Текст книги "Ничья"

Глава 12

Май, шаловливый, капризный и своевольный, подкатил к последней неделе. Уже вовсю цвела сирень, и ее невероятный аромат пьянил жителей Александровки, дурманил голову, манил на улицу.

Учитель рисования специально водил учеников в парк на пленэр, подарив детям возможность поработать на природе и создать живописное изображение сирени при естественном освещении.

В парке, с северной стороны за Домом культуры, находилось заветное место, гордость Александровки. Этот райский уголок, созданный лет двадцать назад учителем биологии, стал теперь местом паломничества сельчан всех возрастов. Специально высаженные кусты сирени разных сортов сводили с ума своими оттенками, тонами, ароматами: белая, фиолетовая, сиреневая, махровая, гладкая, лиловая, персидская.

А в сельских садах уже цвели плодовые деревья. Жужжали пчелы. Обновленная земля медленно, но верно, шла к лету.

Май – канун лета, и он старательно и добросовестно выполнял свою вечную работу: раскрашивал мир в яркие цвета, проливал землю дождями, удивлял своими причудами.

Баба Марфа, как бдительный часовой, стояла возле плетня, оглядывая дорогу подслеповатыми глазами. Ей было скучно: внуки еще на уроках, Ольга на работе, соседка Лиза, давно ставшая членом семьи, убежала в школу.

– Всем хорошо, у всех дела, одна я беспризорная, – хмуро шмыгнула носом старушка.

Она одиноко слонялась по двору, подолгу стояла у ворот, вздыхала и томилась бездельем.

Ольга, чтобы поднять свекрови настроение, часто шутила:

– Вы, мама, у нас как сторож, сразу два двора охраняете!

– Ага, – сердито отмахивалась старуха, – еще скажи, как цепной пес.

Ольга, подмигивая Елизавете, ухмылялась.

– Что вы, мама, я ж на вас, как на себя, надеюсь.

Баба Марфа терпеливо дожидалась лета. Во-первых, станет теплее, а она с возрастом стала чувствительна к холоду. А во-вторых, и это самое главное, закончатся занятия в школе, и внуки, наконец, станут все дни проводить с ней.

Старушка, тяжко вздохнув, глянула на дорогу и вдруг насторожилась. Засуетилась, подошла ближе к ограде, прищурилась, подняв руку к глазам, пригляделась. Она заприметила, что кто-то шел от перекрестка к их домам.

Марфа обрадованно поправила платок на голове, одернула толстую вязаную душегрейку, открыла калитку и поспешно шагнула за ворота. Там, облокотившись о неизменную палку, замерла, грозно свела брови, всматриваясь в приближающегося незнакомца.

Маленькая худенькая фигурка быстро двигалась и, наконец, бдительная старуха смекнула, что по улице идет девочка. Марфа сделала шаг вперед, и, дождавшись, пока она приблизилась, расплылась в приветливой улыбке.

– Здравствуй, милая. Ты к кому? Не к нам ли?

Девочка растерянно остановилась, и, качнув головой, указала на дом соседки.

– Я в последний дом. Вот этот, с голубыми ставнями.

– А зачем тебе этот дом? Ты кто? – Марфа подозрительно нахмурилась.

– Я к Елизавете Алексеевне, – робко улыбнулась девочка. – Она меня позвала.

– Ну, если позвала, тогда ладно. А звать-то тебя как?

– Лиза.

– Ах ты ж, матерь Божья! – старуха истово перекрестилась. – Вот тебе раз! Так ты тезка нашей Лизы? Так другое дело. Ну-ка, иди сюда, садись на лавочку. Лиза-то еще в школе, все мается со своими учениками, суетится, волнуется. А ты подожди, не уходи. И мне веселей будет, мы с тобой поболтаем. А может, чаю хочешь?

– Нет, спасибо, – девочка смущенно присела на краешек лавочки.

Марфа подслеповато прищурилась, разглядывая свою гостью.

– Ишь, какая ты хорошенькая! Только больно худая. А чья ты? Я вроде тебя раньше не встречала, а к моим внукам дети со всего села прибегают.

– Мы приехали недавно. Я из Донецка.

– Ах, ты ж, милая моя, – сообразила, наконец, баба Марфа, о ком речь. – Ну, ничего, ничего. Теперь все у вас наладится. Люди у нас добрые, село большое. Видишь, какое раздолье вокруг, такого воздуха, как у нас, нигде нет. Тут тебе и река, и лес, и поле. Красота! Сколько лет на свете живу, а все никак не нагляжусь на просторы наши, – старушка тронула девочку за плечо. – Подвинься-ка, милая. Присяду рядышком.

Они сидели рядом. Детство и старость. Начало и конец. День и век. Несмышленость и опыт. Наивность и мудрость. Ветка и корень. Будущее и прошлое.

И эта кажущаяся несовместимость не только не отталкивала их, а, напротив, объединяла, сближала и давала возможность для долгого спокойного диалога.

– А я, Лизок, все одна да одна, – пожаловалась Марфа.

Девочка вопросительно взмахнула длинными светлыми ресницами.

– Почему, бабушка?

– Как тебе сказать? Годы. У каждого свои заботы, а я все брожу, пристаю с разговорами, отвлекаю.

Девочка обернулась к ней и по-детски прямо спросила:

– Плохо тебе одной? – Лиза протянула руку и погладила ее сутулой спине. – Не грусти!

Старушка, которую никто так искренне давно не жалел, схватила ее, обняла дрожащими руками и прижала к себе.

– Ишь, ты какая милостивая! Ангел мой.

– Смешная ты, бабушка, – довольно улыбнулась девочка.

Они еще долго сидели на лавочке. Марфа вспоминала далекое прошлое, ушедшую юность, погибшего сына. И Лиза, слушая ее, внезапно заплакала и стала рассказывать, что им пришлось пережить на родине: бессонные ночи, разрывы снарядов, гибель мамы и тети.

Так и сидели они, обнявшись, прижавшись друг к другу, по очереди вытирая горькие слезы. Марфа, утомившись, взглянула на небо.

– Ну, детка, а время, поди ж ты, перевалило за полдень. Что-то задерживается наша Лизавета. Знаешь что? А пойдем к нам. Хочешь, не хочешь, а обедать давно пора.

Лиза послушно встала, взяла старуху за руку и пошла с ней.

Елизавета вернулась домой часам к четырем. Не торопясь переоделась, устало повела плечами, невзначай глянула на календарь.

– Боже мой, неужели через три дня лето? Каникулы!

Елизавета вышла на кухню, достала кастрюлю с борщом, собираясь пообедать, но в это время в угловое окно стукнули. Недоуменно замерев, женщина поставила кастрюлю на стол и кинулась к окну.

– Лизавета, ты дома? – раздался хриплый голос Марфы.

– Что, бабуль? – Елизавета открыла окошко.

– Это я хочу у тебя спросить, ты спятила, что ль? Ты, мать моя, девчушку в гости позвала, а сама до вечера в школе сидишь. Ну? Кто ж так делает?

– Вы о чем? – Елизавета озадаченно уставилась на Марфу.

– Да как же о чем? – вышла из себя бдительная Марфа. – Лиза к тебе часов в десять пришла, а ты когда дома появилась?

Женщина, до которой дошел смысл слов старухи, ахнула:

– Господи! Я же ее в гости звала вечером. Где она?

– Сидела у меня, я уж ее и покормила, а теперь домой пошла. Говорит, дядя будет сердиться. Видишь, как ты девчонку подвела?

– Ну, понятное же дело, что я днем на работе, – расстроенно вздохнула Елизавета. – Хорошо, что хоть вы дома оказались. Спасибо! Сейчас поем и схожу к ним.

– Вот-вот. – Марфа, отвернувшись, поковыляла к себе во двор, что-то возмущенно бормоча.

Наша жизнь – штука загадочная. Кто ею управляет – сказать нельзя, как и нельзя предугадать ее течение, повороты и решения. Но еще более непредсказуема ее напарница – судьба человеческая. На пару с жизнью они умеют так обласкать, так пригреть, что сердце от счастья замирает. Но милость их может быть недолгой, а настроение – переменчивым. И если судьба рассердится, то и жизнь не покажется медом. Откуда-то свалятся на голову неисчислимые беды, черные полосы станут шире и четче, и радуга перестанет сиять на небосклоне.

Жизнь наша – удивительная затейница, сумасбродная чудачка и немыслимая фантазерка. Если разойдется, ее трудно остановить и сложно поспеть за ее поворотами, кульбитами и уклонами.

Так что планировать и загадывать – дело неблагодарное, ведь если судьба подслушает наши планы, жизнь обязательно все переиграет по-своему.

Елизавета это неписаное правило знала давно.

Еще в монастыре настоятельница, мать Серафима, очень полюбившая сироту Лизоньку, часто говаривала:

– Ты, Лизочка, далеких планов не строй. Не зря в народе говорят, что «загад никогда не бывает богат». Ты лучше потихоньку-полегоньку иди к своей цели, будь умной и упорной, жизнь трудолюбивых любит. И не забывай Бога благодарить. Ведь люди обычно зачем в храм идут? Все просят Господа нашего да Богородицу о своем, земном. Это и понятно, человеку важно попросить помощи, и это не возбраняется. Бог любит своих детей, помогает. А они потом опять приходят, и опять просят. А когда же благодарить за полученное? Когда же придет время войти в храм не с просьбой, а с благодарностью? Надо же и спасибо вовремя сказать. Это важно помнить. Вот ты и не забывай почаще произносить «Слава Богу за все», и душа твоя улыбаться будет. И дела станут спориться.

Став значительно старше, Елизавета все чаще вспоминала своих, как она говорила, духовных родителей – отца Леонида и мать Серафиму. Они дали ей столько любви, научили всему, что сами знали, не принуждая и не потворствуя. Умели и строго пресечь, и нежно приголубить. Когда два года назад не стало матери Серафимы, Елизавета на неделю уехала в родной монастырь, где до сих пор монашествовала Маруся, любимая подруга и названая сестра. Они, обнявшись, долго и горько оплакивали свою тяжкую утрату.

Задумавшись, Елизавета не услышала, как хлопнула входная дверь. Вздрогнув от неожиданности, она выглянула из кухни. У порога стояла девочка с белыми, словно льняными, волосами. В руках держала миску, накрытую полотенцем.

– Здравствуйте. Вот дядя оладьев напек, велел вам отнести. Попробуйте.

Елизавета, вспыхнув от радости, подошла к смущенной девочке.

– Лиза, как я рада, что ты пришла!

– А я уже приходила сегодня, – девочка покраснела от удовольствия.

– А я знаю, мне баба Марфа рассказала. А что ж ты так рано пришла? Я же в школе до трех-четырех часов.

– Просто так. Скучно было дома.

– Ну, давай, проходи, – Елизавета обняла ее за плечи. – Какой твой дядя молодец. Надо же, и оладьи умеет печь.

– А он все умеет, – вдруг гордо подняла голову Лиза. – Он и суп нам варил, и кашу, и картошку жарил.

– Да ты что? – захохотала Елизавета. – Ну, если даже картошку жарил, тогда, конечно, он лучше всех! Ну, пойдем, пойдем. Умница, что пришла. А я ведь еще даже и не обедала. Вот мы с тобой вместе сейчас и сядем. И борща поедим, я вчера варила, и оладьи ваши попробуем, да?

– Пойдемте, – Лиза, осмелев, улыбнулась.

Они весело болтали, ели с удовольствием, им было хорошо и уютно вдвоем. Елизавета, отодвинув тарелку, усмехнулась.

– Знаешь, я живу одна, и одной мне неплохо, я привыкла. А когда ты пришла, мне еще лучше стало. Вот что значит хорошая компания.

– У вас нет никого? Ни детей, ни мужа? – удивленно взмахнула ресницами девочка.

– Совершенно верно. Ни детей, ни мужа. Хотя, это как посмотреть: я работаю в школе, и детей у меня много, мужа нет, но есть подруги.

– А где они, подруги?

– Одна вон, за плетнем. Ты с бабушкой Марфой уже познакомилась, так вот Ольга, моя подруга, ее невестка.

– А вторая?

– А вторая, Маруся, живет в монастыре.

– Да? – испуганно прошептала девочка. – Ее там закрыли?

– Ну, что ты! Нет, конечно, это же не тюрьма. Она монашенка, но путь свой выбрала сама. Главное ведь знаешь, что? Свобода выбора. Понимаешь? Ты можешь быть кем хочешь. Заниматься чем угодно. Только должна сама выбрать свой путь. Сама, чтобы никто на тебя не давил, не указывал, не настаивал. И тогда ты будешь любить свое дело, служить ему всем сердцем.

– А вы сами выбрали свое дело?

– Думаю, да. Я ведь тоже много лет жила в монастыре, и меня там таким чудесам научили!

– Но чудес не бывает, – недоверчиво засмеялась Лиза.

– Бывает, – лукаво подмигнула Елизавета. – Я умею, например, так вышивать, как мало кто на всем свете. И все говорят, что это чудо! В нашей обители тайны нашей вышивки и плетения кружев мастерицы передают только по наследству. От одной сестры к другой.

– Там живут только родственники? Сестры? – Лиза подозрительно нахмурилась. – Так их много, значит?

– Эх, Лизонька, – Елизавета погладила ее голове, – как много тебе предстоит еще открытий в жизни! Нет, в обители живут не родственники, просто они так называют друг друга.

– И чему же вас эти сестры научили?

– Много чему. И шить, и вязать, и плести кружева, и знатно вышивать. А я передаю их мастерство своим ученицам.

– А меня научишь? – Лиза доверчиво прижалась к ее плечу.

Девочка непроизвольно перешла на «ты», а Елизавета, сразу заметив это, испытала гордость и вспыхнула от радости.

Это случайное «ты» означало, что Лиза прониклась доверием к ней, чужой взрослой женщине, настолько, что перестала контролировать каждое свое слово.

Чтобы не смущать ребенка, она лишь прижала ее к себе.

– Конечно, милая моя. Я научу тебя всему-всему-всему.

Что-то невесомое, неосязаемое проскользнуло в этот миг здесь, над ними.

Может быть, ангел пролетел?

Глава 13

Ольга устала быть одна. Устала тянуть лямку бытовых нужд, работать с утра до ночи, быть детям и за отца, и за мать. Когда внезапно пять лет назад погиб Владимир, она впала в какое-то жуткое состояние, когда все вокруг кажется неважным. Все отошло на второй план: и дети, и работа, и домашние заботы, и свекровь. Все стало бесцветным, беззвучным и безвкусным. Она, озорная, веселая и неунывающая, будто умерла в тот день, а воскресла уже совсем другой – молчаливой, насмешливой и строгой.

Елизавета, жившая бок о бок много лет, поначалу даже пугалась.

– Оль, ты ли это?

– А что такое?

– Ты совсем не улыбаешься, не шутишь, не торопишься. Анекдоты не рассказываешь, не хохочешь до упаду, не подтруниваешь ни над кем. Ты – другая. Я тебя не узнаю. Стала такой молчаливой, жуть берет.

– Не до шуток мне, подруга. Тут бы не сдохнуть от горя и отчаяния. Раньше мы ведь жили, а теперь выживаем.

И тогда Елизавета сказала ей то, что забыть нельзя:

– Вместе теперь выживать будем. Помни, Оль, я всегда рядом.

И не просто сказала. Первый год дневала и ночевала у них. На рассвете приходила, вместе с Ольгой по хозяйству справлялась. Ольга теленка поила, а Лиза корову доила. Ольга детям кашу варила, а Лиза корову в стадо выгоняла. Ольга хлев чистила, а Лиза солому теленку перестилала. Ольга белье стирала, а Лиза гладила.

Огород копали, траву косили, картошку сажали, сено ворошили, деревья окапывали, огурцы подвязывали, сорняки выпалывали, помидоры солили, варенье варили. Сначала на Ольгином дворе убирались, потом на соседском.

И так как-то вместе они это горе и пережили. Рядышком. Вместе. Бок о бок…

Прошло уже пять лет. Время, конечно, не лечит. Нет, не лечит. Но оно смягчает боль, делает ее, поначалу невыносимую и жгучую, терпимее, слабее, милостивее. Ты все помнишь, но это воспоминание уже не обжигает, а тлеет где-то внутри. Не режет ножом, а потихоньку колет в самое сердце. Не рвет нестерпимо на части, а стучит в мозгу, словно маятник, отбивающий секунды, минуты и часы.

И ты вроде бы живешь, а на самом деле несешь и несешь в себе эту притупившуюся боль, и только со временем удивляешься, что еще дышишь, ходишь и говоришь.

Время, конечно, не лечит, но мысли меняет. Помогает шрамам затянуться. Дарит новые встречи. Рассеивает страх и отчаяние. И, главное, помогает обрести надежду.

Ольга помнила каждое прикосновение мужа, все оттенки его голоса, каждое его движение. Иногда, теперь уже гораздо реже, на нее вдруг нападала невыносимая звериная тоска. Она закрывалась в своей комнате, зарывалась лицом в подушку и выла в голос, отчаянно, безысходно, истошно. И тогда Марфа, слыша этот жуткий бабий вой, осторожно подходила к двери, прижималась к ней лицом и тихо стояла, смахивая текущие по лицу слезы. Знала Марфа, что горюет невестка по сыну, и эта боль отдавалась в материнском сердце гулким эхом.

И только когда Ольга затихала, Марфа, чувствуя, что беда отступила, тихонечко покидала свой пост и выходила, всхлипывая, на улицу глотнуть свежего воздуха.

Так и жили. Каждая по-своему несла этот крест, скрывая от другой ставшее привычным горе.

Закончив сегодня каждодневные дела, Ольга поболтала с неугомонной свекровью, накормила детей, обсудила с ними прошедший день и накинула шаль на плечи.

– Пойду к Лизе, посижу перед сном. А вы ложитесь.

Марфа, вытирая слезящиеся глаза, вздохнула:

– Хоть бы каникулы скорее. Замучились дети уже.

– Вы, мама, каникулы ждете больше, чем они. Да уж два дня осталось. Терпите.

День уходил. Стремительно вечерело. Прозрачный воздух уже синел. Небо темнело, и только дальняя кромка горизонта еще полыхала багряным заревом, обещая назавтра жаркий, но ветреный день.

Когда Ольга вошла, Елизавета стояла у окна.

– Ты чего, соседка? О чем мечтаешь?

– Не мечтаю я, – Елизавета, обернувшись, улыбнулась, – только вернулась. Ты могла меня не застать дома.

– Ого, – присвистнула Ольга. – Где это ты гуляла?

– Не гуляла, а провожала. Девочку провожала. Лизу. Помнишь, я рассказывала?

Ольга прошла, присела на диван.

– Она опять приходила? Мне Марфа всю голову пробила, все восторгалась ею, рассказывала, как они часа три на лавочке тебя ждали.

– Она мне оладьи принесла, – Елизавета развела руками.

– Что? – рассмеялась Ольга. – Какие еще оладьи?

– Как какие? Обычные. Угостила. Сказала, дядя готовил. В благодарность за помощь прислал угоститься. Представляешь?

– Лиза, ты не боишься, что ребенок к тебе привяжется? Матери у нее нет, вот она ко всем женщинам и тянется.

Елизавета села рядом с подругой, вздохнула.

– Оль, я со Степанам об этом говорила. Ну, а как иначе? Ей хочется общения, со сверстниками она пока не познакомилась, стесняется. Потом все само собой наладится, а пока пусть ходит. Она маленькая девочка, ей хочется тепла и ласки, это нормально. Мы просто общаемся. Сегодня ели вместе, потом телевизор смотрели. И Марфа, мне кажется, это тоже понимает, вон как занимала ее сегодня. И Лиза – девочка смышленая, любознательная, мне с ней, кстати, очень спокойно и интересно.

– Странно, – Ольга поджала губы. – Вообще-то ты – человек, довольно закрытый для посторонних, а тут так привечаешь ее. Права я все-таки – семья тебе нужна.

– Ой, отстань. Опять ты о своем.

– Слушай, Лиз, я все хочу спросить про кольцо твое. Помнишь, когда еще мой Владимир был жив, мы как-то обсуждали наши украшения – сережки и кольца? Помнишь?

– Ну?

– А ты мне тогда сказала, что носишь только одно кольцо, да и то потому что обет дала. А какой обет – не рассказала. Я давно хотела спросить, да все недосуг. А намедни вот вспомнила. Ну? Расскажешь? Столько лет с тобой дружим, а ты никогда его не снимаешь.

– А что ж ты раньше не поинтересовалась?

– Не до этого было. Оно уже примелькалось, стало таким же неприметным, как ухо, глаз, бровь – обязательный и постоянный элемент твоей внешности.

– Это кольцо моей матери.

– Да ты что? – ахнула Ольга. – Откуда?

Лиза опустила голову.

Когда она отказалась взять письмо у отца Леонида, он больше ей этим не докучал. Понимал, что надо подождать. Со временем обиды утихнут. Горечь отступит. Возраст возьмет свое. Всему свое время.

А вот соседка Галина думала иначе. На сороковой день она, спросив разрешения у отца Леонида, приехала в монастырь. Вызвала Лизу в сад и, прижав девочку к груди, долго надрывно плакала, причитала и вздыхала. Потом достала из кармана кофты колечко. Тонкий обруч с крохотным рубином.

– Возьми. Это материнская память. Оно твое.

– Не хочу, – резко дернулась девочка. – Не возьму. Забери, пусть твое будет.

– Как это не хочешь? Лиза, от таких вещей нельзя отказываться.

– Не возьму, – Лиза покраснела и топнула ногой. – Выброси! Ничего от нее не хочу.

– Нет, возьмешь, – уперлась сердобольная тетя Галя. – Ишь ты! Характер-то у тебя как у матери! Но тут упрямство и строптивость ни к чему. Послушай, что расскажу. Послушай и запомни. – Галина схватила ее за руку, подвела к скамейке, усадила и сама села рядом. – Я тебя, Лизонька, как родную люблю. Ты ж на моих руках, считай, выросла, поэтому не могу я допустить несправедливости. Я слово обещанное всегда держу, просто за всеми этими событиями забыла, волнение мозги отшибло. А как опомнилась, так сразу сюда кинулась. Слушай, девочка, и запоминай.

Год назад Зинаида пришла к Галине, трезвая, умытая, причесанная.

– Ты, Зинок, жизнь новую начинаешь? – посмеялась Галина.

– Да какая уж новая? – отмахнулась Зина. – Со старой бы разобраться, – она протянула Галине в коробочке два одинаковых кольца. Совершенно одинаковых. – Это, теть Галь, память прошлой жизни. Так уж случилось. Мы только поженились с Алешей, и родители мои были еще живы. Наступил мой день рождения, первый после замужества. Мама привезла мне в подарок колечко. Я так радовалась! Уж очень хотелось именно такое: скромное, изящное, тоненькое. А вечером свекровь приехала. Достала бархатную коробочку, мы глянули и обомлели. Свекровь купила, ни с кем не сговариваясь, точно такое же колечко. Просто по наитию! Совершенно одинаковое! Мы долго удивлялись, смеялись в тот вечер. Я сразу хотела продать одно, а Алеша запретил, сказал, пусть для дочери лежит. Вот теперь никого нет, ни Алеши, ни мамы, ни свекрови, да и меня тоже, видно, скоро не будет.

– Что ты несешь? – ахнула Галина. – Вроде бы трезвая, а чушь болтаешь!

– Я знаю, что говорю. Чувствую. Ты кольца-то возьми, теть Галь. Пусть лучше у тебя лежат, а то собутыльники мои украдут, пропьют или проиграют. Если что-то со мной случится, одно отдай Лизке, а второе, как меня не станет, отнеси в церковь, на икону Богородицы повесь.

Галина от воспоминаний расплакалась.

– Я тогда так опешила, – всхлипнула она. – Говорю: «Ты что, помирать собралась?» А Зина вздохнула: «Пути Господни неисповедимы».

Соседка, помолчав, строго глянула на хмурую девочку.

– Слышала? Так что ты кольцо бери без всяких рассуждений. Ишь, как насупилась. А зря. Возьми, Лизонька. Нехорошо это – отказываться от дара матери. Какая бы ни была, а мать все же! – Галина сердцем чувствовала внутреннее сопротивление Лизы и, понимая, что ничего изменить не может, решительно положила кольцо девочке в кармашек фартука. – Потом поймешь, что это правильно. А пока просто береги его. Смотри не потеряй и не вздумай кому-нибудь отдать!

Галина, развернувшись, быстро пошла к воротам.

Лиза, помрачнев, долго глядела вслед удаляющейся соседке. А потом вернулась в спальню, попросила у сестры Василисы обычный шнурок и повесила кольцо себе на шею. Позже, через много лет, когда она подросла и кольцо стало подходить ей по размеру, сняла со шнурка и надела на палец. И с тех пор никогда не снимала материнское кольцо. Тоненький обруч с крошечным рубином.

– Господи, как хочется плакать, – Ольга прикусила губы. – Какая, все-таки, жизнь трудная штука!

– Не трудная, – Елизавета мрачно усмехнулась. – Как говорится, каждому по заслугам.

– Не простила ты ее. Вижу, что не простила, – Ольга задумчиво покачала головой.

– Я уже говорила тебе, что давно все простила и забыла. Мне просто жаль себя ту, семилетнюю. Грязную, испуганную, голодную. Лишенную любви и заботы, выросшую на руках соседки. Только и всего.

– Знаешь, Лиз, – подруга загадочно прищурилась, – я думаю, у твоих отца с матерью была настоящая любовь.

– С чего бы это? – Лиза изумленно уставилась на нее.

– Сама подумай. Его не стало, и ее не стало. Разница только в том, что его не стало мгновенно, а ее умирание растянулось на годы. И было, конечно, гораздо мучительнее.

– Может быть, – Елизавета задумчиво покрутила кольцо на пальце. – Но ведь это скорее закономерность, чем редкость или случайность. Ведь любовь – чувство неодиночное. Это состояние, объединяющее двоих. И это, кстати, не такая уж редкость. Это только в романах пишут, что повсюду безответная любовь, а в жизни все гораздо проще. Помнишь, как в популярной песне? «Люди встречаются, люди влюбляются, женятся.»

Ольга слушала, подперев ладонью щеку.

– Наверное, ты права. И мы когда-то с Володькой так же случайно встретились. Я настоящим сорванцом росла и обожала мужские занятия: играла с местными пацанами в футбол, гоняла на велосипеде, бегала на лыжах. Отец работал механиком в колхозном гараже, так я там с утра до ночи торчала: с удовольствием крутила гайки, меняла резину на колесах мотоцикла и спокойно разбирала бабушкину маслобойку. Не боялась масляных пятен и запаха бензина. Мальчишки со мной дружили, но на свидания не звали. А мне и не больно хотелось: я побеждала в спорах, играла с ними в шахматы, ремонтировала стулья и все держала под контролем. Я не боялась быть смешной, просто не задумывалась об этом. Да и какая разница, чем мы увлекаемся, надо просто оставаться собой. А потом я встретила Володьку. И он смотрел на меня так, как никто никогда не смотрел! И такая случилась любовь, что дышать было трудно. И ему не мешали пятна от масла и запах бензина. Потому что любовь или есть, или ее нет. А видишь, как все закончилось. Умерла наша любовь.

– Ничего не умерла, – Елизавета обняла подругу за плечи. – А трое ваших детей? Это разве не любовь?

– Это конечно, – вздохнула Ольга. – И смотри, как они на него похожи, – она тряхнула головой, будто прогоняя грусть и печаль. – Ну, а что там беженцы наши? Все село только про них и гудит. Бабы наши незамужние прямо как норовистые лошади копытами бьют. Все судачат, обсуждают. Сходятся во мнении, что мужик-то завидный, да слишком большое приданое у него – четверо детей. Это тебе не шутка, не каждая потянет.

– А нашим лишь бы языками почесать, – Елизавета возмущенно закатила глаза. – У человека такое горе. Года полтора прошло, по-моему, как беда случилась. Он ведь седой совсем, ты видела? Разве ему до баб сейчас?

– Ладно, Лизок, пойду я, – Ольга встала. – Хороши наши с тобой каждодневные посиделки, но спать тоже хочется. Мои уже десятый сон видят, наверное. А я привыкла к тебе перед сном забегать, так и уснуть не могу, пока с тобой на сон грядущий не поболтаю. Кстати, ты свое обещание помнишь?

– Какое еще обещание?

– Ты глаза-то не отводи, – Ольга бросила на соседку суровый взгляд. – Если молчу, это не значит, что я забыла. Ты обещала поехать за письмом к отцу Леониду? Обещала? Когда поедем?

– Далось тебе это письмо! Может, оно уже истлело давно. Я уж решила, ты и думать про эту историю позабыла, ан нет! И угомон тебя не берет!

– Я не отстану, – пригрозила Ольга. – Готовься. Назначай день, и двинемся.

– Мучительница, приставучка, – замотала головой Елизавета.

– И все-таки – когда? – гнула свое подруга.

– Ладно. Не отстанешь ведь иначе. Вот через два дня учебный год закончится, можно и поехать. И отца Леонида заодно проведаем, а то Маруся по телефону сказала, что он совсем плох, ноги болят, ходит с трудом.

– Вот и отлично, – довольно кивнула Ольга. – Значит, жду два дня.

Ночь, наконец, накрыла Александровку большим покрывалом, сотканным из густой синевы, редких звезд, громких цикад и едва слышного шороха листьев. И это покрывало скрывало эмоции, объятия, слезы, поцелуи, мольбу и молитву. Потому что ночь – время, дарованное для отдыха, встреч, признаний и прощаний. Ночь – минуты счастья, познания и принятия. Мгновения взлетов и падений, безумства и бесконечности.