Текст книги "Подступы к философии русского языка"

Глава 2
Опыт философии русского языка

Национальный язык обеспечивает каждому народу определенную картину мира и формирует базовые познавательные установки. Именно поэтому понимание родного языка позволит раскрыть и особенности национальной картины мира, и эпистемологические установки народа. И если европейские и русские эпистемологические установки будут принципиально различаться, то появятся основания для предположения о существовании самобытной русской философии, кардинальным образом отличающейся от европейской философской традиции.

Но что значит – понимать родной язык? Особенно сложно ответить на этот вопрос именно относительно родного языка, поскольку по отношению к нему мы находимся в особенном положении: мы как бы внутри него, он практически полностью заполняет наше смыслополагание. Очень трудно стать по отношению к нему во внешнюю позицию. Фактически понимание родного языка можно рассматривать в качестве особой формы рефлексии над собственными эпистемологическими установками – это своего рода обращение к истокам собственных познавательных установок. Мы можем знать родной язык, не понимая его: в этой ситуации работает «природное», изначальное знание, язык предстает перед нами как естественная данность. И нам предстоит преодолеть эту естественную данность и воссоздать то, что скрывается за ней.

Существует несколько стратегий понимания языка. Классической и наиболее древней можно назвать грамматическую стратегию, суть которой в классическом языкознании сводится к отождествлению конкретного языка с универсально грамматической структурой, и язык рассматривается как один из инвариантов этой структуры. Иначе говоря, смысл языка – это его грамматика.

Посмотрим, насколько этот тезис оправдан применительно к русскому языку.

Как известно, идея грамматического истолкования языка зародилась в Древней Греции. Первые грамматические опыты мы находим в работах Платона и Аристотеля. Затем латиняне, используя матрицу греческой грамматики, попытались упорядочить латинский язык. Далее в качестве грамматики священного языка она распространилась в Западной Европе, постепенно приобретая статус универсальной грамматики.

Идея грамматики, покорившая Европу, конечно, не могла пройти мимо Древней Руси. Это было обусловлено в первую очередь освоением славянами наследия греческой и византийской учености. Изначально греческие и латинские грамматики изучались для более точного перевода церковных книг и византийских, греческих и римских авторов на славянский язык. Позднее возникла идея переложения греческой грамматики для описания славянского языка. Одной из первых славянских грамматик, созданных по греческому образцу, была грамматика Иоанна Дамаскина, переведенная Иоанном Болгарским в X веке. Переводя эту книгу на славянский язык, он одновременно использовал ее для прояснения славянского языка, то есть древнегреческий алгоритм упорядочивания языка он попытался использовать как универсальный формат языкового понимания, то есть он сделал попытку встроить славянский язык в сложившуюся греческую структуру мировосприятия, тем самым утверждая универсальность эллинского взгляда на мир. И. Болгарский, взявший в качестве образца для своего исследования книгу И. Дамаскина, вместе с ней, подобно европейским грамматикам, принял греческий алгоритм изучения языка.

На Руси грамматики появляются позднее в результате второго южнославянского влияния. Это связно принятием и усвоением греко-византийской религиозной и образовательной традиций. Из начально попытки осознания языкового единства как грамматического не были доминирующими, в то время как в Европе такой подход был почти тотальным. На Руси грамматические трактаты были редки. Чаще составлялись небольшие пособия с систематизацией грамматических терминов, которые предлагались греческими и латинскими грамматиками. Эти трактаты часто вообще преследовали конкретные прагматические цели. Они прежде всего предназначались для книжной справы и представляли собой не столько описание языка, сколько перечни трудных случаев, то есть в них фиксировались отдельные языковые моменты, актуальные для справщиков. Иногда же в грамматических трактатах сообщались общие сведения, которые относились не столько к описанию конкретного языка, сколько к общей теории грамматики. В любом случае существовавшие сочинения были явно недостаточны ни для полноценного описания языка, ни для создания авторитетных языковых норм.

Наиболее совершенной, претендующей на исчерпывающее описание языка была грамматика Мелетия Смотрицкого, вышедшая первым изданием в 1619 году. Но и она опиралась на принцип транспозиции греческой грамматики на славянскую языковую почву. При этом М. Смотрицкий пытался максимальным образом соответствовать одновременно как славянскому языку, так и греческому, поэтому он был вынужден в некоторых моментах отойти от грамматических канонов: например, стал рассматривать «различие» (артикль) в качестве самостоятельной части речи и отказался от него в своей грамматике. Имя же в качестве отдельной части речи у него представлено двояко: как имя прилагательное и как имя существительное. При этом он отмечал существование в славянском языке междометий, которые не свойственны греческому языку. Пытаясь максимально, с его точки зрения, соответствовать славянскому языку, в первую очередь М. Смотрицкий ориентировался на языковые закономерности, сформулированные античными авторами, и понимал их как универсальные законы, которые могут всегда рассматриваться как алгоритм работы с языком. Действие этих законов не предполагало исключений, ибо они понимались как предзаданные каждому языку. Но такой подход рождал и определенные казусы: если любое слово, согласно грамматическим правилам, должно склоняться, то и слово «Бог» также должно подчиниться этому правилу. Такая точка зрения предполагала, что именно законы языка, но не смысл слов определяют возможности и правила склонения, спряжения и другие изменения слов. Таким образом, построение грамматического описания церковно-славянского языка должно быть построено в соответствии с греческой грамматической традицией, которая кроме конкретно заданной языковой структуры и правил взаимодействия и изменения языковых составляющих привносит уверенность не только в существование универсальных языковых законов, но и в возможность человеческого разума адекватно воспроизвести эти законы. Это в конечном счете открывает перспективу создания грамматики церковнославянского языка, то есть подчинения Священного языка созданным человеком законам. Но подобный подход к Богом данному языку был бы слишком революционным для того времени.

Одновременно с церковно-славянским языком на Руси функционировал еще и русский разговорный язык, который также нуждался и в осмыслении, и в определенном упорядочивании. Необходимость грамматической интерпретации русского разговорного языка была, прежде всего, связана с обучением ему иностранцев, причем эта интерпретация часто осуществлялась самими иностранцами. Так, например, «Грамматика Лудольфа» – первая грамматика разговорного русского языка – была пособием для обучения русскому языку иностранцев и никоим образом не предназначалась для изучения и следования ей носителями языка. Это был взгляд на русский язык со стороны, из другой языковой парадигмы, из другого мировосприятия. Эти грамматики представляли собой инструкции по использованию языка и не могли претендовать на его понимание, что говорит о том, что грамматическая трактовка русского разговорного языка была внешней интерпретацией и не могла претендовать на аутентичное понимание языка. Одновременно следует обратить внимание на то, что русских вариантов грамматического описания русского разговорного языка вообще не существовало. И для этого, вероятно, были серьезные причины.

Данная ситуация показывает, что грамматическое истолкование русского языка не сможет приблизить нас к его пониманию, ибо для русского языка эта структура, безусловно, внешняя, формальная, которая не ставит своей задачей понимание внутренних принципов существования русского языка, а только устанавливает внешнее соответствие русского и других европейских языков. А поскольку речь идет лишь о внешнем соответствии, то русский язык каждый раз либо с трудом вписывается, либо вообще находится за предполагаемыми рамками предлагаемой для его понимания формальной структуры. Эта беспомощность в описании русского языка прослеживается, начиная от грамматики Лудольфа вплоть до современных грамматик.

Характерны записи в грамматике Лудольфа после описания того или иного правила: «Формы словоизменения не могут быть сведены к немногим определенным образом» или «нет исчерпывающих правил, по которым определяется род существительных», или «образование сравнительной степени прилагательных надо изучать на практике, так как однозначной закономерности выделить невозможно». Сходные замечания мы можем увидеть и в русскоязычных грамматиках русского языка, начиная от грамматики Адодурова и заканчивая современной грамматикой русского языка, изданной АН СССР. Обращает на себя внимание не только тот факт, что русские грамматики изобилуют исключениями (это свойственно и европейским грамматикам), а то, что уже в самих русских грамматиках была поколеблена идея универсальности греческого подхода к языку. Так, в частности, создавая грамматику русского языка, М. В. Ломоносов писал, что в качестве эталона он берет не универсальную грамматику (а в то время уже существовала не только идея универсальной грамматики, но и ее классическое воплощение в виде грамматики Пор-Рояля Арно и Лансло), а канон греческой грамматики и создает русскую грамматику именно по этому образцу, причем приоритетом для него выступает, по его собственному замечанию, не сам канон, а живой русский язык со всеми его особенностями.

Понимая ограниченность грамматической интерпретации русского языка и ее несостоятельность в качестве инструмента понимания нашего родного языка, мы вынуждены искать иные способы его понимания.

Возможны разные стратегии понимания и понимания познавательных установок в том числе. И только одна из них связана с установлением границ того или иного явления. Понимать – значит устанавливать границы. Такова западная традиция философствования, для которой мыслить – значит мыслить на пределе, на пределе собственных границ. А возможно ли мыслить и понимать иначе?

И если философствование западного типа стремится определить предмет своего рассмотрения по его границам, в пределе, то можно попытаться действовать и иначе. Можно обратиться к самой сути устанавливающего жеста, который определяет исходные точки отсчета для любой возможной меры, пропорции, границы познания. Такой способ обращения как раз и будет использован здесь в качестве основного. Чтобы его как-то персонифицировать, он будет именоваться «естественным пониманием русского языка», в отличие от его грамматического понимания, которое соответственно будет называться «искусственным» по отношению к русскому языку.

История русского языка в различных его ипостасях достаточно древняя. История грамматик русского языка, напротив, насчитывает всего несколько веков. И возникает закономерный вопрос: существовал ли в русской культуре имманентный способ понимания языка – такой способ, который непосредственно опирался на специфику русского миросозерцания? Уникальную возможность обнаружить следы существования естественного понимания русского языка предоставляет обращение к истории развития русского языка, точнее, к многочисленным дискуссиям по вопросам книжной справы, которые длились на протяжении XIV–XVII веков, в которых принимали участие русские книжники с одной стороны и греческие грамматики с другой. Это был не спор между греческими учителями и их учениками, а столкновение различных принципов и познавательных установок.

На первый взгляд, растянувшийся на несколько веков спор о языке – всего лишь простое недоразумение. Установки греческой грамматики предполагают строгое соответствие между буквами и звуками, различение определенным образом частей речи. Образованный книжник должен был обладать подобными навыками и использовать их, что свидетельствовало бы о его учености и языковой компетентности. Русские писцы противились этому. Соответственно, греческие грамматики делали вывод, что русские книжники еще недостаточно грамотны и требуют постоянной опеки со стороны своих греческих наставников. В свою очередь, русские писцы, вместо того чтобы усерднее налечь на грамматическое учение и освоить все необходимые книжному человеку премудрости, отмахиваются от греческих наставлений и саму грамматическую науку называют не иначе как «эллинские борзости». Более того, эти русские писцы даже самих своих учителей пытаются уличить в невежестве и незнании грамматики. Ученые наставления их считают еретическими и решительно отвергают их «грамматические хитрости и философство»[17]17
  См.: М. Грек «Сочинения». Пр. Соб.,1862 г., ч. 1, N 1–4.


[Закрыть].

Может показаться, что невежественные люди протестуют против сложностей иноземной учености. Но если мы внимательно рассмотрим вовлеченную в этот исторический спор аргументацию сторон, то легко заметим, что аргументация русских книжников выстраивается и удерживается не силой эмоционального отторжения сложного иноземного знания, а теоретически определенной позицией. Суть спора определил инок Савватий в своих челобитных к царю. Он писал, что греческие учителя «мелкой грамматике» противопоставляют «совершенное учение грамматики». Это различение на «мелкую» и «совершенную грамматику» было принципиальным для русских книжников, потому что «мелкая грамматика» требовала соответствия языка его же собственным имманентным законам, которые были созданы людьми. А «совершенное учение грамматики» – Богом данное и содержащееся в Священном Писании. Греческая познавательная установка, которой соответствовала «мелкая грамматика», давала возможность разложить язык на составляющие его части, быть уверенным, что это создает условия для понимания языка и алгоритм реконструкции его законов. А сформулированные таким образом законы позволят продуцировать бесконечное число текстов, не имея никаких существенных ограничений.

«Коварством» называл такой подход Ив. Вишенский[18]18
  См.: Вишенский Ив. Сочинения. М.-Л., 1955. С. 23.


[Закрыть]. Для русских книжников была очевидна иллюзорность такого подхода. Они знали, что человек, говорящий по законам языка, не властен над смыслами, которые этот язык порождает. По законам языка можно сказать многое, но всегда будет тайной, что в конце концов сказалось. Поэтому на Руси культивировали иной подход к языку. Петр Скарга пишет, что никто не может понимать русский язык в совершенстве, ибо никто не говорит на нем, точнее никто из людей не говорит на нем[19]19
  Петр Скарга Русская историческая библиотека У11, стлб. 485–486.


[Закрыть]. «И грамота руская нiкiмъ не явъленна, но токмо самим Богомъ Вседъеръжителемъ, Отцемъ и Сыномъ и Святымъ Духомъ», – пишет его современник[20]20
  Цитата по книге В. Ф. Мареша «Сказание о славянской письменности». М.-Л., 1963. С. 176.


[Закрыть]. Эти высказывания с очевидностью говорят, что в русской культуре было особое представление и о языке, и о допустимых методах работы с ним.

Прежде всего язык представлялся как уникальный Божественный дар. Русский язык понимался не как язык среди других языков, а единственно возможный для русского человека. Это тот язык, на котором с нами говорит Бог. Поэтому искать человеческий закон для Божественного языка было бы и бессмысленно, и кощунственно. Бог и Божественный язык уже сами по себе есть основной и вечный закон языка, который в свою очередь должен определять и разговорный язык.

Здесь необходимо внести уточнение. На Руси практически до XVII века существовала диглосия. Смысл этого явления в том, что в рамках одной культуры одновременно сосуществуют два языка, которые представляют единый континуум, но служат для разных целей. Подобная ситуация не предполагала переводы с одного языка на другой, поскольку само взаимодействие языков задавало единую целостность церковнославянского и русского разговорного языков. Церковнославянский служил для общения человека с Богом и исполнения различных литургический действий, русский разговорный использовался для мирского общения. Смешение этих языков было и невозможно, и недопустимо. В ситуации диглоссии церковнославянский язык и был универсальным языковым законом и, соответственно, законом для разговорного языка. Поэтому русскому человеку было очевидно, что люди в принципе не могут ни реконструировать, ни даже адекватно понять законы языка в полном объеме. Человеку предначертано лишь следовать этим законам, не нарушая их и сохраняя в Священных текстах.

Поэтому закономерно появление челобитных царю, в которых обвиняются московские книжники «в злоупотреблениях грамматическим учением», в том, что, основываясь на грамматике, они портят Священные книги, то есть в результате обращения к грамматике эти книги оказываются наполненными еретическими смыслами. Савватий, в частности, упрекает справщиков в том, что они «совершенно грамматики не умъютъ, и обычай имъютъ того своего мелкого грамматикого Бога опредъляти мимошед времены, и страшному неописанному Божеству его, гдъ не довлъетъ, лица налагаютъ»[21]21
  Цитата по книге «Три челобитныя: справщика Савватия, Саввы Романова и монахов Соловецкого монастыря», изданной Д. Е. Кожанчиковым в 1862 году. С. 22–23.


[Закрыть]. Поводом для этого выступления послужила регулярная замена в новоисправленных книгах аористой формы «бысть» на «был еси» во 2-м лице единственного числа при обращении к Богу. С точки зрения Савватия и других противников никоновской книжной реформы, которые исходят из традиции употребления, а не из грамматики, форма «был еси» неправомерно ограничивает Божественное бытие во времени: эта форма относится к «мимошедшему времени» и означает состояние, отмеченное в своем конце, то есть то, что случилось, но более уже не имеет места. Савватий хорошо знаком с аргументацией справщиков, которые используют грамматические правила, позволяющие отличать на письме 2-е лицо от 3-го лица. Но эти искусственные (созданные человеком), с его точки зрения, правила не могут прилагаться к существующим богодуховным текстам, в которых смысл изначально задан, а применение подобных правил приводит к искажению этого смысла. Савватий утверждает, что к Божественной сущности нельзя прилагать человеческую грамматику. Ведь грамматика позволяет даже слово «Бог» склонять по числу («будите яко боги»), а это можно рассматривать не иначе как дьявольское наваждение.

Примечательно, что подобная дискуссия со сходными по своей сути аргументами возникает всякий раз, когда совершаются попытки строгого определения норм русского языка по законам греческой грамматики. Достаточно сравнить вышеописанную полемику с полемикой периода второго южнославянского влияния. Например, Максим Грек явно ориентируется в своей языковой практике на греческую языковую модель, согласно которой текст порождается на основании определенных грамматических правил. Максим Грек стремится грамматическим способом избавиться от омонимии 2-го и 3-го лица аориста, поскольку ее нет в греческом языке, а он искал соответствия между славянским и греческим текстом. При этом языком-посредником служила латынь. Противники правки Максима Грека исходили не из грамматических правил, а из собственных внутренних интуиций языка, которые строились на корпусе Священных церковнославянских текстов.

Применительно к глагольным формам это выглядело следующим образом. Противники Максима Грека опирались не на церковнославянскую грамматику, которая была ориентирована на греко-латинскую парадигму, а на реальную видовую оппозицию типа «сел – седел», существующую в языке и определяющую именно в русском языке два основных значения прошедшего времени: завершенность или незавершенность. Прошедшее время глагола несовершенного вида означает завершенность действия в прошлом, и, таким образом, Максима Грека обвиняют в том, что, согласно его учению, Христос некогда сидел одесную Отца, а теперь перестал сидеть, или что Господь был нам прибежищем, а теперь таковым не является. Вместе с тем аорист «съдъ» в исходном тексте Триоди воспринимается ими в противопоставлении формы «съдъл» по модели глагола совершенного вида, который может означать актуальность действия для настоящего[22]22
  См.: Успенский Б. А. «История русского литературного языка (9–17 вв.)», Будапешт, 1988. С. 187.


[Закрыть].

Более того, русские книжники не только не могли принять некоторые грамматические формы, навязанные греко-латинской традицией и противоречащие смыслу Священных текстов, – они вообще настороженно относилось к самой идее абсолютного, тотального грамматического нормирования без оглядки на смыслы слов, которые подвергаются этому нормированию. Так, книжники традиционного направления с особым вниманием относились к изменениям глагола «быти», учитывая его специфическую семантику. По поводу возможных изменений этого глагола шла бурная дискуссия на протяжении XVI–XVII веков. Причем противники книжной справы всегда обращали свое внимание на те изменения, которые поправка вносит в смысл текста, а не только на то, как эти изменения соотносятся с грамматическими правилами. Всегда приоритеты были расставлены однозначно: можно принять только те грамматические установки, которые не ведут к искажению смыслов Священных текстов.

Работа по грамматической интерпретации церковнославянского языка легла в основу формирования иного отношения и к миру, и к языку. Правила грамматики открыли широкие возможности для манипуляции смыслами, для произвольного моделирования образа мира в целом, поскольку формальные грамматические правила позволяли существовать любым текстам, соответствующим этим правилам независимо от их смыслов.

В этот период формируются две различные системы языка: моделирующая (конвенциональная) и отражающая (неконвенциональная), где первая представлена греко-латинской традицией, а вторая относится к собственно русской.

Грамматическая модель языка позволяет воспроизводить текстообразование нормативно, с любым новым смысловым содержанием, которое может быть еретическим или ложным. Европейская традиция вообще не обсуждает возможность лжи самого языка. Язык сам по себе представлялся нейтральным. Понятия истины или ложности применялись лишь к смыслам, которые этот язык выражает. Для языка же использовался лишь критерий грамматической правильности. Для русского человека не существовало ни нейтральной семантической зоны, ни нейтрального языка. На Руси язык всегда был связан либо с божественным, либо с дьявольским началом. Следовательно, и изменение языковых норм (например, правописания) не могло быть чисто формальной процедурой. Так, написание слова «ангел» как «аггел» низводит нас от божественного начала к дьявольскому, ибо «аггел» – это падший ангел; написание Иисус вместо Исус воспринималось старообрядцами как указание на другое существо, причем надо заметить, что их оппоненты, напротив, считают, что Исус есть имя антихриста. И если в Европе невольная ошибка не связывалась с изменением содержания и, следовательно, не могла рассматриваться как грех, то в русском языке она фиксируется как погрешность.

Эти особенности обусловлены различными представлениями о мире и месте человека в этом мире. Европейский человек уверен, что ему подвластны законы мироздания, и в плане возможности их адекватного воспроизведения подобное отношение экстраполировалось и на пространство языка и языковых правил. Соответственно, человек был уверен в своей способности судить о существенности и несущественности тех или иных языковых ошибок. Для русского человека не могло быть безобидных ошибок, ибо человеческому пониманию неподвластны Божественные законы целого. Поэтому в русском разговорном языке слова книжного Священного языка функционируют как имена собственные[23]23
  См.: Успенский Б. А. Языковая ситуация и языковое сознание в Московской Руси: восприятие церковнославянского и русского языка. Избранные труды. Т. 2. Язык и культура. Гносис. М., 1994. С. 39.


[Закрыть], не подчиняясь правилам, изобретенным человеком. Задача человека состоит не в воссоздании законов, по которым Бог творил язык, ибо это бессмысленно, а в стремлении находиться в согласии с этой идеей и соответствии ей, в достижении гармонии человека в языковом пространстве, которая предполагала иной неграмматический способ освоения языка. Церковнославянский язык рассматривался в качестве кодифицированной, истинностной разновидности родной речи, соответственно, он не нуждался в сущностном описании самого себя. Обучение ему реализовывалось изнутри самого языка, из его внутренней жизни в качестве систематического введения запретов, отказов от некнижных форм и замен последних на книжные. Такое обучение велось на канонических текстах, которые сначала принимались и заучивались наизусть вне смысла. Освоение языка происходило парадоксальным способом: ученик шел от текста к его смыслу, овладевая сначала книжными формами путем «простого прилежного чтения». Идея, которая порождала текст, шла впереди правил и сама была правилом. Не закономерности грамматики и риторики определяли текст, а сам текст создавал эти закономерности и управлял ими. Иными словами, традиционная православная модель языка предполагала отказ от формальных законов, и обеспечивала абсолютный приоритет смысла над формой. Смысл важнее формы, ибо истинные смыслы заданы инстанцией, стоящей над языком. Поэтому язык не может быть нейтральным: если он не в руках Бога, то в руках дьявола.

Подведем некоторые итоги. Грамматический подход к языку для русского миросозерцания не был ни очевидным, ни естественным. Более того, подобный подход внушал им серьезные сомнения и опасения относительно его истинности. Сам подход к языку, реализованный на Руси, радикальным образом отличался от европейского, так же как существенным образом отличалось понимание самой сути языка. Греко-латинская грамматическая модель конвенциональна, и согласно ей язык представляется как один из способов моделирования действительности, а возможности его понимания определенны внешними правилами, которые сформулированы человеком. Правила могут меняться, но принцип конструктивизма остается. Неконвенциональная языковая модель представляет язык как отражение подлинного мира. Соответственно, обучение языку, ориентировано на текст, что усиливает ощущение неконвенциональности знака.

По своей сути неконвенциональная модель языка не рефлексивна. Обычно она задает только последовательность необходимых действий, чтобы достичь нужного эффекта, но не выстраивает понимательной модели этого процесса. Поэтому интересен подход Б. Успенского[24]24
  См.: Успенский Б. А. «История русского литературного языка (9–17 вв.)». Будапешт, 1988.


[Закрыть] к пониманию русского языка, который реализует понимание русского языка за пределами традиционных грамматических схем. Он предлагает отказаться от традиционного для лингвистики различения на код и речь, где код чаще всего представлен как грамматический, тем более что грамматический подход (по крайней мере, к русскому языку) нельзя назвать беспроблемным. Он обращает внимание на два фактора.

Во-первых, на те языковые феномены, которые формируют язык определенным образом и одновременно удерживают языковую целостность на протяжении многих веков, несмотря на постоянные изменения, происходящие в языке. Если обратиться к истории русского языка, то не надо быть профессиональным лингвистом, чтобы заметить, как сильно меняется язык: тексты, написанные в XVI–XVII веках современному человеку читать затруднительно. На протяжении столетий не один раз меняются и правила, и словарь. Но тем не менее мы однозначно отождествляем этот язык с русским языком.

Во-вторых, он ставит вопрос о том, каким образом устанавливается языковая норма. Ведь она не остается постоянной на протяжении всего развития языка, но при этом она не устанавливается чистым произволом: всякое языковое нормирование осуществляется в определенных рамках. И возникает вопрос: чем обусловлены эти рамки?

Чтобы ответить на все эти вопросы Б. Успенский вводит понятия системы и нормы.

Система – это устойчивая структура языка, которая остается неизменной в ходе исторического развития. Она является выражением самосознания народа. Она стабильна и создает возможность самоидентификации языка (мы легко устанавливаем единство и понимаем, что русский язык XVI, XIX и XXI веков, несмотря на все происходящие с ним метаморфозы, остается тем же самым русским языком). Именно система языка определяет наше мировосприятие и программирует наше сознание. Система устанавливает базовое смыслоразличение и смыслополагание.

Норма – это правила использования языка. Она вариативна и изменяется в ходе истории. Норма вписывает языковую деятельность в культурный контекст, выполняет функцию социализации и формирует знаки правильного использования языка. Различают естественную норму, которая следует за системой языка и передается в процессе общения, и искусственную норму, которую задает социум и закрепляет ее специальной системой обучения.

Система определяет спектр возможностей, которые выбираются нормой. Система не осознается: это данность, которая принимается и разделяется членами сообщества интуитивно и усваивается изначально. Норма же осознается, так как обучение языку происходит через освоение нормы. Взрослый человек в своем сознании всегда удерживает единство системы и естественной нормы, искусственная норма осваивается в зависимости от его уровня образования и степени социализации. Ребенок, начинающий осваивать язык, прежде всего детерминирован системой языка и в достаточной мере свободен от его нормы – как естественной, так и искусственной. Поэтому в детской речи часто реализуются формы, которые системны, но не нормативны.

Например, дети могут говорить «царь-царица», «король-королица». Ошибка ли это? Словарь текстового редактора в компьютере подчеркивает это слово как написанное неправильно. Но неправильно относительно чего? Относительно искусственной нормы. Но почему дети позволяют себе так говорить и не видят в этом ошибки? Потому, что такое словообразование не противоречит системе языка. Есть нормы, которые существуют для образования женского рода от существительных мужского рода: царь-царица, мастер-мастерица, волк-волчица и т. д. Одновременно допустимой нормой является форма «король-королева» (или королевна), но также не будет нарушением нормы вариант «царь-царевна». Таким образом, мы можем засвидетельствовать наличие определенного алгоритма, который нельзя назвать жестким и который легко допускает изменения. Внешняя, искусственная норма русского языка представлена грамматикой, которая, с одной стороны, выполняет функцию упорядочивания языка по конечному числу формальных признаков, а с другой стороны, заставляет нас ощущать фатальное несоответствие грамматических норм естественному строю языка, о чем свидетельствует бесконечное число исключений из заданных правил. Детская считалочка «На золотом крыльце сидели: царь, царица, король, королица…» иллюстрирует нашу языковую свободу по отношению к современной норме.

Система языка задает тот спектр возможностей, выбор из которых принадлежит конкретной социальной норме. Ребенок погружен в пространство родного языка и прежде всего усваивает его систему, поэтому его речь может не всегда соответствовать норме, но она обязательно системна. И только затем, в процессе социализации, ребенок начинает осваивать конкретно исторические нормы. Обучение же иностранным языкам происходит противоположным образом: человек прежде всего концентрируется на освоении внешних искусственных норм, но может вообще не быть включен в систему чужого для себя языка. Живой же язык в рамках этой классификации представляет собой совокупность системы и естественной нормы, то есть нормы передаваемой, но не конструируемой.