Текст книги "ЛЕВОН ОГАНЕЗОВ КОНЦЕРТМЕЙСТЕР"

ЛЕВОН ОГАНЕЗОВ КОНЦЕРТМЕЙСТЕР

В 1959-м, в начале «трудового пути», организация, в которую я пришел работать, называлась ВГКО – Всероссийское гастрольно-концертное объединение. Потом его переименовали в Росконцерт, но артисты между собой по старинке называли Мосэстрадой. Я попал туда в девятнадцать и прослужил сорок один год —вплоть до своего шестидесятилетия.

С утра до вечера большая группа администраторов Москонцерта составляла концертные программы для всех подходящих под эти цели площадок – по их подсчетам, таких в столице и области было около четырех тысяч и везде ежедневно что-то происходило. С чувством ностальгии вспоминаю те безмятежные времена, когда в восемь утра мог раздаться звонок и знакомый голос администратора сообщал, например: «Левочка, не забудьте, у вас сегодня в восемнадцать часов концерт в ЦДКЖ, а потом поедете в Клуб Серафимовича…» Ничего подобного уже не повторится – теперь о своей работе каждый должен заботиться сам.

В свою очередь Росконцерт занимался гастролями артистов по всему Советскому Союзу. Никогда не забуду камчатского администратора Абрама Маграчева, который перед концертом палкой открывал занавес, видел два свободных кресла в партере и указывая на них палкой, строго спрашивал публику: «А это что такое? – и выдержав паузу, предупреждал: – Если такое будет повторяться, вы никогда не увидите ни цыган, ни лилипутов». Напуганные такой перспективой зрители бежали в кассу и выкупали эти «несчастные» места, лишь бы только Абрама Израилевича не огорчать.

В шестидесятые годы образовалась немыслимая по масштабам организация – Театр массовых представлений. Его гастроли проходили с самой ранней весны в теплых краях Советского Союза (в Москве еще хозяйничала зима) до поздней осени в южных регионах. Выступали во всех более-менее крупных городах: Самарканде, Алма-Ате, Краснодаре, Сочи. Представления устраивали на стадионах. Заранее расклеивались афиши «Праздник искусства в вашем городе!», для привлечения максимального количества зрителей на стадионе продавали чешское пиво, сосиски и все, что нужно для приличного отдыха. В таких концертах выступали «легенды кино», которые давно не снимались, но народ их знал и любил, например Иван Переверзев, Борис Андреев, Николай Крючков, Петр Глебов, а вместе с ними те, кто находился на вершине успеха. Участвовали также артисты столичных театров – Большого, Малого, МХАТа, корифеи эстрады – Лидия Русланова, Клавдия Шульженко, Капиталина Лазаренко, Марк Бернес, Гелена Великанова. Никто не отказывался от этих выступлений, ведь за них официально платили три ставки. Концерты проходили иногда по три дня подряд – в пятницу, субботу и воскресенье, и кассовые сборы всегда полные.

Это были не просто концерты, а целые спектакли, как правило, посвященные истории становления советской власти. К масштабным постановкам привлекались армейские части, военная и гражданская техника, пионеры. Выдающийся администратор, он же режиссер и ведущий Эдуард Смольный на репетиции кричал в микрофон: «Солдаты, пошли! Пошли машины! Парашютисты, рано! Рано! Наза-а-ад!» Причем кричал совершенно искренне, от души. Конечно, после концертов, а иногда и во время устраивали застолья. В одном спектакле была сцена, в которой артист Дмитрий Масанов в гриме и костюме Ленина стоял в открытом автомобиле, катившем по беговой дорожке стадиона, приветственно подняв руку. А так как Масанов иногда перед концертом позволял себе употребить горячительное, на дне машины лежали два солдата и держали «Владимира Ильича» за ноги, чтобы он не упал.

Помню, выступает выдающийся баритон Большого театра Павел Лисициан. Поет:

– «И где бы ни жил я и что бы ни делал – Пред Родиной вечно в долгу…»

А Борис Андреев стоит в ожидании своего выступления и бурчит под нос:

– Сто пятьдесят два рубля за выход получает, а все в долгу…

Сочи. Пляж. Артисты купаются и загорают – до выезда на концерт есть время. Появляются две фигуры в черных костюмах, белых рубашках, галстуках и кепках – Николай Афанасьевич Крючков и Борис Федорович Андреев. Стоят и наблюдают за происходящим. Из моря вылезает Геннадий Дудник – замечательный пародист, и Крючков его спрашивает:

– Геня, как водичка?

– Ну так, градусов восемнадцать.

– О-о-о, портвейн, – говорит Андреев.

Борис Федорович в концертах читал короткие байки собственного сочинения и под эти рассказы просил меня тихонько играть военные песни. А Николай Афанасьевич рассказывал о съемках фильмов, в которых участвовал, и пел хриплым голосом под мой аккомпанемент: «Три танкиста, три веселых друга…»*

В конце 1964 года власти начали готовиться к празднованию двадцатилетия Победы. Было организовано огромное количество концертов, посвященных знаменательной дате. И тут вдруг всем понадобилась Клавдия Шульженко, потому что она со своим «Синим платочком» была знаменем Победы. У Клавдии Ивановны было много разных орденов и медалей, во время войны она часто ездила с выступлениями по фронтам. Шульженко была интересной женщиной, и почти в каждой части высокое военное начальство чем-нибудь ее награждало. Все свои награды она однажды решила надеть на выступление. Прицепила ордена и медали к шарфику – вес получился килограммов шесть – и перекинула шарф через плечо. На сцене придерживала его рукой. Во время исполнения песни Шульженко про «орденскую ленту» забыла, всплеснула руками, и тяжелый шарфик с грохотом упал. Больше она награды на концерты не надевала.

С Клавдией Ивановной работали два пианиста – Борис Яковлевич Мандрус, прошедший с ней всю войну, и Давид Владимирович Ашкенази. Когда в театре МГУ на Моховой объявили концерт Шульженко, ей вдруг пришло в голову, что оба пианиста будут аккомпанировать одновременно. Для этого на сцене поставили два рояля… А два выдающихся аккомпаниатора никогда в жизни вместе не играли. В итоге от непривычного звучания Клавдия Ивановна сбилась с ритма, забыла текст – и все трое переругались. После этого по негласному приказу директора Москонцерта к Шульженко на репетицию отправили меня. Я же тогда занимался совсем другой музыкой, и как заметил коллега, с которым мы играли легкие, почти джазовые мелодии, то, что исполняла Шульженко, для нас было нафталином. Но по прошествии пятидесяти лет понимаю, что для меня работа с выдающейся певицей стала бесценным опытом: Шульженко отличалась невероятной точностью в каждом такте, у нее был отработан каждый жест.

В отличие от сегодняшних звезд никакого райдера у Клавдии Ивановны не было – тогда и слова такого не знали. Правда, она всегда брала с собой костюмершу, которая фактически и являлась исполнителем этого несуществующего райдера, потому что помимо концертных костюмов возила кипятильник, личную посуду певицы, утюг. В те времена артист был всегда готов к тому, что за кулисами и в гостинице может не оказаться самого необходимого, в том числе горячей воды. Перед выходом на сцену, если дело происходило на гастролях, Клавдия Ивановна все свои драгоценности отдавала на хранение администратору по фамилии Рыкинглаз – как ни странно, у него было бельмо на одном глазу. Он клал мешочек с украшениями во внутренний карман пиджака и картаво цитировал строчку из песни Шульженко: «Хранят так много дорогого…»

Русланова часто ездила на гастроли с Театром массовых представлений. Аккомпанировали ей аккордеонисты – отец и сын Пичуевы. Как-то выпили на дорожку водочки, на жаре в автобусе их разморило, и они заснули. Все вышли из автобуса, а про музыкантов забыли, и вместе с инструментами шофер увез Пичуевых в другой город. Хватились только через час, перед началом концерта. Лидия Андреевна говорит:

– Да и черт с ними! Левка, сыграешь мне «Валенки» и «По муромской дорожке»?

– Конечно! – отвечаю.

У меня был редкий музыкальный инструмент «Юность» – прототип нынешних синтезаторов, его выпускали в СССР по трофейным немецким чертежам. На нем можно было настроить тембр аккордеона. Никто подмены и не заметил.

Русланова имела привычку «заводить» себя перед выходом на сцену – придиралась к тем, кто попадался под руку за кулисами: «Что вы здесь сидите?!» Далее следовала непечатная фраза. Встрепенется и идет петь. Как-то конферансье Борис Сергеевич Брунов, человек ироничный, за кулисами Колонного зала сказал тем, кто находился в «зоне особого внимания»: «Так, все прячемся, – а сам приглашает: – Лидочка, на сцену». Русланова выплывает из гримерки, осматривается в поисках жертвы, а за кулисами – никого. Тогда подходит к мраморной колонне и как пнет ее ногой: «Понаставили тут столбов!»

В пятидесятые годы был очень популярен дуэт куплетистов Рудакова и Нечаева. Павел Васильевич Рудаков был худым и аккомпанировал себе на бандонеоне – шестигранной маленькой гармошке, а Вениамин Петрович Нечаев был корпулентным и играл на гитаре. Они стали известны еще в тридцатые, выступления обычно начинали с фразы: «С Пал Василичем вдвоем мы частушки пропоем…» Проработали дуэтом всю войну, а потом случился период забвения. В 1961 году, когда Гагарин полетел в космос, спели куплеты на космическую тему и их позвали выступить на ленинградском радио. Неожиданно нехитрые четверостишия Рудакова и Нечаева повсюду стали напевать как частушки. Понравились они и Хрущеву, дуэт пригласили выступить на правительственном концерте в Кремле, где их тоже приняли на ура. Сразу пошли гастроли. В Ростове, где я с ними оказался, дуэт встречали как народных героев.

У Павла Васильевича была шляпа, купленная у какого-то американца в Берлине еще в 1945-м, когда они с Нечаевым выступали на ступеньках Рейхстага. В прошлом шляпа имела эффектный вид, но за долгие годы засалилась и обветшала. В Ростове артисты выступали в новых костюмах, но со старой шляпой Рудаков расстаться не пожелал. Его уговаривают:

– Павел Васильевич, выброси!

Тот упирается, дескать, я в ней чуть ли не всю войну прошел. Коллеги не отстают:

– Не позорься. Тебя каждая собака на улице узнает, а ты как бомж!

– Ладно, ладно, – отмахивается Рудаков, – выброшу.

Но поскольку «боевую подругу» выкинуть жалко, завернул шляпу в газету и оставил на скамейке возле гостиницы. Там ее кто-то опознал и принес артисту прямо в номер. На следующий день – выездной концерт за сто пятьдесят километров от Ростова, и Павел как бы случайно оставил шляпу на вешалке в гримерке. Опять вернули… Теперь уже сам Павел Васильевич не знал, как от нее избавиться. По окончании гастролей садимся в поезд: Рудаков и Нечаев разместились в одном купе, мы – в соседнем. Как рассказывал Нечаев, Рудаков берет шляпу, мысленно прощается с ней и со словами «Ну, теперь-то никто не вернет» швыряет в окно. В то время в купе оно открывалось… Шляпа, не желая покидать хозяина, влетает в окно соседнего купе, где сидели мы: Павел Лисициан, Давид Ашкенази, Геннадий Дудник и я – играли в преферанс. Гена Дудник хватает трофей, заговорщически подмигивает: «Слушайте, что сейчас будет» – и бежит в соседнее купе. Через секунду по вагону прокатился вопль Пал Василича «А-а-а-а-а!» – словно привидение увидел. После чего на глазах у всех Рудаков схватил большой нож… Но шляпа и тут устояла. Кто-то протянул ножницы, и Павел Васильевич искромсал «боевую подругу» на мелкие кусочки.

В шестидесятые годы страшно популярным был ресторан ВТО на углу Пушкинской и улицы Горького. Я не был театральным тусовщиком, но иногда с товарищами «по случаю» туда заглядывал. А там – знакомые все лица: и Людмила Марковна Гурченко водила компанию, кстати, всегда сама за всех платила, и Андрюша Миронов. Многие артисты после спектаклей приходили в ВТО отдохнуть. Любил там посидеть и Кобзон.

Писатели предпочитали ресторан ЦДЛ. В его больших залах кутили маститые авторы – Фадеев, Михалков… А в «предбаннике» располагался бар, куда ходили те, кто прогуливал гонорары на второй день, в том числе Михаил Аркадьевич Светлов, которого я знал с детства. У меня был старший товарищ – писатель Юрий Осипович Домбровский, он дружил со Светловым. А я дружил с начинающим сатириком Аркадием Аркановым. И вот Домбровский представляет Аркашу Светлову:

– Познакомьтесь, это молодой писатель Арканов.

– А где вы печатаетесь? – интересуется поэт.

Аркаша пожимает плечами:

– Пока нигде.

– Писать и нигде не печататься каждый дурак может, – сыронизировал Светлов.

Помню его на открытии памятника Юрию Долгорукому в июне 1954-го. Папа работал рядом и взял меня с собой на важное событие. Когда с монумента сорвали простыню, Михаил Аркадьевич посмотрел оценивающе и заключил: «Похож!» И тут раздался возмущенный голос знаменитого историка Милицы Нечкиной: «Никогда русские князья на кобылах не ездили!» Оказалось, у бронзовой лошади отсутствует «мужское достоинство». Основателя Москвы накрыли простыней, приделали кобыле все что надо, чтобы стала конем, и через несколько дней открытие состоялось вновь.

В концертах мы встречались с Никитой Богословским, я часто играл его песни. Он говорил: «Левон, только не меняй гармонии в моих песнях, а то я тебя укушу!» Многие знают, что Никита Владимирович был профессиональным «разыгрывателем», причем довольно жестким.

Как-то Богословский зашел к композитору Сигизмунду Кацу, но его не оказалось дома. Тогда Никита Владимирович отыскал какую-то дощечку, к ней пластилином прилепил веревочку, один ее конец закрепил на двери, другой – на косяке, припечатал гербом пятикопеечной монеты и ушел. Несчастный Сигизмунд Кац, вернувшись домой, чуть не поседел от страха, увидев «опечатанную» квартиру.

Однажды Богословский с тем же Сигизмундом Кацем, прогуливаясь в Доме творчества композиторов, заметили Шостаковича – его дача располагалась неподалеку – и решили разыграть. На нотной бумаге, на которой пять линеек, аккуратно пририсовали шестую, набросали ноты и с серьезными лицами подошли к Шостаковичу:

– Димочка, мы тут вальсик сочинили – посмотри, пожалуйста.

– Да, конечно, давайте, – Дмитрий Дмитриевич берет нотный лист и вдруг начинает плакать: – Со мной что-то случилось, не могу прочесть ни одной ноты.

Приятели поспешили его утешить:

– Дима, мы же пошутили – шестую линейку пририсовали…

– Нет-нет, не утешайте, что-то со мной не то – я, наверное, нездоров, – не поверил Шостакович.

Когда Эмиль Гилельс получил звание Героя Соцтруда, которого ему не хватало для полного «аккорда», новость опубликовали все газеты. Звонит ему утром Богословский и говорит измененным голосом:

– Эмиль Григорьевич, можете завтра к восьми утра приехать в Южный порт? С девятого причала спускаем на воду пароход, названный вашим именем.

Гилельс всполошился:

– Что же раньше не предупредили? Конечно, обязательно приеду. Как вы говорите, Южный порт?..

Знаменитый пианист, который никогда в жизни раньше полдесятого не просыпался, вскочил в шесть, побрился, надел галстук, лаковые концертные туфли, вызвал такси и поехал в Южный порт. Бродит по необъятной территории, спросить дорогу не у кого. Заприметил ангар. Стучится. Открывает вахтерша: «Какой тебе девятый причал?! Напьются тута и ломятся!» Бедняга решил, что не туда заехал, и потащился в своих лаковых штиблетах обратно по грязи к Каширскому шоссе – ловить такси… Где-то к полудню расстроенный вернулся домой и говорит жене: «Я подвел людей, они меня, наверное, ждали». Богословский лишь спустя месяц признался, что это была его шутка. Гилельс год с ним не разговаривал.

Никита Владимирович жил в высотке на Котельнической набережной. Как-то пригласил гостей, а сам, сославшись на срочное дело и пообещав скоро вернуться, исчез. Люди собрались, сидят за столом – ждут хозяина. А тот договорился с крановщиком, забрался в люльку, и его подняли на двенадцатый этаж. Теперь представьте реакцию гостей, когда в комнату через окно вошел Никита в плаще и шляпе, спрыгнул с подоконника, развернулся к окну и бросил кому-то невидимому: «Завтра в десять утра…» Люди лишились дара речи.

Из поколения знаменитых сверстников мне довелось поработать с Иосифом Кобзоном, Володей Винокуром, Олегом Анофриевым, Людмилой Гурченко, Майей Кристалинской и Валей Толкуновой. Валечка была человеком закрытым – с ней трудно было дружить. Помню ее студенткой института культуры, когда она пришла в ансамбль ВИО-66 к Юрию Саульскому еще не оформившейся, длиннорукой, длинноногой, нелепо одетой девушкой. Пела чистенько, но ничего не умела. Жена пианиста Игоря Бриля Тамара Гибалевич, бывшая солистка ансамбля, учила Толкунову петь джазовые фразы. И Валя схватывала на лету. У них с Юрием Сергеевичем Саульским случился роман. Поженились, но брак оказался недолгим. Перед разводом Юрий Сергеевич купил Валентине однокомнатную квартиру в доме на углу улицы Чехова и Садового кольца. Саульского за глаза называли Строителем – он всем своим бывшим женам приобретал квартиры. В доме, где поселилась Толкунова, жили представители творческой интеллигенции: Настя Вертинская, Аркаша Арканов, композитор Илья Катаев, сочинивший песню «Стою на полустаночке», вошедшую в Валин репертуар. В актерской среде кооператив иронично окрестили «Тишиной», поскольку веселье там не прекращалось ни днем ни ночью и шум машин с Садового кольца доносился круглосуточно.

Первые несколько песен для Вали подобрал Юрий Саульский, затем в ее репертуаре появился целый цикл на музыку Ильи Катаева, следом на Толкунову обратил внимание Владимир Мигуля, искавший молодую исполнительницу. Валя пела флейтовым голосом, идеально чисто, и как медиум воздействовала на публику. Поэтому когда Мигуля с поэтом Виктором Гином сочинили песню «Поговори со мною, мама», у них не было сомнений, кому ее отдать. Очень быстро Толкунова стала любимицей всех домохозяек, матерей-одиночек и вдов, которых в стране было предостаточно. Валентина начала активно гастролировать. Помню, приехали в Харьков, возле гостиницы нас встречала толпа женщин, и все с подарками – кто чем богат. Когда привезли на конфетную фабрику, производство остановилось – все работницы сбежались «на Толкунову» и слушали ее со слезами на глазах.

Мы работали вместе три года – с 1972-го по 1974-й. Как-то Валя говорит:

– Мне нужна песня для Нового года.

– Есть одна подходящая, ее любил и часто пел мой папа (правда, когда выпивал, но я об этом умолчал) – «Мы на лодочке катались».

А песня, между прочим, не исполнялась с революции, поскольку по одной из версий автор ее К. Р. – великий князь Константин Романов. Я нашел слова, сделал аранжировку. В оригинале есть такие строчки: «Где мы с миленьким встречались, / Там помятая трава, / Где мы с милым расставались, / Там посохли дерева». Толкунова застеснялась:

– Не могу это петь. Помятая трава, это значит…

Я возражаю:

– И что? Ну, занимались люди любовью на траве – что плохого?

Так и не уговорил, спела «там зеленая трава». Песня, между прочим, стала Валиным хитом.

С Кобзоном я был знаком со времен его студенчества. Приходил к нему в «Гнесинку». Ося прославился рано – после выступления на радио. Была такая джазовая пьеса Аркадия Островского «Вьюга смешала…». До этого Кобзон выступал в дуэте с Виктором Кохно, а после «Вьюги…» на него обратили внимание как на солиста. Островский предложил ему целый цикл, начиная с «А у нас во дворе» – песни, которая принесла молодому исполнителю народную известность. В 1960-м мы стали вместе ездить на гастроли.

Иосиф обладал ярко выраженными лидерскими качествами и сразу объединял вокруг себя людей. Человеком он был щедрым – в ресторане всегда платил за стол. Но если ты проигрывал ему в преферанс, например два рубля тридцать четыре копейки, то будь добр – карточный долг отдай. За своих музыкантов всегда стоял горой. Однажды приехали в Красноярск, администратор гостиницы говорит:

– Вы, Иосиф Давыдович, заселяйтесь, а ребята пока пусть сложат вещи в одну комнату и там приведут себя в порядок. Потом поедете на концерт, а вечером всех разместим по номерам.

Иосиф отвечает:

– Ничего подобного! Вот сяду рядом с вами и буду ждать, пока не подготовят номера для коллектива.

И только когда всех устроили, отправился на выступление.

В тот период мы работали как бешеные, на гастролях давали по четыре-пять концертов в день. Когда возвращались, коллективу полагались выходные. Только не мне. Я ездил аккомпанировать Иосифу на шефские концерты. Они проходили в больницах, воинских частях, институтах, даже в тюрьмах. И после каждого выступления к Кобзону подходили люди со своими проблемами. Он каждую просьбу тщательно заносил в огромные списки. Договаривался о госпитализации или помощи с лекарствами. Из тюрем вытаскивал людей. Если же вызволить не получалось, договаривался, чтобы какого-нибудь мальчика, угодившего за решетку по глупости, перевели из Сибири поближе к дому. Кобзон часто выступал на телефонных узлах, благодаря чему у многих наших коллег и знакомых появились домашние телефоны – тогда с их установкой были большие проблемы, в очереди приходилось годами стоять.

Выступаем как-то в программе Театра массовых представлений на стадионе. Выходит певица Эльмира Уразбаева, и тут вскакивает солдатик-узбек, снимает с руки часы с самодельным наборным ремешком и дарит ей. Конферансье одобрительно восклицает: «Вот какой поступок – солдат самое ценное отдал землячке!» Затем появляется Русланова – поднимается женщина и накидывает Лидии Андреевне на плечи шерстяной платок. Ведущий комментирует в микрофон: «Вот она, народная любовь!» Следующий артист тоже получил какой-то подарок. А потом выходим мы с Кобзоном и конферансье замечает: «Ну, Иосиф, держись, сейчас евреи мебель понесут!»

Кобзон был человеком азартным, готовым многим рискнуть, но непременно выиграть. В нарды мог резаться часами, до тех пор пока не победит. Однажды в антракте сел за доску с трубачом. Перерыв закончился, на сцену вышел конферансье Володя Гилевич. Отчитал свой монолог и ушел за кулисы, а там Кобзон в рубашке, при бабочке, но без брюк – Иосиф всегда в перерывах их снимал, чтобы не помять стрелки, – режется в нарды. Конферансье остановился возле него и стал наблюдать. По ходу игры что-то советует… Тут Кобзон отвлекся на Гилевича и спрашивает:

– А кто на сцене?

– Никого, – отвечает ведущий.

Иосиф вскочил, в секунду оделся и с криком музыкантам «Все на сцену!» выбежал к зрителям. На том концерте Кобзон, переволновавшись, первый раз в жизни перепутал слова и сбился, после чего топнул ногой и сказал: «Стоп, сначала!»

Кстати, он прекрасно считал в уме. Помню, тот же Володя Гилевич поинтересовался:

– Ося, вот говорят, ты быстро умножаешь. А можешь, когда поёшь?

– Конечно, – кивает тот.

Написали мы на листочке два трехзначных числа, вручили контрабасисту Фиме, чтобы перемножил в столбик, другой листок передали Иосифу перед тем, как начал петь. Закончив первый куплет, он подошел к кулисе и прошептал: «Сто восемьдесят семь тысяч двести шесть». Фима даже не успел еще досчитать на бумажке. Вот такие гениальные мозги. Все номера телефонов, кстати, помнил наизусть.

В Перу у нас выдались интересные гастроли: в первом отделении выступали артисты цирка, а во втором – Кобзон с коллективом. Двадцать дней ездили по стране с этой программой. Народ с удовольствием ходил на советских артистов. Администратор Хорхе – маленький худенький мужичонка – предлагает:

– Иосиф, могу платить в местной валюте (в Перу были соли) или собрать суточные, обменять на доллары и выдать всю сумму сразу. Вам же доллары больше нужны?

Доллары имели хождение во всех странах континента. Кроме того, гонорары за зарубежные турне сдавались в Госконцерт в валюте, поэтому Иосиф согласился:

– Да, наверное, в долларах лучше.

Гастроли подходят к концу, администратор все тянет и тянет с выплатами, но, похлопывая по портфелю, твердит: «Не волнуйтесь, деньги здесь!» Где-то за час до последнего концерта говорит: «Начинайте, а я пойду менять деньги». Но Кобзона не проведешь.

– Не начну концерт, пока Хорхе не вернется, – обращается он к переводчику. Минут через тридцать командует ему: – Вызывай полицию.

Тот удивляется:

– Зачем, Иосиф Давыдович?

– Я просто вижу, как сейчас этот жулик стоит в аэропорту в очереди на посадку с нашими деньгами.

А у нас уже билеты в Москву на руках, на завтрашний рейс. Появляется полицейский наряд.

– Вы понимаете, что если это несправедливое обвинение, арестую за ложный донос? – говорит молодой полицейский.

Иосиф кивает:

– Понимаю, идет!

Полицейские поехали в аэропорт и действительно нашли Хорхе с чемоданом наших долларов – пройдоху буквально вынули из самолета и в наручниках доставили прямо в концертный зал. Хорхе кричит Кобзону:

Иосиф Давыдович отвечает:

– Сам дурак! (В оригинале, конечно, прозвучало другое слово.)

Сидит наш антрепренер в стальных «браслетах», но крепко вцепившись в чемодан. Иосиф отобрал у него кейс и раздал артистам деньги по списку. И тут Хорхе расплакался – видимо, стало жалко денежек. На что Кобзон заметил: «Никогда не надо воровать у артистов!»

В 1982 году проходил чемпионат мира по футболу. В Испанию командировали бригаду артистов в качестве группы поддержки. Были Володя Винокур, Лева Лещенко, Евгений Леонов, Иосиф Кобзон и я. Наши играли со сборной Польши, и чтобы выйти в полуфинал, нужна была только победа. Решающий матч завершился вничью – 0:0. Уступив полякам по количеству забитых мячей, футболисты выбыли из борьбы за награды. С противным чувством мы – Никита Павлович Симонян – один из руководителей сборной, Вячеслав Иванович Колосков – начальник управления футбола, два тренера, гид и я с Кобзоном – отправились в Мадриде на центральную площадь. По ее периметру располагались кабачки. Решили в какой-нибудь заглянуть.

Заходим в один: полный зал народу, у стены рояль. Я попробовал – звучит. Иосиф подначивает:

– Что, руки чешутся?

– Ну давай споем, – отвечаю, – что так скучно сидеть-то?

Симонян предложил:

– Лева, тут граппа хорошая – попробуем?

Опрокинули по стопке, настроение немного поднялось. Иосиф говорит мне: «Пойдем к роялю!» – и спел «Гранаду». У Кобзона очень хороший слух, поэтому произношение было идеальным. Посетители разразились аплодисментами, стали подходить, по-испански с Осей заговаривать, а он ни понять, ни ответить не может. Спрашивают у наших сопровождающих:

Гид отвечает:

– Это советские тренеры.

Люди были изумлены:

– Послушайте, если у вас тренеры так поют, чего же плохо в футбол играете?

Кобзон готовил программу романсов – принес огромную кипу нот и заставлял меня все свободное время это играть. Те романсы, к которым нот не оказалось, слушали на пластинках, а Изабеллу Юрьеву – в магнитофонных записях. Иосиф заметил с досадой:

– Не могу разобрать у нее некоторые слова.

– Так можно ей позвонить, – отвечаю, – и спросить.

– Она что, жива? – удивился Кобзон.

Жила Изабелла Даниловна в Трехпрудном. Для справки замечу: в этом переулке на протяжении многих лет мой папа заведовал мастерской по ремонту и пошиву обуви. Папа лично и Ивану Козловскому, и Сергею Лемешеву шил тапочки. Часто приходил архитектор Алабян, они подолгу беседовали по-армянски. Ему отец шил мягкую удобную обувь для работы, поскольку Каро Семенович творил стоя. А Юрьева покупала вязаные носки и просила, чтобы папа пришил к ним подошву.

Короче говоря, приехали с Иосифом в Трехпрудный и будто попали в декорацию фильма про старину. Вся мебель дореволюционная: оттоманки, массивный ореховый стол, повсюду рушнички, царские хрусталь и серебро в «чеховском» буфете. Дом в стиле модерн построен в двадцатых годах прошлого века, и видимо, ремонт в квартире Юрьевой с тех пор ни разу не делался. Хозяйка, седая старушечка, аккуратненько причесанная и одетая, говорит Кобзону:

– Знаю вас, слышала по радио – очень хорошо поете.

Телевизора у нее не было. Иосиф отвечает:

– Изабелла Даниловна, нужна ваша помощь. К сожалению, никак не можем разобрать некоторые слова на ваших записях.

Она изумилась:

– Какие записи? От записей я всегда отказывалась.

Выяснилось, что мы слушали любительские, сделанные на ее живых концертах десятилетия назад…

Иосиф интересуется:

– У вас есть магнитофон?

Магнитофона у нее, конечно, не было. Кобзон послал в комиссионку – она располагалась недалеко, в Благовещенском переулке – шофера. Тот привез маленький японский двухкассетник. Включили. Юрьева слушает и восклицает:

– Какой ужас, это не я! Вернее я, но голос будто не мой.

Иосиф, кстати, подарил ей этот магнитофон. Именно Кобзон заново открыл имя забытой всеми Юрьевой широкому слушателю. Пригласил на свой вечер в ЦДРИ. Изабелла Даниловна пришла и даже спела, я аккомпанировал. На свое девяностолетие она дала сольный концерт. Я снова сидел за роялем. Певица предупредила: «Только не играй как Ашкенази». Видимо, в свое время они поругались. В последний раз Юрьева вышла на сцену при полном аншлаге на столетнем юбилее в концертном зале «Россия».

Кстати, вальс «Синий платочек» Ежи Петерсбурского впервые, еще до войны, исполнила Изабелла Даниловна. В нем не было слов: «Строчит пулеметчик за синий платочек» – это песня о любви… Позже с новым «военным» текстом ее записала на пластинку Лидия Русланова. А в 1942 году Шульженко во фронтовом концерте исполнила песню со словами, которые ей принес лейтенант Михаил Максимов. Этот вариант стал визитной карточкой Клавдии Ивановны.

Интересна история и другой популярной песни Изабеллы Юрьевой «Мне сегодня так больно». На самом деле это итальянское танго тридцатых годов, но выступать с зарубежной песней, да еще мелкобуржуазного жанра на советской эстраде не представлялось возможным. И Юрьева попросила мужа, поэта Иосифа Аркадьева, написать стихи на понравившуюся мелодию. Он просьбу жены исполнил, но встал вопрос: кого указывать в качестве композитора? Уговорили Аркадия Островского. Только в пятидесятых «вдруг» выяснилось, что мелодия зарубежная, у песни появился «новый» автор, но строчку «обработка Аркадия Островского» оставили.

Юрьеву называли «белой цыганкой». Голос у нее был такой, что без микрофона слышно каждое слово. Этой певческой техникой обладали только исполнители старой школы. Никогда не забуду, как в 1947 году в Кисловодске папа повел меня на концерт Александра Вертинского. Длинный коридор зеленого театра упирался в ракушку сцены. Никакого микрофона. На сцене – белый рояль, за ним Михаил Брохес. Пианист играл негромко, и было слышно каждое слово Вертинского на всю глубину зала.

Из этой плеяды и Вадим Козин – человек фантастической и трагической судьбы. Познакомился я с ним, когда с Кобзоном приехал в Магадан и легендарный певец пришел к нам на концерт. После выступления Иосиф пригласил его за кулисы и спросил:

– Нужна ли вам какая-то помощь?

– Ничего не надо, – отозвался Вадим Алексеевич.

– Ну, может, похлопотать насчет звания народного? Вы его заслужили, ваши песни все знают, – предложил Кобзон.