Текст книги "Дитя зимы. И другие рассказы"

Ах, ночи соловьиные

Как городское дитя, я пенье соловья могла отличить разве что от пения кукушки. Однако весной 1961 года (ровно 50 лет назад) волей-неволей пришлось стать знатоком не хуже Тургенева в «Записках охотника».

Где-то в середине апреля нас с мамой привезли из Сибири в Мордовию. После заснеженного Тайшета, где еще и не думали таять высокие синие сугробы, страна «березового ситца» показалась нам раем. Зеленели березки, журчали свободные ото льда ручейки, подснежники и одуванчики веселили душу, забытая зелень молодой травы так и приглашала поваляться, порадоваться светлому апрельскому небу. Особенно после страшного этапа, когда нас целый месяц волокли под конвоем чуть ли не через всю Россию – Тайшет, Иркутск, Красноярск, Новосибирск, Свердловск, Казань, Рузаевка и, наконец, Потьма. И в каждом городе своя пересыльная тюрьма, свой «шмон», своя набитая под завязку пересыльная камера, где иногда приходилось дожидаться очередного этапа по нескольку дней. И в каждой тюрьме – своя баня и «прожарка»… Это было самое страшное. Служительница ада выкатывала из дымящейся серной бездны железные повозки, на которые прибывшие с этапом женщины, раздевшиеся догола, сваливали свою одежду, ее увозили на «дезинфекцию». Потом – «санобработка», осмотр на «вшивость» (часто этим занимались мужчины) и толпу матерящихся голых баб вталкивают в «баню»: вонючий пар, скользкий грязный пол, ржавые «шайки», один кран с горячей водой и так называемый душ. Надзиратели с удовольствием поглядывают в «глазок» на баб, как они дерутся за «шайки», моют друг другу «спинки». Красавиц среди них не было. Испитые, несвежие, обвислые и, главное, довольно много мужеподобных фигур, в которых не сразу распознаешь женщину.

Ольга Ивинская и Ирина Емельянова, заключенные мордовских лагерей. Потьма, 1961

Как известно, «секс в Советском Союзе не состоялся», и мои представления о гомоэротике были очень приблизительны. Ну, Сафо, либертинаж XVIII века, Софья Парнок, цветаевский цикл «Подруга»… Эти отношения воспринимались как изысканные, привилегия элиты, признак рафинированности вкусов. С демократическим вариантом однополых страстей я встретилась во время этапов. «Мужики» («коблы», как их называли) сразу бросались в глаза своей решительностью, короткой стрижкой, басистыми голосами, худобой. Часто их звали Санька́ми, а их подруг – Зиночками. Курили они не переставая. Вот стоит такая немолодая, костлявая, под сочащимися из ржавого душа струйками, а в зубах – папироса, и дымит, не гаснет! Украшена татуировкой (это тоже отличительный знак «мужика»), такие тексты, зачитаешься! На ногах, около пальцев, чаще всего: «они устали». Или, на другой ноге: «Х… догонишь». Верхняя часть туловища, предплечье обычно отводилось лирике. «В моем сердце стонет любовь цыган» – прочла я (с трудом, сквозь грязный пар) на руке немолодой тетки, сразу взявшей нас с мамой под опеку. Смекнув, что мы – «фраера», «фашисты» и можно будет неплохо поживиться нашим «бацильным кошером» (так называли они посылки), она уже через минуту терла маме «спинку», раздобыла шайку, то есть превратилась в «шестерку» и не отходила уже ни на шаг. Нежные ренуаровские плечики мамы растирались какой-то портянкой, золотые ее волосы «выстиривались» огрызком хозяйственного мыла, она жалко улыбалась. Тетка представилась как «Анна Григорьевна». Не выпуская из зубов дымящий «чинарик», она все время что-то повествовала, «травила» свою «легенду», и в больших голубых глазах бедной мамы я уже видела сочувствие. Меня охватил ужас – что же дальше будет?

Служительница ада выкатила из преисподней дымящиеся тележки с «прожаренной» одеждой, натянули ее на мокрые тела, отправились в камеры. Анна Григорьевна была с нами, несла наши мешки. Мама шепчет мне: «Ты знаешь, эта Анна Григорьевна очень симпатичная. Она дочь генерала, он расстрелян Берией. А ее мать – известная актриса. У нее завуалированная 58-я, статья – разбой, а на самом деле ей мстили…»

Во всем можно найти и свои плюсы. Анна Григорьевна охраняла нас от других посягательств, отвоевала маме приличное место на нарах (не около параши, куда нас, «фраеров», обычно заталкивали), приносила ей миску с супом («Дежурненький, погуще наливай, это для “моей”!»), заваривала чай. И хотя уже вечером, после отбоя, она примеряла мамину мохеровую кофточку, а какая-то ее бывшая Зиночка перешивала на себя мою французскую юбку (не говоря уже о разных консервах, которые она «для сохранности» сразу переложила в свой чемодан), я чувствовала себя в сравнительной безопасности. К тому же, думала я, это ведь пересылка, самое большее через неделю нас возьмут на этап, и окажемся мы в своем родном политическом лагере, о котором я тогда мечтала сильнее, чем о доме. А Зиночки и Саньки́ – в своем «бытовом», пусть и с облегченным режимом. Не будет мата, этих любовных стонов по углам, драк и бесконечных «легенд», лжи, от которой уже начиналась шизофрения…

Однако мечты мои не сбылись. За нашим делом следил весь мир. Кто только ни писал в нашу защиту! И видимо, Джавахарлалу Неру и бельгийской королеве мы обязаны тем, что нам вышло «послабление» – в МВД СССР решили, что отбывать свой срок мы будем не в «политическом» лагере со строгим режимом, а в бытовом, облегченном, то есть в компании с мелкой уголовной шушерой. «Старайся во всех видеть прежде всего несчастных людей», – писала мне Ариадна Сергеевна Эфрон в ответ на мое отчаянное письмо с мольбой хлопотать и вернуть нас в прежний строгий лагерь. Но у меня по отношению к уголовникам этого не получилось.

Итак, в середине апреля мы прибыли в «бытовую» зону № 14 Дубровлага в Мордовию. Анна Григорьевна оказывалась рядом с нами и на других пересылках, попала она и на 14-й лагпункт. За это время чемоданы наши полегчали наполовину: исчез термос, вязаное одеяло, присланное мне Жоржем, свитера и, разумеется, консервы и супы в пакетах. Стоит ли об этом жалеть!! Мы толпимся в окружении «товарок» у входа на вахту. Принимает этап начальник отделения – полнолицый красивый мордвин по фамилии Юрков. Он держит в руках «дела» заключенных, листает и вдруг оживляется: «Ого! Ивинская пожаловала! Не понравилось на воле?» Мама оцепенела. Оказывается, семь лет назад она освобождалась как раз из этой зоны, и освобождал ее именно этот Юрков. Она еле выдохнула: «Господи! Я целую жизнь прожила, а вы все еще здесь!»

После вахты и шмона выходим в зону, где нас должны распределять по баракам. К этому времени («Новеньких привезли!») к вахте подтягивается внушительная толпа завсегдатаев зоны, одетых, прямо скажем, причудливо, во все глаза разглядывают вновь прибывших, выбирают себе пару: «жену» или «мужа». Такие «смотрины» – обычное дело в уголовных лагерях. Анна Григорьевна обнимает маму за плечи, дает понять, что посторонним тут делать нечего. Почти все дамы разобраны. И тут ко мне подходит (не знаю, как сказать) – парнишка, в кепке и брюках, то есть девушка, конечно, но Санёк, и решительно берет мой чемодан. Что делать? Иду за ним.

«Мать»… Это понятие пользуется у блатных большим уважением. Есть даже некий священный ореол вокруг образа матери, впрочем, такой же фальшивый и театральный, как вся их мифология. Я была «с матерью», с родной или «лагерной», неважно, и это придавало мне весу в их глазах. С матерью нельзя разлучать, и таким образом мы оказались в своего рода купе – двойные двухэтажные деревянные нары были предоставлены нашей четверке: маме и Анне Григорьевне (нижние), верхние – мне и пареньку. Анна Григорьевна деловито разложила по тумбочкам их (уже общий) с мамой провиант, взбила сенные матрасы и строго сказала маме (она уже от покровительственного тона перешла к приказному): «Чтоб чистота у меня была х…я! Поняла?» (Сделаю отступление. Не знаю, как в других зонах, но в нашей «принуждения к сожительству» я не встречала. Все складывалось добровольно. Были методы давления: авторитетный «кобел» мог устроить блатную работу, обеспечить защиту от воровства, накормить, дать наркотики местного разлива, но насилие над прекрасным полом не практиковалось. Влюблялись и начинали жить парами по обоюдному согласию. А уж ревность, разборки, расправы над изменницами – следствие страсти. У Анны Григорьевны и мамы были отношения матери и ребенка. У «ребенка» все отбиралось, но он и защищался.) Все это я поняла не сразу и на всякий случай решила рядом с пареньком на своей половине нар на ночь не оставаться.

Зона утопала в зелени. Разросшиеся кусты черемухи облаком окружали бараки, благоухающий шиповник лез в окна, заливались соловьи. Зона была очень большая и не все бараки заполнены (все-таки это было время хрущевской оттепели!). В нежилых «секциях», почти скрытых густыми кустами, уединялись пары, либо там же собирались на общие пиры, где, наглотавшись «каликов-моргаликов», выясняли отношения, увечили друг друга, с рыданиями носились потом по зоне. Нет, там мне не стоит искать ночлега. И я решила ночевать недалеко от барака в кустах шиповника. Вот там-то я и наслушалась соловьев!

Мне удивительно повезло. Весна в этом году была ранней, бурной, начало мая было даже жарким. После «отбоя» я говорила маме, что задыхаюсь в бараке, брала свою сенную подушку и шла на «ночевку». Нашла две большие доски, зона (в отличие от ухоженных «политических») была захламлена, доски и кирпичи валялись повсюду, стелила на эти доски свое пальто, под голову подушку и вполне могла бы выспаться, если бы не эти концерты! «Ах ночи соловьиные, цветут кусты жасминные…» Певцы надрывались прямо над моей головой, это было время их свадеб! Я могла даже разглядеть их круглые черные глазки. Как писал Тургенев, самые голосистые соловьи – это рязанские, а Мордовия ведь граничит с Рязанской областью. Начинались знаменитые 12 колен: фьить… тррр… пуль-пуль… Когда какой-нибудь особенно голосистый жених заводился до исступления, захлебываясь в своих тпру-и-и-и-и, я просто мечтала о шашлыке из соловьиных язычков. И так до самого рассвета, до подъема, когда надо было возвращаться в барак, ибо уже шла «поверка» (считали по головам), перекличка, завтрак, развод…

Через несколько дней моя соседка (Санёк) спрашивает меня: «А куда ты все ходишь по ночам? С Тонькой-бугром, что ли, связалась?» Тонька-бугор, она же Тонька-туман, была авторитетом, главой местного лесбийского сообщества, и попасть в ее гарем – большая удача. «Да, к Тоньке хожу». Обезопасив себя таким образом, я стала иногда ночевать рядом с Санько́м, нас разделяли всего 20 сантиметров доски, но мои нары были уже «моя крепость». После работы (работали в поле, окучивали свеклу. Блатные в сущности не работали, да и норм не было, валялись на траве, переругивались с конвоем, играли в какие-то «бобы») я забиралась на нары и строчила письма – корреспонденция у меня была обширная. Скоро я заметила, что мой «паренек» какой-то неприкаянный, в «общагу» его не брали, она большей частью бродила по зоне и подбирала «чинарики». Как-то обратилась ко мне: «У тебя есть что-нибудь почитать?» Я дала ей «Иностранную литературу», там печатался американский роман («Аэропорт») с продолжением. Быстро прочитав, она потребовала: «Напиши, чтоб продолжение прислали». Одним словом, сосуществовали мы довольно мирно, она меня не обирала, я сама подарила ей при прощании красивый заграничный рюкзак, она не просила, я просто увидела, как он ей нравится. Она даже провожала меня до вахты, когда нас через два месяца снова взяли на этап (подействовали мои мольбы о переводе в «политический» лагерь), кулаком утерев слезу. Возможно, слеза была и настоящая, но скорее всего «рыдать при разлуке» полагалось по их сценариям, ведь театральные представления – стихия уголовного мира.

«Жизнь – театр, люди в нем – актеры», эта шекспировская истина очень близка уголовным душам. В середине июня к нам на свидание приехал Митя. Свидания не дали (таково было указание из Москвы), он бродил по поселку, наткнулся на объявление: «Такого-то числа в актовом зале (!) зоны № 14 состоится товарищеский суд над заключенной Грушиной». Его, конечно, в зону не пустили, а мы с мамой пошли. Об этой драме говорил весь поселок: заключенная Грушина (по кличке Черешня) из ревности выколола ножом глаз сопернице Серёге (не поделили одну, довольно хорошенькую Зиночку), «актовым залом» предоставлялись настоящие подмостки для спектакля, где был даже «античный хор», поддерживающий то того, то другого протагониста. Помню, в конце на сцену выбежала жертва и, срывая с глаза повязку, завопила «суду», что она сама напоролась на нож, Черешня не виновата! Рыдающая Зиночка клялась, что она просто «дружит» с обеими, «что наша близость, и наша дружба сильнее страсти, больше, чем любовь!» (Почти как у обожаемого нами Козина на ту же тему.) Митя (ему было 18 лет) был совершенно раздавлен. Он хотел увидеть нас хотя бы в колонне возвращавшихся с поля заключенных и вечером стоял около вахты. Один вид этой приближающейся женской колонны (впереди шла Тонька-туман) ошеломил его. Увидев его, молоденького, такого «городского», «хор» завопил: «А, кобелек! Подженимся!» и прочее по словарю. (Неисчерпаемость и изобретательность русского мата широко известна.)

«Я решил, что ночевать не останусь. И хотя хозяин-надзиратель, у которого я остановился, меня отговаривал, мол, освободившиеся, которым ехать некуда, бродят по поселку, опасно, все же пошел на станцию. Местный паровозик, подвозивший до Потьмы, главной станции, где можно купить билет до Москвы, уже ушел, он ходит два раза в сутки, и я решил пойти туда пешком, это 18 километров. Луна светила, я шел по шпалам, не сбился. Такой ужас был в голове – ведь этот параллельный мир, четвертое измерение, оказывается, существует! И там моя мать и сестра… Прошел половину дороги, устал, лег прямо на шпалы, они теплые, деревянные, отдохнуть, вдруг – шорох, сучья трещат, кто-то подкрадывается. Но такое отчаяние было – да пусть зарежут к чертовой матери! И тут вижу прямо над собой лошадиную морду, это была лошадь, она паслась около насыпи, там высокая некошенная трава, с колокольчиками. “Лицо коня”. Это было такое умное, доброе, понимающее лицо, жевала траву так размеренно, фыркала, косила глазом… Ко мне словно силы вернулись после этой встречи, я снова пошел, добрался на рассвете до Потьмы, купил билет…»

Параллельная реальность… В этой зоне от нее не так легко было обособиться. В незрелом сознании общепринятость побеждает всегда. И нормальные молодые женщины очень быстро (и добровольно!) становились добычей опытных «авторитетов», превращались в Зиночек, а прошлое свое, семью, вспоминали как странный сон. Для обольщения существовала и своя «культурная» программа – свои моды, литература, песни. Обычно незатейливо переделывались популярные блатные песни – мужской род менялся на женский, сюжет сохранялся. Так, знаменитая «На Колыме, где север и тайга вокруг», где есть строка «тебя я встретил», модифицировалась в «я повстречала», и «ты отвечала, что невозможно женщину любить». Судьба таких неофиток складывалась по-разному. Иногда дело кончалось трагедией.

Судьба Зои. Она работала в кухне, «на раздаче». Один раз я обратила внимание на милое женское и вполне человеческое лицо, выглядывающее из раздаточного окошка. «Вам погуще?» Эта была полная молодая женщина, с большими испуганными глазами, явно не привыкшая к мату и повадкам блатных. Она была из Подмосковья, на воле работала в ларьке «овощи-фрукты» продавщицей. Да, в этой «облегченной» зоне были и обычные, за пустяки попавшие женщины, но как же быстро слетала с них «естественная» мораль в обществе, где нормой было другое! (И еще, помню, при знакомстве с их «делами» меня поразила не строгость приговоров, отнюдь! – а их несправедливость. Бабе, «рубанувшей» топором мужа – 4 года. И Зое, заменившей по указанию директора магазина ценники на яблоки – вместо 2 рублей поставила 3.50, – тоже 4 года! А у нее была семья, муж, сын, любимая мать.)

В лагере Зоя влюбилась. И тут ее можно понять. Скромная подмосковная домохозяйка и вдруг увидела – жар-птицу, существо необыкновенное, к тому же окруженное обожанием. Это была действительно звезда, звали ее Инга (может, и кличка), она поразительно походила на лорда Альфреда Дугласа, наваждение Уайлда, даже стрижка такая же и рубашки с отложным воротничком. Кстати, никогда не материлась. От нее действительно исходило обаяние порока, харизматического зла. Зоя впала в рабство, стирала ей носки, таскала для кумира из раздаточной продукты, которые та обменивала на наркотики. И только эти украденные продукты заставили начальство обратить внимание на назревающую драму. «Воспитатель» отряда вызвал на свидание Зоиных родных – мужа, сына и мать, чтобы «повлияли». Но Зоя на свидание не пошла, забилась в какой-то нежилой барак. Родные уехали ни с чем. Тем не менее коварная Инга скоро отвергла верную Зою, для нее она была слишком проста и добродушна, а это «отвержение» по блатному кодексу делалось с особым унижением. Зоя вскрыла себе вены, ее увезли в больницу, больше я ее не видела.

Анна Григорьевна освобождалась раньше нашего переезда к «своим». Несмотря на страшную статью «разбой», срок у нее был маленький. (Она уверяла, что ей подбрасывали краденое, а ее арест был местью органов за расстрелянного отца и мать-актрису.) Ехать ей было некуда, она последние дни с мрачным лицом лежала на нарах, даже чай пила «без всякого удовольствия». Я вызвала маму из барака и сурово сказала, что прекращу с ней всякие отношения, перейду в другую секцию, напишу в Москву, чтобы ей перестали слать посылки, если она даст Анне Григорьевне наш адрес в Москве. Мама чуть не плакала, но уступила. Анна Григорьевна не появилась на Потаповском.

К середине июня соловьи высидели птенцов, и концерты стали не такими страстными. Да и мы засобирались – начальник спецчасти объявил, что ходатайство наше по переводу в «политический» лагерь удовлетворено. Мы взгромоздились в открытый грузовик, с нами – два конвоира с винтовками, и по грунтовой проселочной дороге сквозь шуршащий и свиристящий березовый лес покатили к своим «политикам». Словно опустился вдруг занавес, и пошла совсем другая пьеса. Шестеро литовских школьников, совсем дети (антисоветская группа «националистов»), оказались с нами в одном кузове. Кто-то из них помогает нам забросить вещи. Юное создание в литовской шапочке подает мне руку, помогает сойти, когда грузовик останавливается у ворот. «Не унывайте, барышня!» – покровительственно бросает мне вслед один из этих рыцарей, от силы лет 18… Но я и так не унывала.

Полет Гагарина, или Амнистия для «мамок»

Нынче 50 лет со дня знаменитого полета Гагарина, барабанный бой, трубы и литавры. Но есть и человеческие ленты (по нашему каналу «Histoire» особенно), где рассказывают о его загадочной гибели, о семье (он из-под Смоленска), симпатичные лица родителей, да и сам он славный, даже когда талдычит советскую пропаганду на деревянном языке (langue du bois), ему простительно. Удивительно, что в кинохронике меняются встречающие – то его страстно лобзает Брежнев, то Хрущев. Но всем известно, что это был Хрущев, его же сняли в 1964-м, а в 1961-м он был еще в полной силе.

12 апреля…

50 лет назад в этот исторический день мы с мамой прогуливаемся по тюремному дворику свердловской пересылки. Нас везут этапом из Сибири обратно в Мордовию, невообразимыми крюками – Иркутск, Красноярск, Новосибирск, Свердловск (далее были Казань, Рузаевка, Потьма) почти полтора месяца. Сейчас мы в Свердловске, в прогулочном дворике, ловим глотки свежего весеннего воздуха, ведь на пересылках в камеры набивают «под завязку», форточек нет, в углу «параша», а нам, «фраерам», «фашистам», место всегда достается именно там. Правда, мы уже бывалые зечки, в теплых платках, в бушлатах «первого срока», этаких длинных телогрейках, которые в лагерях называются «фуфайками», но мама все равно зябнет. Ей скоро пятьдесят, у нее трудный климактерический возраст, то головокружения, то кровотечения, а тут тащи тяжелые мешки с пересылки на пересылку, один такой мы даже бросили прямо на шпалы, когда отстали от колонны и конвой с собаками начал на нас орать и материться, а она в ответ слабым голосом про Живаго, про Лару… Была бы у нее хотя бы шуба! Впрочем, шуба, старая кроличья, у нее была (вернули Мите через суд особым «постановлением», оно у меня сохранилось, после полной конфискации нашего убогого имущества), в ней из Москвы ехала в Сибирь, но у шубы оказалась своя судьба. В Тайшетском лагере, где пробыли мы всего два месяца, имелась КВЧ (культурно-воспитательная часть), а начальником этой КВЧ был некий майор по фамилии Сиволап (который проводил со мной воспитательную работу, чтобы не примыкала к секСтанткам, их в зоне было большинство). А в апреле вдруг приходит нам вызов в Мордовию, начинаем собираться, вещей друзья успели наслать за это время на хороший грузовик, неподъемно, и тогда мадам Сиволап, супруга майора, любезно предлагает выслать шубу и кое-какие предметы обихода в мордовский лагерь почтой. Доверчивая мама с радостью соглашается.

Винсент Ван Гог. «Прогулка заключенных», 1890. Тюремный дворик мало изменился со времен Ван Гога

Помню наши сборы. Шизофренический, оторванный от внешнего мира быт ставил в тупик, ошарашивал. Приходили, например, «разведчицы», «полицайки» (они получали посылки через Красный Крест) и просто умоляли отдать им наши пластиковые пакеты в обмен на настоящий швейцарский термос! Мешок именно с этим термосом пришлось бросить на шпалы в Свердловске. Он все равно бы разбился. А шуба, думали мы, идет к нам по почте… Как бы не так! Когда мы встретились с бывшими товарками по тайшетской зоне, они рассказали, сколь гордо прохаживалась мадам Сиволап в маминой шубе по лагерным проспектам…

В Свердловске к нам присоединяется еще одна группа «политических». Это шестеро монашек (ИПХ) из Ташкента. По наряду их отправляли в Тайшет, но не учли, что лагерь уже переехал в Мордовию, и с полдороги завернули в обратном направлении, теперь они едут вместе с нами, ночуем в одной компании в переполненной камере. Они держатся стайкой, шесть женщин разного возраста, среди них одна молоденькая, бывшая комсомолочка Надя, черноглазая и веселая (прибыв в зону, эта Надя довольно быстро отошла от сестер, стала членом «совета коллектива», распевала в самодеятельном хоре советские песни и обличала «темноту» верующих). Но в Свердловске они еще все вместе, еду от Антихриста не берут, едят свои сухари, а в кипятке из бачка размешивают какую-то крупу. Все время молятся (к тому же сейчас время Великого поста), поют тоненькими голосами. Среди молитв различаю и их «гимн» истинно-православных: «Мы воинство Христово, архангелы – вперед!» На какую-то вполне светскую мелодию. Когда нас «шмонали» перед запуском в камеру, меня удивило, как ласково с ними обращалась надзирательница. Щупая, как положено, их с ног до головы, она приговаривала: «Ой, как куколки! Укутались от мороза-то нашего… Привыкли у себя к солнышку…» Они действительно были закутаны в несколько слоев какого-то тряпья. «Бытовички», которыми была заполнена камера, косились в их угол, не трогали, но и мат, и любовные утехи присутствие «богомолок» не останавливало. Выйдя во двор на прогулку, они дружно крестятся на зимнее небо, на низкое морозное солнце…

Итак, гуляем мы в своих «фуфайках» по внутреннему тюремному дворику, зажатому среди серых стен, а в зарешеченных окнах видны бледно-желтые лица, как сырные головы, прилипли к решеткам, смотрят на «баб». И вдруг на полную мощь включается громкоговоритель. Хриплые звуки перебиваются маршевой музыкой. «Ирка, война! Мы пропали!» Однако слышим, что Хрущев поздравляет с чем-то все человечество, не только ПРОГРЕССИВНОЕ, а именно ВСЕ. Стало быть, не война… И тут начинается просто свалка, восторженный рев, гуляющие вместе с нами уголовницы впадают в эйфорию, душат друг друга в объятиях, «сырные головы» за окнами трясут решетки, вопят: АМ-НИ-СТИ-Я! АМ-НИ-СТИ-Я! Раз уж все человечество поздравляют, советский человек первый раз прорвался в космос (и стихи по радио читают: «Земля, поклонись человеку!»), амнистия должна быть непременно! Мама почти теряет сознание. «Ирка, теперь понятно, почему нас везут в Мордовию! Чтобы попали под амнистию!» «Да брось, мама, очередная параша!» («Параша» – это не только унитаз, но на лагерном жаргоне – ложные слухи, сколько мы их наслушались! Чуть ли не каждый день и все про амнистию, каждый раз «верняк»: «надзорка» сказала, верный человек на пересылке слышал от арестованного прокурора, то по двум третям будут отпускать, то «бухгалтеро́в», то есть сидящих за растрату, то «мамок», то «валютчиц», все оказывалось бредом, я уже привыкла, а вот бедная доверчивая мама…) «Ну, на этот раз кого?» «Полная по всем статьям!» Но поскольку из репродуктора несется что-то про космос, про полет в небо, рождается новое предположение: «Монашек! Богомолок! Монашкам выйдет полная, бухгалтера́м сократят!» («Монашками» они называют всех, сидящих «за религию», ведь это был период хрущевских гонений на церковь.)

Внимание двора приковано к монашкам. Есть повод поликовать. Развязная толпа «бытовичек» окружает темную стайку и, перемежая гогот с матом, начинает «атеистическую пропаганду»: «Ну что, где он, ваш бог-то? Испугался нашего Гагарина? Небось, сидит с бабами своими, у себя в ж… ковыряется (и так далее)» Монашки, однако, находчивы: «Господь Антихристу не открывается. Близко время, явит лик».

Радио продолжает победно греметь. Общий подъем захватывает и меня. У мамы кружится голова. Возвращаемся в камеру, она ложится на свою «вагонку», начинается кровотечение (на нервной почве! От радости!), ищем какие-нибудь тряпки, я стучу в «кормушку», недовольная надзирательница щелкает глазком, открывает: «Ну, что опять?» Я прошу вызвать врача. «Доложу дежурному». Однако дело идет к вечеру, а врача все нет. Уже и раздаточные миски загремели в коридоре, запах баланды (плюс ячневая каша «голубые глазки») сочится в камеры, хлопают дверцы кормушек, скоро отбой… Где же врач? Меня облепляют сокамерницы, они все из блатных, бытовики, бывалые, знают, что говорят: «Держи голод!» Но я не имею представления, как это делается. «Не бери пайку, скажи надзорке: держу голод». Открывается кормушка, в нее суют ломоть хлеба и миску с супом. Я изо всех сил выпихиваю это назад и нетвердо говорю: «Я объявляю голодовку, пока в камеру не придет врач». Как ни смешно, но это подействовало! Через некоторое время приходит врач, и маму забирают в больницу. Теперь можно спокойно поесть и уснуть. Прежде чем лечь на свою «вагонку», я нерешительно подхожу к монашескому углу и говорю шепотом: «Помолитесь о здравии рабы божьей Ольги». Кто знает…

(Надо добавить, что монашкам за принятые «поношения» было воздано. Следующей нашей пересылкой была почему-то Казань, а тюрьма в этом городе располагалась в монастыре. Мы, уже только «политические», без блатных, очутились в бывшей келье, выбеленной, довольно чистой маленькой комнате с высоким зарешеченным окошком. Монашки сразу поняли, куда попали, окропили углы святой водой – возили ее с собой в бутылочке – и запели пасхальные песнопения, как раз Пасха была. Было как-то светло и весело, кроме того, на этой пересылке вместо селедки давали свежую рыбу, она еще водилась в Волге! Так что мы дружно «разговелись».)

Через несколько дней везут на вокзал к поезду, выгружают у вагона, и тут я вижу, что отдельно подвозят и маму, бледную, но улыбающуюся. Опять мы вместе, в зарешеченном «купе». «Ирка, какие в больнице были симпатичные женщины! Одна, жена прокурора, он недавно арестован, она совершенно точно сказала, что на этой неделе будет амнистия, в честь полета Гагарина, но только для “мамок”! А по всем остальным срокам – сократят до двух третей! Это совершенно точно!»

Так что память о замечательном празднике – Дне советской космонавтики – отпечаталась и у меня в голове на все 50 лет.

12 апреля 2011 год. Париж