Текст книги "Копи Хаджибейского лимана"

– То есть его зверски изнасиловали, – с не свойственной ему прямотой Сосновский четко расставил все точки. – Один человек или несколько?

– Судя по диаметру… один, – врач судорожно сглотнул, – но это не точно. Будет еще вскрытие. С экспертизой. Вы же знаете.

– Знаю, – Володя кивнул. – Как это произошло? Его насиловали сзади, и в этот момент сдавили руками за горло?

– Да, так. Сдавили со страшной силой…

– Или его повесили? – не унимался Володя.

– Нет. Странгуляционной борозды нет. Только на руках ссадины от веревки. Его за руки подвесили. Не за шею.

– Ребенок был в сознании в этот момент?

– Нет, – врач покачал головой. – Если бы он был в сознании, от его воплей сбежались бы со всей округи. Судя по всему, убийца сделал ему укол снотворного, мальчик был в отключке. Затем его привезли или притащили, и это уже следствию устанавливать, в заброшенный пещерный дом, связали ему руки веревкой, подвесили и… убили. Там…

– Я знаю, что он был доставлен без одежды, – продолжал Сосновский.

– Да. Одежду вроде не нашли, – кивнул врач.

– А на теле были какие-то ссадины, царапины, как будто его тащили по песку? Ну, что-то подобное тому, что тело волочили по земле, везли на телеге…

– Я понял вас, – врач нахмурился, – нет. Ничего такого. Только след от укола на левой руке. Кстати, укол делал не медработник. Под кожей образовалось вздутие, кровоподтек. Кололи прямо в кожу. Как получилось. Медработник бы знал, что при таком уколе есть риск, что снотворное могло бы не подействовать.

– Но оно подействовало.

– Да. И есть еще кое-что, что я должен рассказать. По старой дружбе, газетчику.

– Что же? – Володя весь превратился в слух.

– Этот мальчик беспризорник был, уличный. Жил на улице. И, похоже, подвизался в какой-то банде.

– С чего такие выводы? – Сосновский был сосредоточен.

– Беспризорник – потому что завшивленный. У него в волосах гниды гроздьями, вши ползали. Домашних детей, даже в нищете, редко доводят до такого состояния. Им хоть что-то делают – керосином мажут, луком… А тут… запущенный страшно. На теле слой грязи в несколько недель. Ноги огрубевшие, на ступнях струпья. Босиком часто ходил. Кожа обветренная. Точно жил на улице. Босяк.

– А почему в банде? – Володя подумал о том, что наблюдение врача было очень правильным. Беспризорность после войны становилась страшной катастрофой. Сотни беспризорных детей, лишившихся родителей и родного дома в кровавом очаге жестокой бойни стекались в большой город, сбивались в стаи и наводили ужас на местных жителей.

Беспризорники были повсюду – возле каждого рынка, магазина, во всех злачных и теплых местах, на каждой стройке. И везде, где можно было заработать немного мелких монет. Беспризорники стали символом этого страшного времени, и у советской власти не хватало ни сил, ни средств, ни людей, ни времени, чтобы справиться с этой жестокой бедой.

– В банде потому, – врач посмотрел на Сосновского тяжело, – что я умудрился взглянуть на его руки!

– А что его руки? – не понял Володя.

– Пальцы его отполированы кусочком шкурки, настоящего меха, чтобы повысить чувствительность. Так делают только щипачи. Причем воры-карманники самого высокого класса. Такими чувствительными пальцами они могут нащупать то, что лежит в кармане клиента, даже сквозь грубую ткань пиджака или пальто. Значит, мальчишка был в банде, которую учит опытный щипач, и из него готовили карманника. Пальцы были хорошо отполированы – значит, этим делом занимался минимум год.

– Это очень ценная информация, спасибо, – Сосновский искренне поблагодарил врача.

– Пожалуйста! – усмехнулся тот. – Только как это вам поможет? В среде криминала так не убивают своих. Это мог быть кто угодно! Мальчишка случайно напоролся на маньяка, а искать случайного психа – все равно что иголку в стогу сена! Так что не завидую я вам.

– Но это пока первая смерть, – задумался Володя.

– Будет еще, – убежденно сказал врач, – попомните мои слова – будут еще смерти, и не одна. У психа этого обострение, по-видимому. Он уже вкусил крови и будет убивать дальше. Но для вас это, может, и плюс. Сможете скорее его поймать.

Машина медленно катилась по ухабам разбитых дорог за Пересыпью. Пожилой шофер время от времени чертыхался сквозь зубы, потому что часто проехать не было никакой возможности, попадались просто несусветные рытвины и ухабы. Но они все-таки умудрялись продолжать путь. Володя вводил Савку в курс дела. А Сашко Алексеенко, который решился поехать с ними в самый последний момент, методично поправлял Володю, если уж его заносило в совсем фантастические дебри.

– Так и получилось, что обнаружил труп местный житель дед Михей, – продолжал Володя свой рассказ, – он вошел туда внутрь, в заброшенный дом.

– В пещерный, – поправил Сашко.

– Ну да, пещерный, – раздраженно согласился Володя, который не терпел, когда его поправляли, – и увидел труп. Мальчик был подвешен на руках к выступу в каменной стене – руки его стянули веревкой и подвесили. Когда-то там балка была, а потом сломалась.

– А почему этот дед полез в заброшенный пещерный дом? – Савка соображал быстро и был не так прост, как казалось.

– Из-за башмачка! – ответил Сашко.

– Какого башмачка? – моргнул Савка.

– В груду камней перед домом убийца подбросил красный башмачок, очень яркого цвета, – пояснил Володя, – совсем на ребенка крошечного, до трех лет.

– То есть не мальчишки этого был башмак?

– Чем слушаешь? – рассердился Володя. – Убитому 12 лет. А башмачок на малыша! Убийца специально подбросил его к месту убийства.

– А зачем такое? – опешил Савка.

– Псих, – коротко отрезал Сашко, – психи и не такое вытворяют! Больной он…

– Ищут фабрику, может, магазин? Откуда башмачок? – Володя повернулся к Сашку.

– Ищут, – кивнул тот. – Две уже проверили здесь, в Одессе, и одну в Николаеве. Такие там не шьют. Говорят, это кустарная обувь. Какая-то артель делает, местное производство. Ручная работа. Сейчас проверяют всех.

– Значит, башмачок – удовольствие не из дешевых! Стоит дорого, – задумался Володя, – и один, естественно, не покупают. Есть парный. Плохо. Будет еще труп. А вещи мальчика?

– Вещи обнаружены не были. Все тщательно обыскали. Ни обуви, ни вещей. Ничего.

– Красные башмачки девочкам покупают, – вмешался Савка.

– Верно, – кивнул Володя, – девочкам. Это намек на изнасилование, ведь так использовал его убийца… В этом есть зловещий, извращенный, но смысл.

По лицу Савки Сосновский видел, что ему страшно хочется перекреститься. Но он не посмел.

– Обыск у этого деда Михея проводили, – сказал Сашко, – тот еще фрукт. Снасти браконьеров прячет. Но ничего не нашли.

В пещере все было убрано, никаких следов крови, но все равно внутри было страшно. Что-то отвратительное чувствовалось в воздухе, и Володя подумал, что ни за что не стал бы жить в таком жутком месте, да еще и посреди грозящих обвалом камней.

Потом зашли к деду Михею. Старик встретил их недоброжелательно, но спокойно.

– А чего говорить? Все до ваших рассказал!

– Один вы были? – Сашко вперил в старика тяжелый взгляд.

– Один! Как есть один! Никого со мной не было! – занервничал Михей.

– А чего по поселку шлялся? – прикрикнул на него Сашко, прекрасно понимая, что старик врет.

– Прогулка перед сном! Воздухом подышать!

– А мальчишку этого видел здесь раньше? – спросил Володя.

– Чего ему тут делать? – прищурился старик. – Тут на соседнем проходе люди Скумбрии дома снимают. Какие мальчишки?

По дороге к машине, обратно, Сашко объяснил Володе, что авторитет Скумбрия ненавидит уличных мальчишек до полусмерти и всегда готов расправиться с ними. Когда-то мальчишки помогли ограбить Скумбрию. С тех пор он со своими людьми страсть как гоняет беспризорников. И не одного уже спровадил в красный приют.

– Так ведь и убить мог, – задумался Сосновский.

– Это вряд ли, – Сашко пожал плечами, – не те законы, вы же знаете. В мире Скумбрии не убивают вот так, со злом.

Володя хотел возразить, что с добром не убивают тоже, но промолчал.

Глава 9

Хлебные карточки. Последствия налета. Важное знакомство. Убийство в очереди за хлебом. Обещание Тани

Капли все еще били по жестяному карнизу, когда Таня соскользнула с кровати и начала одеваться – в полной темноте. Этой ночью она была одна. Кагул остался в одном из притонов на Молдаванке – там у него были дела с кем-то из местных бандитов. Планировал закончить поздно и не хотел тревожить Таню ночным стуком в дверь, поэтому поехал к себе.

Несмотря на то что роман их развивался полным ходом и был довольно счастливым, они все еще не жили вместе. Это было общее, взаимное решение. Кагул снимал двухкомнатную квартиру на Мясоедовской улице. И эта квартира напоминала Тане расцвет ее лучших дней с Гекой – потому что имела два выхода на разные улицы, находилась на первом этаже, чтоб удобно было выпрыгивать из окна, а во дворе, на ступеньках подъезда, всегда грелись на солнышке толстые уличные коты.

Сама же Таня по-прежнему оставалась в Каретном переулке, к которому у нее была какая-то просто болезненная зависимость, и ни за что не хотела из него уходить.

Но очень часто либо Кагул оставался у нее, либо она оставалась у него, и тогда были тихие, почти семейные вечера, тоской мучающие сердце Тани, потому что они беспощадно показывали, как могло бы быть в их жизни, если бы они были нормальными людьми. И как не будет для них – никогда. Не для них существовало тихое семейное счастье. И, несмотря на то что Кагул очень привязался к Наташе, а девочка к нему, Таня прекрасно понимала, что никакой семьи у них просто не может быть. Какая семья там, где оба ходят по краю, а любой неосторожный поступок, любое случайное слово способны притянуть только одно – смерть.

В это утро Таня поднялась на рассвете не случайно. Всю ночь лил дождь, не давая заснуть из-за грохота капель по жестяному карнизу, и Таня ворочалась на кровати, как на раскаленной решетке, не понимая, что происходит с ней. Вот уже сутки прошли с налета на квартиру Агояна, а она все не могла успокоиться, чувствуя себя не в своей тарелке.

В это утро Тане предстояло дело, которое она с завидной периодичностью совершала раз в три месяца. Она должна была пойти в отдел НКВД и подтвердить право на получение хлебных карточек, выписанных ей как вдове погибшего чекиста. Раньше карточки выдавали раз в месяц. Но теперь большевики принялись экономить на всем, и Тане сократили их до раза в три месяца, посчитав, что вдова чекиста вполне может обходиться этим. Она с горечью думала о том, что если бы действительно жила на это жалкое пособие, то давным-давно умерла бы с голода вместе со своей дочерью.

Но чекистам нельзя было показывать, что Таня больше не нуждалась в деньгах. А потому она одевалась бедно, невзрачно, вставала с рассветом и выходила так, чтобы быть на месте к 8 утра – именно в это время начинался прием в кабинете того самого начальника, который выписывал хлебные карточки.

Идти предстояло через весь город – контора располагалась рядом с вокзалом, недалеко от угла Пантелеймоновской и Ришельевской. И Тане приходилось долго пробираться по еще спящим улицам, кутаясь в серый потертый платок. А в это утро предстояло идти еще и по лужам. Она недовольно морщилась, представляя себе это сомнительное удовольствие. К счастью, у Тани были новенькие галоши, и это немного ее успокаивало.

Полностью одевшись, она заглянула в детскую. Оксана и Наташа спокойно спали. Таня прикрыла окно, поправила одеяло Наташе и с нежностью поцеловала ее в лобик. Дочь была ее ангелом, и Тане иногда казалось, что это единственное, что еще держит ее на земле. Будучи не всегда хорошей матерью, Таня тем не менее жила ради своей дочери. И сейчас спящая девочка стала настоящим бальзамом для ее сердца, способным примирить с любой действительностью. Улыбнувшись Наташе, почувствовав, что у нее поднялось настроение, Таня бесшумно вышла из квартиры.

Туча был единственным человеком в ее окружении, который знал, что как вдова чекиста она получает спецпаек. И он считал это отличным прикрытием, удачной маскировкой. По мнению Тучи, заподозрить в бандитизме вдову чекиста, которая почти ежемесячно ходит в отдел НКВД, было невозможно. Он поощрял Таню как можно больше поддерживать старые связи с друзьями покойного мужа, общаться с ними, не исчезать из их поля зрения и быть на виду.

Таня не могла не признать этот совет невероятно разумным, поэтому делала все возможное для того, чтобы старые связи не обрывались, а всплывали в ее жизни время от времени.

На улице было холодно и сыро. Дождь охладил воздух. С моря пришел ветер. Против него не помогало даже теплое для апреля пальто. Таня быстро шла по знакомым с детства улицам, смотря не под ноги, а по сторонам. Она всегда любила гулять, смотреть на старые дома, представлять, как живут в них люди и какая жизнь может скрываться за пыльными окнами старых квартир.

Толпа возле одного из домов сразу привлекла ее внимание – слишком уж нетипичным было это зрелище для раннего утра. Она замедлила шаг, присматриваясь к людям, стоящим впереди, разглядела милицейскую форму и несколько солдат в форме НКВД.

Вдруг сердце ее екнуло – это был дом Агояна! Тот самый дом, где жил ограбленный финдиректор, и налет на который Таня и Кагул совершили всего сутки назад. Он находился просто у нее на пути, и обойти его не было никакой возможности. Несмотря на тяжелые воспоминания, Таня надеялась быстро проскочить мимо, а тут вдруг толпа…

Она подошла поближе и затесалась среди людей, стоящих возле солдат. Они говорили приглушенными голосами, кто-то показывал вверх, на окна третьего этажа. Все в душе Тани замерло и рухнуло вниз. Это были окна квартиры Агояна. Таню вдруг затошнило, от ужаса у нее даже закружилась голова.

– Что здесь произошло? – через силу выдавила она, повернувшись к пожилому мужчине в очках, который показался ей доброжелательней окружающих.

– Убийство, деточка. Говорят, жуткое, – вздохнул тот.

– А кого… убили? – не унималась Таня.

– Да делягу одного порешили! – вдруг вмешалась в разговор толстая баба в цветастом платке, в которой с ходу можно было определить уличную торговку, неистребимую одесскую породу. – Я соседка ихняя, так шо за точнее этих шухерных солдатиков знаю! Деляга один тут жил, тот еще шкур! Финдиректор хренов. Ко всем бабам во дворе приставал! К дочке моей пытался! А девчонке 16 годков всего! Я ему как сказала, шо за рыло его картонное как заворочу оглоблей, так ни один швицер за красные его не спасет! С тех пор меня десятой дорогой обходил!

– Так произошло-то что? – попыталась Таня вернуть торговку на землю.

– Жена у него была молодая, да кислая. Вечно ходила с постной рожей! Богачка. Нами, простыми, брезговала, – торговку не так-то легко было сбить с толку. – А шо до нее сейчас? Ты только за то засмотри! Вот те и богачка!

Несколько женщин, стоящих за ее спиной, одобрительно загудели, явно радуясь печальной судьбе жены богача.

– Так что она сделала? – не выдержала Таня, у которой и без болтовни бабы кружилась голова.

– Так муженька свого блудливого порешила, а потом себя! Во как! – Торговка, упершись руками в толстые бока, посмотрела на нее с торжеством.

– Что-о-о?! Как это?.. – опешила Таня.

– А за так! Видать, слухи про блудливые похождения этого кобеля ухи до нее оборвали. Она пошла за кабинет его, из сейфа пушку достала… Да бац-бац ему прямо в башку! Говорят, снесла на кусочки! А потом и себе… Тоже башку разнесла… До обоих…

– Ох… – Таня разом потеряла все слова.

– А ребятенок до нее был, малец совсем, – продолжала торговка, – так до его глазах она прямиком кобеля да себя порешила! Как такое завидеть мальцу?

– А нашли их только сутки спустя, – в разговор вмешалась еще какая-то женщина. – Сутки ребенок просидел в этой жуткой квартире с трупами обоих родителей! Говорят, совсем перестал разговаривать. У соседа собака. Он с ней гулять выходил. А собака как упрется копытами об лестничную клетку, да ну выть, ну выть! Как волк! Сосед перепугался – а там дверь открыта. Глядь, в комнату пошел, а там… Он мальчонку даже не сразу заприметил. Забился в угол и тихо так сидел… Жуть. Больной стал совсем…

– Что же с ребенком? – Таня горела, ей казалось, что у нее под ногами разверзлась земля, и что еще немного, и она рухнет в бездну.

– В больницу завезли, – снова продолжила торговка, не в силах перенести, что кто-то другой занял центральное место в разговоре. – Он говорить перестал, бедолага. Лечить будут. А опосля – в приют.

– В приют… – охнула Таня, схватившись руками за щеки.

– А куда еще? – Торговка передернула плечами. – Ниче, государство вырастит. Вон как с беспризорностью сейчас бороться будут! Подрастет малец. Родственников у них совсем нет, говорят. Хотя за то не так. У нее, у убивцы, жены-то его, нет родственников. А папаши убитого родственники ребятенка брать не хотят, ведь мать его убивца, мужа порешила. Дикий народ! Отказались от ребятенка, бросили на призволяще. Ниче, на то есть советская власть!

Перед глазами Тани все плыло. Вот как закончилось ограбление, налет, который, как и все другие, они воспринимали с охотничьим азартом, даже в шутку! А теперь… Это был конец… Две уничтоженные жизни и одна полностью сломанная…

Из глаз Тани закапали слезы. И, зажав рот ладонью, она бросилась бежать прочь, прочь от страшного места.

Ей пришлось подождать трех человек, и только затем она оказалась в нужном кабинете, где появлялась каждые три месяца.

Но начальник, к которому Таня давно привыкла, так, что воспринимала его частью казенной обстановки, оказался не один. Рядом с его столом сидел высокий темноволосый мужчина лет 35-ти. При виде Тани он встал со стула, поразив ее такой непривычной в ведомстве большевиков вежливостью. И она смогла разглядеть высокий рост, крепкую спортивную фигуру и внимательные карие глаза, которые уставились на нее с удивлением и восхищением.

– Танечка! Татьяна Ракитина! – всплеснул руками начальник, имени которого Таня совершенно не помнила. – Прошу вас, садитесь! Отчего вы ко мне просто так не заходите, поболтать? Сколько вас не видел – сколько лет сколько зим!

Он сморозил глупость – Таня регулярно, раз в три месяца, появлялась в этом давно опостылевшем ей кабинете. Но, очевидно, такое поведение было частью какой-то странной, ей не понятной игры.

– Дочку смотрю, – выдавила она из себя через силу.

– Да-да, конечно… А как дочка, растет? Все хорошо? Да вы бледная какая-то…

– Хворала недавно, – Таня понимала, что выглядит ужасно, но ничего не могла с этим поделать.

– Ах, ужасно… Позвольте представить вам моего друга и коллегу! Он только недавно приехал в наш город, – начальник указал на черноволосого, который теперь сидел напротив Тани и не сводил с нее глаз, – Вилен Таргисов.

– Вилен? – Таня еще не привыкла к новым, режущим слух именам. Но так называли маленьких детей, рожденных уже при советской власти. А мужчине было под сорок!

– Не удивляйтесь, пожалуйста, – у темноволосого был приятный бархатный баритон, – имя у меня, конечно, другое. Мои родители назвали меня по-старорежимному Вениамином, – он улыбнулся, сверкнув лучистыми глазами, – а я перекрестил себя Виленом. Вилен – Владимир Ильич Ленин! Моя мечта быть достойным такого имени.

– Понимаю, – кивнула Таня, для которой темноволосый вдруг растерял все свое очарование, потому что показался полным идиотом.

– Вилен Таргисов будет бороться с детской беспризорностью в нашем городе, – сказал начальник, – он отлично наладил работу в Киеве, где уже брошены серьезные усилия, чтобы забрать детей с улицы. Теперь его перевели сюда, к нам. Он возглавит отдел борьбы с детской и подростковой преступностью, а также борьбы с беспризорностью. Вы же, Танечка, сами видите, что творится на улицах. Кромешный ад! Дети, везде беспризорные дети. Стаи уличных мальчишек воруют на Привозе. Кражи, грабежи. Народная милиция стонет. Наши приюты не справляются! Не хватает ни приютов, ни людей. Дети из приютов сбегают обратно на улицы…

– Приюты… – машинально повторила Таня, а лицо ее приняло такое выражение, что вместе с паузой, наступившей в разговоре, мужчины переглянулись, а начальник налил стакан воды и протянул ей.

– Вот, выпейте. Вам нехорошо?

– Простите… – Таня ругала себя последними словами за то, что посмела распустить нервы, – просто это слово всегда действует на меня ужасно. А сегодня, идя к вам, я проходила мимо дома знакомых и узнала о жуткой трагедии, которая произошла с ними. Их маленький сын теперь попадет в приют.

– Вы случайно не об убийстве семьи Агоян говорите? – спросил Таргисов.

– Да, именно, – Таня специально упомянула Агоянов, надеясь услышать подробности. – Вы что-то знаете об этом деле?

– Все, что произошло. Жена узнала об изменах мужа и застрелила сначала его, а потом себя. В своем сейфе Агоян держал пистолет.

– Как ужасно… Мне жаль их сына.

– Ребенок в больнице, у него шок! Это ужасно, – голос Таргисова звучал грустно, – вот ради того, чтобы не было сломанных детских судеб, я и приехал сюда.

– У вас благородная цель, – искренне сказала Таня.

– А знаете, мне нужны люди, – с интересом посмотрел на нее Вилен. – И если вы захотите помогать в этом деле, приходите ко мне! Я буду рад любой помощи. – Вырвав листок из записной книжки, он записал адрес и телефон. – Это мой служебный номер. В кабинет приходите в любое время, ко мне можно заходить без пропуска. Даже если захотите просто поговорить, приходите! Я буду очень рад.

– Спасибо, – Таня машинально сунула листок в карман юбки. Она не думала, что когда-нибудь воспользуется этим номером, да и приглашением.

Сообразив, что они беседуют слишком долго, а дел у него еще невпроворот, начальник выписал Тане хлебные карточки и быстро выпроводил ее из кабинета. Она стала спускаться по лестнице, зажав карточки в кулаке.

Таргисов произвел на нее благоприятное впечатление, честно призналась она себе. Когда он заговорил о детских сломанных судьбах, ей даже подумалось, что он не совсем конченый идиот. Видно было, что этот человек обладал характером и горячим сердцем, откликающимся на чужую беду, и Таня думала о том, что если что-то и получится, то только у таких людей, которые важны тем, что способны верить даже в самую недостижимую, невозможную цель, и делать все для того, чтобы в конце концов эта цель оказалась правдой.

Она быстро шла к Привозу, надеясь в одной из лавок быстро отоварить хотя бы часть хлебных карточек. Таня всегда так делала. У новой власти – а для большинства одесситов власть большевиков все еще была новой, хотя и длилась не первый год, – все время менялись правила, и она боялась, что с появлением каких-то новых директив часть карточек может пропасть. Так уже однажды было, когда Таня не успела отоварить их в десятидневный срок, а потом появились какие-то новые нужные печати, и карточки пропали.

Но сейчас ей не повезло. Возле нужного магазина уже собралась очередь. И Тане не оставалось ничего другого, кроме как занять место в самом конце.

Это был известный всем секрет большевиков, о котором никто не говорил вслух. В стране были страшные перебои с продовольствием. Не хватало продуктов и хлеба. В лавках нэпманов они были, но продавались по таким завышенным ценам, что большинство населения не имели возможности их купить. Оставались только государственные хлебные карточки, раздаваемые на предприятиях работникам. И вот как раз по ним и не хватало хлеба, поэтому образовывались длинные очереди, стоять в которых можно было целый день.

Да, Таня прекрасно могла бы обойтись и без этого, но она отлично помнила слова Тучи о том, что это вопрос ее личной безопасности. Отличное прикрытие, удачный фасад, за которым можно скрыть все свои грехи. Если она перестанет получать карточки, возникнет вопрос: на какие средства живет вдова чекиста, где она зарабатывает деньги, на которые покупает хлеб в нэпманских лавках? Если бы подозрения возникли, большевики не стали бы церемониться.

Таня всегда отгоняла от себя страшную мысль: что станет с Наташей, если ее арестуют? Как девочка выживет? И ради безопасности дочки она была готова на что угодно, хоть землю есть! А потому раз в три месяца один день она посвящала стоянию в очередях.

Здесь была одна беднота, и Таня с ужасом всматривалась в уставшие, изможденные, злые лица. Большевики скрывали факт наличия таких людей, между тем расслоение общества было страшным. С одной стороны – наглое богатство, с другой – отчаянная нищета. Нередки были случаи, когда от голода люди падали в обморок на улицах и умирали.

Нэп принес разделение во все слои, и даже сами большевики начинали понимать, что подобное очень скоро принесет беду. В очередях люди роптали, они ненавидели богачей-нэпманов. Уже были случаи, когда камнями били богатые лавки и, раскрошив двери и витрины, выносили все продукты…

Вокруг очереди всегда вились уличные мальчишки. Чумазые, оборванные, одетые кое-как, со злым, отчаянным блеском в глазах, они сновали по запруженной людьми улице как маленькие пираньи, скаля острые зубы и готовясь вцепиться кому-нибудь в горло. Было опасно держать в руках сумки и кошельки – нередко мальчишки вырывали их прямо из рук и убегали с такой скоростью, что их невозможно было догнать.

Вот и сейчас бойкий уличный мальчишка с вихрами непокорных светлых волос, остающихся светлыми даже под страшным слоем грязи, сновал вдоль очереди, присматриваясь к людям. Засунув руки в карманы штанов, он насвистывал блатную песенку. Несмотря на апрель, ноги его, покрытые кровавыми волдырями, были босы.

Тане было страшно его жаль. Не задумываясь, она отдала бы ему карточки. Но так рисковать не могла. Потому ей оставалось страдать молча, играя свою роль. Поравнявшись с ней, мальчишка дерзко скользнул глазами по ее сумочке. Таня свесила сумку с руки, надеясь, что он ее украдет и хоть так она сможет помочь ему карточками. Но мальчишка пошел дальше, насвистывая свою песенку. Таня тяжело вздохнула.

– Вы бы, девушка, за сумкой лучше следили, – пожилая женщина в платке, стоящая перед Таней, повернулась к ней, – ишь, шастают тут, ироды… Отщепенцы.

Таню поразило слово, которое употребила женщина, – отщепенцы. Значит, она была не из простых. Таня хотела что-то ответить, но не успела: вдруг раздался крик. Истошно завопила какая-то женщина. Таня выскочила из очереди – ноги сами понесли ее вперед. Мальчишка вырвал сумку из рук какой-то толстухи и теперь улепетывал со всех ног. Но убежать он не успел. Какой-то здоровенный мужик сбил его кулаком с ног, мальчишка упал на землю. Люди выскочили из очереди и принялись бить его ногами.

Страшно закричав, Таня ринулась туда, в самую гущу бойни. Ее ударили по голове, сбили платок, разбили губу – из нее тут же закапала кровь. Но Таня не обращала на это внимания, она бросилась прямо под кулаки, крича: – Прекратите! Это же ребенок! Ребенок! Прекратите!..

Какая-то женщина вцепилась ей в волосы, голову обожгла жуткая боль. А множество ног в башмаках продолжали молотить маленькое тело, покрытое кровью и грязью…

Тане невероятно повезло: в этот момент мимо проходили двое людей Кагула – Серый и Подкова. Она, увидев их, истошно завопила: – Серый! Подкова! Ко мне!..

Двое взрослых здоровых мужиков быстро разогнали толпу и с ужасом уставились на окровавленную Таню, которая пыталась поднять с земли избитого мальчишку. С разбитой головы ребенка капала кровь.

– Машину быстро! Надо везти в больницу!

Машина сразу же нашлась: Серый и Подкова просто остановили проезжающий автомобиль, вышвырнули пассажиров и быстро посадили Таню с ребенком. Сами поехали с ними.

Мальчик умирал. Он лежал на руках у Тани. Платком она стирала с его лица кровь. Когда машину подбрасывало, он тихонько стонал, а из его глаз катились слезы.

– Братика найди… – уставившись на Таню в упор, прошептал он вдруг достаточно ясно, а в глазах его появилась четкая мысль: – Братика найди… медальон…

Таня отогнула ворот рваной рубахи. На простой веревке на тощей груди висел настоящий золотой медальон.

– Его Сашка зовут, – с трудом прошептал мальчик, – Сашка Лабунский… В медальоне… там…

Таня открыла медальон. Вместо фото там была справка из Городского приюта № 1 о том, что там находится воспитанник Александр Лабунский, 14.04.1919 года рождения, уроженец Одессы. К справке была приклеена фотография мальчика, очень похожего на того, что лежал сейчас у нее на руках.

– Он из приюта сбежал… Найди… – мертвыми губами шептал пацан.

– Как тебя зовут? – Таня глотала слезы.

– Дима… – прохрипел он. – Я его старше на три года. Мы вместе были… Я первый сбежал. Потом он. Найди… – голос его становился все тише.

– Я найду. Я обещаю тебе, – Таня осторожно сняла медальон. Она плакала, уже не скрывая слез. Мальчишка сжал ее руку и так не отпускал до самой больницы.

До операционной его не довезли… Таня с силой разжала его пальцы. Он умер в приемном покое, как только его положили на металлические носилки…

– Вы его родственница? – спросил осторожно дежурный врач, глядя на рыдающую Таню.

– Родственница, – сдерживая рыдания, твердо ответила она. – Я его похороню…

Отодвинув окровавленную прядь волос со лба мальчика, она подумала, что он похож на спящего ангела. И очень нежно поцеловала уже застывающее лицо мертвого ребенка…