Текст книги "Время гарпий"

7. Клио

Клио прошлых времен дела вещает потомству,

Мельпомена трагический вопль исторгает печали,

Радует Талия шуткой, веселым словцом и беседой,

Сладкую песню поет с тростниковою флейтой Эвтерпа,

Терпсихора кифарой влечет, бурей чувства владея,

С плектром в руке Эрато чарует и словом, и жестом,

Песни времен героических в книге хранит Каллиопа,

Звезды небес изучает Урания, неба вращенье,

Жестами все выражая, Полигимния славит героев.

Авсоний

Никогда в жизни Анна не поверила бы, что судьба ее зарулит так круто, как ей всегда втайне хотелось, как только она посмотрела в детстве заграничное кино «Триста спартанцев». Можно сказать, к своей вполне реалистической биографии она с того времени относилась с определенной долей прохладцы, без огонька.

С самого начала ее жизни все шло к тому, что до самой пенсии перед ней расстилалась ровная дорожка, протоптанная ее родителями, дядей и двумя тетками. На Анну заранее нападала дикая тоска от мысли, что жизнь ее пройдет тихо и мирно, без громких битв и душевных терзаний, – так, как жили ее родные, испытывая нескрываемое довольство. Она понимала, что и ей придется смириться, а после уж до самого конца говорить вслух те же мысли, так сказать, «проверенные временем», в точности так же полагая их «мудростью народной». Скорее всего, трудиться ей доведется в том же коллективе на комбинате. Она так же, как родители, будет годами ходить со своим цехом на демонстрации и даже праздники отмечать аналогично, «продолжая традиции». А на стол она будет выставлять те же самые привычные блюда, с такими же домашними консервами, которые они героически закручивали на зиму все лето из года в год. И от того, что изо дня в день до самой пенсии придется терпеть одно и то же, Анне заранее хотелось наорать на всех, начиная с кота Мурзика.

Пенсии еще надо было дождаться. И в ее ожидании Анины тетки, притворно вздыхая «старость не радость!», сшили себе по зимнему пальто с норковыми воротниками и по демисезонному пальтецу с воротничками из каракульчи. Мать, с нескрываемой завистью обсуждая их обновки, тоже вслух прикидывала, как и ей придется «сварганить» такие же пальто перед пенсией. А у Анны в голове лихорадочно роились мысли, как бы ей попасть на пенсию, минуя необходимость радостной встречи с осточертевшим ей за все предыдущие праздники их слаженным коллективом. Думая, почему это пенсию не дают сразу после школы, а только тогда, когда никаких приключений не светит, она с тоской искала для себя лазейку, как бы ей встретить свободное от социалистического производства времечко – без шитья мешковатых, но зато «практичных и носких» теткиных пальто.

Исторически сложилось так, что поступать после школы кроме индустриального техникума Анне было некуда, потому она вслед за своими подругами поступила в техникум, а когда устроилась на комбинат, то до замужества немного проучилась на заочном отделении машиностроительного факультета.

И возможно потому, что праздники слились с неразличимой чередой буден, а будущее представлялось фразой «советские люди имеют твердую уверенность в будущем», за которой в графе «приключения» стоял жирный прочерк – вдруг взяло и не наступило…

Само это будущее, не составлявшее в развитом социализме никакой загадки, желания задуматься или рвануть навстречу ветрам приключений, – рассеялось, будто морок, не оставляя никакой уверенности. То самое будущее, с детства пугавшее Анну своей предопределенностью, слишком близким горизонтом и отсутствием минимальной вероятности неожиданных и незапланированных поворотов судьбы, кроме дорожно-транспортных происшествий и наводнений, – больше не мозолило глаза необходимостью испытывать за него благодарность «спасибо партии родной!», постоянно подозревая, что у будущего ведь могли быть и какие-то другие варианты.

Ожидания чуда тоже не появилось, поскольку Анну окутывал мрак неизвестности. Вся история, которая так не нравилась ей «историческими необходимостями», ненавистной предначертанностью «пролетарских революций», а главное самим уроком из этой истории, в результате которого ей остается сшить два драповых мешка к пенсии, – была развеяна на ее глазах в течение двух памятных недель. И пока возле нее ветер с остервенением рвал красные знамена, гербы, лозунги «Слава КПСС!» и фанерные щиты с итогами социалистического соревнования, она осознала, что страны, которую она любила, несмотря ни на что, больше нет. Вся прежняя ее жизнь не имела никакой исторической предопределенности и не содержала позитивного исторического урока, поскольку вуз, в котором она училась заочно, оказался в другом государстве. Ее краткое замужество, вполне устроившее ее в процессе медленного старения до пенсии, где не следовало «отрываться от коллектива» и настоятельно требовалось «быть как все» – вдруг стало обременительным и абсолютно никому не нужным, прежде всего, ей самой. Она поняла, что это замужество, в котором удобно с кем-то ходить на демонстрации и отмечать праздники в кампаниях, куда без мужа не приглашают, – больше никак не отвечало насущным требованиям исторического момента. Потеряв работу, ее молодой муж начал чаще обычного собирать дома осколки такого же «авангарда всего общества», чтобы под горилку и Анины консервы высказаться о том, что его жизнь «утратила всякий смысл».

Анна и раньше не видела много смысла в его самодовольном бытии, но когда он начал каждый день напиваться о внезапно утраченном смысле и ныть про то, что у него «нет будущего», нервы ее окончательно сдали, и она подала на развод.

Раньше, когда она иногда задумывалась о будущем, оно представлялось ей слишком тщательной «детальной проработкой» некого огромного машиностроительного чертежа, где все винтики стояли на своем месте, не имея малейшей возможности сдвинуться в сторону от заранее предначертанной «исторической необходимости». Она чувствовала, как этот механизм своим размеренным ходом перемелет и ее жизнь, оставив ее с двумя практичными пальтишками на старость.

В школе говорили, что до революции у жителей их рабочего поселка не было никаких перспектив, кроме как работы на прежних хозяев этого комбината, построенного еще в 50-х годах ХIХ века. Но, побывав в музее комбината, Анна выяснила для себя, что дирекция дореволюционного предприятия работала круглосуточно, без перерывов на Рождество, Пасху и Троицу. В старом здании детского садика при советской власти открыли исполком. А у комбината до революции было два санатория на море для рабочих и их детей и дом призрения. Еще была построена школа, где училась Анна. Больница с хирургическим и родильным отделениями тоже осталась от дореволюционных времен, к ней многие годы спустя пристроили два корпуса. Техникум, где училась Анна после школы – тоже был дореволюционным реальным училищем комбината.

Все это люди делали, вовсе за счет средств комбината, явно имея несколько иные планы на будущее, чем то, которое наступило потом. Они это все строили не из-за марксистко-ленинской идеологии, а потому что верили… может не в бога даже, а в то, что любой человек достоин уважения. Клуб ихний был, конечно, дореволюционным театром и библиотекой, тоже выстроенной за счет комбината без партийного нажима и без «исторически-неизбежных социальных преобразований».

Проверив по датам все комбинатовские постройки, Анна убедилась, что строительство на комбинате велось даже в 1916 году, а вот потом, с 1917 года по 1928 год никакого строительства не велось, лишь с 1928 года по 1932 год на комбинате восстанавливали цеха, разобранные почти по кирпичику в «период разрухи». Она лишь хмыкнула про себя, что никто из этих марксистов-ленинцев так и не учел, что после «социальных преобразований» наступает длительный период разрухи, когда люди не верят в настоящее, а не то что – «в прекрасное будущее».

Анна понимала, что пожелтевшие дореволюционные фотографии с соревнованиями цеховых пожарных команд, с любительскими спектаклями рабочей труппы и выездами на природу цехами комбината – содержат в себе иной, безмолвный урок истории, который их учительница пересказывает совершенно неправильно. Она словно не замечала этих пронизанных южным солнцем предвоенных фотографий, говоря, будто у людей, позировавших с умиротворенными счастливыми лицами, была какаято иная жизнь, от которой их следовало немедленно «спасти», действуя тайком за их спинами.

Анна смотрела на снимки первых большевиков завода, организовавших марксистский кружок, и думала про себя, что ж им не жилось, как всем этим людям? Физиономии у первых большевиков больше подходили для сала с горилкой, для бандитской гирьки и ствола-опилка, они не несли в себе какого-то отпечатка «идейности». Большевики с музейных фотографий больше были похожи на уркаганов с большой дороги, а не на кружковцев, вдумчиво изучавших марксизм.

Ее не удивил рассказ экскурсовода, насколько несознательными раньше были рабочие комбината, избившие первых кружковцев, когда те пришли в цеха агитировать их бросить работу и устроить политическую забастовку.

Она долго смотрела на фотографию большой группы детей разного возраста в одинаковых белых панамках. Надпись под снимком гласила, что это был последний выезд комбинатовского детского сада на летние дачи. Улыбающиеся воспитательницы в белых фартуках держали над детьми транспарант «Будущие сотрудники нашего комбината!», не подозревая, что скоро голодные сотрудники будут ночами разбирать цеха комбината по кирпичику, чтобы как-то прокормиться в наступившем будущем «социальной справедливости». В мазанке ее бабушки тоже было окно из цеховых рам и пристроена кирпичная кухня. Но взрослые не любили вспоминать то время «строительства нового общества», отмахиваясь от ее вопросов.

…И когда налаженная жизнь с наивной верой в безоблачное будущее вдруг рухнула под какие-то очередные тезисы об «исторической необходимости», Анна часто вспоминала ту давнюю экскурсию в музей при комбинате. Но почему-то из всех увиденных ею тогда фотографий чаще всего ей вспоминались снимки дам в скромных, но очень красивых платьях, в шляпках, с зонтиками и бисерными сумочками в руках, прикрытых ажурными нитяными перчатками. Дамы сидели прямо на траве, а возле них были разложены скатерки с запеченной на кострах курочкой, овощами, яйцами-крашенками и пузатыми винными бутылками. Учительница с легкой завистью тогда пояснила, что это жены дирекции комбината, но уж, конечно, не рабочих.

Анна тогда лишь горько усмехнулась. Ее бабушка была женой простого рабочего, да и сама была из рабочей семьи. Но в ее сундуке хранились в точности такие же перчатки и зонтик. Правда, раньше почти все рабочие еще держали скотину и рыбачили в путину. Но никто из женщин тогда по цехам не работал, марксизм не изучал и пальто на старость не шил.

Она понимала, что тот неправильно воспринятый урок историй, «легкие неточности», сообщаемые учительницей, – на самом деле значили в каждой жизни очень многое, гораздо больше, чем марксизм. И лишь когда весь жизненный уклад обрушился для мамы и ее сестер, Анна поняла, что пренебрежение к таким «мелочам жизни» и восхваление каких-то бандитов в качестве «марксистов» могут лишить любого, самого заурядного, а не какого-то «призрачного» будущего.

Ради будущего мамы и тетушек, она с удовольствием распростилась бы со своими надеждами на приключения, но все ее сожаления уже мало что значили для какой-то грозной силы, заключавшейся в невыученных на зубок уроках истории. Прошлое с пожелтевших снимков, давно ставшее историей, будто догнало настоящее, навсегда отрезав дорогу к будущему Началась та самая жизнь, о которой ее вскользь предупреждала бабушка, когда все вокруг «жили одним днем», не задумываясь, что через много лет внучка может спросить у бабушки, откуда в ее мазанке цеховые рамы.

С детства Анна слышала об этих «уроках истории», о них раньше постоянно упоминали в школе и по телевизору. Но жизнь показала во всей своей отвратительной изнанке, что все вокруг, хоть и говорят об этих «уроках», сами их не выучили и не осознали. Всю жизнь они отвечали их по неправильным шпаргалкам, считая, будто можно немного приврать, это же всего лишь история. А то, насколько при этом смещались акценты восприятия настоящего – тоже не слишком кого-то волновало. Ведь все были уверены в своем будущем, представлявшимся иногда Анне серой железобетонной тумбой.

Стоило лишь дождаться пенсии, сшив напоследок пару пальто – и вот перед тобой то светлое будущее, ради которого можно было солгать, будто в прошлом зонтики и летние перчатки носили исключительно дамы, а в округе до первого марксистского кружка – не было ни одного детского садика и больницы.

Неправильно воспринятые уроки истории сделали возможным новый виток «экспроприации экспроприаторов», только в качестве основного «экспроприатора» теперешние «прогрессивные люди своего времени» видели экспроприируемое по частным карманам государство. И при этом Анна нисколько не сомневалась, что как только борьба за государственную собственность завершится, так новые экспроприаторы нисколько не побрезгуют и теткиными пальто, и мамкиной пенсией.

Историческое видение момента позволило Анне понять, что налаженный на машиностроительное производство народный быт намеренно разрушается, ждать светлого будущего там больше не имеет смысла, а шансов свести концы с концами у нее там не предвидится. Зарплату начали выдавать коврами и стиральными машинами, наборами инструментов, хрустальными вазочками, которые мать и ее подруги не знали, куда девать, с надеждой глядя на Анну.

Вначале она, купив место на рынке, продавала все, что выдавали в счет заработной платы ее многочисленной родне и знакомым, потом к ней напрямую обратились из профкома комбината знакомые женщины, и Анна начала торговать комбинатовским ширпотребом не только по всей Украине, но и добиралась до России, ставшей вдруг чужим государством. Она тащилась со своим скарбом на автобусах и перекладных, видя, с какой неохотой молодые мужчины изображают из себя «таможенников» посреди степи, где люди веками строили единое государство.

Когда комбинат начал совсем останавливаться, а большая часть их прошлого коллектива разбрелась в поисках хлеба насущного, добираясь и до Москвы, Анна стала «челночить», прочесывая оптовые и «блошиные» рынки Польши и Одессы, торгуя на рынке теми влекущими женскими мелочами, которые из прошлых уроков истории считала чрезвычайно необходимыми в любой жизненной формации.

Она привозила сумочки, зонты, перчатки, заколки, колечки, платки… С безошибочным вкусом она выбирала самые красивые вещицы, которые, возможно, и не были предметами первой необходимости, но, по внутреннему убеждению самой Анны, – в наступивших временах являлись чем-то вроде воинских доспехов для каждой женщины, вынужденной сражаться за собственное будущее.

На ее рыночном пятачке висели непроданные с начала ее купеческой карьеры комбинатоские ковры, ценой которых давно никто не интересовался. Она сидела на стульчике с неизменной книжкой в руках на фоне огромных, слегка выцветших ковровых роз перед двумя вазочками с искусственными букетиками. К коврам удобно крепились шляпки, шали платки, а на прилавке были разложены черепаховые гребни и заколки, сумочки, шитые бисером и шелком, ажурные и лайковые перчатки. Анна выбирала эти «винтажные» вещицы так, будто старалась своими скромными усилиями вернуть незабываемую атмосферу тех музейных фотографий, навсегда запечатлевших настоящую женственность. И все вокруг настолько привыкли к ее завешенному коврами уголку, что так и называли ее торговый пятачок – «Розовый куст».

Из-за этого куста Анна наблюдала, как стремительно нищала ее обычная клиентура, все чаще отказывая себе в милых сердцу дамских мелочах, со скорбным выражением лица обходя стороной манивший нетленной женственностью прилавок. У Анны впервые оказалось достаточно времени, чтобы поразмыслить об «уроках истории», пусть с трудом сводя концы с концами. И больше всего исторических аналогий для себя Анна могла выявить с жизнью бабушки, которая «под немцем» в войну так же торговала на рынке, продавая то, что не удалось экспроприировать экспроприаторам.

С рынка до ближайшей автобусной остановки, отмеченной фонарным столбом и желтой жестянкой с расписанием, Анна шла, прогибаясь под тяжестью сумок. В платной камере хранения на рынке она свой товар не оставляла не только по причине бережливости, но и потому, что нисколько не доверяла этой камере. Она уже один раз оставляла там большую коробку с соломенными шляпками с виноградными гроздьями и цветочками из стекляруса под уговоры товарок: «Ань! Да кому нынче эти шляпки нужны? Никто на эти шляпки не позарится!» И на следующее утро Анна убедилась, насколько ошибались ее непродвинутые в современном маркетинге коллеги, ханжески уговорившие ее оставить без присмотра «никому не нужные шляпки». В ту ночь, кроме ее коробки, из камеры хранения украли лишь сумку с пробковыми танкетками у одной вьетнамки и баул с бархатными корсетами у толстой бабы из Молдавии, не тронув чувалы с такими практичными и необходимыми в хозяйстве брюками, резиновыми калошами и китайскими пуховиками. Поэтому даже стул с деревянными шариками на спинке Анна с некоторой опаской тащила каждый вечер на хранение вместе со своими полинявшими коврами.

Однажды, остановившись у фонарного столба с расписанием автобусов, Анна медленно соображала, как ей пристроить сумки на ноги, чтобы они не извазюкались в грязи. Был у нее такой негативный исторический опыт, потом сумка ни черта не оттерлась. Еще издалека она заметила, что прямо к расписанию какая-то несознательная сволочь прилепила рекламное объявление, написанное от руки. Что характерно, все бумажки с телефонными номерами под объявлением были оторваны, поэтому Анна заинтересовалась содержанием бумажки, налепленной наискосок автобусного расписания, которая давно выучила назубок на личном горьком опыте без всякого расписания. На остановке, кроме нее, никого не было, лампа фонаря едва горела. В этих потемках Анна попыталась с сумками подпрыгнуть повыше, но получалось плохо. Вдруг сильный порыв ветра сорвал объявление, и листок бумаги плавно спланировал прямо на лоб Анны, которой все же удалось немного подпрыгнуть. Клеили объявление домашним клейстером, поэтому сумки пришлось составить в грязь, чтобы двумя руками снять с лица тетрадный листочек и липкую кашицу из ржаного хлеба, на которой он держался на грязной жестянке автобусного расписания. Текст, нацарапанный шариковой ручкой на измятой бумажке, был больше похож на какое-то издевательство.

Мария Сергеевна потомственная гадалка и ясновидящая!

Снятие предсказания кукушки, правка изгибов судьбы. Гадание по трещинам на пятках.

Исцеление бесноватых наложением дисциплинарных взысканий на срок до 15 суток, исцеление хитроватых.

Любовь: возвращение любимого, объятия, слезы. Регулировка потенции, коррекция угла. Настройка времени потенции. Помощь в бизнесе. Готовые ауры успешных компаний, фирм. Ауры под ключ. Разработка амулетов с логотипом вашей компании. Составление фирменных молитв. Снятие порчи с трудового коллектива по групповой фотографии.

Сниму: венец безбрачия, фату одиночества, печать бобылизма, штамп целомудрия, «пластырь немоты», «кандалы безручия», «трусы бессилия».

Изгнание тараканов из башки и жилища.

Поиск вещей, заговор от прыщей и клещей, исцеление мощей.

Временная порча для военкомата, справки о порче. Заговор повестки. Отворот военкома.

Анна вытерла лицо носовым батистовым платком, оставшимся непроданным из весенней коллекции дамских носовиков с кружевами и виньетками, заметив, что с обратной стороны листочка тоже что-то написано. Она удивилась такой бережливости потомственной гадалки и ясновидящей, написавшей объявление на использованном листке. Неужели эта Мария Сергеевна не предвидела, что листок может налепиться ей на лоб, а она потом прочтет, что та написала на обороте? В ожидании автобуса Анна лениво подумала еще несколько обличительных мыслей по поводу потомственной ясновидящей, как внезапно поняла, что записка адресована ей лично: «Аня! Как завезешь сумки, приезжай к исполкому, я там тебя ждать буду!»

Анна, конечно, решила, что ни к какому исполкому она, на ночь глядя, не поедет. Но, добравшись до дома, спешно кинула все сумки в коридоре и, не дожидаясь автобуса, побежала к исполкому, стараясь не упасть в окружавшей ее темноте очередной «разрухи», когда никому не было дела до уличного освещения. Проклиная всех, кто неправильно воспринимал уроки истории, экономя на обычной человеческой порядочности, она и не вспомнила о своем «историческом опыте», рванув, сломя голову, навстречу к долгожданным приключениям по первой же почеркушке неизвестной ей дамы, столько пообещавшей в своем объявлении всем желающим и страждущим. В голове Анны лишь кровью стучала ее фраза: «Любовь: возвращение любимого, объятия, слезы…» Не то, чтобы она на такое рассчитывала в реальности, давно став прагматичной и приземленной особой с твердыми материалистическими взглядами на будущее, но… чем черт не шутит?

Подбежав к исполкому, она чуть было разом не отказалась от своих материалистических принципов, поскольку исполком был освещен огнями газовых фонарей, а перед парадным, возле транспаранта «Будущие сотрудники нашего комбината!» фотографировались дамы в шляпках и белых фартуках с умытыми детьми с чистых рубашках. Но какие-то принципы все же остались в Анне неколебимыми, потому что она сразу заметила одну неувязочку: все здания, фотограф, няни, дети и само здание исполкома – были в разных оттенках коричневого цвета, будто сошли с выцветших дореволюционных снимков. Никаких больше цветов возле растерянной Анны не было, поэтому она не решалась перейти улицу, чтобы подойти поближе. Ей на минутку почудилось, будто стоит ей сделать еще шаг, как и она станет фигуркой с этого ожившего снимка, навсегда лишившись собственного будущего.

Она не заметила, как к ней подошла высокая темноволосая женщина и вежливо поздоровалась. Анна мельком взглянула на нее и тут же успокоилась, потому что у дамы были ярко-красные губы и голубые глаза, а сама она куталась в шелковую бордовую столу.

– Извините, а что здесь такое? – отважилась она спросить у незнакомки.

– Да решила как-то оживить обстановку, – призналась дама. – Ну, не принимать же тебя в съемной квартире, где две клуши будут ссориться на кухне на счет пеленок и картошки. Все же это можно было себе позволить, когда впереди маячило немного другое будущее. Пойдем, не бойся!

Она взяла Анну за руку, но стоило им шагнуть в направлении исполкома, как фонари погасли, а публика, фотографировавшаяся только что со смехом и шутками, исчезла. Анна даже засомневалось, не показалось ли ей все, что она только что видела собственными глазами, как вдруг она поняла, что они идут вовсе не к их исполкому, а к какому-то удивительно красивому сооружению, которое она смутно помнила по своим мечтам, на которых давно поставила жирный крест.

– Ты не ошиблась! – успокоила ее дама. – Палаццо Дукале, Дворец Дожей в Венеции, куда ты так рвалась когда-то в мечтах… Решила для начала исполнить твою мечту, чтобы все последующее в своем теперешнем будущем ты воспринимала с присущей тебе прагматичностью.

– Меня что, казнят на рыночной площади как Марино Фальеро? – с опаской спросила Анна.

– До этого, очень надеюсь, не дойдет, – неуверенно ответила дама.

Это не слишком успокоило Анну, уже догадавшуюся, что перед ней – та самая потомственная ясновидящая, написавшая объявление на столбе с автобусным расписанием. Наверно, она что-то негативное рассмотрела на ее счет в своем хрустальном шаре, поэтому различными иллюзиями решила как-то скрасить Анне жестокий моральный удар. Ей даже вспомнилась какая-то книжка, где человек перед казнью тоже попадал в какие-то чудесные места, где он хотел побывать в своем будущем, сжавшимся до гильотины. Почему-то с нездоровым ажиотажем ей захотелось жить, хотя будущее давно не сулило ей никаких перспектив. Она вырвала свою руку из теплых мягких ладоней дамы с твердым намерением потребовать немедленно предсказать ей все те гадости, которые та хотела смягчить этими видениями.

– Мария Сергеевна, – неуверенно обратилась она к даме.

– Это я просто в объявлении написала, – призналась дама, жестом остановив ее сбивчивую речь. – Вернее, сняла со столба чужое объявление, написала тебе записочку, да и прикрепила к расписанию автобусов. На столбе же не напишешь: «Средняя горгона Эвриале приглашает на собеседование возможную претендентку на роль музы истории Клио. Моральных уродов, маньяков, жлобов и недоумков просьба не беспокоиться!»

– Да, такое лучше не писать на столбе, – подтвердила Анна, начиная порицать себя за легкомыслие.

– Анна, ты слышала что-то про муз из античной мифологии? – ответ поинтересовалась дама.

Еще бы Анна не слышала про муз, без конца читая всю, что могла отыскать по древнегреческой мифологии! Она перечислила имена муз, заметив, что, по сообщению Павсания, первыми, кто почтил муз и принес им жертвы на Геликоне, были не поэты, певцы и ученые, а страшные великаны алоады, которых звали От и Эфиальт. Они ввели культ муз и дали им имена, считая, что муз только три: Мелета («опытность»), Мнема («память») и Аойда («песня»). Впоследствии этот культ вошел в ритуал почитания богини памяти Мнемозины, которую считали матерью всех девяти муз.

– Отлично! – похвалила ее дама. – Итак, хочу представиться официально. Как ты уже поняла, я вовсе не ясновидящая Мария Сергеевна, хотя о будущем кое-что знаю, но лишь потому, что лучше других знаю прошлое и чту богиню Мнемозину, зная, что когда боги хотят наказать людей, они лишают их памяти. Зовут меня Эвриале, и ничего гадкого лично тебе предсказывать не желаю! Более того, обязуюсь помогать тебе во всем и даже следить за твоим товаром в камере хранения, если ты согласишься… выступить второй музой Клио. И в качестве доказательства серьезности моего предложения и реальности происходящего – я решила исполнить твою мечту! Конечно, я могу это сделать ненадолго, но до первого утреннего луча Палаццо Дукале в твоем полном распоряжении, благословенная Клио! Ну, ты ведь согласишься?

– А кто от такого откажется? – растерянно пробормотала Анна, понимая, что ей следовало бы поломаться для приличия и высказать толику недоверия.

Впрочем, Древняя Греция с ее мифами давно стали для нее куда реальнее происходивших «демократических преобразований всего общества», наблюдать которые ей не составляло никакого резона, зная, что в них у нее вообще нет никакого будущего – ни ближнего, ни дальнего. Украдкой она потрогала плиты под ногами, сделав вид, будто завязывает шнурок на кроссовках. Камень был вполне реальным, шершавым и холодным. И она почувствовала, как душу захлестывает неудержимый восторг. Пусть лишь на одну ночь и может даже во сне перед казнью за просроченную плату на рынке, но она в Венеции!

Осматривая величественное здание резиденции дожа, она пожалела, что в нем почти не осталось от первоначальной античной конструкции, возведенной до 1000 года на основе существовавших с незапамятных времен римских стен. Вид с лагуны, который она так хорошо знала по фотографиям, придали Дворцу Дожей каменотесы Филиппо Календарио, Пьетро Базейо и мастер Энрико в 1400–1404 годах. Но они с Эвриале стояли на Площади Святого Марка, где фасад дворца был достроен спустя почти 30 лет. Ей не терпелось попасть внутрь, чтобы увидеть росписи Беллини, Тициана, Веронезе, Тинторетто и многих других. Конечно, ей хотелось бы прикоснуться и к перилам крытого моста Вздохов, по которому осужденных уводили в тюремное крыло Дворца. Она залюбовалась балконом в центре восточного фасада, выполненным учениками Сансовино в 1536 году. Над балконом красовалось стрельчатое готическое окно со скульптурным изображением дожа Андреа Гритти перед символом Венеции и статуей Правосудия работы Алессандро Витториа. Именно с этого балкона, выгядевшем в свете фонарей особенно торжественно, в 1866 году было провозглашено воссоединение Венеции с Итальянским Королевством.

С площади Святого Марка во двор Дворца Дожей, как уже знала Анна, можно было пройти через Бумажные ворота – Порта делла Карта, созданные Джованни и Бартоломео Бон., в форме стрельчатой арки, украшенной в ее верхней части декоративными элементами в готическом стиле. Сюда вносили верительные грамоты, отсюда выносили важнейшие документы, поэтому ворота со статуей дожа Франческо Фоскари перед крылатым львом носили такое интригующее название.

Но, перед тем, как через Бумажные ворота пройти в арочную галерею Фоскари, а затем во двор Дворца Дожей, Анна принялась искать хоть какую-то надпись на каменных плитах, упоминавшую о доже Марино Фальер или Марин Фальер, поразному упоминавшийся в литературе. Она знала, что помост, на котором ему отрубили голову, был прямо перед входом в Бумажные ворота. Возможно, она даже стояла на плитах, по которым стекала его кровь.

– Вряд ли ты найдешь здесь его имя, – усмехнулась Эвриале. – Имя Фальера было стерто с фриза в зале Большого совета, где выбиты имена всех дожей, и заменено надписью «На этом месте было имя Марино Фальера, обезглавленного за совершенные преступления». Больше никаких упоминаний о нем здесь ты не найдешь. Ты читала о нем трагедию лорда Байрона?

– Мне интересен этот человек, решивший взять всю ответственность власти на себя, – призналась Анна. – Марино было 33 года, когда после смерти маркиза Адзо д’Эсте, началась война за его наследство, и против Венеции выступил папский престол, а на Венецию был наложен интердикт, по которому венецианцы были отлучены от церкви, всё их имущество конфисковано, договора аннулированы, и любой человек мог законно взять венецианца в рабство. Тогда возник заговор против дожа, который был раскрыт. Для контроля над заговорщиками был учрежден специальный Совет десяти. А Марино Фальера был военачальником, дипломатом и членом Совета Десяти. Он командовал венецианскими войсками при осаде Зары, победил 80-тысячную армию венгерского короля. Командуя флотом, взял Капо д’Истрия, был подестой на материке. Послом в Генуе и Риме представлял интересы Венеции. Дожем был избран в 80-летнем возрасте заочно, находясь при этом в Риме с дипломатической миссией. Сам Мариино за это время превратился в мудрого старика, понимая, что Венеции предстоят трудные годы, поэтому решил сосредоточить власть, чтобы лучшим образом организовать оборону. А Совет десяти стал высшим государственным органом, состоявшим из таких же стариков, ни за что не отвечавших, желавших тайно править из-за его спины в интересах своих семей. Мне очень интересен этот человек, решивший вернуть власти ее первоначальное значение. Его заговор был обречен, а через три года после его казни Венеция утратила все его завоевания…