Текст книги "Собор. Роман о петербургском зодчем"

– Жен се па[34]34
  Je ne sais pas. – Я не знаю (фр.).


[Закрыть], про что вы спрашиваете, мсье!

В дверях комнаты раздался смех, и появилась Элиза. Она не вышла в прихожую, потому что больше двух человек там не помещались, и Огюст сам поспешно шагнул ей навстречу.

– Откуда у нас такой запах? – спросил он, целуя Элизу, но через ее плечо заглядывая голодным взором в комнату, где на столе, покрытом простенькой скатертью, белела суповая миска.

Элиза взяла его за руку, втащила в комнату и усадила за стол:

– Ешь скорее, пока не остыло. Не знаю, что и думать, милый… Это ведь уже второй раз. То неделю назад откуда-то появилось мясо, когда денег совсем не оставалось. Потом я продала кольцо. Неделю деньги были. Сегодня кончились. Ну, завтра я собираюсь продать медальон…

– А без этого никак нельзя? – огорченно спросил Огюст.

– Никак, Анри, даже если ты вот-вот найдешь место. Но это все пустяки! Еще есть браслет и цепочка… Дело не в этом. Сегодня у Алеши было десять копеек, и вдруг он ухитрился заказать фрау Готлиб курицу, да еще вон пряников каких-то принес… И еще… – Она запнулась.

– Ну? – спросил Огюст, подвигая к себе тарелку, которую Элиза наполнила золотистым бульоном с аппетитной домашней лапшой.

– В тот день, когда появилось мясо, – прошептала Элиза, – Алексей пришел с разбитой рукой: прямо все пальцы были разбиты. Он прятал, да я-то увидела. А сегодня ты не заметил? На левой щеке синяк.

– Вот еще шутки! – растерянно и почти испуганно проговорил Монферран. – И что это все значит, а? Не таскает же он где-то этих кур?

– Что ты! – возмутилась Элиза. – Украсть Алеша не способен. Но это очень странно. Ты спроси у него. Может, тебе он скажет.

– Может, и скажет, да я не пойму, – задумчиво ответил Огюст. – Расспрошу-ка я хозяйку. По-моему, она знает все… Очень осведомленная особа. О Боже, какая вкусная курица!..

Фрау Готлиб в тот же вечер с легкостью разрешила сомнения своего постояльца. Она кое-как говорила по-французски и, смешно коверкая слова, охотно стала рассказывать:

– Все отшень просто, уважаемый! Зтесь рятом есть конюшень. Зтесь живет много-много исвосчик. О, русский исвосчик отшень большой трачун! Я много раз видель, как они тралься на спор. На теньги, увашаемый! Фаш слюга отшень смелый мальшик: он всял и поспориль с три фсрослый мушик, что мошет их положил на лопатки. И фсех, фсех полошиль! И выиграль у них теньги, и покупаль у меня курис, а я готовиль этот курис. Вот так. Этот спор мне рассказаль мой творник, он смотрель, как они тралься.

Вернувшись в номер, Огюст рассказал Элизе все услышанное от хозяйки, она, узнав всю историю, едва не расплакалась, однако сдержалась. Вскоре явился Алексей, спускавшийся во двор за водою для умывальника, и Огюст, подойдя к нему, указал пальцем на его синяк, который юноша на сей раз не успел прикрыть, и мягко, но твердо проговорил:

– Больше так нет делай! Хорошо?

Слуга удивленно заморгал:

– Это ж откуда вы знаете, барин?

– Нет «барин», – рассердился Огюст. – Су-хо-ру-ков твой есть барин. Говори «мсье», или как это здесь? А! «Сударь»! И вот это не надо… Я прошу тебя…

Он хотел сказать «приказываю», ибо выучил уже и это слово, но оно показалось ему ужасно длинным и неудобным, и он сказал «прошу» и при этом осторожно и ласково тронул рукою Алешин синяк.

Юноша спокойно взял его руку и, поднеся к губам, поцеловал так, как целуют ее отцу или матери, а не хозяину, и в глазах его, обращенных на Огюста, выразительных, полудетских-полуиконных, чуть раскосых глазах, было целое море чувств человеческих.

– Простите, сударь! – Алексей улыбнулся. – Не серчайте уж… На десять-то копеек какой уж обед? А вас ведь двое… Коли не хотите, так я вперед не стану. Буду делать все, как скажете. А вы-то как? «Травай»-то[35]35
  Le travai – работа (фр.).


[Закрыть] себе сыскали али нет?

Огюст усмехнулся, услыхав такое смешение языков (это бывало часто и у него, и у Алеши), и в ответ беспомощно развел руками:

– Нет знаю, Алеша. Как это? Можно быть, да, а можно быть, нет…

Вигель сдержал свое слово: на другой же день он обратился к генералу Бетанкуру с надлежащей просьбой и употребил все свое красноречие, для того чтобы добиться ее исполнения.

Когда четыре дня спустя Монферран снова появился в канцелярии Комитета по делам строений и гидравлических работ, Филипп Филиппович встретил его очень радушно и, усадив, без предисловий изложил суть дела:

– Вот что я скажу вам, мсье: генерал сначала было не хотел меня слушать… его рассердила ваша уловка с фарфоровым заводом, ибо смысл ее он прекрасно понял. Однако я его понемногу убедил, что архитектору работать рисовальщиком и в самом деле обидно, и склонил к мысли взять вас в чертежную. Но только он заявил мне, что для должности начальника чертежной вы слишком молоды и у вас нет опыта, и хотел было определить вас просто чертежником, но я опять стал настаивать, и Бетанкур наконец уступил и сказал: «Хорошо, старшим чертежником, но только уж никак не начальником!» Вот вам его последнее слово, и очередь за вами. Что вы на это ответите?

– Разумеется, отвечу «да»! – произнес Огюст, у которого словно свалилась с души каменная гора. – Да, и большое вам спасибо! Но я докажу вам, что умею благодарить не только словами.

– Верю, верю, – улыбнулся Филипп Филиппович. – Впрочем, мне кажется, мы с вами станем приятелями, и у нас не раз будет возможность оказывать друг другу услуги. Теперь еще вот: жалованье вам пока не назначается, но вы будете получать компенсацию, она примерно равна годовому жалованью, около двух тысяч в год, даже чуть больше. Согласитесь, для начала неплохо… И, кроме того, мы вам предоставим, если желаете, казенную квартиру, недорогую и удобную, неподалеку от места службы. Вы довольны?

– Мало сказать доволен! Просто спасен! – вырвалось у Огюста.

И он так крепко пожал руку чиновника, что у Филиппа Филипповича потом некоторое время ныли суставы.

IV

Новый порыв ветра. Новое дикое стадо волн понеслось навстречу шхуне, и она, зарывшись носом в пену, на миг высоко вскинула корму, а потом, рванувшись, выскользнула наверх и запрыгала с одного пенного хребта на другой.

Вода прокатилась по палубе, схлынула, но фонтаны брызг опять взметнулись с обоих бортов и посыпались на мокрые палубные доски.

Алексей, прикрыв лицо углом воротника, потихоньку выругался, безнадежно посмотрел на взлохмаченный залив и повернулся к хозяину:

– Август Августович, ну, ей-же-ей, шли бы все-таки в каюту. Насквозь вымокнете. Простудитесь!

Огюст, не отрываясь от мачты, к которой прижался всей спиной и затылком, лишь чуть повернул голову и проговорил сквозь зубы:

– Отстань, ради Бога! В каюте не могу… Там еще хуже…

– Говорил же вам, едем берегом! – с отчаянием воскликнул Алеша. – С вами не сладишь, что с младенцем! Не остров ведь это, можно и по дороге проехать.

– Поди ты… – Архитектор резко повернулся к слуге. – Дороги развезло, дожди идут уже месяц… Неделю бы добирались! Нет, что же делать? А ты знаешь, Алеша, у знаменитого адмирала Нельсона тоже была морская болезнь.

– У Нельсона? – Алексей присвистнул от удивления. – Это у которого ни руки, ни глаза? Еще и болезнь морская? Ну уж и характер у него был, стало быть! Вот чисто у вас, Август Августович.

Августом Августовичем Монферрана записали в русском паспорте. Отчество по здешним правилам было необходимо, а давали его приезжим как придется, редко пытаясь исходить из действительного имени родителя, ибо оно не всегда для отчества подходило. И если из имени «Огюст» у чиновника паспортного стола очень легко получился «Август», то приделать окончание «ович» или же «евич» к имени «Бенуа» сей господин уж никак не сумел и, ничтоже сумняшеся, образовал отчество от того же имени. Получился Август Августович. Огюсту такое прозвище понравилось, оно звучало непривычно: солидно и забавно. Алеша же просто пришел от него в восторг.

В это время от носа шхуны, широко расставляя ноги, будто и не замечая качки, к ним подошел капитан, высокий плотный детина, весь завернутый в просмоленный брезент, с неугасающей трубкой, вросшей в светлые моржовые усы.

– Видали, сударь, как шалит нынче Балтика? – спросил он утробным басом, не без тайного ехидства глядя на белое, как известь, лицо своего пассажира. – И охота же вам ездить в такую погоду в этот Богом проклятый Пютерлакс? И еще пристанем ли при такой-то волне? Там причал ни к черту, да и бухта неудобная. Не пришлось бы назад заворачивать…

Он ожидал увидеть испуг на лице архитектора, но испугался только Алексей, что же до Монферрана, то сквозь его бледность тут же негодующе вспыхнул румянец.

– Вы получали уже от меня довольно, капитан, чтобы и причал, и бухта были вам удобны, – резко проговорил архитектор. – Уезжая из Петербурга, у нас был разговор об этот чертов погода! Или причаливайте, или отдавайте обратно все, что получали!

– Да что вы, сударь, право?! – Капитан выпустил из усов фонтан дыма и усмехнулся. – Уж с вами и не пошутишь. Будьте покойны, еще полчаса, и покажется ваш Пютерлакс, а там и причалим, как по маслицу пройдем.

И он, сохраняя достоинство, той же поступью зашагал дальше.

– Негодяй! – прохрипел Огюст, у которого на вспышку гнева ушли едва ли не все силы. – Тебе бы эту болезнь, ты тогда пошутил бы… «Заворачивать»! Я тебе заворачиваю! Не на кого напал!

– Не на того, Август Августович! – терпеливо поправил Алеша.

– О, оставь меня в покое! – уже по-французски взмолился Монферран. – Не до грамматики мне сейчас и не до синтаксиса, мой милый! Полчаса осталось? Нет, через полчаса берег только покажется! Сколько же еще выносить это, а?

– Надо было берегом ехать! – упрямо проворчал Алеша.

Они ехали в Пютерлакс уже в восьмой или в девятый раз. Невзрачное финское местечко под городом Выборгом неожиданно заняло в жизни Монферрана совсем особенное место. Его странное тусклое название обрело для архитектора необычайный смысл…

В карьерах Пютерлакса добывали великолепный коричнево-красный гранит, прочный и красивый. Его называли «рапакиви». Из него высекали пьедесталы и обелиски, им были во многих местах отделаны набережные Невы в державном Санкт-Петербурге. Из него Огюст замыслил изготовить невиданные доныне колонны… Колонны собора.

Шел тысяча восемьсот двадцатый год. Четвертый год его жизни в Петербурге. Четвертый ли? Ему то казалось, что он живет в России уже лет двадцать, то думалось, что он приехал месяц-два назад. Весь сонм событий, произошедших с ним в Петербурге, пронесся как ураган, и лишь одно-единственное, главное, в которое он и сейчас еще едва верил, могло занимать его мысли, его ум, его душу.

Он начал строить собор.

Теперь ему иногда казалось, что он предчувствовал это, втайне догадывался, что на него обрушится это неслыханное счастье. Но на самом деле все было не так. Начиная свою незаметную, трудную жизнь в столице России, он надеялся на успех, думал, что поднимется из безвестности, но о таком головокружительном взлете не мечтал – у него не хватило бы фантазии придумать такое…

На другой день после обретения долгожданного места в чертежной Монферран перебрался на новую квартиру, на Владимирский проспект.

Квартира, отведенная ему, помещалась на втором этаже недавно построенного трехэтажного дома и состояла из трех комнат: довольно просторной гостиной и смежных с нею кабинета и маленькой спальни. Большой широкий коридор отделял комнаты от кухни и скромной привратницкой, которая круглым окошком выходила не на двор и не на улицу, а на лестницу.

Сразу же начались всевозможные хлопоты, и пришлось наделать уйму долгов: квартира оказалась почти совершенно без мебели, и ее надо было спешно покупать, затем надо было нанять кухарку, приобрести столовую и кухонную посуду.

Кроме всех прочих ближайших расходов, Огюст счел необходимым сразу же подумать о деликатном и вместе с тем приличном подарке для своего нежданного благодетеля Филиппа Филипповича, ибо на его поддержку надеялся и в будущем. Кроме того, Алексей подсказал хозяину мысль о том, что необходимо заранее купить теплые осенние и зимние вещи, так как летом это обойдется дешевле, а лето в этих местах коротко…

Траты оказались солидными, но Монферран теперь не огорчался, надеясь на свой заработок и на свое умение обходиться малым. «Как-нибудь сэкономлю», – думал он.

В чертежной Комитета работало много опытных чертежников, и на молодого француза вначале посматривали удивленно и косо, однако он исполнял свою работу уверенно, со знанием дела, он был талантлив, это заметили все. Вскоре, к радости Огюста, это заметил и сам генерал Бетанкур.

Генерал все чаще вызывал к себе Монферрана, давал ему особо важные работы, порою спрашивал его совета. Инженеру поручали проекты самых различных построек, и он, занимаясь их техническим решением, архитектурную разработку нередко поручал Монферрану.

Впрочем, восторгаться Бетанкур не спешил. Он вообще не умел восторгаться. Его могучий блистательный ум, его тонкая, суровая натура не выносили восторгов. Даже талант он приветствовал лишь сдержанным уважением. Он сам был талантлив и знал это, как знал и цену слишком быстрым взлетам. Он верил только делам, и не одному, а многим.

Но, узнавая Монферрана все больше, председатель Комитета стал ему доверять. Доверять не только в том, что относилось к работе. Порою разговоры их стали касаться тем, далеких от строительства, Бетанкур начал расспрашивать молодого приезжего о прежней его жизни и иногда, как бы невзначай, говорил ему (правда, совсем немного) и о себе. И они, сближаясь, начинали нравиться друг другу.

Уже в декабре, проработав в чертежной немногим более пяти месяцев, Монферран был назначен ее начальником. Теперь он отвечал за все разработки чертежной, сам проверял всю работу чертежников, которым сразу дал больше независимости, увеличив при том и спрос за упущения…

Проходили дни. В свободное время Огюст много бродил по городу, иногда один, иногда вдвоем с Элизой. Незнакомый город все больше волновал и притягивал архитектора.

В первые дни Петербург показался ему слишком безукоризненным, правильным, слишком распланированным, словно человек, в поведении которого было все заранее обусловлено и продумано. В геометрической стройности улиц Огюсту померещилась холодность, а высокое бледное небо, часто нависающее сизыми тучами, темная вода каналов и рек, скудость зелени и обилие гранита делали лицо города суровым и даже, как вначале подумал молодой архитектор, жестким.

Но Петербург был скрытен и сдержан, как истинный аристократ, он не открывался никому сразу и весь, в нем было слишком много неожиданного и неповторимого, и Огюст вскоре понял, что надо вначале суметь понравиться городу, чтобы он захотел в ответ понравиться тебе. И он смотрел и смотрел, читал и читал книгу – летопись Петербурга на таком знакомом ему языке архитектуры и начинал понимать суть его правильности, ибо его создавали не столетия, лепили не прихоти баронов и князей, меняли не выдумки эпох; нет – его создала мысль человека, широким шагом вступившего в новый век, решившегося столкнуть оседающую глыбу прошедших веков, не боясь, что она сметет и раздавит его; и мысль этого человека, могучая и созидательная, создала столицу народа, едва не утратившего себя среди рвущих его на части иноземцев, веками пытавшихся навязать ему свою волю и свои законы…

И вот рука воплощающая, не знающая сомнения, бросила перчатку в лицо надменной Европы. И эта же рука начертала геометрический рисунок улиц столицы-дворца, столицы-крепости. Петербург был рожден из пены морской, чтобы и заслонить Россию от врагов, и с великосветской улыбкой представить ее миру. И в этой новизне, мощи, уверенности и изысканности одновременно, в этом скромном, едва уловимом изяществе город был воистину прекрасен.

Все это молодой французский архитектор скорее почувствовал, чем понял, меряя город шагами, осязая взглядом, любуясь им и чувствуя, что Петербург захватывает его, впитывает в себя, властно, не спрашивая его согласия, делает своим.

Не то ли случилось здесь со всеми его предшественниками, с теми приглашенными или просто приехавшими из разных стран Европы зодчими, которые построили большинство этих зданий, оформили многие улицы и набережные? Как видно, не они творили лицо Петербурга, а сначала он вошел в их душу, он приобщил их, научил видеть мир и себя по-новому, а уже потом вдохновлял и учил строить. Их, которым казалось, что они давно уже умеют это… И не случайно город, более чем наполовину выстроенный по проектам итальянцев, французов, немцев, почти ничем не напоминал Монферрану ни Италию, ни Францию, ни Германию. Этот юный город, которому было ныне чуть больше ста лет, имел свое лицо, свое неповторимое «я».

Во время одной из прогулок Огюст и Элиза оказались на Сенатской площади, которую знали прежде, но как-то особенно не всматривались в нее – обоим она казалась пустой и унылой… Только памятник Петру на гранитной скале был прекрасен. Монферрана он изумлял и тревожил, потому что в этом бронзовом всаднике он узнал свое далекое видение: ту фантастическую фигуру, которая явилась ему, раненому, то ли в бреду, то ли во сне. Была это она или нет – не имело значения, ибо он узнал ее.

Громадную, совершенно неоформленную площадь за всадником украшало или, вернее, портило неуклюжее здание церкви с красивым рисунком стен и с неожиданно куцей колокольней и единственным куполом, торчащим посреди крыши на узком барабане, как крохотная головка на тонкой шее.

– Как некрасиво! – воскликнула Элиза.

– Я знаю, что это такое, – сказал, подумав, Монферран. – Это храм Святого Исаакия Далматского. Мне Вигель о нем рассказывал. Сначала вот здесь, где мы стоим, была церковь Святого Исаакия, которую лет девяносто назад построил итальянец Маттарнови. Ее разрушила гроза – молния ударила в самую колокольню. Церковь разобрали. Потом на этом месте императрица Екатерина Вторая поставила памятник, который создали Фальконе и его ученица Мари Калло. Ну а за ним Екатерина решила поставить новый собор Святого Исаакия и сделать его главным петербургским храмом. Я видел первоначальный проект в гравюрах. Это было великолепное творение великого Ринальди, и, если бы его построили таким, каким он был задуман, ничего лучше и желать нельзя было бы.

– И кто же его так изуродовал? – огорченно глядя на куцую колокольню, спросила Элиза.

– Вообще-то, не кто, а что. Целый поток недоразумений. Такие церкви строятся долго. Ну вот, строили-строили, а за это время Екатерина умерла, воцарился ее сын император Павел, который матушку свою ненавидел, как и все, что она любила, ну и выжил Ринальди из Петербурга. А достроить церковь поручил архитектору Бренна, однако же велел достроить чуть ли не за год, тогда как стояли только одни стены. И мрамора не хватило, и золота для позолоты куполов не дали, ну и остались от Ринальди одни стены, как видишь, красивые, да только что в том толку? Испортили площадь, вот и все.

– Так надо же исправить! – решительно заявила Элиза.

Огюст расхохотался:

– Тебя бы в Комитет по делам строений! Живо бы навела порядок… Нет, Лиз, это гораздо труднее, чем тебе кажется. Так, как строили тогда, теперь не строят, барокко забыто, да и классицизм изменился с тех пор. И церкви стали иные. Ты думаешь, никто не пытался? Первый конкурс на создание нового проекта состоялся семь лет назад. Но император полностью разбирать этот храм не хочет, а на основе старых конструкций ни у кого ничего не получается, что и понятно. Говорят, опять будут конкурсы, да только не знаю, что тут может выйти…

– Неужели и у тебя бы ничего не вышло? – Глаза Элизы прямо-таки жгли лицо Огюста. – Ну, Анри, я не верю! А как же твое видение? И этот всадник… Ты говоришь, будут еще конкурсы? Поговори с твоим Бетанкуром, чтоб он разрешил и тебе в них участвовать!

– Мне? Чертежнику из Комитета? – усмехнулся Огюст. – Хорош я буду, если сунусь к Бетанкуру с такой просьбой! Это же кафедральный собор столицы, то есть должен быть кафедральный собор… И при чем здесь Бетанкур? Конкурсы проводит Академия художеств.

– Обратись в Академию! – настойчиво потребовала Элиза. – Ты же можешь, Анри, я знаю, ты можешь, и это – твоя судьба!

Огюсту захотелось поцеловать ее, но на площади в это время появились какие-то кареты, несколько священников в торжественно длинных черных одеяниях показались возле собора и неторопливо зашагали к зданию Синода, и Монферран устыдился их присутствия. Он только поцеловал руку своей подруги и шепнул ей на ухо:

– Если бы твоя вера в меня могла передаться другим!

Так проходили дни. Пришла и проплакала дождями долгая петербургская осень, наступила еще более долгая зима, мучительно холодная и одновременно сырая.

Первые морозные дни были для Огюста наказанием. Он не мог подолгу оставаться на улице, где мела колючая влажная метель, изо рта шел пар, а легкие при каждом вздохе как будто наполнялись огнем, и через несколько минут мог появиться рвущий жестокий кашель. До службы архитектор добирался берегом, иногда по дороге заскакивая в любую встречную лавчонку, чтобы, сорвав перчатки, подышать на ноющие скрюченные пальцы и потереть ладонями щеки. Ездить в экипаже ему казалось еще холоднее, там застывали ноги, и застывали до того, что, войдя в чертежную, он иногда со стоном падал на первый же стул и несколько минут, зажмурившись от боли, приходил в себя.

Иные чертежники втихомолку подсмеивались над своим начальником, другие, сочувствуя ему, советовали купить себе валенки. Но вид у валенок был чересчур смешной и несолидный, и на это Монферран не решился пойти.

Впрочем, муки его оказались непродолжительны. Как-то само собою вслед за жгучими морозами пришла оттепель, кое-где даже стал подтаивать снег, и это продолжалось неделю, а потом снова стало холодно, но за эти дни архитектор вдруг привык к климату Петербурга, его молодость и энергия победили страх перед морозом, и он встретил новую атаку метелей со стойкостью бывалого северянина. Ему стало даже нравиться щекочущее прикосновение холода к лицу, а когда ветер сильно нажигал щеки, он просто, как научил его делать Алексей, прижимал к замороженному месту край воротника своей заячьей шубы, и мех, прогретый дыханием, возвращал телу кровь и тепло.

Потом пришла весна. Начались вновь белые ночи, изумившие Огюста еще прошлой весной. Но тогда эти ночи ему не особенно нравились – мешали спать… А эта весна, пришедшая после такой жестокой зимы, показалась совсем иной, и постепенное нарастание дня, победное изгнание им тьмы соединилось в сознании с торжеством тепла и солнца над метелями и стужей.

– Зимой дня как будто совсем не было, а теперь вот только он и есть, – сказала как-то Элиза, когда они в середине мая пришли домой после одной из своих прогулок в первом часу ночи.

Гуляли они в последнее время почти всегда вдвоем, Огюст подолгу оставался на службе, и ему хотелось недолгие свободные часы быть вместе с Элизой. Иногда, когда он предлагал ей очередное путешествие, она спрашивала:

– А может быть, ты один пойдешь?

– Почему? – обижался он.

– А потому что вдруг я тебе надоела? Целые дни только я да я. Я не надоела тебе, Анри?

Он вздыхал и, разводя руками, совершенно искренно отвечал:

– Ты знаешь, Лиз, сам удивляюсь… Нет!

Во время таких своих прогулок они старались увидеть то, чего еще не видели, и доходили часто до самых окраин города, до загородных вилл, а то и до опушек рощ, за которыми начинались настоящие леса, некогда плотно обступавшие болотистые берега Невы. Однако постепенно у них появились и любимые места – места, в которые их чаще всего тянуло. Огюсту особенно нравился Васильевский остров, Элиза любила Дворцовую набережную Невы, но однажды, прогуливаясь по городу, она забрела в район Коломны, и ей показались очаровательными скромные деревянные домики с садиками и деревенскими огородами.

Однако больше всего они оба полюбили Летний сад. Весенняя ажурная легкость его аллей, тихий шорох песка на дорожках, миниатюрная изысканность оград и павильонов, теплая белизна каррарского мрамора, наивно-простые лица героев и богинь – во всем этом была какая-то сказочная путаница совершенства и незаконченности, а в чем эта незаконченность, невозможно было уловить. Но сердце билось все сильнее, когда одна за другой разворачивались перед идущими прямые аллеи; аллеи, как руки, плавно вытягивались навстречу прохладному сиянию Невы, и вот дыхание замирало в горле от странного удивления и восторга: сквозь оживленную первой зеленью гравюру ветвей проступала садовая решетка. Каждый раз, видя ее, Огюст чувствовал, что сердце его сжимается, – он одновременно испытывал торжество и зависть.

– Вот она – простота гениальности, – однажды сказал он Элизе. – Ведь ничего проще быть не может: эти точеные тела колонн с их законченностью пропорций, давным-давно придуманной в Древнем Риме, эти вазы, будто привезенные из Греции, брызги золота и абсолютный лаконизм бронзы. Как мало… И как неповторимо прекрасно!

– Мне кажется, Анри, – проговорила в ответ на это Элиза, – только ты не смейся, если я скажу глупость… Мне кажется, что для красоты все равно, много ее или мало.

– То есть? – не понял Огюст.

– Вот видишь, как я не умею говорить… Ну… как бы это выразиться точнее? А вот! По-моему, красота может быть и очень проста, и очень сложна, состоять из множества деталей или из двух-трех, не важно, сколько в ней их, важно, чтобы не было лишнего. Понимаешь, лишнего! Чтобы все было цельно, как цветок или дерево. Ну вот – роза. В ней может быть и сто лепестков. А в тюльпане только шесть. Разве роза хуже тюльпана, или наоборот?

Он рассмеялся.

– Я просила тебя не смеяться! – обиделась Элиза. – Я же просила тебя! Если я глупа, то это не смешно, а грустно.

– Ты умна и, по-моему, великолепно это знаешь, – сказал Огюст. – И я над тобой не смеюсь, мне просто понравилась точность сопоставления. Конечно, ты права, Лиз. Роза не хуже тюльпана, и Зимний дворец с его тысячей разных наличников и множеством почти падающих статуй так же прекрасен, как эта удивительная решетка. Но на то он и дворец. А она всего только ограда для сада, вот в чем чудо-то!

В конце мая вдруг зацвела сирень. Именно вдруг зацвела, потому что скромные ее кусты с тусклой листвой, незаметные среди другой садовой зелени, ничем не обнаруживали себя, осторожно набирая цвет, выжидая благоприятного дня, и когда грянуло первое настоящее тепло и два дня подряд простояли солнечные, без дождя, крохотные бутоны разом, в одну ночь, раскрылись, и их поразительный запах сразу затопил все вокруг и победил все другие запахи весны.

– Здесь цветет сирень! Здесь цветет сирень! – закричала Элиза, когда, войдя в этот день в сад, ощутила этот запах и увидела розоватые и белые облака, кое-где выступившие из темнеющей уже по-летнему зелени.

Она бегала от куста к кусту, хохотала, как девочка, трогая ладонями дрожащие грозди, наклонялась к ним, чтобы понюхать, или тянулась за ними, вставая на цыпочки, и ветви сдвигали на затылок ее капор и сердито трепали ей волосы.

– Лиз, ну что подумают люди, если увидят? Что они скажут? – хохотал Огюст, бегая за нею следом и стараясь унять. – Ну разве можно так вести себя даме?

– А ты скажи, если тебя спросят, что ты эту даму не знаешь! – веселилась она и, когда он оказывался рядом с нею, вдруг начинала трясти куст, так что Огюста окатывал дождь вечерней росы.

Кончилось тем, что он неожиданно для себя сорвал одну особенно пышно цветущую ветку и, встав на одно колено, преподнес своей спутнице. Элиза испугалась:

– Ой, Анри, что ты наделал! А если городовой?.. Бежим!

И они, схватившись за руки, задыхаясь от смеха, бросились прочь из сада.

А утром следующего дня произошло событие, разом все изменившее и перевернувшее.

Придя в чертежную, Огюст узнал, что его ждет к себе Бетанкур.

Волнуясь неизвестно почему, Монферран вошел в кабинет генерала. Тот сидел за столом и читал какую-то бумагу, но при появлении начальника чертежной оторвался от нее.

– Садитесь, мсье Монферран. – И он глазами указал на стул. – У меня к вам очень важное дело.

– Мне сказали… – Огюст старался не выдать своего волнения, которому сам не знал причины. – Чем я могу быть полезен, генерал?

Бетанкур редко говорил лишние слова. Откинувшись в своем кресле, он некоторое время пристально разглядывал молодого человека, затем слегка тряхнул головою, будто прогонял последние сомнения, и сказал:

– Вчера я был у его величества императора и имел с ним беседу. Его величество поручил мне заняться давно волнующей его проблемой – перестройкой неудавшейся церкви Святого Исаакия возле Сенатской площади. Вы, вероятно, слышали, что уже был конкурс проектов для такой перестройки и что никому из его участников не удалось удовлетворить всем поставленным требованиям. Я говорю и о требованиях государя, и о требованиях времени. Так вот, дабы конкурсов и споров больше не было, император распорядился, чтобы я выбрал и назначил архитектора, который сможет разработать нужный проект перестройки и возглавить строительство. Это задача ответственная, ибо условия сложны, требования весьма определенны, а сроки строительства длительны: я думаю, новая церковь будет строиться не меньше двадцати лет, если не больше. Стало быть, мне нужен архитектор талантливый, очень образованный, просвещенный, то есть знакомый и с самыми последними идеями строительного искусства, умеющий руководить большим количеством людей, ну и молодой, разумеется, потому что старый умрет, церкви не достроив, и она опять, как было с прежним проектом, перейдет из рук в руки и будет испорчена. Я долго думал. Да, для меня обдумывать одну проблему со вчерашнего вечера до сегодняшнего утра – это долго, я обычно думаю быстрее. Но так или иначе, мой выбор сделан. Я выбираю вас.

Золотые пятна солнечного света, раскиданные по столу генерала, вдруг собрались все вместе, взвились, завертелись и огненным вихрем налетели на Огюста. Он пальцами вцепился в края стула.

– Вы согласны? – услышал он сквозь блеск и звон голос генерала.

И потом, будто издалека, свой очень тихий ответ:

– Да…