Текст книги "Пристрели меня, крошка!"

17. Люблю!

Третий день собираюсь вам рассказать, как он сказал «люблю». Третий день собираюсь и не могу. Только сяду за комп – зависаю. Меня уносит на горячий песок, и я опять иду рядом с ним, забегаю босыми ногами в мягкую пену… А дети тянут за руки, то кормить, то играть, то уроки помочь… Я размешиваю мед в теплом молоке, а сама чувствую песок в летних шлепанцах. Уже пора бы сказку на ночь, а потом я свободна, и все вам расскажу, но… опять не получается. Обнимаю свою маленькую помпуху, буроблю ей: «Я снесу вам другое яичко, не золотое, а простое», закрываю глаза – и с концами… улетаю к нему, на пляж. Даже правое плечо становится теплее, как раньше, когда он был совсем близко. И море опять шумит в моей пустой бесстыжей голове.

Мы идем вдоль волны по мокрому песочку. Я оборачиваюсь посмотреть, как исчезают следы. Забежала по колено освежить ножки. Один шлепанец соскочил, его подхватило волной, еле успела поймать – сарафан мокрый.

Антон сегодня молчит. Наблюдает за мной. Его глаза похожи на два выстрела. Цветастая рубашка отлетает на ветру. Плечи разворачиваются изящно и легко. Пытается пристроить на нос темные очки. С местного рынка, от Ашота, кривые, само собой. Обхохочешься! Антон улыбнулся: «Мне с очками не везет», и снова серьезный-серьезный.

У воды лежит мертвое дерево, осталось после урагана. Живописное до ужаса, белый ствол и сучья корявые, как старушечьи пальцы. Тяжеленное, с места не сдвинешь, поэтому его и жечь не стали. Мы садимся на бревно и разглядываем темно-синий горизонт. Вдалеке волны совсем черные, а у берега светлеют до лазури, и мы следим за этим превращением.

Лицо у Антона застыло, как силиконовая маска. Значит, волнуется. А чего волноваться? Козе понятно, хочет сказать «люблю». Откуда я это знаю? А чего тут знать, мне тоже хочется сказать «люблю», но я молчу. Помалкиваю. Почему? Да потому что тогда придется рассказывать все. Все…

Что я, совсем дура, выкладывать ему, как всего две недели назад, у себя дома, я вылезла из душа в одном полотенце? Пошла в сад нарвать вишен, хотела посмотреть диснеевские мультики. Да, мультики, про Скруджа, кажется, тогда их только начали показывать на нашем телевидении.

Открылась калитка. Появился Антон, тот, другой, Антон Николаич Страхов. Прислонил велосипед к железному забору. Подошел. Целовал мои руки, красные от вишневого сока. Изобразил страданье:

– Ты пахнешь ягодами.

Вполне кинематографично, думаю, момент настал. Дверь моей спальни закрылась на крючок. Полотенце упало. Антон рассматривал открытую грудь: «Какая чистая… Разве такое бывает?» На этом романтизм закончился. Дальше он думал: «Только бы вставить». Волновался, как молодой хирург на первой операции.

Почему я ничего не чувствую? Это медосмотр? Или зачет по физкультуре? Или время неудачное?.. Самое нелюбимое время, между двумя и четырьмя часами. Солнце в зените, духота, пустота и вечно что-то в воздухе звенит. Ни погони, ни стрельбы, ни музыки…

Всем спасибо. Все свободны. Процедура закончена.

Я натягиваю майку. Молча выхожу в гостиную. Включаю телик. Антон сажает меня на свои плотные коленки и врет:

– Все так и должно быть! Это же прекрасно!

Смотрим мультики. На столе миска с вишней. Антон складывает косточки в пирамидку. Вздыхает, говорит удовлетворенно:

– Все, теперь я спокоен. Теперь ты меня никогда не забудешь.

Ну, не забыла. И что? Сидела на бревне и думала: «Как же все это теперь объяснить ему, совсем другому Антону? Я ему хочу сказать «люблю», только ему. Потому что он мой. Все чужие, а этот мой. Откуда я знаю? Оттуда!»

И не говорите, что это все глупости. Знаю я, что вы мне сейчас пропоете. Возможна тысяча комбинаций… Понять, кто чей, вообще невозможно… Народу слишком много… Население планеты шесть миллиардов… И вообще все чужие… Кого подсунули, того и люби… Вы еще скажите, что все одинаковые… Я вам не верю, вы врете сейчас и сами это прекрасно знаете. Смеетесь тут надо мной, а только свое увидите – так сразу челюстью хлоп, ручищами хвать, с мясом не оторвешь.

Тише! Он сам, сам сейчас все скажет. Уже повернулся ко мне, в глаза посмотрел, ресницы опустил и…

– Ты меня любишь? – говорит.

Ничего себе! Я даже не поняла, спрашивает он или утверждает, хитренький какой.

В руке у меня теплый песок. Я рассыпаю его себе на ноги. Моя ладонь – песочные часы. Сейчас все высыплю и наберу еще пригоршню.

Антону надоело ждать. Он сам сказал, быстро, с легким удивлением:

– Я тебя люблю.

– И я тебя люблю! – Я рассыпаю песок ему на плечи и забываю обо всем, и уж тем более о диснеевских мультиках.

Мне показалось или и вправду целоваться стало вкуснее?

Так… прекратите смеяться! Да, говорим «люблю», а сами дети еще. Куда нам про любовь понимать, до пенсии далеко. Но если вы такие умные, то покажите мне хоть одну птицу, которая прокукарекает вам, что такое миграция. Или хотите, спросим у лосося: «Лосось, а что такое нерест?» Не хотите? Вот и ко мне не придирайтесь. Не говорите, что я там могла в пятнадцать лет о любви понимать. Я знаю точно: если очень хочешь сказать «люблю» – говори, не жмись. Скажешь «люблю» – и мир изменится.

Пляж по-прежнему пустой, бревно на месте, волны так же светлеют у берега, но мы не одни. Мы чувствуем: кто-то смотрит на нас… да, с облаков. Смотрит и моргает синими ресницами…

Так, все! Это была самая лиричная глава. Больше такого не повторится. Наш удел – бытовуха. Мне пора в магазин, за жратвой.

18. Последний поход

Смена обстановки – прекрасная вещь. И недолгое расставанье, конечно, тоже полезно. Но эффект от этих радостей длится не дольше недели.

В пятницу мой уссурийский тигр снова засиделся в своем кабинете. Устал. Потянулся. Заметил маяк на стене и позвонил:

– Крошка, ты дома? В магазин едешь? Давай вместе. Запарился тут – сил нет.

А я-то, глупая, и обрадовалась! Согласилась – захотелось покататься на его новой машине.

Я пожалела об этом сразу, еще на выходе из офиса, когда он забыл придержать дверь. Меня чуть не снесло с младенцем на руках. Но ничего – увернулась, не из Смольного института. Антон виновато улыбнулся: «Извини, Соньчик».

Что?! Извини, Соньчик? Он забыл меня в дверях! Чужую бабу он бы никогда не забыл, любую с улицы пропустил бы, не заснул. А меня забыл! Все! Любви конец!

А как я ждала вечер пятницы… Я больше всего люблю вечер пятницы, по старой офисной привычке, за его неясные перспективы и наивные фантазии по поводу выходных.

И вот стою теперь, смотрю на охлажденную курицу. Ха-ха-ха, как это романтично!

– Доставай список и пошли бегом, – командует директор.

– Кажется, я его забыла.

– М-м-маладец!

Обратите внимание: в последнее время у него для меня всегда готов диагноз.

Список нашелся в кармане сумки. С тех пор, как я связалась со своим экономистом, без списка даже в ванную не захожу.

– Иди прямо, – дает он установку, – по сторонам не оглядывайся.

На пути к мясу лежит куча хлама, там меня немножко повело в сторону. Как обычно, решила померить очки. А что такого? Я всегда меряю очки, у меня очки долго не живут. Я бросаю их на сиденье в машине, Максик на них садится, и дочка ломает.

– Мама, ты опять! – И сын туда же.

– Нет, только не в косметику. Это без меня. – Рабовладелец потянул меня за руку.

– Сейчас Танька взвоет, – подхватывает шмуль.

Отвлекаем дочку игрушками. Мой диктатор иногда вспоминает, что в детстве у него не было игрушек. Это на меня действует как пистолет. Только представлю его маленьким, со сломанными машинками – все, подпишу любые бумаги, соглашусь всю жизнь носить паранджу.

Антон Сергеич изучает катер с дистанционным управлением. Кому сейчас он нужен, этот катер… Все из него выросли, и сын, и папа.

Меня застукали с колготками. Держу в руках две пары. Да, сейчас, сейчас я выберу. Не надо только надо мной нудить!

– Что ты тут стала? Ты тратишь время на говно!

Антон выхватил пачки у меня из рук, швырнул в корзину. Мог бы просто швырнуть, и все, а он опять занудел:

– Наша жизнь превратилась в череду покупок. Мы живем между походами в магазин. Это ужасно!

Мы покатили за вином, и тут зазвучала музыка. Та самая песня, под которую я просыпалась весь август, тот август, на море. Только певица уже другая, ремикс какой-то. Стою напротив полки со своим мерло и слушаю.

Странно, почему я не купила себе эту музыку? Никогда не искала ее ни на диске, ни раньше, на кассетах. Можно прямо тут зайти и спросить… Но нет, не надо. Сейчас допоет – и все, больше не хочу.

– Что ты стоишь? – узурпатор подталкивает меня в спину. – О чем ты тут мечтаешь? Со своими мечтами ты умрешь пьяная в канаве!

– Я?… Я не знаю, сколько бутылок взять… две или три…

Он поставил в корзину две бутылки и сделал выговор:

– Когда ты уже научишься принимать решения?

– Я приняла одно решение! Я вышла за тебя замуж!

– Бокалы! – Он смотрит на стеллаж с посудой. – Сейчас бы опять забыли. Бокалов в доме нет! Журналисты херовы!

Касса на финише, а меня все еще бьют палками.

– Если бы мы тебя не остановили, ты просадила бы все деньги, – так мой муж оправдывает свое присутствие в моей жизни. Но я-то знаю правду:

– Вам просто нравится меня тыркать. Колхоз «Победа»! Вы все пьете мою кровь!

Думаете, тигра волнуют деньги, список, вино, колготки?.. Нет, это он все из-за той двери страдает, которую забыл мне открыть.

Скорее отсюда, прочь из этого обывательского ада! На парковку и домой.

Мы толкаем свою телегу, впереди крутит жиденькой попкой чья-то юная куртизанка – штаны в обтяг, все подробности предъявлены. Мы вместе следим, как перекатываются на ходу ее половинки. Интересно! Даже я прошла лишние шаги.

– Антон, нам сюда, – возвращаю его к нашей машине.

Уже стоим на светофоре, а меня все пилят:

– Ты точно такая же, как твоя бабушка. У вас свербит, пока все деньги не потратите.

– А что тебе моя бабушка? – Я огрызаюсь. – Царство ей небесное.

– Ничего. Молодец старушка! Продала дом – и за полгода все прогуляла. На курорты съездила… Весь юг объездила… Ве-е-есь юг. В ресторанах обедала. А потом всю жизнь без унитаза!

– Экономисты! – Я защищаюсь из последних сил. – Какие вы все скучные! Да с вами сдохнешь от тоски, а вы перешагнете – и дальше списочки свои поганые писать!

В сорок третьем моя бабушка стала зенитчицей. На передовой она быстро поняла: деньги надо тратить со смаком и побыстрее, пока в тебя не бабахнул снаряд.

Горит уже второй зеленый, а мы не двигаемся. Час пик, обычные пробки. Антон начинает дергаться.

– Да… – он зашмыгал носом, – стараешься тут, стараешься для семьи, а ей хоть бы что!

– Я тоже стараюсь для семьи! – Я всегда начинаю орать, когда мне говорят, что я не стараюсь для семьи. – Да я только для семьи и стараюсь!

– Все стараются для семьи по-разному. Некоторые старались в казино. Проигрывали там все деньги, пускали потом себе пулю в лоб, а семья садилась в долговую яму.

– А вот не надо загоняться! – Я, как обычно, говорю. – Полегче ко всему, полегче нужно относиться.

– Да! – издевается тигр. – Так говорят все, кто писает под чужую дверь. Прямо штаны надевают и говорят: «Ах, что ж вы так серьезно-то к жизни относитесь».

Мы застряли наглухо, все еще стоим. Я оглядываюсь по сторонам. В каждой машине кто-то с кем-то ругается. И те, кто едет в одиночку, тоже ругаются, по телефону. Кругом все нервные. Психически здоровые люди не поедут в магазин в пятницу вечером.

А я не просила! И нечего на меня так смотреть! И вообще, я пытаюсь улыбаться. Я глажу тигра по коленке и говорю настолько загадочно, насколько это возможно на мертвой трассе:

– Я чувствую, сегодня ты захотел со мной побеседовать?..

– Нет! – Тигр выезжает на тротуар. – Я хочу тебя задушить! А потом сжечь. А чего беседовать!

Это был наш последний поход в супермаркет. Я решила поставить точку. Больше никакого совместного хозяйства. У него первый этаж – у меня второй.

– Своими мелочными придирками, – я зашипела, – вы испортили мне целый вечер! Вы его украли из моей жизни!

«Испортили этот вечер» – мое любимое выражение. Можно завернуть и покруче вместо «испортили», если ситуация заслуживает. В этот раз «украли из моей жизни» снова подействовало. Стало тихо и скучно. Дочка заснула у меня на руках. Я попробовала еще раз прокрутить в голове свою летнюю песню, но мотив улетел. Опять забыла.

19. Хочу обниматься!

Хочу спать. Просто бухнуться в постель и закрыть глаза. Нет, никто не обнимет, не придет. У тигра перегружен мозг. Тигр хочет расслабиться. Для этого у него есть «Бойцовский клуб». А я в детской отрублюсь. Накрываю всех одеялом, спихиваю Максика с кровати и все пытаюсь вспомнить свою летнюю песенку. Ну надо же – никак. Вот ведь кажется, все только вчера было, и мы все еще рядом, сидим на ступеньках летнего кинотеатра, и я отчетливо вижу белый пустой экран…

…Я свернулась в комок на руках у Антона.

– Ты спать не хочешь? – спрашивает.

Еще бы! Вчера полночи гуляли.

– Нет, ты что! – говорю.

Как я могу спать, когда он на меня так смотрит? Умеет! Не глаза у него, а джакузи, нежит меня, купает, авантюрист.

– Хорошо, тогда я тебя никуда не отпущу. – Антон целует меня в нос.

Я достаю из кармана шоколадку и протягиваю ему, делаю вид, что она у меня тут случайно завалялась. Притащила из столовой, мышь, оставила на вечер. Антон подловил меня на этой детской нежности, подмигнул и достает точно такую же, мне:

– Думаешь, у меня нет?

Мы шуршим фольгой и смотрим на море. Солнце тонет в воде, как гранатовый ломтик. Сегодня смешали всю гамму от розовой до бордовой, оставили белые блики и побрызгали золотой пылью. Дворцовая роскошь! Дышать легко!

– А знаешь, – он чмокнул меня в лоб, – я мечтаю такой фильм снять… Ну… идея как положено: всех плохих в конце убивают… А герой совсем один против всех, из последних сил… Но главное – в конце все взрывается. Огонь, дым на заднем плане. И он живой выходит, а девушка красивая бежит к нему, вся в слезах…

Это он все на полном серьезе мне сообщает! Засмущался, когда про девушку сочинял. Он до сих пор такой, это не лечится. Когда Антон снимет свой фильм, там именно так все и будет – в конце он все взорвет.

– И еще музыка такая должна быть… ммм… сейчас… что-то вроде… Знаешь, у «Ласкового мая» есть: па-па-ба-пам! Па-па-бам па-па-пам!.. Девушка плачет, и титры пошли. «Ты просто был» называется, знаешь?

– Конечно, – я ухохатываюсь.

Любит, малыш, наивную музычку. Хочу его обнять изо всех сил. За то, что он «такой чистый мальчик!».

– Да, я петь не умею, – он улыбается вместе со мной, – мне медведь на ухо наступил.

Посмеялся – и сразу командует, у него всегда так, без рекламной паузы:

– Теперь ты рассказывай.

– Я?…

А что я? Я смотрю на Антона и вспоминаю сказку: «Я б для батюшки царя родила богатыря», на большее у меня мозгов до сих пор не хватает. Придется выдумывать.

– … Дом за городом… синий кабинет… пахнет кофе… окно в сад, свободный график… машина… желтые листья… дым… и я печатаю что-нибудь… про любовь…

Антон положил за щеку шоколадный квадратик и посмотрел на меня с неожиданным, совсем взрослым умилением. Когда он так глядит, я чувствую, как моя кровь обогащается кислородом.

Скомкал фольгу, зашвырнул в урну блестящий шарик. Посадил меня к себе на коленки, лицом к лицу. Теперь он сам учит меня целоваться. Страшный талант. С тех пор я никогда так вкусно не целовалась. В его руках я как вода, перетекаю из правой в левую. Если захочу, могу сейчас закрыть глаза – и услышу волны, почувствую его пальцы на спине и привкус молочного шоколада… Вроде бы ничего особенного: нос по щеке, дыханье на ушко, губы взасос… А получается коктейль из радости, нежности, свежести, волненья и самой первой страсти. Тонкой, едва уловимой, как изысканный парфюм. Рецептик известен, но попробуй повторить… Сколько раз я пыталась – не получается.

И даже потом, когда я забыла его запах, и руки, и голос уже не слышала, он вдруг выныривал в самый неподходящий момент. Валяюсь в чужой кровати и удивляюсь: откуда это внезапное ощущение его близости? «Да ну! – говорила я себе, – глупости! И как он вечно не вовремя вспоминается!» Но призрак не исчезал. Я разочарованно смотрела на чужие губы, отпихивала чужие лапы и противным директорским голосом говорила: «Пошел вон!»

…Так быстро стемнело… Ночь пришла, пока мы целовались. Южная, бархатная, вся увешанная золотишком, как восточная бабенка. Внизу на аллейке горели фонари. По первому ряду семенил Полуянов. Заметил нас. Поднял ко мне большие грустные глаза.

Нет, не в мою честь была его печаль. В тот вечер мэтр остался один. И все пытался вспомнить свой фильм, тот самый, первый и единственный, о котором мечтал. Он его не снял. А попробуй сними, шансов не было. Да и черт бы с ним, с фильмом. Но стало обидно – ведь забыл, забыл свой фильм! Сначала отказался от него, своевременно, благоразумно, потом закрутился, забегался, а теперь даже вспомнить не мог, «про что оно там было?». «И хорошо, – примерно так успокаивал себя Полуянов, – все сложилось удачно… Жалеть не о чем».

Да, все сложилось удачно. Если не считать этого неприятного ощущения – чего-то не хватает. Эта хроническая неудовлетворенность портила ему настроение. В тот вечер, в августе, на море, мэтр почувствовал себя стареющим вампиром. «Эх, – он подумал, – сколько ни пей молодую кровь…»

Антон взглянул на него сверху вниз. Глаза у него вспыхнули не по-детски. Даже в темноте я заметила азартную хищную усмешку. Тщеславный мальчишка до ужаса. Обскакал дяденьку и радуется. И опять меня целовать, целовать, целовать…

Я подставляю ему губы и думаю: «Все! Больше ни с кем никогда целоваться не буду. Только с ним».

20. Драные джинсы

Только с ним, только с ним… Да! Думала, никогда его не забуду, но… забывала. Ненадолго, на время. А потому что! Когда выпрыгиваешь из вагона под дождь и ветер – как-то уже не верится, что еще вчера ты не могла наступить на раскаленный песок.

Холод собачий. Всего лишь тридцатое августа, всего лишь тысяча километров к северу, а уже ветрище и дождь.

В нашем доме стоял глупый женский ржач. В гости приехала Машка, московская теть Маша. Та самая, которую подбросили моей бабушке во время войны.

Машка – женщина-ремонт, ненасытное благоустройство. Она уже успела оклеить нашу прихожую клеенкой с лебедями. С «лебядями», она шутила. Сама перла рулон из Москвы, из своего военторга при Генштабе сухопутных войск.

– Как мне стыдно! – Мама пытается разжечь печку. – Как стыдно! До чего я все с твоим отцом запустила.

Мы с тетей обиваем входную дверь синим дерматином. Из своей обсерватории спускается бабушка:

– О-о-о! Дверь-то как в райкоме, у первого секретаря.

– Эх, – выдает мама (что-то огонь у нее в печке не разгорается), – где бы найти себе тихого мужичишку и запрыгнуть к нему на горбушку. До чего ж надоело самой всю жизнь пахать!

– Много они тебе напахали-то, эти мужики? – пробасила Машка. – От них только вонь и хамство. Насрут в душу – и до свиданья. Природа у них такая, поганая. Пьют, гуляют, а руки у них из жопы растут. – Она с гордостью забила последний гвоздь.

– Ой, Мария! Ой! – согласилась бабушка и призадумалась. – Но у людей-то бывают…

– Смотри, Газманов, – Машка переключилась на экран.

Есаул, есаул, что ж ты бросил коня? Пристрелить не поднялась рука…

Машка несколько раз подпрыгнула и сладко улыбнулась в телевизор:

– Я его люблю. У него всегда причесочка такая аккуратненькая. Не то что этот Оззи Озборн, – намекнула она на плакаты в моей комнате и тут же приказала: – Так! Щас дверь повесим – и к столу.

Мы взялись за дверь. Подняли. Я неудобно взялась и промазала, штырь соскочил с петли.

– А вот и помощь! – пропела Машка.

В проеме стоял Антон, Антон Николаич Страхов. Возник неожиданно, как муж из командировки. Несмотря на дождь и грязь, он был невыносимо чист. Хоть бы пылинка на него какая-нибудь села, хоть бы брызги случайные упали на его голубые джинсы. В одной руке букет, в другой пакет. Машка презрительно взглянула на вражеский арсенал.

– Здравствуйте, – распахнул он свои уверенные кошачьи глаза, протянул мне цветочки и неожиданно покраснел.

– Спасибо, – я понюхала красные розочки.

Смотрю на Страхова и не узнаю. Припоминаю, но не очень. Заполняю паузу:

– Это теть Маша…

– А мы уже знакомы, – хохотнула Машка, – он тут, пока тебя не было, веселил нас. На пианино нам играл…

– Антон! – выпорхнула из кухни мама и опять исчезла.

– Давайте помогу.

Страхов взял у Машки новую дверь. Раз – и штыри с дырками сошлись.

– Я цветочки поставлю? – Машка забрала букет и удалилась.

А что мне делать? Обнимать или нет? Целовать или не надо? Я его забыла! Он, кажется, помнит. Колет щетиной. Обнимает. Тянет меня в маленькую комнату. Это ничья комната, там папа ночует иногда зимой, в морозы, когда ему свою хибару топить нечем. И там Антон, точнее, черный толстый котяра, сжимает меня в своих лапах, как застывший холодный пластилин.

– Маладе-о-ошь! – Машка позвала нас к столу.

Ее хоть в Тобольск отправь, она везде с собой таскает банку красной икры. Без палки московской копченой из дома не выйдет. В женской сумке возит бутылку «Советского» шампанского и «канфетчки». Это целое состояние на фоне нашего продуктового магазина, в котором все полки забиты банками с кабачковой икрой. Столько закуски, а мужика нет.

– Ну, здравствуй, здравствуй, студент! Не голодуешь там в общежитии? – когда мы сели к столу, спросила бабушка свою любимую жертву.

Глядя на румяные страховские щеки, мама усмехнулась. Положила нашей старушке котлету и поставила тарелку поближе к носу, чтобы поменьше разговаривала.

– Ты ешь-ешь, – не отступала бабуля. – Ну, говори, студент, куда пойдешь работать? А! Дожили до чего… Биржа труда! Как в Америке! Безработица!

– Ничего, Валентина Карповна, мы не пропадем, – Антон открывал шампанское.

– Не пропадем! Будем скоро жить как при царе. Советская-то власть хоть образование дала бесплатное. А то б сейчас бегали все в юбках раздуванных. Как девки крепостные.

Мама с тетей ойкнули, когда чпокнула пробка, но шампанское не брызнуло, вышел аккуратненький дымок, и мы подставили хрустальные фужерчики, последние, случайно уцелевшие, из свадебного гарнитура моих родителей.

– Ну, за встречу! – Антон всех осчастливил своей яркой театральной улыбкой.

– И чтоб наше поганое правительство нас не доконало! – вставила Машка.

– А подарки! – вскочила мама. – Смотри, что тебе теть Маша привезла. Меряй!

Я скинула в спальне свою рванину. Выхожу в презентабельном и пою:

– Спасибо! Спасибо, теть Маша! У меня как раз ничего приличного нет. И неприличного тоже нет.

Бабушка подхватила козьим голоском:

 
Хороша я, хороша, да плохо одета.
Никто замуж не берет девушку за это!
 

– Я надеюсь, ты теперь свои джинсы выбросишь? – директорским тоном спросил Антон. – А то мне говорили: «Видели твою на улице, шла вся драная». Стыдно слушать. Неудобно на людей смотреть…

– Вот если бы чуток пошире, то было бы совсем хорошо, – влезла бабушка.

– Что?! Стыдно слушать?! – Мама резко развернулась к Антону и метнула в него отравленным копьем.

– Вы же сами были против всего этого ее… авангардизма…

– Ой, Сонька, да сняла б ты этого Ози Озбарна. – Машке не давал покоя мой жуткий плакатик, на котором Оззи кусал за голову живую мышь.

– Я?! – Мама загорелась. – Я никогда не была против моей дочери!

– Да, но джинсы с дырками? Разрисованные… И булавки… Для чего? Это некрасиво, небрежно. Людям непонятно, – еще упирался Антон.

– Доесть-то дай ему, ну? Дай доесть, – вступилась бабушка, увидев боевой прицел.

Мама нажала на гашетку:

– Да! Ее не все понимают. И ты не поймешь никогда!

– Извините, – Страхов поднялся из-за стола. – Вынужден откланяться. Это моя проблема.

Антон Николаич, как многие мужчины, любил готовые обтекаемые формулы, хотя и не всегда понимал, куда их присобачить.

Только новая синяя дверь за ним захлопнулась, Машка начала кривляться:

– «Это моя проблема». Твоя, твоя, не наша. Ага… Им лишь бы женщину в лужу посадить. – Она взглянула на букет и ехидно добавила: – А на цветочках-то сэкономил.

Мама откусила конфету и швырнула ее в сторону:

– Нет, ну какой хам! Прибежал тут ко мне, на диван бухнулся: «Я хочу женщину». И ты пойми его еще, с такими глазищами.

Все! Машка открыла рот. Сейчас весь вечер будет вспоминать своего бывшего мужа:

– Ты посмотри, как они все похожи! И Семенов тоже мне грит: «С тобой стыдно, грит, в люди выходить. Газет ты, грит, не читаешь». Ага! Как выходной, так у них партсобрания. А тут мне женщина одна сказала: а ты знаешь, что у них премиальные в несколько окладов? А я ни сном ни духом! Он все к той бабе перетаскал…

Машка замолчала, почесывая левую ладонь. Прикидывала, сколько ее бывший умыкнул.

– Зря ты Антона прогоняешь… – вздохнула бабушка. – Он на отца Михаила похож.

– Сколько можно! – зашипела на нее мама. – Какой отец Михаил? Когда это прекратится?

В последнее время нашу бабушку глючит. Она постоянно вспоминает священника, который сто лет назад служил в нашей церкви. Даже разговаривает с ним иногда, в забытьи.

– У нее этих Антонов будет еще сто штук, – заявила Машка.

Говорит, сто, – а сама всю жизнь про одного Семенова вспоминает. После развода она два месяца лечилась у психиатра. Стала убежденной мужененавистницей. С тех пор прошло лет двадцать, но Машка до сих пор не отошла. У нее есть тайник. В журналах по вязанию она прячет семеновские фотографии и вырезки из газет с его статьями про «партию наш рулевой».

– Маш, а что у вас там творилось-то, в Москве, 19 августа? – спросила мама.

– Ты про путч, что ли? – Машка любовалась на новую клеенку с «лебядями». – Да ничего. Я в своей норе просидела. У меня как раз выходные были.

– А мы тут перепугались. А вдруг война?! Сонька-то не с нами. Мало ли что! Антон прибежал ко мне. Поехали и поехали, надо ее срочно забрать. Чуть не уговорил. Мы с ним все три дня на нервах варенье варили.

– У вас там ничего не слышно было? – спросили меня.

– Ничего, – говорю, – дождь был сильный, я спала.