Материными стараниями, сказано. Если заболевал кто из детей, сразу мать его в печку париться, а кто разболелся, тот недопёкся, значит. Так говорили.

В семье у нас было шестеро детей, я средняя из сестер, четвертый ребенок в семье. Мне было тогда десять и звали меня по-простому Ася. Старшая – Тоня, старше меня на 9 лет, уже школу закончила, 4 класса, и работала в колхозе поваром. Остальные – Маруся, ей было тогда 14, училась в средних классах, Леше было двенадцать, Ане – восемь, Ваське семь, – все мы ходили в семилетнюю школу. Теперь столько учились.

Школа наша была старинная, основана она была в1870 году. Старожилы рассказывали, что на открытии ее присутствовал сам Илья Николаевич Ульянов, знаменитый педагог, инспектор народных училищ Симбирской губернии. Он мечтал, чтобы в школах могли учиться все – и богатые и бедные, и девочки и мальчики, и русские и мордва, чуваши, татары – все народы, что издавна по нашей земле ходят. Так и случилось.

Стояла школа на пригорке, поодаль от домов. Рано утром, когда воздух наполнялся непроглядной морозной синевой, мы одевали полушубки да валенки и гурьбой шли в школу. Легко было сказать, «шли». Зимой слободу по козырьки домов заваливало снегом. Снега было выше колена. Выглядывали дома осторожно, испуганно из снежных перин, нахохлившись, стояли трубы на рифлёных темно-серых крышах, и шел из них, казалось, холодный темно-серый дым, убегающий в загорающееся на востоке небо. Посреди улицы просматривалась колея, припорошенная снегом. Мы проваливались в сугробы, загребая снега полные валенки, местами скользя по льду. Так мы и добирались до школьного пригорка, на который нам приходилось карабкаться чуть ли не на пузе.

Школа была одноэтажная, из побеленного кирпича, с большими фигурными окнами и барельефами. По углам ее возвышались колонны труб, а снежная шапка на покатой крыше, нахлобученная на черное дупло мансардного окна, придавала ей мрачно-торжественный вид.

Уроки шли в нескольких классах. Обычно в одном классе учились ребята разного возраста, но разницу старались держать не больше трех лет.

Детство было, конечно, тяжелое. Когда учились, бумаги не было, тетрадей не было. Писали на пожелтевших полях, обрывках старых газет и книг. Приделывали к палочкам стальные перья, макали их в сажу, разведенную свекольным соком. Так и учились. Учебников было мало. И все, что мы узнавали, мы слышали от учителей. А потому учителей уважали и слушали.

Зимний день пролетал быстро. На черном небе появлялся серп месяца, и мы садились за домашние задания. Залезали на горячую печь, устраивались, кто как мог. Электричества не было, и лампы не было керосиновой. И вот мы впятером на печи учили уроки под маленькой каптилочкой. А каптилочка была так устроена. Во флакон наливали масло, делали фитилёк и поджигали. Веселым огоньком грела нас каптилочка пуще печки, уютно было под ее светом. Хотелось спать от пронзительного тепла, слипались глаза. Но Тоня строго следила, чтоб все доделали, не ленились. Такая аккуратница была.

Младших, Аню и Васю, усаживали у стенки, чтоб не упали ненароком с печки. Я мостилась с краю, облокачиваясь на правую руку. Поэтому писать приходилось левой. Да еще и буквы у меня, как заколдованные, клонились влево, к стенке, будто бы боялись упасть. Позже писать левой меня переучили, да только наклон в левую сторону, как по натянутой струнке, сохранился.

Вслед за вечером незаметно подкрадывалась ночь. И здесь же, на печи, спали мы все, маленькие, впятером, прямо на голых кирпичах.

– На возьмите хоть тканку постелите, – скажет нам мама, протягивая тонкую самотканную тряпицу.

Мы постелем, а сами ее ногами сгребем и на кирпичах так и спим, получается. Зато тепло было спать на горячей печи да под тяжелой мохнатой кошмой.

Товарищи на бечеве

Папа мой по Волге перевозил на лошадях баржи.

Тогда самоходных судов на Волге было еще мало, и баржи тянули конные упряжки или бурлаки, шедшие вереницей вдоль берега. Судно тянули против течения, а течение волжское, как известно, сильное, да быстрое. Тянули по «большой воде», значит осенью или весной. Лошади шли по бечевнику, узкой тропе у самой кромки воды. Бечева крепилась к кнехту на корме, поднималась на мачту, проходила там через серьгу. Затем шла в коуш тонкого троса, который назывался брундук. Брундук крепился к парным ушам на носу баржи. На берегу к концу бечевы привязывали подсады, скрепляли ее с упряжкой. Когда нужно было подойти ближе к берегу, брундука «подбирали», так и говорили, «Подбери брундука!», когда отойти маленько, огибая воронку или мыс, – отпускали, мол, «Отдай брундука!»

Коноводам приходилось идти целый день, с утра до ночи, в холоде и сырости, перебираться вброд через встречные ручьи и рукава Волги, часто под проливным дождем по размокшему бечевнику. И людям, и лошадям приходилось не сладко. Ноги утопали в глинистой грязи, вязком песке. Баржи были тяжелые, нагруженные, или дровами, или чем: пшеницей, лесом.

Случилось это холодной весной. Волга гнала и ломала лед по темной-серой, почти черной воде. Взглянешь бывало в эту темную, ледяную муть, и жутко становится, кажется, что дна нет, начала и края. Тут и там крутили лед, кромсали его и проглатывали весомые куски бешеные воронки. (Волга воронками славится. Сколько людям Волга жизнь дала, но сколько людей утянула она в воронки колдовские – нет счета.)

Ну и вот, идет отец тропкой вдоль ревущей реки, связку лошадей ведет. А тут под ногами берег начал крошится. Закружила воронка в аккурат у берега. Закружила, завертела, завыла. Стала земля в воду ломтями отваливаться. Лизала Волга тропу, один за другим куски берега пожирала. Лошади заплясали, на дыбы встали, начали копытами яро по земле бить-пропалывать. Да только скользили по грязи в водяную пропасть… Одна лошадь и ушла в большую яму, воронку. Отец бросился спасать лошадей, лошади-то были связаны ремнями, по три-четыре в связке. Полез он резать ремни, чтобы они расплылись, сам поскользнулся и упал в воду. Лошади его замяли, и он не смог выплыть, утонул. Нашли его только через неделю.

Папа утонул, ему было тридцать три года, а мама осталась беременная шестым ребенком.

Мама про случай этот говорить не любила, молча

...

конец ознакомительного фрагмента