Текст книги "Поименное. Незабытые лица (сборник)"

Анна Саакянц. «Рыжий соавтор»

Рыжей Аня не была, но у нее надо лбом среди каштановых кудрей огневел рыжий клок. Он был именно непослушный, задиристый и удивительно шел к ней, к ее колючему, порывистому, страстному характеру. Но главное в ней было – чувство формы и игры, природный артистизм, обаяние и легкость, за которыми скрывался глубокий и сильный человек. Стоя на крыльце тарусского домика, она стряхивала с шубки снег, а из-под меховой шапки весело смотрели большие серо-зеленые глаза, распахнутые, удивленные. Она, как и Ариадна, любила дурачиться, и они замечательно «подыгрывали» друг другу.

 
Стройна моя осанка,
Нищ мой домашний кров, —
Ведь я островитянка
С далеких островов! —
 

напевала Анюта, помогая Але что-то ставить на стол. (Она была очень музыкальна, до последних дней слушала оперные кассеты. А вот хозяйство не любила, хотя и стряпала что-то на своей кухоньке для гостей – немудреное, но всегда было вкусно и уютно.) В ней было столько женской прелести, капризной грации, что-то от средневековой неприступной дамы, незабываемое изящество внешнего проявления. Недаром часто ее отношения с мужчинами строились сугубо «куртуазно» – были пажи-рыцари, и любившие ее, и терпевшие от нее, и страдающие без нее. «Романом века» шутя называли друзья ее отношения с «двумя Львами» – Л. М. Турчинским и Л. А. Мнухиным. С Левой Турчинским, несмотря на сорокалетнюю дружбу и почти ежедневные встречи, они были на «вы». «Прекрасная дама» сохраняла дистанцию.

Когда мы уже подружились, Аня рассказала мне, как первый раз, готовя в Гослитиздате маленький процеженный сборничек Цветаевой в 1961 году, приехала к Ариадне работать над текстом. Это было 3 марта 1961 года. Але уже удалось купить однокомнатную квартирку около метро «Аэропорт». Там почти не было мебели, она еще собиралась по друзьям. Для Ани это была первая встреча с дочерью любимого поэта, она робела, не смела возражать, заранее письменно приготовила «рабочие» вопросы. Но о поэзии в этот первый раз они не говорили.

Ариадна Эфрон и Анна Саакянц в Тарусе. 1960-е годы

– Я должна рассказать вам о своих двух друзьях, которые сейчас в беде, – сказала Ариадна. Она подошла к окну, закурила и, глядя на заснеженные крыши, стала рассказывать о нас, о смерти Б.Л., об аресте, следствии. «Курила без конца, – вспоминала Аня, – и до Цветаевой так и не дошли».

А Ариадна писала мне в лагерь после этой встречи, что у нее появился «рыжий соавтор», который, как муравей, от руки переписывает в архивах статьи Цветаевой из парижских газет. Со временем «муравей» превратился в крупнейшего исследователя творчества Марины Цветаевой. И хотя она никогда не канонизировала свою героиню, не впадала ни в гимназическое обожание, ни в модные ныне «разоблачения», отмахиваясь от роли «ведущего цветаеведа», она все же им стала. Без ее книги «Марина Цветаева. Жизнь и творчество», на мой взгляд лучшей из того, что написано о поэте, не может сейчас обойтись ни один вдумчивый читатель цветаевской поэзии. У нее было чутье кладоискателя, – а при разбросанности по всему свету цветаевского архива это было необходимо, – и в ее руках собрался огромный фактографический материал. Люди доверяли ей, ее порядочности, честности настоящего ученого, – и отдавали то, что никогда не передали бы в другие руки. Так, Ариадна открыла для нее свой заветный «сундучок», на моих глазах (уже в Париже) М. Л. Сувчинская отдала Анечке драгоценный фотоальбом, какие-то записки прислал уже умиравший в доме для престарелых Родзевич…

В годы «процеженных» сборничков Аня явилась как бы «прорабом», «первопроходцем» (ух, и влетело бы мне от нее за это слово!) возвращения Цветаевой в Россию. Все другие цветаеведы шли уже ее путем.

Для меня же ее книга ценна не только достоверностью собранного в ней огромного материала, но прежде всего корректностью тона – она не позволяла себе копаться в чужих ранах, заниматься отсебятиной, смаковать сенсационные открытия. Отсюда, может быть, и некоторая сухость, и академизм ее работ, но она так остерегалась вульгарности, «желтизны»!

Нельзя сказать, что ее совместная работа с Ариадной была безоблачной идиллией. Например, Ариадна, для которой главным было, чтобы «Цветаева печаталась в России», осторожничала, придерживала антибольшевистские стихи матери, негодовала на публикацию их в заграничных изданиях («Лебединый стан», вышедший в США, поверг ее в полное отчаянье). Благодаря же Аниной настойчивости многие крамольные с советской точки зрения тексты Марины вышли в России гораздо раньше, чем могли бы, соглашайся она во всем с дочерью поэта.

С ней всегда было интересно. Она не могла жить без творчества, без поэзии. Она и меня заставила писать, нашла слова, чтобы убедить в способности что-то создать. Последнее, что она сказала мне: «Хватит тебе чужими письмами заниматься. Пиши свое». Мои «Легенды…» во многом обязаны ей.

Под крылом Ариадны мы подружились. На моей свадьбе с Вадимом Козовым в январе 1964 года они сидят по правую руку от жениха – обе веселые, красивые, умеющие безоглядно радоваться за другого. «Друг – это тот, кто прежде всего и в радости друг».

Аня была моим другом много лет. Верным и легким. Мне легко было с ней дружить, может быть, и потому, что мы были по какому-то «физиологическому» ритму похожи. Не любили торопиться, на вокзал приезжали часа за три до поезда, не занимались спортом, предпочитая валяться с книжкой на диване, медленно ходили, ненавидели магазины… (Как сейчас слышу ее испуганный голос, когда я затащила ее в какую-то парижскую лавочку за кофточками: «Ирка, скажи, ну что я тебе сделала в жизни плохого? За что ты меня сюда затащила!!») И еще – потому что обе любили Алю, без конца говорили о ней, все пытаясь понять загадку этой великой души.

Как-то в одно из ее предпоследних посещений Франции мы медленно прогуливались где-то в окрестностях Арьежа (около Тулузы), не спешили, разглядывали диковинные каменные поилки для лошадей – еще средневековые, и самих лошадок – черных пиренейских пони с гривами до земли, что называется плелись, судачили, потом, устав, сели отдохнуть на теплые ступени деревенской церкви. Аня, помню, сказала: «Самое красивое место на свете, которое я видела, – это город Каркасон. Если выбирать посмертное место жительства – только там». Но умерла она не в Каркасоне – в Москве. И какой мучительный достался ей конец! Но она до последней минуты осталась самой собой – прекрасной и гордой дамой, благородно не замечающей болезни, с теми же интонациями, иногда капризными, с теми же шуточками, с теми же вспышками темперамента, той же Анютой, Анетой, Анькой… В этом неприятии беды была легкость высшей пробы и большая сила духа. «Уметь умирать, – писала Цветаева, – еще не значит любить бессмертье. Уметь умирать – суметь превозмочь умирание – то есть еще раз: УМЕТЬ ЖИТЬ».

Опубликовано в газете «Русская мысль», 2002, март, а также в книге «Годы с Пастернаком и без него». М.: – Вагриус, 2007

Ася-Ися. «Памяти друзей»

«Друзья» – не то слово, которым определяется роль этих двух людей в моей жизни. Это был родной теплый дом, куда я приходила со всеми своими радостями и горестями в течение очень многих лет. Анна Соломоновна Рапопорт и Исаак Моисеевич Фильштинский, Ася и Ися – почти моя семья. Долгие годы этим домом была их квартира в Козловском переулке на первом этаже около метро «Красные ворота». Странно, всего две комнаты у них было, а казалась квартира большой. Даже «семинары» удавалось там проводить – Леонид Ефимович Пинский, вернувшийся из лагерей, собирал аудиторию, читал лекции, шли дебаты, сколько эти встречи дали нам, почти школьникам, только собиравшимся вступить в жизнь! «Открывали глаза». А я часто просто забегала на «огонек», благо жила рядом. Как ни скромно они жили (ведь только на пенсии – Раисы Львовны и Аси, будущий муж тогда еще не появился), а на столе всегда было угощение – салат какой-нибудь незамысловатый, чай с Асиным пирогом, сахар в старинной хрустальной вазочке. На стене портрет Раисы Львовны, красавицы, Асиной мамы, уютный диванчик, на котором столько душ исповедовалось и получало мудрые советы, сама хозяйка, обаятельная, умница, с острым язычком, прелестным юмором, иногда наивная, но «в высшем смысле» – всегда справедлива и права.

Анна (Ася) Рапопорт и Исаак (Ися) Фильштинский

Незабываемые «паутинки быта»…

«Мудрые советы» – опять не то слово, которым определялось участие этой семьи в моей судьбе. Своей помощью, активным – не на словах – сочувствием они воплощали в жизнь жесткую цветаевскую формулу: «друг – это прежде всего дело». Вот несколько эпизодов, кусочков мозаики, «пазла», из которых складывается картина нашего «содружества».

1958 год. Октябрь. Печально известная травля, которую развернула против Пастернака в связи с Нобелевской премией советская власть. Почти каждое утро я бегаю в Козловский к Асе, где заседал «совет» – слушали зарубежные «голоса», собирали письма в поддержку Бориса Леонидовича, которые я в тот же день ему передавала. Прибегаю, в слезах, показываю Асе знаменитое обращение БЛ к Хрущеву, рассказываю, как вчера ночью отвозили ему проект в Переделкино, что он его подписал… «Не расстраивайся, Ирочка, – говорит она. – Письмо очень достойное».

1960 год. Август. Только что арестовали маму, у нас проходят ежедневные обыски. «Сейчас не сталинские времена, – говорит Ася. – Маме прежде всего нужен адвокат». И вот мы вместе с ней идем к председателю московской коллегии В. А. Самсонову. Авторитет ее покойного отца, Соломона Марковича Рапопорта, блестящего юриста, открывает нам доступ в этот высший орган адвокатуры. Ибо, как сказал мне следователь, сейчас новые времена, адвокаты даже допускаются к делу! Самсонов принимает нас в своем роскошном кабинете, доброжелательный, красивый. Говорит, что дела никакого нет, ограничатся штрафом, что он берется маму защищать, что до суда скорее всего не дойдет. «Скоро увидите маму, да и к жениху во Францию поедете! Но каковы французы! Всегда увозят из России лучшие ценности!» И одобрительно, по-мужски, смотрит в мою сторону. Ася (и я в восторге от ее светской выдержки) тут же парирует: «Но, как видите, Василий Александрович, им не всегда это удается!» Она оказалась права. Скоро была арестована и я, и в следующий раз я увидела Асю уже в коридоре городского суда на Каланчёвке, потрясенную нашим приговором, с красными глазами, но успевшую сказать мне вслед самые нужные в тот момент слова.

А посылки нам в лагерь, сбор денег, консультации с теми же адвокатами – сколько она вложила в них души, здоровья (а оно у нее всегда было хрупким)! Вместе с моим другом, любимым учителем Инессой Малинкович они образовали настоящий «штаб», где решались, например, даже такие вопросы: стоит ли посылать в Тайшет в посылке зеленый лук?

Освободившись по знаменитому УДО, через два года я возвращаюсь в Москву. Июньское раннее утро, поезд из Саранска приходит на Казанский вокзал в 6 утра. Но среди веселых лиц встречающих меня на платформе нет Аси. Метро еще не работает, ей трудно добраться до вокзала в этот час, хотя Казанский и недалеко от «Красных ворот», но она ждет нас у себя. И мы тут же, на платформе, решаем: всей дружной колонной, с цветами, идем к Анне Соломоновне пешком, пусть этот дом будет моим первым на вновь обретенной московской земле! А там уже и стол нас ждет, и моя любимая хрустальная сахарница, и Асин пирог. Незабываемые «паутинки быта»…

Первым домом в Москве он стал и для Вадима Козового, моего мужа. Мы познакомились «путем взаимной переписки» в Мордовии, в лагере. Он освободился в октябре 1963 года, мы встретились. Первые шаги политзека на свободе. Нелегкое время. Да и реальный вопрос встал: где ночевать? Квартира моя в Потаповском была переполнена. Бегу в Козловский. «Ирочка, не волнуйся! Я умею принимать лагерников!» Ася перешла ночевать в спальню к маме, а Вадику, как почетному лагернику, предоставили диван в гостиной. Утром я сижу на рабочем месте в своей редакции, звонок с Козловского. Ася всюду умела прозвониться. «Ирочка! О таком мальчике можно только мечтать!» Они проговорили полночи. Как и Ася, Вадим был «идейным индивидуалистом» (ее слова), сверявшим свой жизненный курс по своей системе ценностей. Так что в моем замужестве ее роль – не из последних. Но и я не осталась в долгу.

Две «Ирочки», две мартышки, как называла нас любовно Ася, беленькая (я) и черненькая (Ира Одаховская) были свидетелями на их свадьбе. Разумеется, Ися давно уже поселился в Козловском, но официальное оформление брака состоялось в 1968 году. Для меня это был совершенно сумасшедший день, так что в ЗАГС на улице Грибоедова я прибежала взмыленная и растрепанная. Так же несколько взъерошен был и жених. Он тоже припозднился, но не из-за рубашки, как Левин на венчание, а из-за заседания партбюро.

В этот день его исключали из партии. Это было время «подписантства», подписывали коллективные письма в защиту арестованных, за это преследовали, особенно членов партии, а Ися им был (вступил во время войны). Исключавших партайгеноссе больше всего возмутило, что Ися спешит в ЗАГС. «Его из партии исключают, а он в этот день женится!» Когда после регистрации собрались в Козловском, где Раиса Львовна приготовила угощение, Ася со своей прелестной улыбкой и всегдашним самообладанием «открыла вечер»: «Ну, как видите, мы нашли время и место!»

Жизнь не скупилась на удары. Едва родившись, смертельно опасно заболел мой младший сын – менингит. В каком-то полубеспамятстве я проводила дни и ночи в больнице, было просто отчаянье. И вот, помню, меня вызывают вниз, в справочную: стоит Ася, в руках термос – привезла горячий борщ, даже ложку захватила. И я вдруг вспомнила, что уже два дня ничего не ела. Глотаю этот борщ, словно силы прибавляются. «Скажи… ведь он не мучается, ему не больно?» «Мучается! Когда открывает глазки, в них такое страдание!» По щекам Аси, славящейся своей выдержкой, ручьем текут слезы. «Но ведь есть надежда?» Мальчик выздоровел. Через много-много лет он пришел в Асин-Исин дом со своей невестой. Я в Париже с нетерпением ожидаю звонка – каково же будет мнение Аси? И как всегда, ее веселый голос: «Ирочка, о такой девочке можно только мечтать!»

Исаак Моисеевич, конечно, задолго до регистрации брака появился в их доме. И дом этот, если такое возможно, стал еще теплее. Как радостно было смотреть на эту пару! Филимон и Бавкида, Пульхерия Ивановна и Афанасий Иванович, какие только сравнения не приходили в голову! И если последние жили, как писал Гоголь, «для гостей», то наша пара жила во многом для друзей. Ися, сам еще не нашедший достойной работы (его диссертацию не допускали к защите), выискивал всевозможные пути для моего трудоустройства. Благодаря ему меня взяли, наконец, корректором в издательство «Прогресс», и трудовая книжка, и прописка были временно обеспечены. Даже сумела защитить диплом. А чтобы были какие-то деньги, Ася находила мне «подработку» – я перепечатывала (машинка у меня была) в нескольких экземплярах то «Крысолова» Цветаевой, то «Реквием» Ахматовой, то «Майстера Экхардта», то Кришнамурти… Тексты потом переплетались, и Ася по пятерке продавала их знакомым. Судьба Вадика тоже была их головной болью. То устраивали его рецензентом в журнал «Семья и школа», то экскурсоводом в музей восточных культур, то секретарем к какому-то члену союза писателей… Самым большим успехом Вадима (и началом литературной карьеры) стала статья – вступление к «Тристану и Изольде» в обработке Бедье, он получил этот заказ через Пинского, с которым познакомился и подружился в Асином доме. Вадим был талантливейшим самоучкой, не получившим, однако, филологического образования, и первый вариант своей статьи он отнес на суд в Козловский. Ася очень много помогла ему своими замечаниями, и статья эта до сих пор переиздается. Он оказался достойным учеником.

А с Исей нас сближало и общее лагерное прошлое. Он ценил мою прозу, я – его замечательные рассказы, вошедшие в книжку «Мы шагаем под конвоем», на которую я даже написала рецензию в газету «Русская мысль». Они очень близки мне своим тоном «неосуждения», интересом к самым разным судьбам, наблюдательностью, юмором. Помню, он не раз говорил мне: «А знаете, что меня спасло в зоне? Любопытство!» Это было как раз то чувство, что и меня очень выручало. (Но, конечно, не шаламовские лагеря это были.) В последние годы мы, уединившись, смотрели с ним по телевиденью хорошие честные сериалы – «Штрафбат», «Зона», переживали многое заново, он возвращался к прошлому, вспоминал другие эпизоды своей жизненной эпопеи, увы, оставшиеся незаписанными.

При всей своей мягкости, обаянии, уступчивости, был Исаак Моисеевич и настоящим мужчиной. Помню, мы с Асей долго сетовали, почему Евгений Борисович Пастернак продолжает недостойно говорить о моей маме, О. В. Ивинской – почему? (Речь шла о фильме Рязанова, где он позволил себе сказать: «Возвращаясь от Ивинской, папочка каждый раз принимал ванну с мылом».) Ися наши вздохи оборвал: «Что вы тут философию разводите? Да как он смеет судить? Что он знает о лагере, о ВОСЬМИ годах лагеря для молодой женщины? Отсиделся со своим партийным билетом! Я, вас не спрашивая, просто пойду и дам ему по морде!»

Я вспоминаю – квартира в Козловском, на улице Строителей, Кратово летом… Но где бы они ни жили, это был прежде всего ДОМ, теплый и открытый. Это чувство дома у нас, рассеянных теперь по свету, осталось только в памяти. Уже не позвонишь в знакомую дверь, не увидишь на пороге приветливого хозяина, приготовившего для тебя теплые тапочки, не услышишь из кухни всегда веселый Асин голос: «Ну что ж ты, мартышка, так долго шла, картошка остыла!» В день Асиного рождения Исаак Моисеевич всегда читал посвященную ей оду: «Муж ее чист и ухожен, в доме – уют, загляденье. Каждый предмет расположен так, что не канет в забвенье». Так пусть же не «канет в забвенье» и этот дом.

Из дневника

14 апреля 2000 года

День рождения Аси

Собралась старая гвардия – Мелетинские, Гриша Померанец, Юля Живова, Дима Янков, Исин друг по лагерю (второй раз его у них вижу), Волосовы… И я, как вечное нацменьшинство (впрочем, друг, кажется, тоже «лапоть»). Вспоминали сначала войну. Какой неслыханной отвагой отличался, оказывается, Гриша (что очень на него похоже), как он был ранен, как рвался из госпиталя и был снова отправлен в действующую армию. Как Елеазар Моисеевич, пошедший на фронт добровольцем, сразу попал в окружение, как ему пришлось выводить из окружения свой отряд (он был лейтенантом), как в конце концов, после холода и голода, он вдруг понял, что его отряд непрочь сдаться немцам, как вышел он на немецкий патруль, и немец, поняв, конечно, что он еврей, сделал вид, что верит, будто он армянин, и отпустил его. И как потом за это самое окружение он был приговорен СМЕРШем к вышке… Мне оставалось только молчать.

Но когда заговорили о лагерях, тут и я взяла слово. Я попросила их ответить на конкретный вопрос: что испытывал каждый, очутившись с деревянным чемоданом или с мешком, как я, перед закрытыми воротами зоны, на свободе? Я свое чувство помню очень отчетливо. Страшная раздвоенность. Там, в зоне, осталась мама, без конца болеет, ей еще шесть лет сидеть. Остались несчастные старухи (Баркова, Санагина, Дора Борисовна). Литовские девочки, с которыми подружилась, «свидетельница» Зося, славная добрая украинка, бросавшая мои записки Вадику, ей тоже сидеть еще шесть лет, и это после немецкого лагеря! А я – вольная птица. И был другой страх – что ждет в Москве? Стояла я со своим мешком, и не хотелось мне двигаться «в сторону свободы», пока остановившийся около меня «газик» не предложил подвезти до Зубовой Поляны, где выдавали паспорта. «Что это вы такая невеселая? – спросил меня шофер. – Не хочется домой? Понравилось у нас?» – «Не хочется!»

И Ася, и Юля возмутились: «Да ты просто дурочка! Тебя вся Москва ждала!»

– Ну а ты? – спросила Ася у Иси. – Ты что чувствовал?

– Я? Я – счастье. Я знал, что буду счастлив.

Париж, 2013. Опубликовано в кн. И. Фильштинский. «Мы шагаем под конвоем». М.: Возвращение, 2014

Боря Подольский. «Первое письмо…»

Из дневника

Ноябрь 2010 года

Собираемся с подругой Дитой в Израиль. Я двадцать лет не была в этой стране. Даже больше – 21. И тянет, и боюсь увидеть постаревших изменившихся друзей, с которыми, может быть, трудно будет найти общий язык. А сама страна? Ее единственные в мире холмы, иудейская долина… Не застроили ли их? Зовут мои любимые читатели из Кфар Сабы, просят выступить в их клубе (их руководитель, Карл Штивельман уже звонил), Боря и Лида Подольские ждут, буду жить у них, наметили план поездок, может, и на кладбище, где похоронена Инесса, любимый наш Учитель, выберемся, покупаемся в Средиземном море. Да и другие есть – Юрочка М., Давид Маркиш, Света Шенбрунн, Майя, родственница, она уже старушка, посидим с ней, вспомним ОВ, Митю, Валю, Митиного сводного брата, ее мужа… Решила поехать.

Борис Подольский, заключенный лагеря 385/17, Мордовия, 1960 г.

Дита заказала нам билеты на две недели, летим вместе с ней, хотя у нее другие друзья и другие планы. В Тель-Авиве наши пути разойдутся, а меня, надеюсь, встретят Подольские. Как раз на днях Лида прислала свою книгу – это настоящая сага об их огромном роде, страшная история гибели части семьи – в погромах, нацистских рвах, лагерях, поговорим. А Боря, Борька, ныне Барух, прославленный филолог, профессор, автор лучших учебников по ивриту, знаток всех на свете языков – с ним столько связано! Он – гениальный полиглот. Все языки ему подвластны – и древнеэфиопский, и какой-то амхарский, и хинди, и арабский, и фарси…

В лагере (и в Тайшете и в Мордовии) я была с его мамой, Дорой Борисовной, «сионисткой», она отсидела 7 лет от звонка до звонка за свои попытки донести до мира правду о положении евреев в СССР. А Боря, инициатор встреч с израильтянами, «передатчик материалов» (встречался с работниками израильского посольства в синагоге на улице Архипова), был осужден на пять лет, мальчиком, с первого курса взяли (как раз хинди учил в МГУ), отбывал заключение неподалеку, в соседней с нами зоне. Дора Борисовна, румяная, круглолицая, всегда в пуховом платке и смешных толстых очках, само добродушие – а оказалось, чудом избежала «высшей меры» – судили их «группу», в которую входил ее муж, отец Бори, и сын, сначала военным трибуналом! Потом все же переиграли, ей с мужем дали по 7 лет, Боре – 5. Не просто «изменническая деятельность», а также «использование национальных предрассудков!» Так в приговоре. Салтыков-Щедрин не придумает лучше.

Когда нас с мамой привезли на этот лагпункт (кажется, весной 1961 года), первое приветственное письмо я получила от Бори.

Такое и через полвека не забудешь. Летом заключенные женщины работали в поле, на огородах, весной шишки какие-то собирали, парники обустраивали. А зимой что делать? И вот начальство решило рядом с жилой зоной построить «рабочую», а в ней швейный цех. В этом цехе мама моя два года пришивала пуговицы к солдатским кальсонам, вот она, судьба Лары! Но пока его строили, лагерная жизнь кипела, ибо появилась возможность, особенно при снисходительном конвое (такие бывали из Москвы, никогда из Средней Азии, которых было большинство), перебрасываться записками, в них заворачивали камень и, через запретки – метали. (Не я, конечно, мне было не добросить даже на 50 метров. Были «метальщицы».) На стройке работали заключенные из соседней зоны – сильные мужики, «прибалты» или украинцы (хотя бригадиром был армянин, незабвенный Ашот Казарян, я ему своей любовной перепиской с Вадиком обязана!), а вот на подхват, мусор убирать, приводили слабосильную «мелочь».

Помню эти две фигурки с носилками, лопатами. Они не спешили, навалят носилки и сидят (нам через забор было хорошо видно), болтают, беседа не смолкает, один – высоченный, худой как палка, в литовской шапочке, мордочка совсем детская, да он и был, кажется, еще школьник; второй, напарник – маленький, щупленький, тоже очень юный, с характерной еврейской внешностью, в огромной, на уши сползающей кепке. Пат и Паташон, так мы их сначала звали. Их было водой не разлить. Антанас (Тони) Игнатавичюс и Боря Подольский. И вдруг прилетает мне записка – от паташона! От Бори!

 
Первое письмо, крохотный листок…
вы найдете слезинку между строк… —
 

как поется в неаполитанской песне. Он писал по-французски: «A la guerre comme à la guerre (т. е. «на войне как на войне», а если фонетически – «в лагере как в лагере»), ну, и разные добрые слова. Боря ведь на редкость доброжелательный легкий человек, никакая «карательная система» этого не вытравила. Я ответила, хотя они мне казались «мелочью» (по возрасту), ведь в зоне были настоящие «орлы», лесные герои, красавцы прибалты, вот с ними бы завести «роман»!

Но и мои «малыши» оказались храбрецами. Вот сидят они у своей нагруженной тачки и пишут мне ответ. И тут подкрадывается к ним сзади начальник спецчасти, «кум», цап записку! Они бесстрашно вырывают ее из «кумовых» лап, раздирают на мелкие клочки (ведь и тому, кому писалось, т. е. мне, может влететь!), и их тащат в карцер. Боре дают 10 суток, Тони –5, хотя писали они вместе, но уж таков был антисемитский подход у начальства. Как Боря потом рассказывал, Тони все кричал, что ему надо 10, это он писал, Подольский ни при чем, но приговор остался в силе.

Боря отсидел в лагере весь свой срок – 5 лет. Он вышел в 1963 году. Жить негде, мать и отец досиживают свои два года. Остается знаменитый 101 километр, где разрешалась таким «врагам народа» прописка, город Александров. Он прописался в каком-то общежитии, устроился чернорабочим. Приезжал на уикэнды в Москву, приходил на Потаповский. Рассказывал, что живет в комнате, где 39 человек, не лучше мордовского барака, все почти бывшие уголовники, но его не трогают. Уважают как «своего». Рассказывал так добродушно, с юмором. Как-то раз пришел веселый, говорит: в местных деревнях не хватает учителей иностранных языков, ему предлагают в какой-то сельской школе преподавать немецкий («Выучу!») при условии, чтобы заодно вел и физкультуру. «Боря! Но ты же такой неспортивный!» «Там все учителя – пожилые женщины. На их фоне такой добрый молодец как я просто Илья Муромец!» В этой деревне он прожил два года, дождавшись освобождения родителей. И дети сельские его оплакивали. Много потом у него в жизни было всякого… В конце концов уехал в Израиль с женой Лидой и родителями. И теперь – прославленный профессор… «Человек года»! Когда буду выступать, расскажу и о Боре, и о его замечательной маме (я о ней когда-то написала воспоминания, напечатаны), о строительстве швейного цеха, о тех отношениях, что завязываются действительно на всю жизнь, и как бы судьба ни разбросала – тянет друг к другу…

Не состоялась наша встреча. Лида написала мне, чтобы я не приезжала, Боря в больнице, диагностировали рак мозга. Он скончался 21 февраля 2011 года. Пока был в сознании, очень волновался, что на кафедре, где он преподавал, некем его заменить.

Публикуется впервые