Текст книги "Веселые ребята"

Часть третья

Молодые английские школьники подкатили на туристском автобусе. Первым из него выпрыгнул коренастый старик со спутанной седой бородой, в маленькой клетчатой юбочке и зеленых гольфах. Оба восьмых класса, прилипших носами к окнам актового зала, покатились со смеху.

– Не сметь смеяться! – возопили Галина Аркадьевна с Ниной Львовной. – Молчать! Человек вас уважает, вот почему он так одет! Это его национальный шотландский костюм! Он оказывает нам свое уважение тем, что так одевается! И он хочет, чтобы мы тоже уважали его традиции! Шотландские! Там все в таких юбочках! До единого! Молчать!

– Пойти кокошник надеть... – задумчиво и еле слышно протянула Соколова. – Уважение показать...

Вслед за стариком по ступенькам спустился жеманный длинноволосый молодой человек в сером неряшливом свитере, с разлохмаченной холщовой сумкой через плечо. Нина Львовна и Галина Аркадьевна испуганно переглянулись.

– Это их педагоги, – горько вздохнула Людмила Евгеньевна. – Мне в роно говорили, что такие вот педагоги с ними приехали... Что же делать...

Зинаида Митрофановна с трудом сдержала себя: больше всего ей хотелось уйти и хлопнуть дверью.

– Я извиняюсь, – сипло пробормотал Николай Иванович, единственный не пожелавший празднично нарядиться и пришедший на встречу с английскими школьниками в синем тренировочном костюме с пузырями на коленках. – Извиняюсь, конечно. А трусы-то он носит под юбкой или так ходит?

Нина Львовна сделала физкультурнику страшное лицо, а Людмила Евгеньевна с покрывшейся красными пятнами шеей замахала на него обеими руками.

– Не советую вам проверять, Николай Иванович, – безо всякого юмора сказала Зинаида Митрофановна, – они приехали и уедут, а нам с вами тут оставаться.

Роберт Яковлевич скосил на нее потемневшие от беззвучного смеха глаза и осторожно покашлял в отросток своей левой руки.

Из автобуса тем временем выпрыгнули все без остатка молодые английские школьники. Сердца Нины Львовны и Галины Аркадьевны одновременно оборвались. Ужасны были эти манчестерские пришельцы, ужасны! Безо всякого уважения к стране, в которую их привезли и с которой они сами же, сами, мы ведь не навязываемся! – хотели познакомиться поближе. В юбках, правда, никого больше не было, кроме сумасшедшего старика, но и без юбок хватало. Во-первых, эта развязность. Недопустимая! Вылезли из автобуса кто в чем: у кого необъятные штаны по земле волочатся, у кого, наоборот, джинсы дудочками, и задницы в этих дудочках получаются обтянутые, всё напоказ, патлы у многих до плеч, а у кого не до плеч, так заплетены в косицы, а у кого не заплетены, так у тех ленты через лоб, все равно как у этих... как их... Роберт Яковлевич должен знать, ну, у этих, у средневековых, их еще потом всех перевешали, в Европе где-то или, может, не в Европе, кто сейчас помнит? И все время они что-то жуют, как коровы, жуют и сплевывают! Вас не для того сюда, в чистоту, в осень нашу золотую, в багрец и золото одетую, привезли, чтобы вы здесь всё нам заплевали, не для того мы вас пригласили!

Старик в юбочке и молодой с разлохмаченной сумкой через плечо какие-то наставления своим стилягам надавали – весело так, отвратительно, всё, видно, с шуточками идиотскими, с ужимками, по плечам их похлопали, словно это не педагоги с учениками, а так, шелупонь подзаборная, и вот вам, пожалуйста, уже и дверь отворяют, уже пора их встречать идти в вестибюль. Запустили вперед боевую тройку преподавателей английского языка: Маргариту Ефимовну, женщину худую, длинную, с торчащими из подмышек по причине летнего платья кудрявыми черными волосами, Марту Ивановну, пышную, с огромным пшеничным начесом на голове, который сейчас, при свете яркого полуденного солнца, казался стеклянным, и милую, спокойную, неизменно беременную Тамару Андреевну, которая, придерживая обеими руками припухший живот, единственная из всех смотрела на молодых английских школьников безо всякого испуга – так ее, судя по всему, успокаивало ожидание грудного ребенка.

– Hello, – сказал старик в клетчатой юбке и неумно заулыбался. – Here we are.

Людмила Евгеньевна, очень слабо знающая английский язык, подтолкнула Маргариту Ефимовну, чтобы та сказала что-нибудь, но Маргарита Ефимовна смутилась до такой степени, что волосы под мышками стали мокрыми, а кончик носа покрылся мелкими капельками, словно его только что окунули в поблескивающую росу.

– We glad, – с небольшими ошибками вмешалась тогда Марта Ивановна и приветливо закачала стеклянным начесом. – Because you here. This is our school and our teachers. And our boys and girls.

– О-о-о! – воскликнул молодой с растрепанной сумкой и затараторил какие-то комплименты про прекрасную русскую погоду и чудный город Суздаль, из которого они только что приехали.

– Сузда-а-л? – с сильным иностранным акцентом протянула Маргарита Ефимовна. – О! Сузда-ал is the best city in the world!

У молодого человека слегка вылупились глаза на такое категоричное утверждение сильно взволнованной и как следует пропотевшей русской женщины, но он не стал возражать, да и вообще все вдруг ужасно оживились, стали перечислять другие прекрасные советские города (не такие, как Сузда-а-ал, но все-таки!), и так, разговаривая, громко дыша и путаясь в ступеньках, спустились в столовую.

– Накормить, и пусть катятся! – злобно прошептала Зинаида Митрофановна и изо всех сил откусила расщепившийся надвое ноготь своего большого пальца.

– Вы, может быть, помолчите немного? – не стирая с лица напряженной улыбки, срезала ее Людмила Евгеньевна. – Что вам не нравится?

Английские школьники, бегая равнодушными туристскими зрачками по ядовито окрашенным стенам, наконец разглядели штук шесть-семь миловидных русских девочек и, вспомнив, что каждому из них полагается на послезавтра девочка для «Бахчисарайского фонтана», тут же поменяли свои безразличные глаза на заинтересованные и дружелюбные.

– Eat, eat, угощайтесь, на здоровье, от чистого русского сердца, от всей души, чем, как говорится, богаты, eat, please, russian bread is the best bread in the world... – заголосили учителя специальной школы номер 23, неуклюже кланяясь и прижимая руки к сердцу.

Дождавшись, пока англичане, не переставая жевать свою резину, расселись, начали, роняя стулья и наступая друг другу на пятки, рассаживаться и русские: сначала, разумеется, педагоги, а уж за ними и оба восьмых класса. На столах, накрытых совершенно новой и оттого сильно пахнущей клеенкой с чудесным рисунком – две большие красные клубники и рядом зеленое яблочко, – стояли пока что только тарелки с черным и белым русским хлебом и не очень хорошо промытые граненые стаканы.

– Можно подавать, Ольга Миронна-а-а! – заливисто скомандовала Людмила Евгеньевна и стала такого же цвета, как клубника на клеенке.

Из боковой двери, ведущей на кухню, выплыла необъятных размеров школьная повариха Ольга Миронна в белом халате и большой белой наколке на голове. На пышных руках ее вздрагивал поднос со вторым – первого, поскольку было еще утро, решили не подавать. На второе Ольга Миронна приготовила сероватое картофельное пюре с кусочком ледяного белого масла в середине и небольшую, крепко прожаренную котлету. К этому же прилагался и вялый, с большими водянистыми косточками, соленый огурец. Марта Ивановна, Галина Аркадьевна и приветливо беременная Тамара Андреевна вскочили и начали помогать растерявшейся от огромного количества гостей Ольге Миронне. Через минуту перед каждым молодым английским школьником стояла полная тарелка. Странное выражение одинаково сковало манчестерские лица. Голодные, должно быть, после долгой дороги из Сузда-а-ал англичане не торопились почему-то набрасываться на пюре с солеными огурцами и все как один посмотрели на старика в юбке. Старик ответил им сверкнувшим взглядом и мужественно отковырнул вилкой кусок котлеты. Молодые английские школьники всё смотрели. Старик проглотил кусок и снова обжег своих подопечных таким же и даже еще более ярким и выразительным взглядом. Оба восьмых класса, которые нацелились было плотно и задарма позавтракать, тут же мучительно застеснялись, и никто ни к чему не притронулся, если не считать Зинаиды Митрофановны, которая со свирепым лицом быстро съела все, что перед ней поставили, и в завершение, окончательно одурев от собственной недоброжелательности (как с тоской подумала про себя Людмила Евгеньевна), взяла ломоть черного хлеба и, не поднимая глаз, вытерла этим хлебом все, что прилипло к тарелке. Съела перепачканный ломоть и отряхнула крошки.

Разговор разладился, и к запаху клеенки неприятно присоединился острый запах соленых огурцов.

– Пусть уже какао наливают, – скрипнув зубами, приказала Людмила Евгеньевна. – Я уж не знаю, к чему они там, в своей этой Англии, привыкли...

Ольга Миронна, вооружившись большим чайником, принялась разливать по стаканам бледно-коричневый и очень сладкий напиток, а беременная Тамара Андреевна принесла из кухни поднос с коржиками в виде конвертов, из которых выпирал слегка подгоревший творог. Коржики, однако, почти все съели и какао тоже похлебали. Вытерли манчестерские свои губешки нашими салфетками. Русские мальчики переговаривались между собой, стараясь не обращать на англичан никакого внимания. Русские девочки стреляли накрашенными ресничками и покусывали заусеницы.

– А теперь все наверх, – скомандовала Людмила Евгеньевна, – и приступим к выборам!

Неприятно это как-то прозвучало, поскольку нужные девочки были все равно уже отобраны самими учителями, и не было никакой необходимости, чтобы молодые английские гости ходили по рядам и заглядывали в зубы каждой смущенной школьнице, словно она цыганская лошадь. Однако и избежать этого тоже было нельзя, поскольку иностранцы могли обидеться. Так Людмиле Евгеньевне, во всяком случае, объяснили в роно, а они знают. Кроме того, «Бахчисарайский фонтан» – послезавтра, в пятницу. И две отдельные квартиры для чаепития и знакомства с нашей советской жизнью – у Ильиной Тамары и у Чернецкой Натальи – завтра. Для всего этого английским школьникам нужно создать хорошее, веселое настроение. Пусть думают, что это они выбирают.

– Мальчики! 8 «А» и 8 «Б»! – еще звонче крикнула Людмила Евгеньевна. – Вы можете пойти во двор и поиграть в баскетбол. Николай Иванович пойдет с вами! А мы пойдем наверх. И девочки, – она торопливо забегала глазами по вспыхнувшим лицам девочек (тридцать шесть вместо необходимых одиннадцати!). – Девочки пойдут с нами разговаривать по-английски и знакомиться!

– Крепостной балет, – прошипела Соколова, – стройся! Ать, два, левой, ать, два, левой!

Бледный, с окаменевшим подбородком, мальчик Орлов пылающими глазами обежал жующих свою жвачку англичан. Потом перевел взгляд на раскрасневшуюся Чернецкую, гибкими мраморными пальчиками поправлявшую свои золотисто-каштановые волосы. Чернецкая заслуживала смерти. Вот что разрывало сердце Орлова. Как Миледи из романа «Три мушкетера». Он, дурак, не догадался выжечь ей в свое время какой-нибудь там тоже цветочек на плече. Типа лилии. Была бы метка на всю жизнь, как у Миледи. Он перевел глаза на Томку, и Томка тут же ответила ему бараньим извиняющимся взглядом, во влажной глубине которого булькала ненасытная любовь к нему, Орлову, и неистовая нежность к нему, Орлову, и желание уединиться с ним, с Орловым, куда угодно, хоть в физкультурную раздевалку, хоть в мужскую уборную...

«Ну, совсем съехала», – без особой жалости подумал Орлов и, пыля кедами, пошел во двор, где, ярко-синий в своем тренировочном костюме с пузырями на коленях, носился недовольный Николай Иванович и, выпучив глаза, яростно дул в свисток.

Девочки расселись по партам. Молодые иностранные школьники остались стоять. Маргарита Ефимовна и Марта Ивановна тоже сели, но не за парту и не за учительский стол, а почему-то боком на крышку парты, словно они всю жизнь только и делали, что ездили верхом по английским газонам. Галина Аркадьевна, Нина Львовна и все остальные педагоги покорно подперли стены затылками.

– Завтра пьем чай и угощаемся в непринужденной домашней обстановке, – сказала Людмила Евгеньевна. – Выбирайте, дорогие друзья, себе... – она слегка смутилась и добавила – компанию по душе.

Английские школьники были, кажется, сильно удивлены и поэтому еще быстрее задвигали челюстями. Русские девочки кротко сидели перед ними – свежие и румяные, как сыроежки в суздальском лесу. Их можно было рвать обеими руками. Это была Россия, и здесь так полагалось. Каждому по сыроежке – и на «Бахчисарайский фонтан». Старик в клетчатой юбке первым подал пример: он подошел к коренастой Марте Ивановне и сказал, как бы заранее иронизируя над ситуацией и призывая Марту Ивановну присоединиться к его иронии:

– Madam, I’ll be happy to invite you to... – клетчатый запнулся, пошевелил пальцами в воздухе и неуверенно добавил: – to the theatre, I guess’ Yes, to the Bolshoy Theatre...

– Кремлевский Дворец! – счастливым голосом поправила его Марта Ивановна. – We go to Kremlyovsky Dvorets! Съездов!

Сначала все было очень хорошо, потому что английские мальчики пригласили и Панкратову, и Птицу, и Чернецкую, и Воронок, и Карпову Татьяну, но потом – вместо того чтобы пригласить глуховатую и смирную Белолипецкую, отличницу Коган, Ильину и Бендерскую, которые уже были готовы и выпячивали грудки навстречу смущенным англичанам, – потом произошло нечто совсем ненужное. Рыжий иностранный гость в широченных бархатных штанах, с неприязнью замеченных еще из окна школы всеми педагогами, а особенно Ниной Львовной и Галиной Аркадьевной, подошел не к Белолипецкой, не к отличнице Коган и не к Бендерской с Ильиной, а прямо к рыжей, как сестра родная, похожей на него Анне Соколовой и чуть ли не за руку ее потрогал, приглашая на фонтан! Во Дворец кремлевских съездов, куда Соколову даже и в мыслях нельзя было подпускать! А другой молодой английский школьник, в очках, аккуратно причесанный на косой пробор, в хорошем синем костюме, не нашел ничего умнее, как подойти к сидевшей в самом углу угрюмой и забитой Лене Алениной, недавно только выпущенной из сумасшедшего дома! Некстати, честно говоря, выпущенной и, судя по ее мрачно горящим глазам, совершенно недолеченной! Пригласил и улыбнулся, а она, эта недолеченная, пробормотав «спасибо», тут же гордо посмотрела на Нину Львовну с Галиной Аркадьевной и, будучи сумасшедшим, больным ребенком, отвратительно прищелкнула языком! И наконец, третий английский школьник – самый последний – все что-то мялся, жался, глаза боялся поднять на девочек, а потом с перепугу, наверное, взял да и пригласил Фейгензон! А как, каким вообще образом можно пойти в Кремлевский Дворец съездов с Фейгензон? У которой ничего нет, кроме школьной формы и байкового халата?

У Нины Львовны опустились руки, а Галине Аркадьевне стало совершенно нечем дышать, хотя окно было открыто и все время дул в него свежий сентябрьский ветер с птичьим пением вперемешку.

Ильина чуть не разрыдалась, потому что никто ее не пригласил не только что на «Бахчисарайский фонтан», но даже в собственную трехкомнатную квартиру, где назавтра предполагалось быть дружеской встрече с иностранцами.

– Ничего, ничего, – забормотала Людмила Евгеньевна и, выгнув спину дугой, пощипала Ильину за локоть, – ты же видишь, они не глядя приглашали... Конечно, ты пойдешь... И завтра, и послезавтра...

Когда перепутавшие все на свете англичане уселись наконец в свой автобус и укатили, Нина Львовна и Галина Аркадьевна отозвали в учительскую Соколову с Алениной. Людмила Евгеньевна сделала вид, что ее больше ничего не касается, перекинула через руку заграничную сумочку с розовой бумажной розой вместо застежки и заявила, что ей нужно в роно.

– Соколова! – громче, чем хотелось, сказала Нина Львовна. – Мы бы не стали ничего говорить, если бы ты в течение года вела себя нормально...

– Но ты не вела! – поддержала ее Галина Аркадьевна. – И мы считаем, что тебе нужно еще ой как долго доказывать, что ты такая же комсомолка, как все остальные, а пока ты этого не докажешь, мы не считаем, что тебе завтра...

Она не договорила, потому что вспыхнувшая Соколова громко расплакалась и выскочила из учительской, оглушительно хлопнув дверью.

– Так, – прошептала Галина Аркадьевна и взялась рукой за сердце, – я знала, что ничем хорошим это не кончится...

– Если вы такая слабонервная, Галина Аркадьевна, – сорвалась Нина Львовна, – то я вообще не понимаю, как вы можете заниматься тем, чем вы занимаетесь... Я имею в виду...

Только присутствие угрюмой, с горящими глазами Алениной спасло Нину Львовну от того, чтобы слабонервная Галина Аркадьевна не плюнула ей прямо в физиономию. Но Аленина была тут же, в комнате, она стояла, грызла ногти и смотрела на них исподлобья своими больными глазами. Поэтому Галина Аркадьевна судорожно вздохнула и вышла, а Нина Львовна, забегав зрачками, объяснила Алениной так:

– Лена! – И сама испугалась того, как Аленина задрожала всем телом. – Леночка! – Аленина, как назло, дрожала все сильней и сильней. – Мы, конечно, рады, что тебя пригласили на балет и потом в ресторан, мы очень за тебя рады, но ты смотри, как ты будешь себя чувствовать...

– Я не пойду, – стуча зубами, ответила Аленина, – я себя плохо чувствую...

Нина Львовна ощутила странную слабость под ложечкой, и ей захотелось взяться за сердце почти так же, как Галине Аркадьевне.

«Трудно как с ними, – с неожиданным ужасом подумала Нина Львовна, – это же каторжный труд какой-то!»

– Не пойду я никуда, – повторила Аленина и громко сглотнула слюну, – чего я там не видела...

– Смотри сама, сама решай, – вздохнула Нина Львовна, – никто тебя не заставляет. И если, конечно, тебя еще беспокоит здоровье, то, конечно, лучше отлежаться...

Аленина не пришла ни в гости к Ильиной, ни на балет «Бахчисарайский фонтан». И слава Богу, потому что и без Алениной хватило хлопот. И у Ильиной, и у Чернецкой гости вели себя хорошо, ели очень мало и все вопросы задавали как по учебнику. Холодная ли у вас зима? Сколько времени продолжаются ваши летние каникулы? Хотели бы вы полететь в космос? Никто не поинтересовался, почему советские ребята ни разу не были за границей, никто не спросил, сколько денег в год получают их родители в твердой валюте. У Ильиной – как попили чаю, так почти сразу же и разошлись, и вообще все было довольно вяло, зато у Чернецкой в разгаре угощения пришла домой мама Стеллочка, разодетая в пух и прах, с какими-то совсем по-новому подведенными глазами: во внешнем углу каждого глаза был нарисован черный треугольничек. Взгляд у Стеллочки тоже стал новым, слегка, кажется, бешеным и от этого особенно блестящим.

– Амиго! – весело сказала Стеллочка и тут же замахала руками, как бы вспомнив, что она, хоть и среди иностранцев, но все-таки не на Кубе. – Ах, как жаль, что я плохо знаю английский! Вот если бы вы говорили по-испански! Ах, если бы!

Не говорящие по-испански англичане тем не менее оживились, словно Стеллочка напомнила им кого-то родного и близкого.

– А танцы уже были? – продолжала Стеллочка. – Как же это так: не были? Наташа, ты меня удивляешь! А ну-ка давайте сейчас же все танцевать!

Гремя каблучками, она подбежала к проигрывателю, и через секунду низкий женский голос поплыл над удивленными англичанами:

 
Бе-са-ме... Бе-са-ме мучоо-о...
 

Стеллочка подхватила под руку старика в юбке. Старик скорчил томное лицо, полузакрыл глаза, и они со Стеллочкой закружились между большим обеденным столом и недавно купленной «Хельгой», куда с трудом влезла незначительная часть профессорской коллекции фарфора (значительная часть находилась в другом шкафу – дубовом и старинном).

– Ох, цел-у-у-уй, – басом запела Стеллочка, желая, чтобы иностранцы услышали и русский перевод популярной аргентинской песни. – Бе-са-ме мучо... Ох, целу-у-уй меня много-о-о...

Едва закончился этот танец, она опять захлопала в ладоши:

– А теперь русскую! Народную! А ну запевай!

Набросила на плечи синенький платочек, притопнула каблуком, уперла руки в бока, но не успела сделать и круга между столом и «Хельгой», как в коридоре раздалось пышное сморканье только что пришедшего домой гинеколога Чернецкого. Меньше всего он, очевидно, ожидал увидеть то, что увидел: то есть свою жену, собирающуюся плясать русскую перед молодыми английскими школьниками и распаренным чаепитием стариком в юбке.

– Приезжие у нас, Леонид Михалыч, – скорбно шепнула из кухни Марь Иванна, – развлекаем... Как могём...

Гинеколог Чернецкий был человеком воспитанным и особенно помнил, что из избы ни в коем случае нельзя выносить сора. Поэтому он бодро вошел в комнату, громко поцеловал подскочившую к нему дочь, за руку познакомился с каждым иностранным гостем.

– Вот так-то, – вытирая глаза кончиком передника, шепнула самой себе наблюдающая пир из кухни Марь Иванна, – чем мы не семья, Осподи-и-и! Таких поищешь! Кругом-то что? Шваль одна, прости, О-о-осподи!

Все уже было позади: и завтрак в школьной столовой, и чаепитие в целях ознакомления, и даже великолепный, в шелковых шароварах, с кривыми саблями «Бахчисарайский фонтан». Осталось последнее: ресторан в гостинице «Юность» и прощальный обед перед вечной, судя по всему, разлукой. Русские педагоги почти махнули рукой на совершенно потерявших головы русских девочек: все одиннадцать пришли накрашенные, завитые, в белых и красных колготках. Как назло, погода испортилась, и в конце концов разразился ливень. Девочки и педагоги жались под школьным козырьком, ждали автобуса с иностранцами вместе ехать в ресторан на праздник. Подкатил автобус, давя мощными шинами быстро раскисшую и почерневшую золотую листву. Девочки радостно завизжали и, прикрывая завитые головы, бросились в автобус, как козочки перепрыгивая через пузырящиеся лужи, боясь перепачкать белые свои и красные колготки. Нина Львовна и Галина Аркадьевна с удивлением отметили, что все были очень прилично одеты. И с фантазией, и с огоньком. Женя, например, Коган, школьница из небогатой семьи (папа – патологоанатом, мама – помогает ему в морге), придумала нашить на фасад своего простого розового платьица жемчужинки, ну, не настоящие, конечно, а из бус, купленных в галантерее на проспекте Вернадского, и получилось чудесно! Просто как у Белоусовой и Протопопова. Карпова Татьяна ничуть не хуже нарядилась: пришла в белом летнем сарафанчике, а на него сверху накинула красивое полосатое пончо, связанное, наверное, бабушкой. И тоже неплохо! Ведь не то главное, чтобы пойти в какой-нибудь капиталистический магазин и там купить себе, чего понравится (это любой дурак умеет!), а вот ты догадайся, ты попробуй нарядись, когда в магазине ничего нету, кроме рейтуз с начесом да лиловых комбинаций пятьдесят шестого размера!

Девочки почувствовали себя принцессами, когда с шумом и визгом, встряхивая мокрыми руками, ворвались в автобус, где навстречу им тут же приподнялись оживившиеся и освоившиеся молодые английские школьники, и каждая девочка, прямо как Ассоль к своему принцу, приникла к молодому англичанину, и наконец все это, мокрое, завитое, раскрасневшееся, с бьющимися сердцами, понеслось в темноте осенней Москвы, сквозь дождь ее и негасимый свет вечерних окон, навстречу вечной разлуке. Интуристский автобус наполнился смехом, прерывистым дыханием, щебетом на обоих языках вперемешку, и, если бы не дождевая спасительная вода, омывающая его со всех сторон, вспыхнул бы, наверное, интуристский автобус и сгорел бы, как простая церковная свечечка, от безграничного любовного томления, зажатого в его утлом пространстве. Томление, и именно любовное, присутствовало в автобусе, несмотря на Людмилу Евгеньевну, Галину Аркадьевну и Нину Львовну, которые старались не замечать, чтобы не доводить дело до международного скандала, как прикасались коленями и стискивали друг другу руки вверенные им комсомолки и чужие иностранцы, как, положив якобы для пущего удобства локоть на спинку сиденья, рыжий англичанин в широченных штанах, пользуясь автобусной полутьмой и полусветом, свалил свою ладонь, в конце концов, на шею восторженно-радостной Соколовой, которой все-таки разрешили прийти и на чай, и на балет, и в ресторан, потому что такие начались слезы, такая пошла разборка, что даже Людмила Евгеньевна сдалась и сквозь маленькую свою нижнюю губку фыркнула неразборчиво: «Пусть идет, раз ее отобрали!» И Соколова пришла. В сером материнском плаще и в материнских лаковых лодочках. Надушенная духами «Белая акация». И Фейгензон, которую тоже сгоряча «отобрали», пришла. С налакированной высокой прической, в красном, рытого бархата жакете, принадлежащем тетке Софье Марковне. Про Аленину, которая все три дня в школе не показывалась, благополучно забыли. И напрасно. Потому что не успел автобус подъехать к голубой, как весеннее небо, гостинице «Юность», маленькая, с плохими зубами, под огромным черным зонтом, выросла из-под земли школьница Аленина, недавно только освобожденная из сумасшедшего дома и там недолеченная. И к ней, этой маленькой, корявой, под черным зонтом Алениной, выскочил из автобуса прекрасный английский школьник по имени Питер, тот самый, который и выбрал себе – аккуратно причесанному, в роскошном синем костюме молодому человеку – эту самую гнилозубку на тонюсеньких ножках! Аленину! И вот она явилась! Всех обманув! Безо всякого одобрения и позволения со стороны педагогов и школьной администрации! Нина Львовна глубоко вздохнула своей закипевшей, как чайник, грудью, но первое побуждение – подойти к немыслимой парочке, выдернуть Аленину за ее тонюсенькую ручонку и выпихнуть обратно под дождь, чтобы она не смела самовольничать, – это побуждение тут же погасло, потому что рассудок подсказал Нине Львовне, что никакого хорошего последствия от ее выдерга не будет. А будет только хуже. И пришлось Аленину пропустить вместе со всеми в уютный зал ресторана гостиницы для интуристов, и там она уселась за третий стол рядом с аккуратно причесанным, в синем роскошном костюме англичанином Питером.

После второго блюда – куриная нога с вермишелью – начались танцы. Нина Львовна, никем не приглашенная, в отличие от Галины Аркадьевны, приглашенной стариком, сменившим наконец свою затасканную юбку на человеческие брюки, сидела и наблюдала. Чернецкая танцевала с юрким, маленьким, очень смуглым – не индус ли, кроме того, что, разумеется, англичанин? – и нежно к нему прижималась, а индус дышал полуоткрытым ртом в ее завитые волосы. Это было немножко неприлично, но не страшно. Соколова прижималась гораздо крепче и – хуже того – плакала. Да, плакала, рыдала, уткнувшись в плечо рыжего, похожего на нее, как две капли воды, и он тоже был весь какой-то перевернутый, стискивал Соколову обеими руками и все бурчал, бурчал, а она судорожно кивала сквозь свои рыданья, словно обещала что-то. Что она могла обещать? Тут Нине Львовне пришлось отвернуться, потому что Соколова даже в мирном расположении духа была исчадием ада, а уж Соколова в рыданьях, Соколова, так сказать, на пороге вечной разлуки... Тут слова бессильны! Только отвернуться. Отвернуться и забыть до завтра. До завтрашней утренней линейки.

Аленина и англичанин Питер сначала не танцевали, а просто сидели рядом и разговаривали. Причем говорил в основном он, а она усмехалась и несколько раз даже широко улыбнулась своими плохими зубами. Нина Львовна заметила, что Аленина распустила волосы и перевязала их красной шелковой ленточкой, какими перевязывают конфетные коробки. На ней был чахлый беленький свитерок, черная юбочка, но – с удивлением отметила про себя Нина Львовна – сапоги резиновые она все-таки сняла и сидела сейчас в маленьких матерчатых туфельках с пряжками. Потом, когда уже начали разносить чай и кофе с миндальными пирожными, Питер вдруг встал и пригласил Аленину на танец. И она пошла, загребая своими туфельками с пряжками, положила светящуюся от слабости ручонку на его синее габардиновое плечо, и они тоже приникли друг к другу, словно были не иностранец с советской комсомолкой-восьмиклассницей, которые после сегодняшнего вечера никогда друг друга не увидят, а какие-то просто жених с, не дай Бог, невестой или вообще молодожены, надежно и крепко спаянные своим законным влюбленным чувством.

Чай был выпит, пирожные съели еще раньше. Молодые английские школьники и русские девочки, ученицы 23-й специальной школы, сидели, опустив глаза, и лица у них были такие, словно их вот-вот поведут на казнь.

– Ну, друзья мои! – поднялась наконец Людмила Евгеньевна и звонко захлопала в разгоряченные ладошки. – Ну, вот и пришел момент прощания. Давайте, девочки, поблагодарим ребят из замечательного английского города Манчестер за то, что они приехали в нашу великолепную страну, познакомились с ее успехами и достижениями, – теперь они уже не дадут обвести себя вокруг пальца и никакой клеветы по поводу Советского Союза слушать не станут! – поблагодарим и попрощаемся! И пусть они еще приезжают, мы им всегда рады!

Все торопливо поднялись и начали неловко пожимать друг другу руки. Нина Львовна увидела, что Питера нет среди расстающихся, а также нет и Соколовой с ее рыжим.

– Соколова, – прошипела Нина Львовна ничего никогда не замечающей Людмиле Евгеньевне, карьеристке и немного даже иностранной прихлебательнице. – Соколова ушла. С рыжим.

– Как? – задохнулась Людмила Евгеньевна. – Куда же вы смотрели? Немедленно! Вы мне за нее головой отвечаете!

Нина Львовна выскочила из обеденного зала и влетела прямо в лифт, где, слава Богу, никого не было. Она знала, что молодые английские школьники живут на четвертом этаже.

Так. Четвертый. За столиком, где должна денно и нощно сидеть дежурная, никого не было. Так. Этого тоже нельзя так оставить. Но не сейчас. Сейчас нужно найти Соколову. Даже представить себе, что она сделает с Соколовой, как только найдет ее – живую или мертвую, – было страшно. Нина Львовна сама испугалась того, что ей захотелось сделать с Соколовой. Убить – это еще мягко сказано. Это, в общем, цветочки. Такая, как Соколова, заслуживает... Нина Львовна не успела додумать, чего именно заслуживает такая Соколова, как из-за закрытой двери комнаты прямо напротив лифта раздался голос самой Соколовой и громкий плач самой Соколовой, нанизанный на прерывистый бас молодого англичанина. И он ее целовал! Это было слышно! И слышна была какая-то возня, какой-то отвратительный треск! Он, может быть, насиловал ее! Или убивал!

Но это вряд ли. Потому что Соколова плакала счастливым плачем – даже через дверь было понятно – и англичанин шептался счастливым басом, и этот ужас нельзя было терпеть ни секунды!

– Отворить! – закричала Нина Львовна и навалилась на дверь кипящей грудью. – Соколова! Чтобы ты мне отворила!