Текст книги "Рыжая"

Галя сглотнула. Наклонилась поближе и выложила историю о связи бабушки Фимы с немецким генералом.

– Теперь твоя очередь.

Подруга неожиданно рассмеялась, и ее смех напоминал скрежет тормозов.

– А у меня от тебя нет никаких секретов.

Под утро случилось непредвиденное. Галя проснулась в быстро остывающей луже и поняла, что описалась. Устыдилась. Растерялась, не понимая, как такое могло произойти. Ведь раньше ничего подобного… Пришлось будить Лариску и застирываться под холодной водой. Придумывать версии произошедшего. Слишком много выпито на ночь воды? Новое место? Переволновалась, исповедуя семейные тайны?

Завтракали они в ресторане на первом этаже. Генка с подносом лихо «зарулил» за девчачий стол, отбросил челку и покраснел. Начал травить байки. Галя смеялась. Лариска толкала ее локтем в бок и шипела:

– Не так громко! Все смотрят в нашу сторону! Веди себя скромнее. Ты же девушка!

Затем не выдержала и театрально вздохнула, обращаясь сразу ко всем:

– Слушай, как думаешь, уже высохла простыня, которую ты так лихо ночью уделала? А то на чем будешь спать?

Генка подавился гренкой, закашлялся и вспомнил, что забыл в номере кошелек. У Гали из глаз брызнули слезы:

– Зачем ты так? Что я тебе сделала плохого?

Лариска напустила на лицо вселенскую скорбь и закудахтала:

– Галочка, милая, прости! Я честно не хотела! Оно само вырвалось.

Через час подружки помирились и плакали навзрыд у шурфа заброшенной шахты № 5, куда безжалостно сбрасывали и мертвых, и живых. Фотографировались у монумента «Скорбящая мать», возведенного в честь двадцатилетия победы, у памятника «Клятва» и возле дома Олега Кошевого. Во Дворце пионеров долго рассматривали стенды с комсомольскими билетами, личными вещами, письмами. Генка околачивался на задворках, тайком покуривал, но к девушкам больше не подходил.

Лето незаметно прошуршало юбками, браслетами, серьгами-гроздьями, и девочки перешли в десятый класс. За время каникул Галя связала эфиопской резинкой модное пончо и стала носить на голове хайратник[5]5
  Хайратник – тесьма или кожаный шнурок на голове, атрибут моды хиппи.


[Закрыть]. Обзавелась юбкой-макси и собственноручно вывела на футболке «Make Love. Not War». Щеголяла в ней без бюстгальтера, не стесняясь соблазнительно приподнятой груди с напряженными в прохладные дни сосками. Прибарахлилась настоящими темно-синими джинсами с двойной строчкой, деревяшками-шлепанцами и плащом из кожзама цвета спелой вишни. Мама хоть и продолжала отдавать всю себя Леночке, но не забывала и о других детях, пытаясь компенсировать недостающее внимание обновками, купленными с рук.

Галя давно ощущала себя взрослой. Готовила на всю семью, убирала в квартире и неплохо шила. По субботам бегала в парк на танцы. На импровизированной сцене с асфальтированным пятачком играла живая музыка, а парни в клетчатых брюках перепевали «Самоцветы», битлов, «шизгару». Все фанатели от зарубежной эстрады и на языках вертелись имена Рафаэля и Энгельберта Хампердинка.

Тем летом в город ворвался модный бум. Дамы равнялись на француженок и рижанок, щеголяя в огромных очках и платках в крупный горох поверх непомерно высоких начесов. Некоторые завивали волосы на манер афро, пользуясь самодельными бигуди из газет. Мужчины массово отпускали усы и бакенбарды. Носили брюки, сильно расклешенные книзу, и слоуны. Те, кто беднее, довольствовались кедами «два мяча».

В моду вошли темные обои со шторами, и родители, отстояв огромную очередь, приобрели и то и другое. Застелили до самых плинтусов ковры, повесили на стену репродукцию «Джоконды», круглое зеркало в раме и декоративные оленьи рога. Их квартира стала напоминать заграничную открытку. Лариска с трудом пережила подобные изменения. Она все оценивала с позиции «практично-непрактично» и считала, что в Галкиной семье сместились акценты. Ведь не о моде нужно думать, а о поступлении в вуз. Девушка мечтала стать учительницей русского языка и приходила в восторг даже от звука мела, царапающего доску:

– Я хочу доносить вечное. Говорить языком Ахматовой и Пастернака. Декламировать Маяковского и Тютчева. Главное – правильно себя подать. Зайти твердой походкой в класс и без малейших сантиментов представиться: «Меня зовут Лариса Ивановна». Правда, хорошо звучит?

Галя не разделяла ее восторга и не преследовала подобных целей. Ей хотелось любить, выбираться в походы куда-нибудь на Кавказ, носить модные кюлоты, слушать Сальваторе Адамо, во всю наслаждаясь жизнью. Лариска еще больше заводилась и фонила чужими фразами, позаимствованными из кино:

– Пойми, если ты не нашла себя в семнадцать лет, то неизвестно, найдешь ли себя вообще. Ты не имеешь права на собственное мнение, пока материально зависима от родителей. Пока не получила высшего образования, рискуешь остаться в окружении неинтересных людей и так и не принести обществу никакой пользы.

Галя хохотала, приглашала в «стекляшку» на мороженое и называла исключительно Ларисой Ивановной. Одноклассники прозвище подхватили, изменив заодно и фамилию на Сикель.

Все началось с Генкиного дня рождения. Парень пригласил ребят из двух классов на дачу и устроил настоящую вечеринку. Не пошла только Лариска, слегшая с простудой, да еще несколько «серых мышей».

В понедельник ученики возбужденно шушукались, обсуждая произошедшее: как опустошали бар, освежались в сугробах, играли в бутылочку. Лара слушала и закипала. Как такое возможно? Где девичья честь и куда подевалось понятие «Умри, но не давай поцелуя без любви»? Тайком сканировала именинника, не сводящего с Гали глаз. Тот все также увлекался спортом, занимал призовые места на соревнованиях, носил огромную лисью шапку, видимо, отцовскую, и никогда не одевался на переменах. Выбегал в одном свитере, лепил снежки и метко отправлял их в спины. Галя проворно уворачивалась, гоняя между турниками этакой газелью, а Лариска старательно поддавалась, подставляя тощие бока. Генка не интересовался легкой добычей. Снова и снова нырял красными пальцами в снег, ваял снежных колобков и помечал березы-далматинцы, чужие головы, качели. Заводился. Возбуждался, охотясь за ее неуловимой подругой. Неожиданно после шестого урока Лариска выступила с предложением собрать внеплановое комсомольское собрание и заняла место у доски:

– Ни для кого не секрет, что на днях Геннадий отмечал свое шестнадцатилетие, и на празднике был алкоголь. Я не удивляюсь, что пили спиртное Мила и Таня. У них нет никаких моральных принципов. Они не готовятся поступать в институт и не занимаются общественной работой. Меня беспокоит, что в этом принимала участие моя лучшая подруга, отличница и будущая медалистка, поэтому не могу оставаться в стороне. Кроме того, она проявила верх аморальности, целуясь с именинником у всех на виду.

Ребята слушали невнимательно и глазели в окна. Там деловито сновали длинноносые грузовики и представительские «Волги». Простаивал без дела туго подпоясанный милиционер, словно бочонок для игры в русское лото. На проводах в шахматном порядке сидели вороны в ожидании хода короля, и собирались ранние сумерки. Наглухо застегнутая классная руководительница периодически призывала всех к порядку и незаметно зевала в рукав. Лариска все замечала, злилась, а потом нащупала Галин снисходительный взгляд и пошла в атаку:

– У настоящей комсомолки не должно быть секретов от товарищей. А у Гали секреты есть, и я просто обязана их обнародовать. Отец выпивает, брат ставит опыты над животными, а бабка в годы войны была подстилкой у фрицев. Поэтому считаю, что Галю нужно исключить из комсомола.

В классе поднялся шум, и учительнице пришлось стучать указкой до тех пор, пока та не сломалась. Обвиняемая сидела, не шелохнувшись, только до крови кусала губы. Лариска с чувством выполненного долга прошла на свое место и расправила на коленях передник. Учительница объявила голосование. В ту же минуту вороны прервали шахматный турнир и отправились восвояси.

Галя вернулась домой позже обычного. Молча села за стол и уставилась на клеенчатые орнаменты. Мама решила не задавать вопросов. Лишь бросила любимую фразу, годящуюся на все случаи жизни:

– Понимаешь, доченька, если выпадет счастье, так это на минуточку, а беда, поверь, навсегда.

Галя подняла на нее абсолютно пустые глаза и согласилась.

Девушку исключили из комсомола и «срезали» золотую медаль, Лариска получила свою вызубренную серебряную и усиленно готовилась к поступлению в педагогический. Замахнулась на столицу, считая, что только там достойный профессорский состав. И вообще там все лучше: есть метро, скоростные трамваи и высотные дома. Литературные музеи. Театры. Вечерние огни.

В Гале, напротив, что-то сломалось. Девушка разобиделась на несправедливый мир, всем назло отнесла документы в бурсу и начала осваивать профессию столяра-станочника наравне с деревенскими ребятами. Те смачно плевались и курили «Приму». Пахли потом, перегноем и одеколоном «Турнир». Особо не выбирали выражений и не спешили читать Аксенова. Смотреть «Не все коту масленица» или «Дядюшкин сон» в Театре русской драмы. А зачем? Все равно всю жизнь стоять с рубанком, ножовкой и топором.

Математику у них преподавал Михаил Васильевич по прозвищу Фрунзе. Настоящий самодур с перекошенным лицом вследствие инсульта. Мужчина буксовал в преподаваемом предмете и ненавидел детей – всех, кто имел симметричные глаза и губы, а еще молодость, красоту и здоровье. Галя оказалась в числе его личных «врагов». Она лучше всех знала предмет, имела живой ум, нестандартное мышление и этим еще больше выводила из себя. Стоило девушке хоть на секунду замешкаться с ответом, орал: «Что ты о себе возомнила, красавица? Предмет нужно учить, а не елозить губы помадой». Галя расстраивалась и теряла минусы. Тот ликовал. Чихвостил. Ставил двойки.

Зато на практических занятиях ученица блистала. Обладая врожденным художественным вкусом и творческой фантазией, делала фигурные подсвечники, стулья и полки с особым изяществом и радостью. Талантливо работала с буком, отмечая его структуру и приятный красно-розовый цвет, и со временем о ней стали поговаривать, как о девушке с мужским мозгом.

Из училища Галя возвращалась около трех. Привычно хваталась за пылесос и ветошь. Чистила содой закопченные кастрюли. Лишь раз заикнулась о несправедливости Фрунзе, но наткнулась на стену непонимания. Отец, «выкушав» обязательные вечерние сто граммов, засунул в рот четвертину луковицы и хрюкнул: «Учителю виднее. Значит, заслужила свои неуды». Мама, испачканная супом с головы до ног, ничего не поняла. Она беспокоилась о Леночке, так как та всю зиму болела, сильно потеряв в весе. И только баба Фима проявила участие, посоветовав сходить в церковь.

После ужина Галя привычно собирала грязную посуду, мыла, вытирала, расставляла в шкафу. Затем садилась за учебники и подолгу смотрела в окно. В темном квадрате несинхронно мигал фонарь и выла чья-то собака, задирая голову на костлявой шее. Снег густел, будто в него подмешали картофельный крахмал, и падало навзничь небо. Девушка сидела до одиннадцати, считая фонарные позывные, а потом захлопывала нетронутый учебник и отправлялась спать.

По ночам в их доме часто горел свет. У Леночки держалась высокая температура, и в квартире пахло уксусом, водкой и квашеной капустой. Кислые компрессы ставили на лоб, мостили куда-то в пах и изгибы локтей. Под утро, когда жар наконец спадал, родители отчаянно ругались на кухне. Отец в чем-то обвинял мать. Мама нападала на отца. Каждый пытался дать выход своей многолетней усталости.

Весна решительно запаздывала, соря снегом, окрошкой льда, сваренными вкрутую лужами. Март, весь какой-то вялый и простуженный, слонялся без особого дела. Тусклое солнце напоминало дешевую подделку желтого сапфира. Точно также выглядели джинсы с фальшивым лейблом, несколько часов кипятившиеся в ведре. Люди поголовно болели, поспешив облачиться в демисезонные боты и пальто. Кашель стоял в метро, в очередях за «Докторской» колбасой и в поездах дальнего следования. Все время хотелось есть, спать и плакать.

Галя по инерции ежедневно бегала в бурсу и слушала о профессиональных заболеваниях. О тугоухости, травмах крестца и отпиливании пальцев. Училась разбираться в чертежах и породах древесины. Осваивала непонятные шпунтубели, еруноки и галтельники. Петька все чаще прятался в ванной и рассматривал порнокартинки. После его визитов девушка боялась к чему-нибудь прикоснуться, заливая хлоркой раковину, стиральную машинку и пол. Однажды даже отправилась к гадалке, чтобы та перетасовала стертые до основания карты и предрекла хоть какое-то, но счастье. Тетка попалась прожженная. Пригвоздила своими темными глазами и вытащила из колоды сразу три карты. Предрекла казенный дом и наглую смерть. Попросила беречь будущую дочь и собственный рот. Галя так расстроилась, что, замешкав в прихожей, чуть не ушла в теткиных туфлях и пальто.

Когда из солнечных обломков наконец склеилось первое тепло, девушка по совету бабы Фимы отправилась в церковь. Выбрала самую дальнюю, до которой нужно ехать двумя автобусами. Церквушка оказалась совсем маленькой, без пафосных куполов, башен, колоколен и со смазанным притвором. У входа крутились тетечки с лоснящимися лицами и выковыривали из-под ногтей свечной воск. При виде девушки осуждающе закивали затянутыми в незатейливые платки головами-луковицами.

Галя потопталась на пороге, словно решая, с какой ноги лучше войти. Отметила березы с тугими зелеными сережками и кошку, сосредоточенно вылизывавшую свои интимные места. Вошла. Служба уже закончилась, но люди еще прикладывались к образам. Юркий дьячок с красным не то от жары, не то от увлечения кагором лицом суетился. Бабки в спущенных гармошкой гамашах опирались щеками на клюки и заканчивали начатую после прочтения Ветхого завета беседу. Батюшка просвещал паству о пользе пожертвований. Неожиданно поднял лохматые брови и прикрикнул:

– Ты куда явилась в таком виде?

Галя не сразу сообразила, что вопрос адресован ей, продолжая мять в ладонях стержни свечей. Тогда поп прогремел:

– Что, с головой совсем плохо? Если носишь мужскую одежду в миру – носи, но в храм приходи, как подобает женщине. Это одежда варваров. Они придумали брюки, ибо без штанов на коне скакать неудобно.

Галя сделала шаг назад, задела лампадку, и горячее масло обожгло макушку. Одна из икон опасно накренилась, и сердобольные бабки, всю службу обсуждавшие стоимость калины и суконных бурок на рынке, бросились наперегонки спасать реликвию. Батюшка продолжал гневаться, съедая остатки солнечных лучей. Галя пятилась к двери, но тот не унимался:

– Вернешься, когда одумаешься. Когда осознаешь разницу между клубом и храмом. Когда…

Девушка выскочила во двор, едва не наступив на вылизанную дочиста кошку. Березы сжались от страха, соединив ветки в банный веник. Небо, поделенное самолетами на квадраты, нависло сплошным крестом.

В тот день ей не хватало трех копеек на хваленый всеми «Розыгрыш». Неожиданно за спиной кто-то успокоил:

– Не волнуйся, я заплачу.

Галя увидела смазливого рыжего парня в короткой куртке и брюках-клеш.

– Илья.

– Галя.

Они сели рядом и за весь фильм не проронили ни слова. Когда побежали титры, Илья уточнил место учебы девушки, а потом резко направился к выходу.

На следующий день на большой перемене класс оживленно высыпал на улицу и ахнул. Во дворе на гнедом скакуне величественно гарцевал Галин вчерашний кавалер и кого-то высматривал. Завидев девушку, лихо спешился, придерживая поводья, одернул куртку и достал из-за пазухи лисенка. Как потом оказалось, парень обожал эпатажные выходки на манер Сальвадора Дали. Разгуливал с козленком, ездил на странном автомобиле без крыши, ночевал в поле вместе с цыганами. Мальчишка выглядел совсем юным – лет шестнадцати, не больше, с узким веснушчатым лицом, серыми, чуть косящими глазами и коротким огненным ежиком. Красиво закурил и взглянул на нее чуть затуманено:

– Хочешь, прокачу?

– Хочу.

Помог забраться, пришпорил коня, и из-под копыт брызнули разноцветные лужи. Хвастнуло солнце, и Галя рассмотрела в воздухе радугу, посчитав это хорошим знаком.

В тот день девушка не вернулась ни к третьему, ни к четвертому уроку. Гарцевала с новым знакомым по малолюдным улицам, обедала в ресторане котлетой по-киевски и болтала о том о сем. У подъезда Илья предупредил:

– Не водись со мной. Это не закончится добром. И вообще, ты слишком хорошая.

Галя сглотнула:

– Не переживай. Я быстро стану плохой.

Компания собиралась за гаражами. Дальше только кукурузные и подсолнуховые поля. Ребята разжигали костер, горланили под расстроенные гитары блатные песни и выпивали. Курили косяки и коноплю из самодельного бульбулятора. Галя сидела чуть в стороне на обломке кирпича и наблюдала. Илья косил под Высоцкого, старательно старя голос, а потом передавал по кругу бутылку дешевого портвейна. Когда очередь дошла до Гали, снисходительно заметил:

– Девочка может пропустить. Еще маленькая.

У Гали недобрым блеском зажглись глаза:

– Глупости.

Вырвала из рук бутылку и не остановилась, пока не достала дна.

На следующий день они уже сидели у костра рядом. Плечи соприкасались, и от любого движения девушку накрывало чувственной волной. Илья задумчиво курил и расспрашивал о делах. Галя начала рассказывать и не могла остановиться. Тот слушал, не перебивая, и девушка выплеснула все-все: и о Лариске, и о Петьке, у которого вместо сердца кусок дерьма, и о Фрунзе. Парень никак не комментировал. Просто обнимал и раскачивал, как маленькую:

– Выпей. Полегчает.

Через неделю Фрунзе загремел в больницу со сломанными ребрами. Галя с трудом дождалась вечера, чтобы задать вопросы. Илья равнодушно уставился в поле с юркими, почти что игрушечными тракторами, а потом хмыкнул:

– Собаке – собачья смерть.

Неожиданно рассмеялся:

– А хочешь, мы достанем из-под земли и твою Сикель и покажем ей, «где раки зимуют»?

Галя нервно затряслась.

Дальше все шло по плану: костер, «Так здравствуй, мать» под гитару, небо, обколотое звездами, пылевидный дождь и ночь непередаваемого глухого цвета. Чуть в стороне фыркала лошадь, пытаясь смахнуть с челки водянистую пыль. Илья постоянно ее одалживал у сторожа, и она принимала его за своего. Вот и в этот раз парень забычковал сигарету, выдернул девушку из недопетой песни и повел в сторону дремавшего коня. Тот стоял с прогнутой поясницей и отвисшей нижней губой.

Сперва они долго скакали по размягченному полю. Галя крепко к нему прижималась, ощущая в теле невиданную сладость. Напряжение нервов, сосков, низа живота. Затем Илья перевел лошадь с галопа на рысь. С рыси на шаг. Привязал коня к дереву, помог девушке спешиться и набросился с поцелуями. Она с готовностью отвечала, самозабвенно облизывая припухшими губами его жесткий рот. Голова кружилась с такой силой, будто несколько часов кряду вертелась на карусели, а потом, когда приоткрыла левый глаз, поняла, что небо с землей поменялись местами окончательно и бесповоротно.

На прицепе с мелкими полусгнившими яблоками лежал матрас, и Илья заботливо уложил на него Галю. Начал копошиться в пуговицах, пряжке ремня, в заедающей молнии. Прикрывал не то курткой, не то куском брезента ее голые коленки. Просил откинуться назад. Расслабиться. Впустить. Она расслаблялась изо всех сил, только все равно не покидало ощущение, что внутри орудует лезвие.

С того дня девушка каждый вечер торопилась на «малину». Илья вел себя непредсказуемо, будто человек в футляре. То у всех на виду с ней заигрывал, то в упор не замечал. Флиртовал с какими-то залетными девицами, уединяясь с ними на том же поле, на глазах у той же лошади. Галя влюблялась все сильнее и постоянно была на взводе. Дома никто ничего не замечал. Петьку рвало на части от тестостерона, родители зациклились на недоразвитой Леночке, и только баба Фима однажды уточнила:

– Скажи хоть, как его зовут?

Галя слегка сконфузилась:

– Илья.

Бабушка хмыкнула:

– Ишь ты, суровый был святой. После Ильина дня в поле сива коня не увидишь – вот до чего темны ночи. Вода стынет.

Затем окунула шумовку в кипяток, обожглась и схватилась за мочку уха:

– Только они нас любят до того, а мы их опосля. Вразумела?

Галя ничего не поняла, но расспрашивать не стала. Еще чего!

Тревогу забили, когда девушка вернулась домой за полночь и «на рогах». Отец схватился за ремень и укололся о взгляд дочери. Та демонстративно бросила на стол недавно полученный диплом столяра-станочника и пригрозила навсегда уйти из дома.

В сентябре Илья получил повестку, а Галя узнала о своей беременности. Она резко похудела, будто какой-то одуревший от свободы скульптор одним неловким движением счесал ее щеки и бока. Размял пальцами припухлости, и там, где раньше круглело плечо, теперь торчала острая кость, обтянутая кожей. Губы превратились в две сплошные линии и стала бесполезной французская помада, купленная у верткого фарцовщика за двадцать пять рублей. Кроме того, девушка подозрительно резко затихла и, возвращаясь с работы, вязала какие-то крохотные башмачки под одну и ту же песню. В ней просила любимого взять ее с собой кем угодно: женой, сестрой, чужой, а тот в каждом куплете был тверд и отвечал, что у него все есть: и жена, и сестра, и посторонняя.

Проводы гуляли в ресторане. Столы ломились от крабовых салатов, паюсной икры и осетрины под маринадом. Его заплаканная мама носилась между гостей, следила, чтобы у всех было налито и читала пошлые стихи:

 
Ты стал мужчиной, значит, время
Отечеству свой долг отдать.
Мужчина испокон обязан
Страну и граждан защищать.
 

Его друзья пьяно аплодировали, и каждый считал своим долгом похлопать будущего защитника родины по свежевыбритой голове.

Галю весь вечер тошнило от голода, запаха рыбы, стука вилок о тарелки и приторных голосов популярного ВИА, звучащих из телевизора. Она любовалась лысым Ильей, не решаясь рассказать о своем положении.

Новобранца определили в древний город Владимир, и первое время тот переживал сплошную эйфорию. Слал открытки с белыми соборами: то с Успенским, то с Дмитриевским, то с Золотыми воротами. Восторгался березами, подчеркивая, что те ни чета нашим. Выше, толще, крупнее. Расхваливал роскошные ели, почти что седые, Владимирский централ, из которого не удалось сбежать ни одному заключенному, концертный зал имени Танеева и реку Клязьму, чем-то напоминающую Днепр. Может, тем, что делит город на два берега: правый и левый.

Девушка тасовала полученные открытки, пытаясь разложить пасьянс. Строила из них хижины. Срисовывала то Рождественский монастырь, то Дом-музей братьев Столетовых. Почему-то все картинки оказались зимними и напрашивался вывод, что во Владимире не бывает ни лета, ни ягодной поры. Затем все-таки настроилась и черкнула пару строк. О чувствах и о том, чем закончилась их страсть на забытом полевом прицепе.

Илья ответил телеграммой, мол, поздравляю и выхожу из игры. Галя больно сдавила свой живот, и в нем кто-то обиженно пискнул. Затем встала и помахала почтовым бланком, надеясь выветрить неугодные слова, подышала открытым ртом и приняла твердое решение рожать.

По соседству жил Леха-ботаник. Безобидный толстозадый тип с сальной головой. Он постоянно что-то жевал, штопал свои штаны, больше напоминающие парашют, колупал лицо в поисках подсохших прыщей, а потом разминал корки между пальцами. Соседи окрестили его «грехом бабы Зины» и рассказывали, как родители отвезли тощего мальчонку на лето в село. Баба Зина закатала рукава и пообещала к осени вернуть краснощекого карапуза. В ход пошло все: коровье и козье молоко, манная каша, домашнее маслице на свежеиспеченном хлебе, оладушки с вареньем, тушеная курочка, наваристые борщи и налистники с творогом. В конце августа родители не могли налюбоваться на его округлившуюся мордашку и толстые ляжки с перетяжками. Таким образом было принято решение оставить мальчика на целый год, а потом что-то исправлять стало поздно. Через год Леха раздулся надувной куклой, и ему поставили диагноз: ожирение четвертой степени. Родители подключили лучших диетологов, и те в один голос вынесли вердикт – урезать суточный рацион и перейти на овощи. Баба Зина с трудом согласилась и вместо пяти вареников поливала медом всего четыре. Леха не возмущался и после бабкиного завтрака догонялся пряниками и баранками. Затем все мучное вынесли из дома и зарыли на огороде, а бабе Зине пришлось рыдая тереть вареную свеклу. Леха скулил, торговался, выпрашивал конфеты. Со временем так изголодался, что повадился воровать еду у свиньи.

С тех пор все попытки посадить толстяка на диету заканчивались ничем. Мальчик оставался рыхлым, неповоротливым и неспортивным. Отсиживался на пне, скамейке, бордюре и посасывал леденец, удерживая палочку толстыми сарделечными пальцами. Позже девчонки за спиной шутили, что ему и член не нужен. Каждый палец – размером с пенис. Дети его игнорировали, обзывая ботаником-жиртрестом, батоном или кабаном. Тот пропускал все мимо ушей, живя будто в скафандре и постоянно кого-то спасая: то голубей от безжалостных Петькиных рук, то голодных собак, прижившихся на стройке, то голодающих индусов и жертв гражданской войны в Афганистане. Последним отправлял скопленные деньги. Для Гали Леха оказался идеальным вариантом для фиктивного брака, и во избежание скандала с домашними она попросила его о сущем пустяке – жениться и развестись. Ботаник выслушал не перебивая. Волнение выдавали лишь вспотевшие очки. Затем расковырял на бороде гнойный прыщ и уточнил:

– Когда нужно жениться?

– Хоть завтра.

– А развестись?

Галя хмыкнула.

– Да хоть послезавтра. Мне главное, чтобы остались свадебные фотографии с каллами, шампанским и многослойной фатой.

Через месяц родителей ждал сюрприз. У празднично накрытого стола с мимозой, картофельным пюре и котлетами-ассорти топтались сосед Леха в тесном костюме да Галя в дурацком платье, напоминающем свадебное, тесноватом в талии и груди. Родители замерли на пороге, не зная, как реагировать, и только бабушка не растерялась:

– Ишь ты! Ну, что стоите, как не рады? Свадьба у нас. Гуляем!

Затем подмигнула жениху:

– Садись, милый, только мозг не прищеми.

Налила рюмочку и с жадностью к ней приложилась. Завела тонким дребезжащим голосом: «Расцветали яблони и груши». Ефим со злостью шикнул на мать и брезгливо окинул взглядом дочкин живот:

– Добегалась?

Шура под столом сосчитала по костяшкам месяцы и заплакала. Ее плечи ходили ходуном, будто поршни в велосипедном насосе. Затем также резко успокоилась, схватила со стола бутерброд и проглотила на манер таблетки. Целиком. Ефим неприлично тыкнул указательным пальцем:

– Ребенок не от него?

Девушка честно кивнула.

Тот пожал парню руку с такой силой, будто хотел вырвать из плеча, и прогремел:

– Ну что ж, молодой человек, вы свою миссию выполнили, а теперь бегом домой. Мамка, небось, заждалась.

Леха с тоской посмотрел на стол и разочарованно направился к двери. Галя выскочила следом и жарко зашептала в ухо:

– Спасибо! Разведемся в следующем месяце.

Тот кивнул, влез в разношенные туфли и нехотя взялся за лестничные перила. В спину ему неслось звонкое бабы Фимино: «Миленький ты мой, возьми меня с собой. Там в стране далекой буду тебе женой».

Илья больше не писал. Случайно прислал открытку, предназначавшуюся его родителям, в которой рассказывал, что был на Владимирском тракторном заводе и даже прикручивал колеса с помощью пневмоключа. Девушка в отместку отправила фото со своей свадьбы.

Вскоре новоиспеченная пара развелась, и Галя родила девочку. Громкую, абсолютно здоровую, ярко-рыжую Ирку.