Текст книги "Степной ветер"

– Не смешно, – скривилась тетка, оскорбившись за рыжих. – Ты бы шел. Тебя Петр заждался.

– Я пойду, – кивнул дядя Гриша, так что длинная челка сползла ему на глаза. Он привычным движением дернул головой, откидывая волосы со лба. – И Потапыч со мной. Хватит ему ишачить.

– Григорий, к чему ты его призываешь? – строго поджала губы тетка и подбоченилась.

– К борьбе за свободу! – усмехнулся дядя Гриша, показав металлические зубы. – Пошли, Михайло! А то тебя задушат эксплуататоры. А Ленке надо не о нарядах думать, – грозно добавил он, – а к хозяйству применяться.

Он схватил Мишку за плечо, вцепившись острыми крепкими пальцами, и увлек во двор.

Мишка любил его почти как отца. Прощал редкие вспышки гнева, когда можно было попасть под его горячую руку. Если дядя Гриша расходился, то по делу. С отцом вместе они много лет работали, дружили, а потом Петр Михайлович сосватал за него свою сестру, и они породнились.

Дядя Гриша служил берейтором в цирке. Объезжал лошадей, приучал их к верховой езде, тренировал молодых артистов. Когда отец вернулся в спорт, Григорий ушел за ним и даже готовил ему скакунов для соревнований, хотя спортсмены обычно объезжают лошадей под себя сами.

– Беги-ка ты, братец. Гуляй, пока гуляется, – посоветовал дядя Гриша, а сам пошел на работу.

А работа у него опасная: того и гляди, лошадь лягнет или сбросит. Он объезжал лошадей для частных клубов, куда их покупали уже готовых для развлечения и безопасного катания.

Первым делом Мишка направился к тетке Марьяне с официальным визитом, то есть не через лаз в заборе, а через калитку.

Матрешка вылезла из будки, встряхнулась и приветливо завиляла хвостом, взирая на мир подслеповатыми глазами. Цепь волочилась за ней по пыли, как миролюбивый удав, греющийся на солнышке.

Тетка Марьяна, невысокая и полная, еле пролезла в дверь террасы, одолела две ступеньки с перерывами, во время которых бросала на мальчишку грозные взгляды. Ковыляя по бетонной дорожке между кустами роз, цеплявшихся за подол ее цветастого халата, тетка Марьяна с кряхтением наклонилась и подобрала с земли прут, видимо заготовленный заранее.

– Что, отвлекающий маневр? – Приблизившись, она неожиданно подмигнула Мишке. – Они там небось шуруют, – махнула тетка рукой в огород, – а ты меня разговорами отвлекать будешь? Хитро! Только я хитрее. – Она схватила Мишку за локоть неожиданно крепкой рукой. – Вот возьму и высеку тебя хворостиной. А?

Потапыч струхнул, но заговорил строгим деловым тоном – так обычно отец разговаривал по телефону с поставщиками кормов для лошадей.

– Здравствуйте, тетка Марьяна! Я к вам по делу. И нечего меня стращать. – Он покосился на хворостину. Этот предмет любила применять тетя Вера, и с его товарными качествами, хлесткостью и гибкостью, он был знаком не понаслышке. – Хочу спросить про вашего соседа Ивана Ивановича. Он где моется?

– А я почем знаю? – Тетка Марьяна опустила хворостину. – Зато куда он воду свою помойную из душа сливает, знаю. Аккурат под мою смородину. Паразит!.. Погоди, а ты ведь Петьки Потапова сынок. Похож. Вот ты бы ему пожаловался на паразита. Петька-то теперь важный человек. Завод держит.

– Ничего я на него не похож, – пробормотал Мишка. Он считал себя некрасивым. – Так где он сливает?

– Я в степу была вечером. – Тетка Марьяна называла степь, как большинство местных. – Тра́вы для засушки собирала. Слышу, журчит. Пошла на звук и увидала, как он мне шланг кинул и сливает. Вон там.

Мишка заметил место, попрощался с теткой Марьяной, дождался, когда она скроется в доме, и, перебежав дорогу, прильнул к щелям в штакетнике. Сбоку забор у трудовика был старый и щелястый.

– Ага, вот он. – Мишка потер ужаленные вчера крапивой ноги.

Он разглядывал летний душ – маленькую кабинку, со всех четырех сторон огороженную голубой непромокаемой шторкой, с плоским черным баком с водой, нагревающейся наверху до кипятка под южным солнцем. Приходилось доливать в бак холодную воду, чтобы не обвариться.

Многие хуторяне предпочитали такие или похожие самодельные души с водой, настоянной на вездесущем солнце. После работы в саду или на огороде неохота было тащить в дом садовую грязь. В дома на хуторе заходили в течение дня не так часто, но во всем чистом, чаще всего босиком. А так обитали в огороде или в летних кухнях, коптивших степное небо десятками едких дымков. Во всяком случае, тетя Вера, как казалось Мишке, не вылезала из кухни. Если не готовила обеды, завтраки и ужины, то консервировала, варила варенья и компоты.

Соседкам она часто жаловалась с ноткой гордости:

– У меня четверо мужиков! Да и мы с Ленкой. Поди такую ораву накорми…

Мишка обошел участок трудовика. Доступны для осмотра были только три стороны. Две выходили на дорогу, одна в степь, а четвертая примыкала к соседскому саду. Туда Потапыч не совался. Там – Врангель, огромная псина, московская сторожевая. С ним не порезвишься, как с Матрешкой… А вот он с тобой, как с тряпичной куклой, может порезвиться вволю, если захочет.

– Потапыч! Здорово! – приветствовал его Димка, сын священника отца Максима.

Патлатый Димка, ровесник и одноклассник Мишки, был весь в потно-грязных потеках – и лицо, и руки. Названный в честь великого греческого святого Дмитрия Солунского, сейчас Димка меньше всего походил на красавца воина, великомученика, икону которого Мишка видел у друга в комнате.

– Ты что, яму выгребную чистил?! – хмыкнул Потапыч.

– Ага. Почти. Окна с мамкой мыли. Я на речку иду. Давай со мной! Куда ты вообще пропал? На футбол не приходил. Дома запрягли?

– Да инглиш этот! – отмахнулся Мишка.

Димка пристально поглядел на него темными карими глазами, но ничего не спросил. Дружили они всю жизнь, никогда не ссорились, но могли неделями не общаться, лишь здоровались при случайной встрече. А потом, как ни в чем не бывало, снова играли вместе.

Переставали общаться из-за Мишки. Он не выходил на улицу, погружался в себя, становился сонным и скучным. Сидел в саду под жасмином, думая, что его никто не видит, и молчал по целым дням, придумывая что-нибудь невероятное.

Димка обычно терпеливо ждал, пока Потапыч выберется из своего, свитого им же самим кокона, обновленным, другим, с какой-нибудь новой затеей, выходившей боком в большей степени Димке. Он не роптал. Мишкины увлечения обычно становились увлечениями всех хуторских ребят, и надолго.

– Пойду я, – неуверенно сказал Димка. – К концу литургии надо успеть. Папка рассердится.

Мишка кивнул, дождался, когда друг уйдет подальше, и снова прильнул к забору.

Он наконец обнаружил трудовика на площадке перед домом, рядом с машиной. Иван Иванович сваривал ножки от парт и столов автогеном. Мишка зажмурился от сыпавшихся от металла ослепительных искр.

Видя, что трудовик занят, Потапыч преспокойно перелез через забор и сразу испуганно замер, неожиданно увидев синий халат впереди, за кустами.

Но халат оставался неподвижным, и Мишка решился приблизиться. Огородное пугало стояло около клубничной грядки, облаченное в темно-синий рваный халат и берет. Вместо лица висел дуршлаг с кусочками фольги по краям. Они чуть колыхались, хотя ветер из степи сюда через крепкий забор не проникал.

От этого тихого шевеления и безносого дырчатого лица с потеками ржавчины у Мишки побежали мурашки по плечам.

«Болван! – подумал он про трудовика. – Он бы еще на дуршлаг свою фотографию приклеил, а в карман халата свой паспорт положил. Головоломка „Найдите десять отличий“. Наверняка все решили бы, что настоящий – вот этот».

Страх чуть отпустил, и Мишка смог сдвинуться с места. Пригнувшись, он пробежал вдоль стены дома, желая пробраться к душу и затаиться в кустах поблизости. Но едва не налетел на трудовика, который тащил сваренную конструкцию в сад. К счастью, в этот момент Иван Иванович пятился и оказался спиной к Мишке. Тот успел присесть за огромной бочкой с дождевой водой.

Сопя и отдуваясь, трудовик прошел совсем рядом. Его заботило, как бы не задеть и не обтрясти яблоню, и по сторонам он не смотрел. Покрывшись липким потом, Мишка на четвереньках выполз из-за бочки и хотел было удрать через распахнутые ворота, но услышал сзади шаги возвращающегося Ивана Ивановича. До ворот Потапыч не успевал добежать незамеченным, только до душа. Он нырнул в кусты ежевики, ощутив на коже всю мощь ее колючих объятий, и с трудом сдержался, чтобы не завопить.

Иван Иванович шел обратно, тяжело ступая, с покрасневшим от натуги лицом, вытирая пот беретом. Мишка, кривясь от боли, сел поудобнее и приготовился ждать. Потом он сможет рассказывать, какие страдания ему пришлось перетерпеть ради науки и бессмертия всего человечества.

Трудовика надолго не хватило по такой жаре. Он сделал еще две ходки, но передвигался уже еле-еле.

«Годы дают о себе знать, – злорадно подумал Мишка. – А ворованные школьные детали от парт все руки оттянули… Парник, что ли, строит?»

Иван Иванович, включив шланг, добавил в бак над душем холодной воды, потянулся в предвкушении облегчения от невыносимого полуденного зноя и начал разоблачаться. Снял халат и берет, положил их на низенькую скамеечку, туда же легло и все остальное.

Потапыч едва сдерживал душивший его смех. В таком виде трудовика ему видеть еще не доводилось.

Иван Иванович уже вовсю блаженствовал под струями воды, а Мишка лихорадочно соображал, как подобраться к фляжке, ведь трудовик не задернул штору и скамеечка с вещами находилась в поле его зрения.

Пришлось подползать по-пластунски как можно ближе к заветной цели и выжидать момент, когда Иван Иванович продемонстрирует ему свою кормовую часть, то бишь зад. Вот наконец филейные части трудовика были явлены миру, но Мишку они не занимали нисколько.

Рывок – и заветная фляжка очутилась сначала у него в руке, а затем и за пазухой, оттянув футболку на пузе.

Фляжка, судя по весу и густому побулькиванию, оказалась почти полной. Мишка выскочил за ворота, пробежал немного по улице и забрался в густой малинник, проросший сюда из сада тетки Марьяны и притягивающий детей. Да и взрослые хуторяне, проходя мимо, неожиданно для самих себя оказывались в зарослях с полным ртом больших спелых ягод. При том, что в собственных угодьях ветки ломились от обильных урожаев, миновать этот малинник не было никакой возможности: всем с детства известно, что у тетки Марьяны огородная овощь и ягоды самые что ни на есть вкусные.

Но сейчас малина еще только начинала краснеть, и паломничества визитеров Мишка не ожидал, затаившись под кустами.

Он отвинтил крышку с замиранием сердца и понюхал.

Запах напоминал сливовое варенье с примесью чего-то терпкого, незнакомого, но не отталкивающего. Да это и нормально для чудодейственного эликсира.

Мишка так в это поверил, что ему показалось, что из горлышка поднимаются магические пары. Он решил попробовать. Трудовик ведь от этого не помер. Наоборот, процветает вот уже сколько лет.

Зажмурившись, он отпил. Вкус был таким же терпким, как и запах, но сладким. Мишке понравилось, и он отпил еще. Ничего не почувствовал, кроме жара в щеках. Решил, что, наверное, именно так и происходит омолаживание, запоздало опасаясь, как бы не превратиться в младенца.

– Ради науки потерплю, – пробормотал он и отпил еще. Вылез на карачках из кустов, расплескав содержимое фляжки.

Ему подумалось, что таиться больше не стоит, и, пока дошел до дома, еще несколько раз прикладывался к эликсиру. В итоге, когда толкнул калитку, во фляжке оставалось чуть-чуть, на донышке. Мишку слегка покачивало, но он ощущал себя героем.

– Что это с тобой? – Из кухни высунулась бдительная тетя Вера. Она тут же исчезла в оконном проеме и показалась в дверях. – По солнцу бегал? Красный весь.

Она подошла и потрогала Мишкин лоб. Затем наклонилась и принюхалась.

– Ты что, пил?!

– Я еще не помолодел? – уточнил Потапыч, испытывая дурашливую веселость. Он ущипнул тетку за бок и звонко икнул. – Ой! Сорри! – извинился он почему-то по-английски.

– Да ты пьян?! – испугалась и возмутилась тетка. – Признавайся, кто тебя напоил?

Она больно схватила его за локоть и потрясла икающего племянника, хмелеющего на глазах.

– Не трогайте! Я теперь объект экс… экскремента, то есть эксперимента.

– Экскремента! – хохотнула Ленка из-за спины тети Веры. – Мам, там борщ кипит!

– Да отвяжись ты, короста! Звони быстро дяде Пете и отцу. – Она вынула из передника мобильный телефон и ткнула им в Ленку. – Скажи, у нас чепэ.

– Что?

– Бегом пусть бегут! – крикнула на дочь тетя Вера и потащила упирающегося Мишку на кухню к умывальнику.

– Где же ты так набрался, поросенок? – Она начала его умывать холодной водой.

Он отбивался от нее, но теткины руки, как лапки ловкого паука, облепляли икающую, ослабленную эликсиром жертву. Мишка посмотрел в серую металлическую раковину, и его вырвало.

– Час от часу не легче!

– Мам, смотри, что я нашла! – Ленка протянула фляжку.

Тетя Вера понюхала, чуть попробовала на язык и тут же сплюнула в окно.

– Сливянка, – заключила она, обтирая Мишкино лицо влажным полотенцем. – Кто тебе ее дал? Говори!

– «Сие – тайна, покрытая мраком», – выдал он где-то вычитанную фразу.

– То молчун, а тут ишь как разговорился! – подивилась тетка, присев на табурет и глядя на покачивающегося, мокрого и жалкого Потапыча. – По материным стопам пойти хочешь? – вырвалось у нее.

Ленка навострила ушки.

– Отец тебе сейчас покажет тайну, покрытую мраком!

Угроза не подействовала: Мишка плохо понимал, что происходит. Он слышал торжественные фанфары, которые звучали в его голове, и видел толпу красивых девчонок, певших ему хвалебные гимны, при этом пинавших рыжую Ленку, лежащую у их ног. Верх блаженства!

– Наконец-то! – Тетка перевела взгляд на вбежавших, запыхавшихся дядю Гришу и отца.

Горец, которого гнали и больно ударили стеком, когда он замешкался на повороте, заржал, привязанный к перилам веранды. В его ржании слышалось возмущение: стоило ли так спешить ради глупого пьяного мальчишки?!

– Вот, полюбуйтесь. – Тетка Вера указала на Мишку.

Он услышал конское ржание и воспринял это как оскорбление.

– Пойду его побью, – решил Мишка и попытался вырвать у отца стек.

И сам вдруг несколько раз получил этим стеком по заду. Вскрикнув, мальчишка удивленно оглянулся, ища обидчика с тыла.

– Петь, не стоит. Он вряд ли что-то понимает, – растерянно заметил дядя Гриша, беря протянутую ему теткой фляжку. – Такую я видел у школьного трудовика, он к ней часто прикладывался.

– Сходи к нему, – попросил отец. – Только чтобы без огласки. Перед завтрашним мероприятием мне скандал ни к чему, сам понимаешь. Выясни, в чем дело. Не думаю, что он сам его угостил… Пойдем-ка, голубок.

За руку он притащил Мишку домой. Тот то и дело спотыкался: у него заплетались ноги. Хватаясь за отца, он порвал на нем рубашку.

– Кто тебя напоил? – еще раз попытался достучаться до его пьяного сознания отец.

– Эликсир, – пробормотал Потапыч.

Его снова вырвало, и он упал мимо стула, но не потерял сознание, а крепко уснул на полу.

* * *

Мишка попытался разлепить тяжелые веки. С третьей попытки это ему удалось. Открывал он их с тягостным ощущением постигшей его катастрофы.

Отец сидел рядом с кроватью на стуле и глядел на него пристально и мрачно.

Вяло пошевелившись под одеялом, Мишка почувствовал боль от вчерашних хлестких ударов стеком и вспомнил все до мельчайших подробностей, всю свою «славу», обернувшуюся несмываемым позором.

– Папочка, ты только никому не рассказывай, – глухо из-под одеяла попросил он.

– Зачем ты украл у него фляжку? И зачем ты пил? – терпеливо спросил отец.

– Я думал, это эликсир бессмертия, – выглянул Мишка, отогнув одеяло. – Почему ты смеешься?

– Что у тебя за бурда в голове?.. Это вино. Обычная настойка – слива на водке. Ты напился и опьянел. – Отец покачал головой. – Ты ведь знаешь, какая у тебя мать. Я так тебя оберегал, а в итоге ты принял настойку за волшебный эликсир.

– Побей меня, только никому не говори! – заплакал Мишка горько, сжавшись в комок на кровати. – Не хочу, как она…

– Вчера стеком достаточно получил. Вон, смотрю, ёрзаешь. А говорить я никому не стану. Зачем мне такой позор?

Потапыч заревел громче.

– Кончай! – строго оборвал его отец. – Вставай, умывайся, завтракай и садись за уроки. Было и прошло. Выводы ты, надеюсь, сделал?

Мишка часто закивал, вытирая мокрое от слез лицо о пододеяльник, и с послушной готовностью вскочил. Его шатнуло вправо, а затем кинуло влево.

– Это пройдет, – заметил отец и неохотно добавил: – На днях придется съездить в город. Она свидания требует.

Потапыч весь съежился, нахмурился. Эти встречи с матерью он не выносил.

– Да, вот еще что. – Отец с жалостью взглянул на него. – Ко мне сегодня должны приехать корреспонденты, фотографировать для какого-то календаря. Делать им нечего! Отрывают от работы! Придется их угощать, время уделять. Глава администрации просил. Так ты приберись в комнатах. И себя в порядок приведи. А я – на конезавод.

Мишка быстро оделся, застелил постель и сорвал со стены цирковую программку, чтобы глаза не мозолила.

«В чем она, слава?» – подумал он, глядя на улыбающееся лицо Сашки.

Вышел из дома и увидел напротив наспех сделанное чучело в старом теткином синем халате с табличкой на шее и надписью Ленкиным почерком отличницы: «Иван Иванович».

Мишке совершенно расхотелось совершать сегодня добрые дела, и он со свирепым выражением лица сначала порвал табличку, а затем побежал искать Ленку, которая где-то благоразумно затаилась.

Газыри

У отца на кровати лежала черкеска, старинная. Верхняя одежда грузин, черкесов, абхазов и других кавказских народов. Такие черкески стали давным-давно носить и кубанские казаки.

Тетка заглянула вслед за Мишкой к Петру Михайловичу в комнату.

– Дед Мирон прислал, – пояснила она. – Я ее подлатала. Всё лучше, чем новодельные. У этой и газыри́, и поясок отделаны чистым серебром.

– Газыри? – переспросил Мишка. – Что это? Для чего?

– А вот эти пенальчики, которые справа и слева на груди по нескольку штук в ряд… Сам приберешься? Только отцовы вещи не трогай и к черкеске не прикасайся. Пыль с мебели сотри и пол вымой. Слышишь, олух царя небесного? Не рыскай глазами, не рыскай. Шашку дедову я припрятала, а то ты еще зарежешься.

– Гляди, как бы твой Юрик не зарезался! А то он только в книжки пялится, а жизни не знает.

– Зато ты познал вчера…

Мишка чуть не заплакал, и тетка пожалела о сказанном.

– Ладно, ладно. Не дуйся. На́ вот тебе пятьдесят рублей, мороженое купишь. – Тетка порылась в кармане передника и протянула деньги.

Потапыч угрюмо принял подношение.

– А когда я к деду Мирону поеду?

– У отца спрашивай, – отмахнулась она уже от дверей, обувая там шлепанцы, которые сняла, когда заходила. – Мне еще готовить на корреспондентов. Гриша грозился раков наловить и рыбы, да еще шашлык они хотят. О господи!.. А мне только знай поворачивайся живее.

Мишка обожал деда Мирона. На самом деле он являлся ему не дедом, а прадедом, но поскольку больше никаких дедушек-бабушек вовсе не имелось, вся привязанность Потапыча обратилась на него.

Дед еще до Мишкиного рождения переехал на другой хутор, женившись через несколько лет после того, как овдовел. Там еще раз овдовел, но так и остался жить на новом месте, в тридцати километрах от хутора Ловчий, независимый, своенравный старик, на которого Мишка был похож и характером, и внешне.

Усевшись на отцову кровать рядом с черкеской, Мишка погладил ее, тронул пальцем серебряные, потемневшие от времени, прохладные газыри. Тут же лежали папаха из черного, мягкого, в мелких завитках меха и красная рубаха под горло – косоворотка. Воротник должен был облегать горло, застегиваясь на пуговички, и доходил почти до подбородка. Ткань выглядела старой и выцветшей, но еще крепкой. Мишка знал, что ткань для рубахи ткала еще его прабабка. Из-под рубахи выглядывали черные шаровары без лампасов. Рядом с кроватью стояли невысокие начищенные сапоги.

Отец почти все время ходил в сапогах, только голенища у них были выше, чем у этих, – для верховой езды.

«Какое смешное название – газыри», – подумал Потапыч и бросил взгляд на компьютер на письменном столе.

Отец запрещал им пользоваться в свое отсутствие, да и в те редкие часы, когда был дома, тоже не приветствовал сидение перед монитором. А сам по вечерам подолгу засиживался. Сколько ни заглядывал Мишка ему через плечо, на экране все время высвечивались скучные документы, таблицы, графики. Иногда фотографии лошадей.

Мишка вспомнил про компьютер, чтобы узнать про газыри. Но отец, подстраховавшись, еще и пароль поставил от Потапыча. Поэтому взгляд Мишки переместился на большой книжный шкаф, казалось раздувшийся от книг, журналов по коневодству, брошюр по ветеринарии, вырезок из статей об отцовских победах в соревнованиях и его конезаводе. Но в самом низу стоял Большой энциклопедический словарь.

– Таким убить можно… – проворчал Мишка, вытаскивая тяжелый толстый том и открывая его на нужной странице.

Но вместо того, что искал, увидел другое слово.

– «Газы нефтяные попутные»! – прочел Мишка и рассмеялся. – Нет, это явно не то. Когда надо, так нет, – посетовал он и выругался, оглянувшись.

За «черное», то есть матерное, слово можно было схлопотать по губам от взрослых. Дома никто не ругался, кроме дяди Гриши.

Мишка слышал, как тот пересыпа́л разговор матом, когда ссорился с поставщиком кормов по телефону у себя в комнате. И то, сообразив, что дети не могут этого не слышать, тетка кинулась туда, и он тут же прекратил.

Потапыч бросил словарь на кровать, лег рядом с черкеской на живот и стал разглядывать эти самые газыри внимательнее. Обнаружил, что сверху на каждом крышечка. Он потянул одну, и она открылась.

Мишка отскочил от черкески с крышкой в руке, решив, что сломал несчастный газырь.

Но испуг прошел, а любопытство осталось, и Мишка снова прилег рядом, чтобы не помять вещь. Он попытался заглянуть в пенальчик, но там было совсем темно, и пахло оттуда странно – кисловатым, тревожным. Мишка легонько потряс газырь. Внутри что-то несомненно находилось.

Поискав глазами листок, Мишка нашел газету, лежавшую на подоконнике, оторвал с первой страницы приличный клок, подложил под пенальчик и наклонил его. На газету высыпался серо-черный зернистый порошок.

– Что это еще такое? – поморщился Потапыч.

Однако он методично, с завидным усердием, проверил все пенальчики. Один не открылся, и Мишка решил не рисковать, чтобы не сломать его. По десять газырей крепились справа и слева на груди. Всего, стало быть, двадцать. Но порошок попался еще только раз, и высыпалось его на газету значительно меньше.

– Интересно!

Мишка понюхал порошок и решил завернуть его в газету и спрятать до выяснения обстоятельств. Интуиция ему подсказывала, что это не мусор и не пыль времен.

На газыри Мишка ухлопал полтора часа и весь перепачкался. Пенальчики открывались туго и пачкали руки. Еще полчаса он на террасе отмывал кончики пальцев и радовался, что черкеска черная и грязь на ней не заметна.

В итоге он испачкал раковину и футболку. Раковина не отмывалась, а футболка не отстирывалась. Глянув мельком на себя в зеркало, он увидел, что и лицо все в полосах этой черной пасты.

Мишка подумал, что давний его предок не отличался чистоплотностью и грязными лапами лазил в эти загадочные газыри. Такая мысль вызвала у него нервный смех до слёз. Облокотившись о раковину, он хохотал, сжимая мокрую грязную футболку в руках.

– Молодец! – раздался отцовский сердитый голос за спиной. – Я его попросил убраться в комнатах, а он не то что не убрался, но и сам перемазался. Раковину всю чем-то изгваздал. Вот и надейся на тебя после этого.

Он разочарованно покачал головой и, сняв сапоги, босиком прошлепал к себе в комнату и раздраженно захлопнул дверь.

Мишка надул губы. Смех сразу куда-то подевался.

– А газету ты зачем свежую изорвал? – донеслось грозно из-за двери. – Ну что с тобой делать?

Мишка боязливо покосился на крюк за террасной дверью, где незыблемо висел ремень.

Отец вышел из комнаты в полном казачьем обмундировании, постукивая себя по бедру нагайкой – плетью, сложенной пополам. Мишка знал, что на кончике плети приделано грузило. Такой можно и ранить сильно, и даже убить при определенной сноровке.

– Ух ты! – в восхищении замер Потапыч. – Какой ты важный!

Отец поправил папаху, сдвинув ее чуть набекрень, и глянул в зеркало. Подкрутил несуществующий ус и хмыкнул.

– Так, поросенок! Надевай чистую футболку, ту, синюю, и чеши к тетке на кухню в подсобники. Искупишь злодеяния тяжким трудом. Она зашивается. Гришка притащил целый жбан отменных раков. Все утро по камышам ползал. И чебаков здоровущих наловил. Будем потчевать столичных гостей. Кто-то еще из администрации приедет. – Он притопнул ногой в сапоге и пропел или, вернее, проговорил речитативом:

 
Черкес молодой, чернобровый.
У черкеса кинжал новый.
Кинжал новый в грудь вопьется.
По кинжалу кровь польется…
 

Мишка слушал, открыв рот.

– Всё, концерт окончен! – посерьезнел отец. – Беги, кому говорю!

– Пап, а ты куда сейчас?

– На конезавод. Они хотят поснимать, когда я что-нибудь из джигитовки покажу.

Около конезавода располагались левады – огороженные искусственные пастбища для лошадей, загоны для объездки лошадей и для отцовских тренировок.

– Можно, я с тобой? – оживился Мишка. – Я так хочу посмотреть!

– К тетке! – показал отец в сторону кухни нагайкой. – Живо!

– А шашка? – напомнил сын, улыбаясь.

– Ах ты, елки-палки! – схватился за левый бок отец, там, где должна была висеть шашка. – Тетка ее запрятала в своих кухонных лабиринтах. Пойдем вызволять.

Мишка бросился вслед за отцом, не поспевая за его быстрым шагом.

Высунулся с террасы дядя Гриша в мокрой майке и «семейных», желтых в красный цветочек, трусах.

– Ха-арош! – поцокал он языком.

– Вот. – Тетка выбежала из кухни, обтирая старинную шашку передником. Понаблюдала, как отец вешает ее на плечевой портупее. – Настоящий кубанский казак!

– Мы на Дону живем, – встряла Ленка. – Значит, донские казаки.

– Кубанские мы! – отмахнулась тетка. – Иди за картошкой следи, чтобы не убежала.

Отец почти незаметным движением взлетел на Горца и поскакал к калитке, уворачиваясь от яблоневых веток. Мишка помчался следом.

– Куда?! А помогать кто будет? – крикнула тетка.

– Я до калитки только, – буркнул Потапыч на бегу.

За калиткой на дороге сразу откуда-то появился любопытный народ, глядя вслед невесть откуда взявшемуся казаку, словно привидение проскакавшему по дороге. Черный конь взбивал теплую пыль копытами.

– Михаи-ил! – позвал дядя Гриша раздраженно.

Потапыч понял: в этот раз не увильнуть. А когда приплелся на кухню, замер от восторга. Весь пол покрывала шевелящаяся коричнево-зеленая масса с клешнями и усиками. Рачье войско выбралось из большой кадушки, пока все любовались отцом с шашкой, и собиралось сражаться за свою жизнь.

Тетка забралась на стул: она терпеть не могла клешненогих. Ленка тоже взгромоздилась на тахту, хотя ничуть не боялась. Юрка, как всегда, затаился в саду с очередной библиотечной книжкой, которых он перечитал уйму. Дядя Гриша остался один на один с шуршащим полчищем, и численный перевес был не на его стороне. Потому он так нервно и звал Мишку.

– Собирай этих тварей! – Он явно проглотил еще несколько ругательств, обращенных к ракообразным. – Смотри, чтоб под тахту не залезли! Да быстрей же ты, господи!

Мишка любил есть раков, но в сыром и шевелящемся виде они вызывали у него отвращение. И все-таки за полчаса сражения они с дядей выиграли бой и сели рядышком на тахте, бок о бок, потные и счастливые.

Однако счастье длилось недолго.

– Что вы расселись?! – Тетка вернулась к плите. – Гришка, давай раков своих вари и угли делай для шашлыка. Мишка, дуй в огород – морковки надо, помидоров, огурцов, зелени, лука.

– Какая ж морковка в это время года? – Потапыч тянул время.

– Такая. На грядке, где я под зиму сеяла. Что ты кобенишься? Что мы гостям покажем, твою унылую физиономию или стол с угощением?

Пробираясь среди двухметровых зарослей помидоров, как в джунглях, Мишка продолжал мысленно спорить с теткой.

– «Что мы им покажем»! – передразнил он ее, очень похоже состроив гримасу. – Они не смотреть, а есть придут.

Он сорвал розовый помидор и сунул его в корзинку, которой снарядила его тетка. Помидорная ботва на солнце пахла так сильно, аж в носу щипало. Мишка чихнул и стал дергать из грядки морковь с косматой ботвой, толстую, с белесыми ниточками корней, оплетавших оранжевый плод. Земля в грядках, как ни поливали, оставалась сухой и к плодам почти не прилипала.

Огурцы искололи все руки своими черными шипами, на которых по утрам, как на антеннах, выступала лишняя влага, и они блестели, словно унизанные бриллиантами.

«Почему тетя Вера сказала, что мы кубанские казаки? – размышлял он, выдергивая с корнем лохматый дымчато-зеленый укроп. – Его с раками хорошо… – Поглядев на зелень, Мишка сглотнул слюну в предвкушении запоздавшего обеда. – Ленка-то права. Живем ведь на Дону. Но у местных казаков форма вроде другая».

То, что они казаки, Мишка, конечно, знал, но в детали не вдавался, ни отца, ни деда не расспрашивал. Видел на домике хуторской администрации плакатик с немолодым казаком, накручивавшим длинный ус на палец. А под его сапогами надпись: «Казачьему роду нет переводу».

Сначала Мишка понял это буквально: мол, слово «казак» не переводится на иностранные языки. Отец его высмеял и объяснил, что имелось в виду. Казаки были, есть и будут. Правда, отец сказал, что сейчас больше дутых казаков, фальшивых. А большинство настоящих поубивали на Гражданской войне в начале двадцатого века или расстреляли позже, как несогласных с советской властью. Выжили те, кто похитрее да понезаметнее, кто вовремя перешел на сторону тогдашней власти. Хотя некоторых из таких «перебежчиков» потом тоже «шлепнули», как выразился Петр Михайлович.

Так вот те, кто из настоящих, не кичились тем, что они казаки. Жили себе, работали в поле, воевали, как дед Мирон, в Великую Отечественную войну за Родину, молились Богу тайком, потому что при советской власти религию объявили лишней и вредной. И до нынешних дней дожили их дети, внуки, правнуки.

Мишка впервые видел, чтобы отец согласился фотографироваться в казачьей форме. Видно, ему самому понравились черкеска и шашка. Кровь в нем казачья взыграла.

«Но что же это за порошок в газырях?» – вспомнил Мишка.

Корзинка переполнилась свежими овощами и зеленью. С плетеных боков свисали толстые перья лука, петрушка и укроп, сельдерей и морковная ботва. Поверх помидоров и огурцов лежали объемные плоды сладкого перца, зеленые и прозрачно-желтые.

Теперь Потапыч перебрался на клубничную грядку. Клубника уже отходила, а последние ягоды, как известно, самые сладкие. С грядки немытую ягоду тетка есть запрещала, но в этом вопросе, как и во многих других, Мишка гнул свою линию, и полный рот переспелых ягод повышал его самооценку, делал его взрослее и самостоятельнее в собственных глазах.