Текст книги "Когда закончится декабрь…"

Глаша вернулась домой ближе к полуночи.

Декабрь хозяйничал вовсю на улицах большого города. Мостил льдом реку, рисовал кружева на окнах домов, хлопал дверями, раскачивал фонари, бросал горсти снега в лица запоздалых путников.

Декабрь проказничал, веселился и куролесил. Знал последний зимний месяц, что ему все можно. Все позволено. Ведь он – старший из братцев-месяцев, завершающий год, несущий надежду на новое и неизведанное.

Глаша, обняв подушку, крепко спала. И снилось ей, что навстречу, раскинув руки, бежит рыжий мальчишка. Заливисто хохочет и что-то кричит ей. Слов она расслышать не может, но тоже раскрывает руки и ловит мальчишку в свои объятия. И ощущение настоящего огромного счастья наполняет ее одинокую душу…

Глава 12

Семен Николаевич проснулся рано. Приподнявшись, посмотрел на часы. Четыре тридцать.

Тишина царствовала в доме. Безмолвие, глубокое и бескрайнее, наполняло спящий дом, пустынный сад и даже улицу.

Мужчина любил такие утренние часы, когда все еще было возможно. Можно было полежать в кровати, пройтись по притихшему дому, постоять у огромных окон, полюбоваться засыпанным снегом садом. Или можно было пойти на кухню и самому сварить себе кофе. А еще лучше сесть в гостиной на огромный диван и слушать эту звенящую тишину. И вспоминать, вспоминать, вспоминать…

Жизнь Семена Николаевича не баловала. Давным-давно он был веселым, смешливым и открытым всему миру человеком. Но ведь жизнь – и учитель, и наставник, и судья. Ему судьба отмерила столько боли и горечи, что, наверное, на десятерых бы хватило.

Однако жаловаться он не любил. Да и зачем? Кому станет легче от его стенаний и жалоб? Наоборот, что бы ни случилось, он понимал, что должен держаться, крепиться и бодриться…

Когда-то, уже кажется, что в другой жизни, он ходил, бегал, занимался парашютным спортом, ездил на велосипеде. А потом, потеряв обе ноги, растерялся. Упал духом, потерял самообладание. Не зная, что делать, утратил решительность. Не ощущая почву под ногами, порой впадал в ступор, часами лежал, уткнувшись в подушку, грыз ее зубами, чтобы не рыдать в голос.

Мечтал о смерти, но продолжал жить. И внезапно, одумавшись, в одночасье вдруг осознал, какое это счастье – жизнь! И стал жить…

Научился не обижаться, когда называют инвалидом, не реагировать, когда показывают пальцем, не скрежетать зубами, когда считают калекой, не отворачиваться, когда опускают или отводят глаза. Привык к протезам, которые ему подобрали в госпитале, научился ходить на них, едва опираясь на палочку. Дома, устав от напряжения, пересаживался в инвалидное кресло самой последней модификации и, ничуть не комплексуя, лихо передвигался по дому и саду, порой даже забывая, что у него нет обеих ног.

Жизнь полна красок, звуков, подарков, сюрпризов и неожиданных встреч. Нужно только уметь разглядеть ее подсказки и намеки, чувствовать ее потоки и течения.

Семен Николаевич долго учился радоваться жизни, а для этого не то что смирился, просто стал терпимее, снисходительнее, миролюбивее. Перестал отворачиваться от протягивающих руку, научился принимать помощь, распрощался с гордыней. И все как-то постепенно наладилось.

Он занялся делом, организовал свой первый клуб, потом еще один, и еще… И теперь он – владелец крупной сети спортивных клубов для военных инвалидов. Поначалу в его клубах тренировались только военные, пострадавшие в «горячих точках», или военные пенсионеры, а потом так случилось, что двери его клубов открылись абсолютно для всех инвалидов, образовав некое братство людей, которые, имея физический недостаток, полноценно общались, тренировались и укрепляли силу духа с помощью высококлассных тренеров, психологов и педагогов.

Позже, по просьбе мэрии города, клубы открыли свои залы и для детей-инвалидов. И теперь его дело стало не просто бизнесом, дающим заработок, приносящим удовольствие, но и настоящей духовной потребностью восстановить как можно больше людей, имеющих травмы и инвалидность.

Конечно, вокруг Семена Николаевича сплотилось много помощников, последователей, друзей и товарищей, но главным его счастьем оставались сын Павел и внук Матвей.

Павел и в самом начале трудного пути всегда стоял рядом, бок о бок, позволяя отцу иногда выдохнуть, подставляя плечо, даря ощущение единения, надежности и настоящего родства. А вот рыжий возмутитель спокойствия по имени Матвей ворвался в их жизнь пять лет назад.

С тех пор они жили как на пороховой бочке, потому что внук стал не только точкой притяжения, но главным нарушителем всех дозволенных границ. Он, наполненный невероятной энергией, носился по дому, как ураган, сметая все на своем пути. Сколько ваз он разгромил – не счесть, сколько чашек и стаканов перебил – не сосчитать. Вещи на нем словно горели, рубашонки и штаны рвались, майки и шорты пачкались, носки и ботинки вмиг превращались в хлам.

Но самым главным достоинством Матвея были его неистребимая потребность в справедливости и новой информации, а также желание во всем дойти до самой сути. Именно поэтому все приглашенные в дом няни не задерживались дольше трех-пяти месяцев: Матвей хотел понимать, что и зачем делается. Он требовал объяснения, почему няня поступила так, а не иначе. Он не хотел слепо подчиняться, капризничал и сопротивлялся. А если ему начинали просто приказывать или пытались наказать без причины, топал ногами и громко возмущался.

Мальчишка спорил, горячился, противоречил, препирался. Убегал на кухню к Нине, прятался в комнате у домработницы Тоси, забирался в чулан, залазил под кровать. Няни нервничали, злились, плакали и, наконец, уходили, не выдержав характера младшего Громова.

Нина, обожавшая малыша, смеясь, успокаивала очередную няню:

– Так ведь у него фамилия какая – Громов! Вот он ее и оправдывает, как гром среди ясного неба. А мальчонка-то у нас замечательный: чистый, нежный, ласковый. К нему просто надо ключик подобрать.

Но няни ключи искать не хотели, терпеть выходки Матвея не собирались, поэтому уходили, громко хлопая дверью.

В такие дни Матвей заходил в кабинет деда, прислонялся спиной к стене и опускал голову. Стоял так до того момента, пока Семен Николаевич не отрывался от бумаг, с которыми работал.

– Ну, что случилось, Матвей?

– Няня ушла. Опять, – тяжело вздыхал Матвейка.

Дед, едва сдерживаясь, чтобы не улыбнуться, нарочито хмурился.

– Отчего же она ушла?

Мальчишка совсем по-взрослому пожимал плечами:

– Устала.

Семен Николаевич, прикусывал губы, чтобы не расхохотаться, и тихо уточнял:

– Отчего же она устала? Полы мыла или тяжести таскала? Или, быть может, ее Тося заставила пылесосить?

– От меня… Сказала, что я упрямый, и сил у нее больше нет.

– Понятно. А ты действительно упрямился?

И тут мальчонку прорывало. Он кидался к деду, обнимал его за шею и торопился оправдаться:

– Я же не хотел, дед! Я только сказал ей, что старик в «Золотой рыбке» поступил неправильно. Надо было сразу заставить старуху работать, а не просить у рыбки помощи…

И это деда сражало напрочь! Откидывая голову назад, он начинал так хохотать, что слезы текли по щекам.

– Ну, ничего. Ушла – значит, ушла, это ее выбор. Хорошо, что ты имеешь свое мнение. А няню мы найдем.

Такие сцены повторялись довольно часто.

Семен Николаевич раньше не очень переживал, но то, что очередная няня ушла накануне нового года, его по-настоящему огорчило. Во-первых, у каждого в доме имелись свои обязанности в преддверии большого праздника, и некому было специально заниматься малышом. Во-вторых, Новый год – это, прежде всего, детский праздник, и впереди ожидались утренники, концерты, спектакли, представления. Отец и дед старались, чтобы Матвей повсюду успел, все посмотрел: и детский утренник в клубе у деда, и представление в цирке, и Кремлевскую елку, и детский спектакль в театре «Юного зрителя» и в кукольном театре Образцова… Но для этого нужна была няня, иначе все приготовления, планы и задумки просто не могли осуществиться.

Сейчас, сидя в тишине спящего дома, Семен Николаевич вдруг ласково улыбнулся…

Ни за что бы он не согласился разрушить то, что создавалось с такой любовью, таким трудом и заботой. И это меньше всего касалось дома, это относилось к отношениям с сыном и внуком, обслуживающим персоналом.

Тосю, домработницу, и Нину, повара, мужчина очень ценил, берег и охранял. Тосю, довольно своенравную, но удивительно трудолюбивую и честную, при всех называл домоправительницей, а Нину, искусную повариху и одаренного кондитера, ставил всем в пример. Вопрос оставался за няней…

Семен Николаевич вдруг вспомнил вчерашнюю гостью. Довольно необычная молодая женщина, рыжеволосая и пышнотелая, вызывала странную симпатию. Глядя на нее, хотелось улыбаться. И не важно, о чем она говорила. Ее лучистые глаза цвета выспевшей вишни, смешной хвостик на затылке, веснушки, рассыпанные по лицу, негромкий голос, природная медлительность – все это располагало к себе, внушало доверие, вселяло интерес и побуждало к общению.

Он заметил, что поразил ее своим появлением, но у женщины хватило такта и ума не демонстрировать изумление, наоборот, сделать вид, что ничего страшного она не увидела. Семен Николаевич также отметил, что Матвейка, в общем-то, своенравный, привередливый и громкий, сразу попал под очарование этой рыжей особы.

Семен Николаевич попытался восстановить в памяти лицо неожиданной гостьи, доставившей сына домой, но не получалось. Вспоминались только рыжие волосы, руки с необычным кольцом на безымянном пальце левой руки и негромкий голос. Кольцо это, похожее на свившуюся клубком змейку, привлекло его внимание. Ему казалось, что он уже не раз видел подобные кольца, которые только подчеркивали индивидуальность владелицы.

На кухне послышался звук передвигаемой посуды. Семен Николаевич, спохватившись, поспешил туда. Он предпочитал выпить чай или кофе в тишине и спокойствии, но, задумавшись, упустил этот сладостный момент.

Нина, услышав звук, обернулась:

– Доброе утро, Семен Николаевич! Вы уже проснулись?

– Ну, Ниночка, ты хватила! Я встал в четыре тридцать, когда все вы еще десятый сон досматривали.

– Как вам это удается, до сих пор не пойму! И ложитесь не рано, и встаете чуть свет! Чудеса! Вы сегодня чай или кофе?

– Давай-ка, милая, сегодня чайку! С лимончиком, с тостами…

Но выпить свой утренний чай он не успел, потому что в кухню вышел, сильно хромая, Павел.

Обеспокоенный отец нахмурился:

– Все-таки болит? Отек не стал меньше?

Павел, не спавший толком всю ночь, покачал головой.

– Нет. Не меньше. Болит сильно, но, слава богу, на ногу наступать могу.

– Это не дело, Павел! Надо ехать в больницу. Кстати, этим надо было заняться еще вчера.

– Да чего туда ехать? Василий Иванович вчера посмотрел, мазь выписал.

Нина, не сдержавшись, всплеснула руками:

– Конечно, надо в больницу. Я еще вчера говорила, что Василий Иванович, хоть доктор и хороший, но не рентген. Надо снимок сделать.

– Нина дело говорит, – Отец погладил седую голову. – Завтракай и отправляйся в больницу. Нечего тянуть.

– Да как же я поеду? Нога-то болит как раз правая. Как машиной управлять? Именно поэтому меня Глафира привезла.

Семен Николаевич, взяв чашку с чаем, кивнул.

– Точно. Тогда поедешь со мной. Меня довезете до клуба, а потом Дмитрий и тебя отвезет. Эта Глафира вчера прямо фурор произвела. Наш Матвейка ей просто в рот смотрел.

– Она и вправду редкостный экземпляр, – усмехнулся Павел. – Добрая, отзывчивая, внимательная…

Семен Николаевич внимательно глянул на сына.

– В моей жизни было немного рыжих людей, поэтому я о них судить не могу.

– Так это же очевидно, если человек кидается тебе на помощь. И потом еще везет тебя в тьмутаракань…

– Не знаю, – Семен Николаевич резко поставил чашку на стол. – Не вижу ничего очевидного. Помогла и помогла. Хотя и мне кажется, что она – неплохой человек. Что будем с няней делать? У меня времени нет, я до вечера уеду, у Тоси и Нины своих дел выше крыши. Ты думаешь принимать какое-то решение?

– Пап, – возмутился Павел. – Да когда ж мне было его принимать, если няня только позавчера ушла, а вчера я с самого утра домашними делами занимался. А сегодня вот… С такой ногой не набегаешься.

– А зачем тебе бегать? – отец недоуменно свел брови к переносице. – После больницы вернешься, телефон – в руки, и звони по агентствам. – Он развернул кресло и, уже уходя, обернулся к сыну. – Кстати, кем эта твоя новая знакомая работает? Как ее полностью зовут?

– Глафира? Библиотекарем в центральной детской библиотеке. Глафира Сергеевна она…

Семен Николаевич задумчиво поджал губы и вдруг улыбнулся.

– Ну, как вариант, думаю, и она подойдет. А что? Зато Матвей будет счастлив. Ну, ладно, дерзай!

Через час отец и сын Громовы уехали из дома.

Тося занялась уборкой, а проснувшийся Матвей сидел на кухне за круглым столом и рисовал на большом альбомном листе. Нина, сварив ему кашу, подошла поближе и заглянула через плечо мальчика.

– Ого, как красиво! А что это? Что ты тут изобразил, Матвейка?

Пятилетний мальчик поднял голову и уставился на Нину.

– А ты разве не видишь?

Нина, наклонившись ниже, присмотрелась. На большом листе она увидела дорогу, вьющуюся среди зеленых полей. Вдали какие-то постройки: то ли город, то и село… Улыбающееся солнце на небе, облака… И чуть поодаль небольшая фигурка с ярко-рыжими волосами.

– Кто это? – Нина недоуменно ткнула пальцем в крошечную фигуру. – Ты? Ты себя нарисовал?

– Ты что, Нина? Это же наша Глаша!

– Наша? – сердце у Нины ухнуло в ноги.

– Да. Наша Глаша. Видишь? Идет к нам…

Нина покачала головой и, чтобы отвлечь Матвея, отодвинула листок в сторону.

– Так, милый мой, давай-ка завтракать, потом дорисуешь. Хорошо?

День покатился…

Первая неделя декабря подходила к концу. Мороз не отступал. Добросовестно посыпал землю искрящимся снегом, удлинял ночи, укорачивал день. Торопился, понимая, что век его недолог.

А снег все шел и шел. Настырные снежинки лезли в рот целоваться, прилипали к щекам, нависали на ресницах. Все женщины становились похожи на Снегурочек, а мужчины – на Дедов Морозов.

Декабрьская суета усиливалась. Приближался Новый год. Люди торопились приобрести подарки, закупить продукты, позвонить, заказать, испечь, отправить… Да мало ли дел в преддверии любимого праздника?

Торопились люди, суетились, хлопотали, крутились. Занимались делами. И все же все помнили, что декабрь – это праздник детства. Ведь сколько бы нам ни исполнилось лет, мы, как в далеком детстве, по-прежнему верим в чудо и неустанно ждем его…

Глава 13

Павел Громов к своим тридцати пяти повидал многое. Жизнь, щедро пересыпанная солью и сахаром, особо его не баловала, но и не наказывала. Все было как у всех. Всего поровну. Радости, мимолетные и искренние, сменялись полосами неудач, горестей и провалов. Белые полосы чередовались с черными. Как день и ночь. Как зима и лето.

Всего хватало, ни в чем ему не было поблажки.

Вырос Павел в маленькой семье, состоящей из двух человек – сын и отец.

Отец, Семен Николаевич, довольно строгий, неулыбчивый и жесткий человек, в глубине души очень любил своего единственного сына, но считал, что не должен проявлять слабость, и воспитывал мальчишку в строгости. Тогда они жили в крошечной двухкомнатной квартире в ста метрах от метро, что очень облегчало им передвижение.

Отец, инвалид, ходил на протезах, опираясь на палочку, а иногда, когда не требовалось поездок на метро, передвигался на инвалидном кресле. Соседи, люди вменяемые и милосердные, написали общее заявление в мэрию, и им поменяли их двушку на четвертом этаже на равноценную, но на первом.

В школе, которая, к счастью, находилась во дворе дома, Павел учился с удовольствием. Учителя его хвалили и пророчили будущее медика, потому что мальчишка всегда всем помогал и мечтал поступить в медицинский институт. Но когда пришло время поступать, Павел выбрал журналистику.

Семен Николаевич тогда преподавал в военной академии.

– Сын, ты же медиком хотел быть? – удивился он.

– Ну, вот так. Теперь решил, что журналистика интереснее.

– Но так не выбирают. Вчера – медицина, сегодня – журналистика, завтра еще что-то… Слишком легкомысленно, несерьезно подходишь к этому вопросу.

Но Павел, понимая, что отец всего лишь волнуется за него, обнял Семена Николаевича за плечи.

– Пап, ты, главное, верь в меня. Я тебя не подведу. Журналистика – это мой осознанный выбор.

Слово свое Павел сдержал. Еще в студенчестве стал сотрудничать с телевидением, проходил практику на одном из центральных каналов, писал статьи и заметки, участвовал в марафонах и конференциях, набирался опыта и перенимал мастерство у легенд российского телевидения.

Павла полюбили, оценили его тактичность, острый ум, эрудированность, блестящее чувство юмора и замечательное «чувство локтя». Что бы ни случилось, Павел всегда оказывался рядом, поддерживал коллег, сопереживал и приходил на подмогу. Со временем перешел на постоянную работу на любимый телеканал и стал его специальным корреспондентом.

Вот уж когда сбылась его мечта… Он совместил все в одном: ездил по всей стране, знакомился с людьми, помогал им. В общем, занимался любимым делом. О чем он только ни рассказывал зрителям с экрана телевизора: и о качественных винах, и о школьном питании, и о пальмовом масле, и о ненасытном ковиде, и о противостоянии города и села, и о необходимости прививок… Его репортажи о медиках, воюющих с новомодной заразой, об антипрививочниках и о монастырских приютах удостоились наград и всеобщего признания.

Работая, Павел себя не жалел, группу свою нагружал, стараясь не упустить нечто единичное, малозаметное, из которого потом формируется представление об общем… И вдруг однажды, в погоне за животрепещущими темами, он столкнулся с такой, которая стала для него судьбоносной.

Так уж случилось, что у Павла, красавца, умницы и просто порядочного человека, с личной жизнью не складывалось. Так бывает. Каждая его попытка заканчивалась крахом.

На третьем курсе он, студент факультета журналистики лучшего вуза страны, влюбился в шведку, которая приехала на полугодовую стажировку. Они встретились случайно в студенческой столовой, присели за один столик и уже не смогли расстаться.

Раскованная и независимая Вильма так поразила впечатлительного Павла, что он потерял дар речи. У нее были совершенно белые, будто выбеленный русский лен, длинные прямые волосы, серые глаза, и такая белая кожа, что на ней просвечивались голубые прожилки.

Вильма почти не красилась, только подкрашивала тушью светлые ресницы, а волосы чаще всего стягивала на голове в обычный хвост. Ее тонкая длинноногая фигура вызывала у Павла такой трепет, что он даже переставал дышать, глядя на любимую.

Вильма говорила по-русски хорошо, но с известным скандинавским акцентом. И даже этот акцент умилял молодого человека.

Любовь их, вспыхнувшая внезапно, так захватила обоих, что первые две недели знакомства они даже на занятия ходили через раз. Потом, правда, немного придя в себя, стали заниматься, посещать лекции и семинары, понимая, что вылететь из университета было бы огромной глупостью. Анализировать свои поступки они не могли: голова кружилась от любви, сердце колотилось, душа пылала.

Вильма умела быть такой нежной и страстной, но Павлу казалось порой, что он сейчас задохнется от чувственности, сжигающей все его естество. Осознав, что безумно влюбился, он, как любой порядочный человек, решил срочно жениться.

Через два месяца после знакомства с Вильмой, Павел, сидя в кафе, прошептал:

– Поженимся?

Вильма, тоже по уши влюбленная в красавца Павла, бросилась ему на шею, не стесняясь присутствующих.

– Поженимся и уедем, – неожиданно выдала она.

– Куда уедем? – опешил Павел. – В свадебное путешествие?

Вильма счастливо захохотала, отбросив льняные волосы за спину.

– Нет! В Швецию! Мы будем жить в Швеции!

Такого разворота Павел не ожидал. Он не думал ни о чем, кроме своей любви. То, что Вильма успела все решить и продумать, больно царапнуло его.

– Вильма, какая Швеция? Зачем? А учеба?

Однако, девушка, со свойственной ей прагматичностью, уже все просчитала и, не понимая причины его удивления, нежно прижалась к нему всем телом.

– Ты переведешься. Будешь учиться в Стокгольме. Родители мои живут под Стокгольмом, а я снимаю там маленькую квартирку. Нам двоим там тоже будет хорошо. Это будет только наше гнездышко.

– Постой, – Павел нахмурился. – А мой отец? Ты о нем подумала?

– Отец? А причем здесь он? – нахмурилась Вильма.

– Как причем? Это моя семья.

– Какие мелочи, – она искренне недоумевала. – Твоя семья теперь я! А он – взрослый мужчина, ты же ему не нянька! Будет звонить, иногда ты будешь приезжать.

Павлу вдруг стало не по себе.

«Когда она успела обо всем подумать? Почему меня не спросила? Почему не узнала, хочу ли я покинуть страну? Смогу ли жить без отца?»

Мысли, словно растревоженный пчелиный улей, закрутились вихрем в голове. Они перескакивали с одного на другое, отталкивали друг друга, торопились, сбивались, накручивались. А Павел все смотрел и смотрел на уверенную в своей правоте Вильму и никак не мог отделаться от неприятного чувства, которому еще не знал названия, но которое уже зародилось, крепло, разрасталось и сильно саднило в груди.

Вильма, видя замешательство возлюбленного, легко коснулась его плеча.

– Паша, что с тобой?

– Ничего. Задумался, – он улыбнулся.

Она прищурилась, почувствовав его холодность.

– Я не понимаю. Разве плохо жить в Швеции? Ведь все в мире мечтают об этом?

И тогда он, понимая, что ее не переубедить, горько выдохнул:

– Я не мечтаю. Прости…

Они расстались. Было так больно, что он, закрывшись в своей комнате, плакал, как ребенок, уткнувшись в подушку. Вильма же, чувствуя, что страдания слишком жестоко терзают ее, решила этот вопрос радикально: чтобы не видеться с Павлом, она расторгла договор и вернулась в Стокгольм. Накануне отъезда позвонила Павлу и попросила его приехать в аэропорт. Она и сама не знала, зачем это делает, но надежда, что Павел передумает, согревала ее до последнего.

Они долго стояли перед огромным окном, выходящим на летное поле, и молчали. Каждый старательно прятал свою боль. Но когда объявили посадку, она кинулась к нему и, обняв, зарыдала. Они так и стояли, крепко обнявшись, пока, наконец, контролеры не позвали ее на посадку…

Долго Павел не мог позабыть Вильму. Не получалось. Тосковал. Рассматривал их общие фотографии. Перечитывал ее сообщения в телефоне. Перебирал ее записки. Ему все снились ее белые волосы… Просыпаясь ночью, он вскакивал с кровати и хватал телефон, чтобы позвонить ей. Но потом останавливался, откладывал телефон и задумчиво смотрел в окно. Будто все пытался увидеть Вильму где-то там, за стеклом…

Прошло два года, прежде чем Павел смог вновь ощутить, что способен любить, радоваться и быть счастливым. Тогда он уже стажировался на телевидении.

Была весна. Оглушительная, звенящая, пронзительная. Птицы горланили весь день напролет, остро пахло цветущей черемухой, мир казался сотканным из света и добра.

Девушка торопливо шла по телецентру и все время говорила по телефону. Павел, волей случая оказавшийся рядом, слышал лишь обрывки фраз: «Врач… Вызывай „скорую“… Не терпи… Будет хуже… Таблетки…». Когда они вошли в лифт, он увидел, что девушка едва сдерживается, чтобы не заплакать.

– Простите, у вас что-то случилось? – не выдержал Павел. – Просто услышал ваш разговор. Извините.

Незнакомка, всхлипнув, обернулась к Павлу.

– Маме плохо. Она дома одна, врача вызывать не хочет. А я переживаю, у нее недавно гипертонический криз был. Вдруг инсульт случится, а она одна…

– Так поезжайте к ней, чего тянуть?

– Не могу, – девушка опять всхлипнул. – У меня эфир через двадцать минут.

– Диктуйте адрес, – велел Павел.

– Что? Зачем?

– Ну, если вы не можете, поеду я! А то так и правда, до беды недалеко. Ну? Да не разбойник я! Можете позвонить в мою редакцию. Я стажер, после журфака. Павел Громов.

Девушка, прикуcив губы, на мгновение задумалась, а потом заторопилась:

– Я вам ключ дам, а ей позвоню, чтобы она не испугалась. Там на столике лекарство, но лучше, наверное, «скорую».

Павел записал в телефон адрес и выскочил из лифта.

– Разберемся.

Он даже не спросил имени девушки, ни ее номера телефона, ни как зовут маму, просто бежал спасать человека.

Потом они со смехом вспоминали этот день, а тогда ему было не до смеха. Ехал он на такси минут двадцать, на четвертый этаж взбежал по лестнице, звонить в дверь не стал.

Седая женщина, лежащая на диване, приподнялась ему навстречу.

– Мне Милочка позвонила…

– Ага, значит ее Мила зовут? – Павел улыбнулся. – А вас?

– Татьяна. Татьяна Ильинична.

– Значит, так, Татьяна Ильинична, не будем рисковать и вызываем «скорую», да?

– Как скажете, – женщина прилегла и вздохнула. – Милочка на работе, я не хотела ее волновать.

– Правильно, ее не надо, меня волнуйте.

Павел вызвал «скорую», помог женщине собраться, закрыл ключом дверь и поехал вместе с ней в больницу.

– Что ж вы, Павел, столько времени на меня тратите, – сокрушалась Татьяна Ильинична. – Я уже в порядке. Поезжайте домой.

– Ну, уж нет, – Павел ласково взял женщину за руку. – Вы не думайте обо мне. Думайте о чем-нибудь хорошем, это полезно.

Когда Мила приехала в больницу, Павел все еще сидел там в холле. Заметив его, она испуганно кинулась ему навстречу.

– Ну, что?

– Все нормально. Привезли, положили в отделение. Пятая палата. Соседки хорошие. Врачи – милейшие люди.

Мила бросилась к матери, а он, вместо того, чтобы уйти, опять присел на кушетку. Ждал довольно долго.

Мила вышла из отделения минут через сорок.

Увидев Павла, ахнула:

– Вы еще здесь? Господи! Я даже вас не поблагодарила! Спасибо! Мама сказала, что вы замечательный.

– Ну, а вы что думаете по этому поводу? – ухмыльнулся Павел.

– И я того же мнения! Спасибо сто раз!

– Да не нужно сто раз, одного достаточно, – Павел развел руками. – Ну, что? Ужинать? Вы ели?

– Ой, даже не помню, – растерялась Мила. – Кажется, нет. День сегодня беспокойный, некогда было!

– Тогда вперед, – Павел указал на дверь. – Идемте.

Любовь родилась не сразу. Они узнавали друг друга постепенно, присматривались, привыкали. Шаг за шагом, день за днем. Целый год встречались, украдкой целовались на работе, обнимались в машине, ночевали то у Павла, то у Милы. Но когда Павел вдруг осознал, что ему хочется видеть ее постоянно, он, не раздумывая, предложил ей съехаться.

– Хватит скитаться. Мы ж не школьники. Хочется все время держать тебя за руку. Чувствовать твой запах. Дышать с тобой одним воздухом.

– Фу, как пафосно, – смешливо прищурилась Мила.

– Может и пафосно. Зато от всего сердца. Ну, давай жить вместе?

– Нет, Паша, не получится, – Мила смущенно улыбнулась. – К тебе насовсем переехать я не могу. Как маму оставить? А у нас тоже нельзя, негде, наша двушка еще одного жильца не выдержит.

Павел привлек ее к себе, заглянул в глаза.

– Давай снимем большую квартиру, и маму заберем? А лучше к нам за город переезжайте.

– Нет, не получится.

– Тогда выходи за меня замуж. Все решится само собой!

– Давай не будем торопиться, – покачала головой Мила.

– Да как же не будем? Я уже твоей маме в глаза смотреть не могу, она-то, в отличие от тебя, спит и видит нас молодоженами.

– Паша, мне – двадцать восемь, тебе – двадцать четыре…

– И что? Ты посмотри на себя, выглядишь, как школьница!

– Не в этом дело, – Мила, потемнев лицом, отошла к окну. – Я уже была замужем. Как говорится, сходила и вернулась. Спасибо, больше не надо.

– Я никогда не спрашивал, но теперь хочу знать. Почему вы расстались?

– Не знаю. Я не кокетничаю. Правда, не знаю. Не понимаю. Все как-то сошло на нет: чувства, теплота, эмоции. И не ссорились даже, просто перестали разговаривать – не о чем было.

Павел схватил ее в объятия, затормошил.

– Милка, я никогда не перестану с тобой разговаривать! Клянусь! Я еще тебе надоем своей болтовней! Давай покончим с одиночеством. Ну? Поженимся.

Мила отстранилась.

– Разве надо жить вместе, чтобы не чувствовать одиночества?

– Но если есть любовь, почему не объединиться?

Но Мила была непреклонна. Она очень привязалась к Павлу, дорожила им, ждала и скучала. Но любила ли? Павел так и не понял этого, самого главного. Он вообще не понял ее.

Что-то в ней, на первый взгляд, открытой и естественной, так и осталось для него под семью замками, и дорогу в эти потаенные уголки ее души он так и не смог найти.

Еще месяцев через семь Павел стал замечать, что Мила не сразу отвечает на его сообщения, иногда отказывается проводить выходные вместе, скучает рядом с ним и почему-то отводит глаза.

Потом она вдруг одна уехала на неделю в Крым и перестала поднимать трубку.

Павел переживал, не находя причин для охлаждения, но, умеющий быть тактичным и ненавязчивым, решил ее больше не беспокоить.

Он страшно тосковал. Долго лежал в кровати с открытыми глазами, все прислушиваясь к шагам за дверью, часто ездил навещать Татьяну Ильиничну, привозил ей фрукты и сладости, возил ее к врачу, даже не сообщая об этом Миле.

Подолгу задумчиво крутил в руках ключ от их квартиры.

То убирал с письменного стола, то доставал обратно портрет Милы.

Все потихоньку разваливалось. Поначалу исчезли легкость, искрометность отношений, затем появилось ощущение неудобства и скованности, а уж потом все и вовсе повалилось, как снежный ком…

Так и разошлись. Никого не обвиняя, ничего не выясняя. Каждый пошел своей дорогой.

Дорог в мире много. Для каждого найдется своя. Главное, не ошибиться в выборе, не пропустить свой поворот, не промахнуться на перекрестке.

Павел пошел своим, нелегким путем. С головой окунулся в работу. Побывал и на Крайнем Севере, и в Чечне, и в Абхазии.

Семен Николаевич, глядя на него, тревожился: уж слишком рьяно сын взялся за дело, как бы не надорвался. А потом понял, что Павел специально так нагружает себя, убегает от боли, прячется от мыслей.

И промолчал. Только издали внимательно следил, чтобы в горячке сын не сорвался, не натворил бед, не растерял себя, сохранил душу.