Текст книги "Финита ля комедиа"

Глава 8

– С газетчиками связываться, себе дороже станет! – Иван сидел на диване в приемной у Тартищева и от нечего делать развлекал всех байками. Федор Михайлович был у полицмейстера, но приказал Алексею, Вавилову и Корнееву непременно его дожидаться. Сыщики уже знали о проколе Тартищева с Желтовским, ведь они были свидетелями этого разговора и удивлялись бесподобной ловкости репортера, сумевшего обойти в хитрости самого Тартищева!

– Этот «Взор» уже сколько раз пытались закрывать, но все безуспешно. Он как то дерьмо в проруби. Кругами плавает, а тонуть не тонет. Помню, года три назад случай был. Хворостьянов в то время любил по бульвару утречком прогуляться. Лишь бы погода соответствовала! Зрелище, конечно, было презабавное! В сотне саженей от него двое конных жандармов следуют, по обеим сторонам еще с десяток пеших из охраны меж кустов хоронятся. А Хворостьянов руки за спину заложит, физиономию на солнце выставит и шествует себе важно, щурится, как кот на сметану, от блаженства. Обычно прогулки свои он заканчивал в сквере, что напротив старого театра. Садился на скамейку и читал газеты, в том числе и этот «Взор» желтушный. Он их покупал на бульваре у одного и того же газетного торговца. А тут вдруг «Взор» в который раз провинился. Хворостьянов наложил запрет на розничную торговлю. Утром отправился на прогулку. Торговец подает ему обычный набор, а «Взор» достает из-под полы кафтана, и за секретность цена ему уже не полкопейки, а две… Словом, досталось всем сполна! Прежде всего Батьянову и Тартищеву за то, что плохо смотрят за торговцами газетами. Уж как Хворостьянов бушевал, как кулаком и ногами стучал! Пришлось на военную хитрость пойти, чтобы гнев его от Федора Михайловича отвести. – Вавилов и Корнеев переглянулись и расхохотались. – Да, было дело под Полтавой!

– Давайте рассказывайте! Что вы там еще сотворили? – поинтересовался Алексей.

Оба агента опять переглянулись. И суть дела пояснил Корнеев:

– Любимую собачку у вице-губернаторши кто-то свистнул, а мы ее к вечеру нашли! Всего-то и делов, но Хворостьянов вмиг успокоился и велел нам премии по пятьдесят рублей выписать.

– И кто ж были эти жулики? – опять спросил Алексей.

Вавилов подмигнул Корнееву и расплылся в улыбке.

– Знамо кто! Но сказать нельзя! Служебная тайна!

– А Федор Михайлович знает про подобные тайны?

– Ну, ты, Алешка, точно прокурор вцепился! – Вавилов покрутил пальцем у виска. – Соображай немного! Кто ж ему такие подробности выдаст? Нашли и нашли! Да еще по пятьдесят целковых на брата огребли. Редко в сыскной полиции подобное счастье перепадает…

– Не скажи, мне в прошлом годе подфартило так подфартило! – перешел на воспоминания Корнеев. – По весне купил я себе шапку у шапочника на Разгуляе. Не успел дойти до управления, смотрю, у меня в кармане чужой кошелек. Что такое, думаю! Неужто в толпе кто-то обознался и сунул его не в свой карман? Делаю несколько шагов, чувствую, во втором кармане потяжелело. Я руку в него, а там второй кошелек… Словом, пока добрался до Тобольской, оказалось у меня по всем карманам аж шесть кошельков, набитых финажками. Я сразу к Тартищеву. Так, мол, и так, Федор Михайлович, видимо, карманники меня за своего приняли, избавляются от взятого кошелька и снова на добычу выходят. Ну, он меня вновь на улицу направил, а двоих наших за мной приставил, посмотреть, что к чему. И точно, стоило мне на улице появиться, сразу карманы на два кошелька потяжелели. К вечеру их уже восемь стало. Пришли к Тартищеву. Агенты докладывают, что ко мне исправно весь день ширмачи подскакивали. Но, самое интересное, я засекал, что кошелек сбросили только тогда, когда он уже карман оттягивал. Ловко работали мошенники! Словом, решили мы и назавтра таким же манером за карманниками проследить и понять, что ж их в заблуждение ввело. Но утром уже не кошелек мне подкинули, а записку: «Шалишь, легавый! Не проведешь! Хватит уже, попользовался нашим добром!» И больше – ни одного кошелька. Быстро смекнули жулики, что весь день на полицию работали.

– И на чем же они прокололись? – спросил Алексей.

– Да все этот ловчила, шапочник. Оказывается, ему принесли материю на десять фуражек и потребовали сшить их по особому фасону, очевидно, как раз для подобных людишек. «Базой» их называют или «свинкой». А шапочник сэкономил и сшил еще одну, которую мне продал. Но попадись эта шапка не мне, а обывателю какому, греха бы не обрались! Пришили бы его в момент за подобные шалости. А с легавым постеснялись связываться!

Под диваном кто-то завозился и тихонько заскулил.

– Ладно, Варька, не страдай, – отозвался Вавилов, – вылезай на свет божий! Прогуляйся, пока начальство не видит!

Юркая, похожая на лису собачонка выкарабкалась из-под дивана и устроилась у ног хозяина, льстиво заглядывая ему в глаза и стуча хвостом о пол от чрезмерной преданности.

– Что, Иван, решил Варьку в помощники взять? – ухмыльнулся Корнеев. – Своих талантов не хватает уже?

– У нас всего хватает, – парировал Иван, – но у меня нюх табак перебил, а Варька – дама некурящая, потому по некоторым случаям вынюхает все, что мне не под силу окажется. Допустим, ты вот сидишь и того не ведаешь, что она мне своим хвостом отстучала?

– Хвостом? – поразился Корнеев. – Что ты брешешь?

– Я? Брешу? – изумился Иван и кивнул на Алексея. – Алешка и тот знает, что Варька особым сигналам обучена. Потому и ценности она особой. Не зря же Федор Михайлович велел ее на довольствие поставить. Три рубля казна ей платит каждый месяц. А ты говоришь, брешешь!

Корнеев с недоумением пожал плечами и посмотрел на Алексея. Тот, едва сдерживаясь, чтобы не расхохотаться, тоже пожал плечами в ответ.

– Ну да? – Корнеев уставился на собачонку, потом перевел ошеломленный взгляд на Вавилова, но все же голос его звучал недоверчиво: – И что ж она тебе настучала?

– А то, милый мой, что с утра ты уже посетил трактир «Доротти» и попробовал там жирной голландской селедки под пиво. Кружечку с маху оприходовал, а то и две! И это в пост, когда скоромная пища – большой грех! Видишь, Варька так и выстукивает хвостом: грех, мол, грех!

Покраснев, Корнеев бросил косой взгляд на Варьку, потом на Вавилова и с досадой махнул рукой:

– Врешь опять, сивый мерин! Что она выстукивает? Как раз хвостом виляет!

– А хвостом она виляет по тому случаю, – не сдавался Иван, – что шибко ты недоверчивый человек, Корнеев, и крепко обижаешь ее своими беспочвенными подозрениями. – И расхохотался. – Да ладно тебе! Я и вправду видел, как ты из трактира выходил. Про пиво и без Варьки можно было догадаться. А насчет селедки… – Он бережно сковырнул с его рукава несколько рыбьих чешуек и предъявил Корнееву: – Смотри, тетеха! От вещественных доказательств нужно вовремя избавляться!..

Корнеев открыл было рот, чтобы ответить Ивану достойным образом, но двери распахнулись и в приемную влетел агент Черненко, дежуривший в этот день по управлению. Глаза его возбужденно блестели, щеки раскраснелись.

– Тартищев велел всем срочно мчаться в Савельевский переулок. Там зараз девять человек укокошили!

– Ничего себе! – охнул Иван и перекрестился. – Счет растет не в нашу пользу… – И справился у Алексея: – Браслетик свой удачливый случаем не забыл?

Савельевский переулок располагался почти на окраине Североеланска. В подобных местах не рискуют появляться с наступлением сумерек, по этой причине жилье здесь дешевое, но особыми удобствами не располагающее. Разве только для жуликов разного пошиба тут полное раздолье…

Обитатели домов и домишек Савельевского переулка и его окрестностей делились на две категории. В одной – бедный мастеровой люд, прибившийся сюда из окрестных деревень, мелкие воры, пьяницы, беспаспортные мещане, сбежавшие от хозяев малолетние ученики ремесленников и бывшие семинаристы… Это развеселая, в большинстве случаев пьяная компания, избегающая лишний раз связываться с полицией.

Во второй – люди с мрачным взглядом исподлобья. С первой категорией их роднит лишь нежелание общаться с полицией. И если первые – люди с широкой душой, готовые распахнуть ее навстречу любому желающему ее понять, то вторые ни при каких обстоятельствах, даже в сильнейшем подпитии, никогда и никому не назовут своего имени, тем более не поделятся воспоминаниями. Но вряд ли кто посмеет подступиться к ним с подобными расспросами. Такие люди чуют друг друга каким-то особым, звериным чутьем. Да и вся их жизнь напоминает жизнь дикого и свирепого зверя. Они никогда не приведут к своему логову незнакомого или постороннего человека. И пробираются к нему, петляя по закоулкам и постоянно проверяясь, нет ли тайной слежки, опасаясь при этом не столько полиции, а сколько своего же брата – разбойника.

Так же, как звери, они сбиваются в злобные и жестокие стаи-шайки. И если первая категория промышляет днем, а ночью пьянствует и спит, то вторая – днем, наоборот, спит или спускает кредитки в «фортунку», «двадцать шесть» и в «банчок», а ночью, крадучись по-шакальи, выходит на «дело», которое зачастую кончается кровью. И нет от них пощады никому ни на проезжих дорогах, ни на постоялых дворах, ни на городских улицах. Трещат от их удали закрома и лбы богатых хуторян и купцов, двери банковских сейфов и хитроумные замки богатейших домов города.

Здесь же, в Савельевском, ютится масса мелких лавочек, в которых на показ выставляется всякий хлам: ношеная обувь и одежда, медный лом и старая бумага, а на самом деле в их потайных каморках «тырбанят слам» – делят ночную добычу те самые ночные шакалы – «иваны» или, как они себя с уважением называют, «деловые люди». И плоды ночных трудов, которые они сбывают тем же лавочникам или доверенным скупщикам, зачастую несут на себе следы еще свежей, непросохшей крови…

Под утро узлы с награбленным добром, а порой, целые подводы с похищенным скарбом исчезают, как в прорве, в недрах этих лавчонок. В их темных, смрадных подвалах имеется целая сеть тайников с хитрой системой подземных ходов и переходов, массой коварных ловушек и тупиков, замаскированных таким образом, что даже ловким сыщикам Тартищева не всегда удавалось их обнаружить. Но даже если удавалось, то за секретной дверцей в большинстве случаев оказывалась только пара драных сапог или куча мусора и нечистот. Лавочники по-особому пеклись об исчезновении всяческих улик краж, разбоев и грабежей, превратив эти улики в неиссякаемый источник доходов, и зарабатывали на них столь высокие проценты, кои не снились даже удачливым банкирам или промышленникам.

Пролетка с сыщиками прогрохотала колесами по крупным булыжникам и гальке, которыми был посыпан проезд к дому, где совершилось убийство. Его уже оцепили городовые, а у покосившегося крыльца виднелась коляска Тартищева. Федора Михайловича эта весть, видимо, настигла или у полицмейстера, что было более печально, или на пути в управление. Но это совсем не значило, что Батьянов не в курсе случившегося. В воздухе витали тревожные предчувствия, как это случается перед грозой, когда все вокруг пронизано электричеством и источает невидимую, но ощутимую угрозу.

Сыщики вышли из коляски. Вавилов прицепил поводок к Варькиному ошейнику и подвел собаку к одному из городовых.

– Присмотри-ка, любезный, за собачонкой. Только не упусти! Она тоже в полиции служит. Может, и здесь сгодится.

Они огляделись по сторонам. Вдоль дороги тянулись лачуги, лачужки, хибары с провалившимися крышами, затянутыми тряпьем и фанерой окнами, тесно прижавшиеся друг к другу, словно воробьи под застрехой.

Старый, облезлый дом, единственный во всей округе имевший два этажа, таращился на мир проемами разбитых окон. Его покоробленная дождями и снегом крыша была покрыта многочисленными заплатами из досок, толи и брезента. Но они тоже пришли в негодность и едва ли спасали жильцов дома от сбегающих сверху во время ливней потоков воды. Сорванные с петель двери, лестницы со сломанными ступенями, а то и вовсе лишенные нескольких пролетов… Никто, естественно, не охранял эти руины, похожие больше на заброшенный улей. Даже в лучшие времена этот дом не знавал ни швейцара, ни дворника.

Да и, как выяснилось позже, постоянно здесь никто не проживал. Даже бродяги старались обходить его стороной. Но несколько месяцев назад в этой полусгнившей от ветхости, давно предназначенной на слом рухляди поселилась рабочая семья из девяти человек. Четыре взрослых приказчика и пять мальчиков составляли эту артель из близких родственников. Все они были из одного села, расположенного в ста верстах к западу от Североеланска, и работали на одной из мануфактур купца Балезина, выпускавшего сукно для нужд армии.

Злодейство было обнаружено утром служащим этой мануфактуры Курякиным. Управляющий послал его проверить, почему артельщики всем составом не явились на работу. В администрации их знали как людей непьющих, обязательных и потому встревожились, тем более знали, в каком районе те проживали.

Курякин подъехал к дому на извозчике и, по его словам, сразу почувствовал неладное. Велев извозчику дожидаться, он прошел по утоптанной дорожке к крыльцу. Прислушался. В доме – ни звука, ни шороха… Это насторожило его и испугало. Но он должен был исполнить наказ управляющего, поэтому осторожно, на цыпочках поднялся по шатким ступеням на второй этаж и толкнул дверь в злополучную квартиру. Позвал по имени старосту артели Фрола Иванцова, но никто на его голос не откликнулся. Курякин прошел в глубь прихожей и остолбенел от ужаса. Из-под дверей всех пяти комнат просочились в прихожую и застыли бурыми змейками потоки крови…

Курякин не помнил, как оказался на улице, заскочив в пролетку, крикнул извозчику: «Гони!» – и опустился в изнеможении на сиденье.

– Вы никого не видели, когда подъехали к дому? – спросил его Тартищев, который уже побывал в комнатах и был от этого темнее тучи.

– Какая-то бродяжка болталась поблизости, испитая, в лохмотьях, а больше никого, – пояснил Курякин. – Я еще думал у нее спросить, не ошибся ли номером дома. Но она, только экипаж заметила, сиганула в кусты, и след простыл.

– Как она выглядела?

– Да бог ее знает, как описать. Бродяжка, она и есть бродяжка. В кацавейке какой-то драной, вата из дыр торчит, простоволосая, лохматая, на морде, кажись, синяк отсвечивал, а может, грязь. Она быстро смылась, так что я не успел разглядеть.

– А возраста какого? Старая, молодая?

– Этого и вовсе сказать не могу, – развел руками Курякин и тут же спохватился: – Нет, вроде бы старая! Голова у нее седая, волосья во все стороны торчат.

– Хорошо, вы пока подождите в соседней комнате. Там, правда, окон нет, но зато нет и смрада такого, как здесь, – предложил Тартищев Курякину. И когда тот вышел, окликнул одного из городовых, охранявших крыльцо, возле которого уже толпились десятка два зевак и суетились несколько репортеров. Ни Желтовского, ни Куроедова среди них пока не наблюдалось.

Городовой вошел и вопросительно посмотрел на Тартищева:

– Чего изволите, ваше высокоблагородие?

– Пригласи ко мне пристава, – приказал Тартищев…

Пока Тартищев беседовал с полицейским приставом этой части города, а потом с перепуганным околоточным, три наших сыщика в компании с непременным участником подобных событий врачом Олябьевым занимались осмотром трупов и комнат, в которых произошло убийство.

Тем же путем, что и Курякин, они поднялись на второй этаж и приоткрыли единственную на весь этаж уцелевшую дверь в квартиру, недавно населенную людьми, а теперь ставшую кладбищем. Спертый, тяжелый воздух, наполненный сложным запахом бойни, мертвецкой и кабака, ударил им в нос. Сквозняк, ворвавшийся следом, потревожил густую паутину, свисавшую фестонами по углам прихожей. Закопченные стены с отвалившейся местами штукатуркой, ржавые потеки на некогда беленых стенах – все это придавало прихожей зловещий вид, и хотелось поскорее выскочить на улицу и сделать несколько глотков свежего воздуха, чтобы выдержать дальнейшую пытку зловонием и отвратительной грязью.

Первой на их пути оказалась комната, расположенная направо от прихожей. Осторожно ступая по липкому, сплошь залитому застывшей кровью полу, они подошли к двум кроватям, которые составляли единственную обстановку этой убогой комнаты. На них лежали два мальчика. Один – лет двенадцати на вид, другой – лет четырнадцати. Дети казались бы мирно спящими, если бы не восковая бледность их лиц, залитая кровью постель и огромные зияющие раны на головах.

– Убиты явно во сне, – мрачно констатировал Олябьев, вытирая платком пальцы, испачканные в крови подростков. – Удары нанесены тяжелым предметом. Свинцовой дубинкой или кистенем. – И обвел взглядом молча взирающих на него сыщиков. – По форме весьма похожи на раны, которые нанесли кухарке и старшему мальчику Ушакову.

– Н-да! – молвил задумчиво Вавилов и оглядел комнату. – Взять здесь явно нечего, но пацанят прикончили, когда они спали. Вывод: они явно видели убийцу, перед тем как заснуть. – Он еще раз пробежался по помещению взглядом и приказал: – Ладно, пошли дальше.

В левой от прихожей комнате наблюдалась та же самая картина, с той лишь разницей, что вместо двух в ней заснули вечным сном три мальчика примерно одного возраста. В соседнем помещении на кровати лежал еще один убитый, очевидно, приказчик – взрослый мужчина лет тридцати пяти—сорока, но с такой же, как у подростков, страшной раной на темени.

Из прихожей они прошли дальше в узкий коридор, который заканчивался двумя смежными комнатами – большой и маленькой. В большой лежали два трупа пожилых мужчин, а из маленькой, еще до их приезда, увезли в больницу пострадавшего, подававшего слабые признаки жизни.

Посреди этой комнаты стоял круглый стол, на котором прямо на бумаге были разложены закуски: вареная картошка, дешевая колбаса, соленые огурцы, стояла недопитая бутылка водки, а на полу валялось несколько пустых, из-под пива. Одна бутылка прижимала клочок бумаги, на котором вкривь и вкось было нацарапано: «Васька и Фролка, мы вас любили, мы вас и убили!»

Иван повертел его в руках, всматриваясь в корявые строчки, и с недоумением посмотрел на Олябьева:

– Бабы, что ль, шуровали? Не похоже вроде?

За их спинами открылась дверь, и в комнату зашел Тартищев. Сообщил, что единственный, оставшийся в живых пострадавший, отправлен в больницу в полном забытьи, и из его бреда совершенно ничего нельзя понять. И хотя Федор Михайлович попросил доктора проследить за его бредом, результат получился ничтожный и весьма странный. Из больницы его только что известили: раненый скончался, не приходя в сознание, но в его бессвязном предсмертном лепете удалось разобрать слово «Берлин», которое он повторил несколько раз, причем довольно четко и внятно.

Корнееву Тартищев приказал заняться розыском бродяжки, которую заметил Курякин, а Вавилову и Алексею велел еще раз тщательно осмотреть помещение, все аккуратно задокументировать, а сам удалился вместе с Олябьевым, чтобы просмотреть протоколы первичного осмотра тел потерпевших. Вскоре к дому подъехала санитарная карета, и трупы увезли в мертвецкую.

А Алексей и Иван вновь начали печальный обход комнат, где совершилось столь страшное преступление. Поражало прежде всего обилие крови. Ее было гораздо больше, чем в доме Ушаковых. Казалось, кто-то нарочно расплескал несколько ведер по полу, а потеки и следы ее виднелись повсюду: отпечатки пятерни и мазки на стенах и подоконниках, брызги на дверях и голландских печах, которые находились в каждой комнате. В одной из них удалось обнаружить кучу золы и полуистлевший воротник от сгоревшей мужской рубахи. В другой комнате, в той самой, где был найден раненый, стояло несколько сундучков – обычная принадлежность небогатых людей, хранящих в них свой незатейливый скарб. Замки на них были взломаны, а немудреные пожитки разбросаны вокруг в полнейшем беспорядке.

– Вот тебе и мотив преступления. – Вавилов поднял одну из тряпок, это оказались исподники, задумчиво оглядел их и бросил в общую кучу. – Только грабитель какой-то непутевый попался. Чем тут можно было поживиться? Две блохи на аркане да вошь на кармане, вот и весь барыш с подобного тряпья. – Он наклонился и еще раз быстро просмотрел вещи, в основном белье да рубахи, и выпрямился с сердитым выражением лица. – Нет, за такое барахло девять черепов крушить никто не станет. Видно, было еще что-то, и это что-то и послужило поводом для убийства. Но тот ли самый душегуб здесь свирепствовал, что в доме Ушаковых порезвился, об этом история пока умалчивает.

Вавилов подошел к столу, взял в руки записку. Внимательно просмотрев ее на свет, он вновь перечитал вслух послание и задумчиво покачал головой.

– Липа, чистейшей воды туфта! Скажи-ка на милость, зачем было сообщать убитым полюбовникам, кто их пришил? Чуть ли не визитку оставили, только без адреса и фамилии.

– Я тоже думаю, что это ерунда, – отозвался Алексей. – Осилить девять человек не под силу даже двум женщинам. К тому же Олябьев подтверждает, что убийца явно мужчина.

– Плохо, что в доме никто не живет, – произнес Иван с сожалением и выглянул в окно. – А соседей наверняка след простыл, как только полицейских заметили. Так что на свидетелей особо рассчитывать не приходится. Узнать о привычках и образе жизни убитых вряд ли получится. Выяснить обстановку в день убийства и накануне, разнюхать, чем они вообще занимались, с кем водку пили, каких баб пользовали, тоже нет пока никакой возможности.

В коридоре послышались громкие голоса, и в дверь заглянул Корнеев.

– Пошли, господа агенты! Начальство приглашает! Уже веники запарило, чтобы баньку устроить!

– Что, небось сам Батьянов пожаловал? – справился Иван.

– А кто ж еще! – ответил Корнеев и, бросив быстрый взгляд за спину, доверительно прошептал: – Свирепый, страсть! Сейчас Михалыча пытает по поводу дальнейших действий.

– Бродяжку нашел? – поинтересовался Алексей.

– Нет пока, пришлось Батьянова встречать. Федор Михайлович велел вам ею заняться.

– Ну, и хитрован ты, Корнеев, как я погляжу, – произнес язвительно Вавилов. – Как начальство встречать – ты в первом ряду, а как дело делать – в хвосте.

– Зачем ты так, Иван? – обиделся Корнеев. – Ты меня знаешь, я никогда от дела не бегал. И сейчас меня Тартищев отправляет на мануфактуру, чтобы справки навел о покойных.

– Да ты не обращай внимания на мои выкрутасы, – вздохнул Вавилов. – Просто зла не хватает, что тычемся по углам, как слепые кутята, а выхода не видим. – И уже с отчаянием произнес: – И что за падаль такая объявилась? Ведь ему жизнь людская не дороже этих исподников, – кивнул он на кучу барахла, вываленного из сундуков. И кивнул Алексею: – Давай, пошли! А то начальство ждать не любит!

Начальство находилось у крыльца дома. Причем Батьянов, красный от злости, пытался оттереть с подошвы своих сапог прилипшую к ним кровь, шаркая ими по видневшимся из-под раскисшего снега камням. Завидев агентов, он прекратил свое занятие и, приняв важный, надменный вид, процедил сквозь зубы:

– Каковы успехи?

Иван доложил.

Батьянов смерил его тяжелым взглядом и повернулся к Тартищеву:

– Что предполагаете делать дальше?

– Сейчас я отправляю своего человека на мануфактуру навести подробные справки об убитых. Еще одного – в волостное правление, чтобы получить сведения обо всех земляках и односельчанах Иванцовых, которые работают в городе. Думаю, это поможет определить мотивы убийства и выйти на убийцу. В данный момент постараемся найти бродяжку, которая вертелась вблизи дома и, возможно, что-то заметила.

– А не эта ли бродяжка здесь замешана? Ведь записка написана как бы от лица женщины или женщин? – спросил полицмейстер.

– Нет, это чистейшей воды фальсификация. Наивное желание вывести розыск на ложный след, – ответил Тартищев.

– Я понимаю, – согласился Батьянов. – Но как вы считаете, есть в почерке убийцы схожие признаки с убийством на Толмачевке?

– Схожесть в орудии убийства и в большом количестве жертв. Убийца в данном случае не стрелял. Ему хватило кистеня, – пояснил Тартищев.

– Выходит, для этого убийства он вооружился другой дубинкой, а прежнюю подкинул Журайскому?

– Получается так, – вздохнул Федор Михайлович. – Возможно, и сейчас он ее кому-нибудь подкинет.

– Вы все-таки склоняетесь к мысли, что в обоих случаях действовал один и тот же человек?

– Пока мы не выясним истинных мотивов того и этого преступлений, выводы делать рано. Сегодняшнее убийство может оказаться самым примитивным совпадением.

– Значит, грабеж вы отметаете?

– Нет, грабеж – одна из версий убийства, но пока не доминирующая. – Тартищев снял фуражку и провел ладонью по стриженому затылку. И в упор глянул на Батьянова. – Ваше превосходительство! Я вам решительно заявляю: если не найду убийцу, то непременно уйду в отставку! – И, твердо ступая, направился к коляске. Батьянов тупо уставился в широкую спину начальника уголовного сыска, но тут же опомнился и крикнул ему вслед:

– Но это же не выход! Преступника, как ни крути, надо искать. А, кроме вас, некому!

Тартищев оглянулся и замедлил шаг. Глянув исподлобья на исправника, пробурчал:

– Я его найду! Иначе я не Тартищев!