Текст книги "Звездный бульвар"

Сегодня, спустя десятилетия, я с нежностью вспоминаю те годы. Они были и трудны, и хлопотны, и несвободны, и вовсе не сыты: каждая копейка доставалась с трудом, но это была Наша жизнь, Наша молодость. И наши вера, надежда, любовь, раскинув крыла, постоянно, без устали парили тогда над нами. До сих пор удивляюсь: откуда у нас бралось столько сил? С вечера мы с Юрой составляли каждому по списку дел. В десять – пятнадцать пунктов. И как-то всё успевали. И ещё оставались силы, озорство и задор на вечерние встречи. Даже на шумные игры. Затемно, когда за окнами мастерской россыпями огней сияла ночная Москва, мы с Юрой, как дети (в суровом, военном детстве, видно, не доиграли), затевали с гостями всякие всячины. Играли в прятки, в фанты-шарады, в жмурки, в салочки, и даже в «третий лишний». И были так талантливо беззаботны, беспечны и так изобретательны, словно впереди у каждого было бессмертие. А заводилой при этом (кроме, конечно, нас) часто бывала Лариса – вечная командирша и режиссер по призванию. Наблюдать за ней, такой пластичной и легкой, такой хитроумной в общении, было одно удовольствие. Редко когда Господь с такой щедростью одаривал женщину. И красота, и ум, и талант! Это богатство так и искрились, так поминутно всем и дарилось!..

Иногда мы играли в прятки. На бутылку сладкого «Вишнёвого пунша». Крепких напитков тогда никто даже не покупал. Обычно самой маленькой в компании была наша вгиковка с режиссерского факультета – черненькая, лукавая, словно изящная кукла, Люция Джалиль. Из Казани. (Старшая дочь легендарного татарского поэта Мусы Джалиля, замученного в войну фашистами.) Постриженная под мальчика, милая и уступчивая, с глазами-вишенками, она ничего не снимала, но всех любила и всех вокруг обожала! Да и мы её, такую антикварную, тоже. Но Ларису маленькая Люция почему-то раздражала, возможно, своей противоположностью. И ещё тем, что за ней, этой крошкой, ухаживал наш друг – художник Слава Рассохин. Огромный толстяк и добряк. А лидер-Лариса не терпела соперниц. А может, ещё потому, что Люция постоянно выигрывала в прятки. Была победителем. Водящему невозможно было её отыскать в большой мастерской. А коронное место нашей подруги было не за плотной шторой на подоконнике (как у Юры), не на диване за подушками у стены, не в шкафу или под столом, а… в ванной комнате. Она ложилась на самое дно белой ванны, и я сверху накрывала её белой же простынёй. Ну а водящий в игре, впопыхах, конечно, мельком заглянув в ванную комнату, бежал искать дальше. «Раз-два-три-четыре-пять, я иду искать!» Вот так наша трезвенница Люция Джалиль то и дело выигрывала по бутылке «Вишнёвого пунша» и с гордостью угощала нас в конце вечера…

А в будни… В будни наша жизнь шла своим чередом. У нас с Юрой росла дочь Анечка с полным джентльменским набором: школа с английским, музыка, рисование, летом – море, или Таруса, или же Коктебель. А мы работали на износ. Главное – надо было выплачивать за мастерскую и за квартиру кооперативную, что в доме напротив. (Бесплатно от государства мы никогда ничего не получали. Мы ж не гегемон, не рабочие или лимитчики. Мы просто интеллигенция.) Да и дело было не только в заработках. Мы были всегда озабочены творчески. Почти ничего не делали на заказ, из-под палки. Во всём находили радость. Я писала и издавала книги, без вранья печаталась в периодике, выступала по радио и телевидению. Всегда помня заповедь «Если можешь не писать – не пиши». Но я уже не могла и писала – рассказы, очерки, повести. Это уже давно была моя профессия, моя работа. То и дело летала в командировки по всей стране, от газет и журналов. Кажется, не было ни одной самой далёкой области или края, где я бы не побывала, не поработала. В сложной политической и социальной обстановке тех лет (которой я тут не касаюсь) меня (даже за резкие публикации, к примеру о БАМе, о руднике Расвумчорр в Хибинах) приняли и в Союз журналистов, а затем (за книги прозы) и в Союз писателей. А Юрочка – страстный трудяга, как сейчас говорят, трудоголик – постоянно писал в своей мастерской замечательные полотна. Порой забывая поесть и уставая физически. Мы с ним как-то в шутку подсчитали, сколько километров он вышагивает за день перед холстом у мольберта – тут поневоле устанешь!.. Известность и слава пришли к Юре рано. Из года в год от выставки к выставке имя его становилось брендом. А мудрые, лиричные и искренние полотна постоянно выставлялись на республиканских, всесоюзных, международных выставках. Они выгодно отличались от политической заказухи и «сурового стиля» живописи тех лет. Светлые и в то же время философские картины «Моя мама», «Разговор о будущем», «Современники», «Земляничная поляна» собирали в залах толпы зрителей. Их постоянно печатала пресса. Но всё это было как бы вопреки, вопреки летящему мимо времени жизни. Ведь Юра вынужден был одновременно работать и в штате «Мосфильма», снимать и снимать с режиссерами всё новые кинофильмы. Порой уезжать на многие месяцы «на натуру». А дома, в семье, помощников у нас никогда не было (хотя в Москве жили мои и мама, и бабушка), и дочку Анечку мы с Юрой меж поездками в командировки, как эстафету, передавали друг другу.

Сегодня, порой перечитывая нашу чудом сохранившуюся переписку тех лет, удивляюсь: каких только адресов, каких почтовых марок и штемпелей нет на пожелтевших конвертах! Сибирь и Чукотка, Белоруссия и Крым, Коми и Приморье. И заграница, конечно, – Париж, Чехословакия, Венгрия… В разлуке, на расстоянии мы старались хотя бы словом поддерживать друг друга. Писали нежные строки, слали забавные телеграммы, а в Юриных письмах, полных острот и юмора, кроме фотографий всегда были замечательные рисунки – наброски, пейзажи, карикатуры. Зато после разлук как были жарки, как радостны встречи! Медовый месяц словно всё продолжался и продолжался! Может, как раз эти разлуки и сохранили нашу любовь?.. В те годы, разумеется, не было ни мобильников, ни скайпов, ни Интернета, и потому у нас в семье накопилась эта удивительная многолетняя переписка. Рукописные строки (лиловыми, черными, синими ручками) хранят сам дух того времени, его мелодику, его настрой. А главное, наши чувства и размышления – двух личностей, двух творцов, Мужчины и Женщины – о близких и о себе, о той непростой эпохе. Пачки этих откровенных писем, которые Юра незадолго до смерти тайком от меня аккуратно уложил в картонные коробки из-под стирального порошка – это интереснейший эпистолярный роман, который я когда-нибудь надеюсь издать.

…Как художник-постановщик Юрий Михайлович снял на «Мосфильме» около пятнадцати кинолент. (Некоторые двухсерийные.) И режиссеры у него были всё отменные, первоклассные. Однако в первую очередь он считал себя живописцем и всегда жалел времени, потраченного на съёмки. Говорил – «убитого на кино». Время жизни – у человека оно ведь одно. А периоды работы в павильонах и «на натуре», вдали от дома, от любимой его мастерской, порою растягивались на месяцы и даже на полугодия. А Юра страдал по мольберту, ждал, как свиданья, встречи с холстом. Но и с «натуры», со съёмок, успевал привезти домой множество прекрасных работ – пейзажей, набросков, заготовок к серьёзным, как называл, «программным» картинам. Однако главной мечтой жизни считал своё будущее, именно «программное» полотно, посвященное великой теме – освобождению любимой Руси от захватчиков, от Мамая – «Поле Куликово». Это был давно задуманный им триптих, о котором он писал в дневнике: «…К работе этой шел я всю жизнь. Великая тема, и герои великие и бессмертные. Преподобный Сергий Радонежский, князь Дмитрий Донской, княгиня Евдокия, Святые герои-братья Пересвет и Ослябя…» Но приступить к ответственной этой работе, требующей отдачи всех сил и полной сосредоточенности, ему всё мешало и мешало кино.

Помнится, в 1978 году, закончив съемки «Дерсу Узала» (а это почти два года работы с японцем Акирой Куросавой – режиссером ярким, но человеком сложным – капризным и пьющим), Юра страшно устал. Он уже не просто мечтал, а, посоветовавшись со мной, твёрдо решил оставить «Мосфильм» и осуществить наконец заветное полотно. «Пусть скуднее нам будет, но как-нибудь проживем на твои гонорары. Ведь верно, Ирок?»

И точкой в этом решении стало вручение в японском посольстве премии «Оскар» за изобразительное решение фильма «Дерсу Узала». Премию, как и положено, дали в США, в Лос-Анджелесе, на грандиозном форуме, но вся творческая группа была в тот период в Москве, и золотую фигурку Оскара привез из Штатов какой-то не причастный к делу советский чиновник. (В советские годы с получением премий за рубежом такое частенько бывало. И в кино, и в литературе.) И вот уже в Москве на вручение премии пригласили в японское посольство и режиссёра Куросаву, и японца-оператора, и художника-постановщика Ракшу, и актёра Соломина, и ещё разных гостей и чиновников. За окном было лето: тепло, солнечно. Я Юру, как говорится, намыла-нагладила-нарядила, даже повязала красивый галстук (хотя галстуков он не любил). И муж мой отправился с легким сердцем на врученье награды и на свой последний кинобанкет. Так сказать – завершающий дело. Как любила говорить моя бабушка: «Конец – делу венец». А Юра только сказал: «Скоро вернусь».

Но вернулся он не скоро, а поздно. Уже затемно. И совершенно трезвый (впрочем, Юра вообще не пил), но какой-то всё же смущённый, не радостный, не сияющий. Рассказал, как там всё было-происходило, кто был и что говорил, а главное – на мой горячий вопрос: «Ну а как? Как выглядит этот самый хвалёный Оскар? Где он теперь?» Юра ответил не без юмора: «Да ерунда. Мужичишко-то так себе. Простенький. Небольшая такая фигурка, голая, вроде как спортивный оловянный солдатик… Ну, дали всем подержать. Тяжёленький. И Куросаве, и мне, и оператору. А потом этот чиновник наш нафуршетился. Поднапился там на халяву, и его вместе с Оскаром повезли на «Мосфильм». Так что теперь будет наш американец стоять у директора за стеклом, охранять книжки в шкафу… – Посмотрел на меня озорно. – А я, знаешь, Ирок, что-то так есть хочу! Просто ужас! Стоял там, стоял, топтался на этом фуршете в толкучке, и что-то так скучно стало. И не поел ничего, не попил… Да там разве поешь?» И уже за родным столом, уплетая жареную картошку с котлетой, оживляясь, заговорил: «А знаешь, кто был там ещё среди гостей?.. Наша Лариска. Да-да, Шепитько. Говорит, что она там, оказывается, специально меня ждала. И вон что мне сунула. Прямо насильно». Рядом с ним на столе лежала какая-то рукопись в голубом переплёте. Я спросила: «Что это?» – и, взяв в руки, открыла. На первой странице прочла текст на печатной машинке: «Литературный сценарий. «Сотников». По одноимённой повести Василя Быкова. Режиссер Л. Шепитько. Киностудия «Мосфильм». 1978 год». Прочла и закрыла. Спросила упавшим голосом: «Что это? Юра?» Но муж как ни в чём не бывало продолжал с аппетитом есть. «Понимаешь, это её литературный сценарий. Режиссерского пока ещё нет. Говорит мне, ты только прочти. Для неё, говорит, это дело жизни. Буквально, говорит – дело жизни и смерти. И деньги, говорит, и разрешенье у Ермаша она уже выбила. Представляешь? Ну, ты ж её знаешь. Она как танк – всё пробьёт. Кто говорит о ней – «ветер, тайфун» – врут… Танк!.. Красивый этакий танк… И ей уже якобы запускаться можно. Уже хочет актёров искать. Художника…» После слова «художника» я моментально как бы оглохла. Села рядом в бессилии. Помолчав, тихо произнесла: «Но мы же с тобой всё решили, Юра?.. Решили, что всё… Что с кино покончено. – И уже громче: – Ты ещё от Дерсу, от Куросавы своего не очухался. Не отоспался ещё как следует. Не отошел ещё от тайги. От павильонов!.. А тут эта Шепитько?!» Он искренне замахал рукой. «Да я и не собираюсь! Ты что, Ирок?! Она просто дала почитать. Под мышку мне сунула. Ну, я и взял. Просто так. Говорит: это же Быков! И тема сакральная и великая. Про войну, про партизан. Так сказать, про главное в жизни – про Христа и Иуду. Говорит, отличная литература…» Но я уже не слушала, я горячилась всё больше: «Юра! Ну сколько же можно?! У тебя не в порядке и с нервами, и с желудком! И путевку для тебя в Пятигорск мне в Литфонде уже обещали. Представляешь, что значит выбить на юг путевку?! А мне обещали…» Он отодвинул тарелку. «Ну, ты права, права, как всегда. Вот увидишь, моей ноги на «Мосфильме» не будет… А это я взял просто так, почитать согласился…»

И я замолчала. Сделала вид, что поверила. Просто уж очень хотелось поверить. Я его очень любила. Особенно когда болел. А в этот день, да и вообще в последние месяцы, я видела, как он сдал, как устал и осунулся. Прекрасные его волосы стали тусклы и выпадали. Лицо пожелтело, увяло…

Ночевать он в тот вечер решил в мастерской (что в доме напротив, на чердачном, семнадцатом этаже). Прихватив банку кофе и поцеловав меня, тихо пошел, не оглядываясь. И из окна сверху я видела, как он устало шагал по двору и под мышкой у него торчал принесённый сценарий в голубом переплете.

А чуть свет у меня в прихожей раздался телефонный звонок. (Радиотелефонов тогда ведь не было.) Шаркаю тапками по паркету, глаза ещё спят, машинально снимаю трубку на длинном шнуре. Слышу Юрочкин голос: «Ирок, ты не спишь?» «Уже не сплю». «Приходи, я что-то должен тебе показать». «Когда приходить?» «Если можешь, сейчас». «А что? Что-то случилось?» «Не знаю… Но приходи. Очень нужно». Медленно одеваюсь, но волнение понемногу растёт. Что там ещё такое случилось? Через двор я уже спешу. Утро раннее, свежее. Москва ещё спит, шелестят прохладой дворовые тополя. Где-то по асфальту метлой шаркает дворник. В доме напротив, на нашем семнадцатом этаже дверь мастерской уже отперта. Спешно вхожу. Сердце заметно стучит. Балконная дверь нараспашку. Лёгкую штору колышет ветер. Первое солнце теплыми «зайчиками» пятнает дощатый пол. Привычно остро пахнет скипидарным раствором, пиненом. «Юра?!» Вижу мужа вдали, в глубине комнаты, у мольберта. Понимаю, что с вечера он не ложился: в руках кисти, рядом палитра с разноцветными, живописными пятнами свежих красок. И выраженье лица у мужа такое родное, знакомое. Вопросительное и чуть растерянное. Как всегда после очередной только что завершенной работы. «Ирок. Иди посмотри. Не знаю, что я написал. Прочёл вчера весь текст сразу, не отрываясь. И вот… написал. За ночь. Маслом. Не мог не написать…» Передо мной на мольберте стоял мужской портрет. В натуральную величину, исполненный в синих, суровых тонах. Это был портрет главного героя повествования – партизана Сотникова, советского офицера, пойманного фашистами. И вот он после пыток, истерзанный, в рваной шинели стоит на деревенской заснеженной площади. Под виселицей, с петлёй на шее. Он словно святой. И глаза его, глядящие в мир, словно вобрали всё горе и мудрость вселенной. Он и мне провидчески смотрел в душу. И так пронзительно, что хотелось глаза отвести. Аж мурашки побежали по коже. Это был взгляд Человека – перед смертью и перед бессмертием…

Когда вскоре Лариса приехала к нам в мастерскую с шумным вопросом: «Юр? Ну ты как? Согласен? Я никого не представляю художником-постановщиком кроме тебя» – и молча пошла к портрету с ещё не просохшими красками, Юра молчал. Но уже знал, что ей ответит. А когда она, потрясенная, замерла, прочла внизу на холсте название «Сотников перед казнью» и вдруг тихо заплакала, уже знала Юрин ответ и я…

Впоследствии Шепитько писала: «Этот портрет стал ключевым к решению всего нашего фильма, к его прочтению. И именно по нему, буквально портретно, мы искали затем актера на заглавную роль. И нашли. Замечательного Бориса Плотникова в провинциальном ТЮЗе в Свердловске. Тогда это была его первая кинороль…»

Драматургия повести Василя Быкова «Сотников» очень глубокая, по словам Юры, «библейская». Это рассказ о двух людях, попавших в плен. Но один за предательство помилован, как Иуда (хотя, маясь и проклиная себя, пытается повеситься в грязном нужнике), другой же, Сотников, после пыток повешен прилюдно на городской площади. Собственно, фильм так вначале и назывался – «Сотников». И только потом, когда художник нашел для съёмок выразительную, драматическую «натуру» – живописный и очень русский городок Муром и крутую деревянную улочку, по которой ведут, как на Голгофу, связанных пленников, всё выше, к площади с виселицей (вот он – Крестный путь, вот оно – Восхождение), название фильма изменили. Надо признаться, Юра с трудом уговорил на это Ларису. (Весь год снимали «Сотникова», по всем платёжкам и документам значилось только «Сотников».) И лишь в конце, когда фильм был смонтирован и готовились титры, Юра всё-таки настоял на своём. И родилось впервые в кино, и просияло великое и ёмкое слово – «Восхождение». Скажу больше – в судьбе и художника, и режиссера всё это стало воистину восхождением. Их собственным шагом в бессмертие.

Собственно, 1978 год многих творцов повенчал совместной работой на этом фильме. Уговаривая актера Толю Солоницына, который не спешил соглашаться на роль предателя, Лариса нервничала, горячилась словно ребенок. Боясь, что Толя откажется, страстно доказывала: «Да, ты прав. Тут твой герой – негодяй! Конечно, это тебе не художник Рублёв. Но вот увидишь, это будет лучшая роль в твоей жизни! Лучше, чем у Тарковского! И не смейся, пожалуйста! Да-да, будет лучше, сильнее Рублева. Многоплановей. Это я тебе обещаю!» И актер согласился. Не мог не согласиться… Ах, как умела она уговорить. Как умела заставить понять себя, сделать любого единомышленником. Воистину у неё была не женская – железная хватка.

Хотя я знаю иной, совсем иной случай в её жизни. На главную женскую роль в «Сотникове», роль серьёзную, трагическую, где героиня, простая русская баба, спасшая на чердаке своей избы партизан, гибнет на виселице, Лариса почему-то задумала пригласить Софию Ротару, тогда начинающую эстрадную шоу-диву. Ларисе всегда нравился именно такой женский облик и стиль. Скромность, строгость гладкой прически с пробором, удлинённость лица, как у лика Мадонны… А то, что молдаванка-селянка Ротару совсем не актриса, а просто певица эстрады, Ларису не волновало. Конечно, она рисковала. Но была совершенно уверена, что победит, научит всему, преодолеет всё силой своего режиссерского опыта, мастерства. И тогда этой далёкой Ротару был торжественно послан литературный сценарий, а главное – высокое режиссерское приглашение на главную женскую роль. И даже без кинопроб… Ответа долго ждать не пришлось. София Ротару отказывалась!.. Она отказалась от роли спокойно и даже как бы небрежно… Может, её не устроил трудный военный сюжет? Может, зимние съёмки? А может, красавице не польстил образ простоволосой и горемычной русской бабы? А может, просто не совпадал график эстрадных гастролей и бизнес-заработка? Кто знает… Но режиссёр Шепитько была сражена. И сражена настолько, что потом, многое передумав, пригласила на эту роль актрису совсем иной пластики, противоположной внешности (зато большого таланта!) – москвичку Людмилу Полякову. Тётеньку большую и толстую, широколицую и курносую.

Из драмтеатра имени Станиславского. И Полякова (теперь она прима Малого театра) сыграла эту роль превосходно. А молодая тогда Соня Ротару даже не поняла, что, собственно, произошло. Что она потеряла, чего лишила себя. Ведь такая страница в её творческой биографии могла стать ярчайшей, судьбоносной, самой завидной в жизни. Но, видимо, Бог-Провидец решил распорядиться иначе. Он знал: каждый настоящий Художник должен становиться проводником Божественной истины, а не служить только своим страстям.

В период написания режиссерского сценария Лариса буквально пропадала у нас в мастерской. Они с Юрой вслух читали литературный сценарий и горячо обсуждали сцену за сценой. Придумывали ходы и детали, спорили, вскакивая, проигрывали эпизоды. При этом Юра, как всегда, быстро и увлеченно рисовал экспликацию. Чертил кадр за кадром. Один за другим откладывал, даже откидывал готовые изрисованные страницы. Так, творчески горячась, радуясь и огорчаясь, они могли до ночи просидеть за столом в ворохе записей, набросков, находок. И режиссерский сценарий мало-помалу всё нарабатывался, прояснялся. Так что фильм «Восхождение» был покадрово нарисован ещё до съёмок. Как некогда писал француз Рене Клер: «Мой фильм готов, его осталось только снять».

В тот год зима была особо суровой. Съемки в городке Муроме, где Юра выбрал «натуру», проходили на страшном морозе. И на улицах, и в ближнем лесу, и в поле. Я иногда из Москвы приезжала навещать Юрочку. Видела, как члены группы то и дело простужались, болели. Работали по пояс в снегу, задыхались от поземки и лютого ветра. Часто отказывала застывающая техника, аппаратура. Лариса в ушанке, полушубке и валенках трудилась неистово, до изнеможения, и жестко заставляла работать других. Главных кинооператоров на фильме работало трое. Сперва снимал наш вгиковский друг Саша Антипенко, но по болезни он вскоре ушел. Потом подключился талантливый и уже популярный Паша Лебешев. А уже заканчивал съемки, взяв на себя добрую половину дел, оператор Володя Чухнов. Художник же постановщик постоянно, бессменно оставался один – Юра Ракша. И все тяготы и моральные, и физические он, как соратник на поле боя и как друг, разделял с режиссером. Когда съёмочный автобус, в темноте шаря фарами по снегам, возвращался на ночь в городскую гостиницу, Лариса в своём номере буквально валилась на койку. Ее простуды и головные боли не прекращались порой неделями. Хотя недуги свои от киногруппы она скрывала. Её гостиничный номер пропах валерьянкой, горчичниками, скипидаром. «Разотри меня, Юр, – просила она порой. – И спину, и грудь. Да посильней, посильней. И не робей. – Хлопала себя по груди. – Я ж плоская, как пацан. У меня ж тут нет ничего. А вот сына, горжусь, выкормила. Молока полно было. Заливалась прямо… Вон разотри меня скипидаром, а то завтра не встану. Ты ж знаешь, какой у нас завтра трудный день, какой эпизод… – Она переводила взгляд на меня, сидящую за столом. И по-хохляцки лукаво, с хитрецой добавляла: – А я знаю, почему ты Ирку свою так любишь. У ней полна пазуха цыцёк…»

Лариса вообще была не очень здоровым человеком. Когда-то в Средней Азии на съёмках фильма «Зной» её укусил тарантул. Еле в себя пришла, еле-еле на ноги её поставили. Но с тех пор последствия так и пошли, и пошли. Спустя годы она и сына рожала с трудом, лежала на сохранении, и в больницу её не раз возили, как говорится, «с позвоночником». Да и вообще – всё ей давалось с трудом. Но знали об этом немногие. А для всех она была победителем. Она и к свирепому Ермашу, тогдашнему министру кинематографии, дверь открывала чуть ли не ногой. Красавица и хитроумница, она всегда от него добивалась чего хотела. Хотя её сценарии часто считались «непроходными». А сколько у неё было завистников! И не только среди женщин. Среди коллег. Тут почему-то мне вспоминаются слова государя Александра II: «У России друзей нет… Кроме армии и флота». В глубине души я думаю, что и муж её Климов втайне ревновал её не только к мужчинам, но и к её режиссерским успехам. Да и к миру вообще. Правда, когда приятельницы ей в сердцах говорили: «Как вообще он терпит тебя? Как с тобой может жить? Какая ты вообще женщина?!», она отвечала лукаво: «А вы у него спросите: какая я женщина?.. Какая мягкая, добрая, нежная».

Она и хозяйкой была прекрасной. Например, с огромным вкусом и очень по-своему квартиру обставила. Антикварной, разысканной по комиссионкам мебелью. (Не хуже, чем у состоятельных родителей мужа – партийных номенклатурных чинов, тогда имевших даже казённую дачу в «Серебряном бору».) Как-то Лариса пригласила нас с Юрой к себе домой на день рождения. Уж не помню, сколько ей исполнялось лет. За столом народу было немного, человек десять. Кроме хозяев и нас были брат Элема Герман (сценарист), подруга Ларисы актриса Микаэла Дроздовская с любящим мужем-врачом (дома их ждали две доченьки) и ещё какая-то пара. Собираясь в гости, мы с Юрой сломали головы: что дарить имениннице? И придумали. Лариса всю жизнь собирала изысканную столовую посуду. По частям собирала один особый, хоть для старой Европы и традиционный, сервиз – любимый и знаменитый «Цвибель». А если сказать по-чешски или же по-венгерски, то «Цибулак», то есть лук, «Луковичный». Там и правда по каждой тарелке и блюдцу, по белому полю фарфора живописно вьются ярко-синие гирлянды стручкового перца, но главное – луковиц, то есть по-хохляцки «цибуль». Однажды из-за границы Лариса умудрилась даже привезти такую же сервировку – ножи и вилки с такими же бело-синими ручками из фарфора. Чем по-женски очень гордилась. Но сервиз всё равно оставался неполным. Впрочем, даже при сборе на дюжину персон он мог быть бесконечным, со всяческими соусниками и прочим. И вот мы с Юрой решили в придачу к её сервизу подарить ей стопку десертных тарелок «Цибулек» – фирменных, привезённых мной из Карловых Вар. О, как же она была им рада! И разглядывала, царапая пальчиком, и знак фирмы читала на обороте, и всем показывала, совала буквально под нос. Правда, кроме Элема. И тут же за праздничным бело-синим столом пустила подарок наш в дело. Не помню, что она тогда жарила-парила и что подавала. Помню, что дома ещё была её мама. И помню ещё своё общее ощущение. Грустное. На мой взгляд, вечер тот не удался. И как ни старались и хозяйка, и гости, а особенно Юра мой, остроумный и дружелюбный, компенсировать шутками, смехом и юмором серьезную молчаливость хозяина дома, гармонии и лёгкости не получилось. И я тогда поняла, почему Лариса никогда с собой не брала в гости мужа. Да и по делам тоже ходила всегда одна… А ещё… ещё тогда за столом никто не мог знать, что видит её подругу Мику, актрису Микаэлу Дроздовскую (которая всё шутила: «В искусстве Микаэл только двое – я и Таривердиев») – молодую ухоженную женщину, гладко причесанную, с прямым пробором посреди красивой головки – в последний раз. Вскоре, снимаясь в каком-то фильме (кажется, в г. Орджоникидзе, играя учительницу), она после очередного съёмочного дня вернулась в гостиничный номер, легла усталая спать и… сгорела… Затлелось ватное одеяло от какого-то близь стоявшего рефлектора. И Мика задохнулась. И сгорела заживо. И хотя её, доставив самолетом в Москву, старались реанимировать, были даже отняты обе обгорелые ноги, но… всё. Всё. Так её дочки и остались сиротами. Лариса даже думала удочерить одну. Потом это сделали другие… Эту смерть Лариса переживала очень долго и трудно.

А лютой зимой в Муроме на съёмках фильма «Восхождение» погиб в аварии один из технических сотрудников киногруппы. Это была первая смерть на этой картине. Но, несмотря на траур и горе, Лариса мужественно продолжила работать. Позже в своей статье Юра писал: «В Ларисе я встретил человека неистового, верящего в правду… Наша работа шла на такой высокой ноте, что мне захотелось и в живописи повторить все это. Я задумал написать картину, посвященную «Восхождению». Нашему восхождению. Я не знал тогда, что полотно мое воплотится в реквием по Ларисе, станет памятью о друзьях. Ведь героями его стали все мы, создатели фильма, наша творческая группа. И Поиск, и Работа, и Премьера. Это три основных этапа творческого процесса, и три части моего триптиха под названьем «Кино». А Лариса – главный предмет моего внимания и рассмотрения…» Юрий не мог тогда знать, что триптих станет реквиемом не только друзьям, но и ему самому.

Левая часть картины – «Поиск» – это подготовка к будущему фильму. На полотне – писатель Василь Быков, сам художник, рисующий раскадровку, и в центре, конечно, Лариса – в раздумье, в поиске. А ещё одно действующее лицо – прекрасный пейзаж за окном. «Тема Родины», как называл его Юра. И на стене там совсем не случайно видна картина – «Богу – Богово, кесарю – кесарево». Правая часть триптиха – «Работа»: на съемочной площадке оператор Чухнов у кинокамеры, и актёр Солоницын, и актёр Плотников (в роли Сотникова). В порыве движенья замерла и Лариса, дав команду «Мотор!». Но главное – это центральная часть триптиха, «Премьера». Да. Фильм снят, фильм готов, и Элем Климов (тогда начальник в Союзе кинематографистов) на сцене зала, на фоне экрана представляет зрителям перед сеансом режиссера Шепитько. «И главное здесь – лицо Ларисы, – писал в своём дневнике художник Ракша, – каким оно запомнилось мне на одной из премьер. Она всегда волновалась. Была открыта и беззащитна…»

По завершении фильма, как это обычно бывает, съёмочная группа распалась. А Лариса… она счастливо закружилась, засуетилась. Ещё бы – фильм всюду принят был на ура. И он действительно получился значительным и прекрасным. Пошли просмотры, статьи и комплименты в прессе, прокат, копии. И она, режиссер, радостно и уже в одиночку начала собирать плоды славы. Примеряла лишь на себя победные лавры, принимала венки и букеты цветов. А отправившись на фестиваль в Берлин, получила на Берлинале почётную международную премию – «Серебряного медведя». Потом были поездки и в Болгарию, и по стране, и в Штаты… И её телефонных звонков к нам в мастерскую, к Юре, её художнику-постановщику, к удивлению и огорчению, почти не стало.

А он тем временем уже принялся за новое полотно – триптих «Кино». Работал буквально запоем, забывая поесть. У полотна Юра как бы снова переживал прошедшие съёмки. Их мудрость и их накал. Как бы желал остановить высокие творческие мгновенья. Я же, всё понимая, сердилась, кормила его насильно, готовила. В мастерской запахи еды и кофе смешивались с запахами красок и растворителей.

Когда же Лариса отправилась с фильмом в Америку, за океан, где встречалась с Фрэнсисом Копполой, с Лайзой Минелли и прочими звездами, Юра Ракша в Москве, повидавшись с Элемом (как обычно молчаливо-суровым), набросал для центральной части триптиха его портрет. Но для этого полотна нужно было ещё и лицо Ларисы в профиль. И Юра ждал её возвращения. И вот наконец она вернулась, прибыла из далеких неведомых Штатов. И как прежде, будто ни в чём не бывало, буквально ворвалась к нам в мастерскую…

Красивая и легкая, стала взахлеб (словно и не прошло этих месяцев) рассказывать обо всём сразу. И про великого режиссера Фрэнсиса Копполу, человека вполне свободного, который был в восторге и от её фильма, и от неё самой, который выводил её в голливудский «свет». Которым и она искренне увлеклась и с которым однажды умчалась на его машине по пыльной пустыне (аж песок скрипел на зубах) в сказочный город Лас-Вегас, где им можно было даже жениться – расписаться в полушутку, конечно, и полусерьёз, без предъявления документов. Где они жили в отелях миллионеров и где она в казино так успешно (!) и впервые по-настоящему играла в рулетку. Лариса увлечённо рассказывала и про Лайзу Минелли, про ее собственный ресторан, её варьете и шоу, про её танец специально для «русской очаровательной гостьи». Про её грандиозный замок, будто подаренный некогда ей этим же щедрым Копполой, где Лариса, ночуя, чуть было не заблудилась. Про ее будуар и негритянку-прислугу, этакую толстенную, «колониальную», в белом фартуке и наколке на голове. И как перед сном, когда Лариса уже была в постели, эта негритянка, постучав, вдруг вкатила к ней столик с дюжиной бутылок разных цветов. «Я пыталась ей объяснить, что на ночь не пью, – смеялась Лариса, – а она всё предлагает и предлагает…» (Английский Лариса знала слабо; они как раз незадолго до этого учили его вместе с Юрой и Никитой Михалковым на курсах при Доме кино.) «Ну, предлагает бутылки и предлагает. Я один пузырёк взяла, повертела, понюхала, попыталась прочесть… – И опять в смех. – И представляешь, что это оказалось? Косметика для лица! Ночная косметика! Всякие там лосьоны, одеколоны, жидкие кремы…» Она была как никогда счастлива и хороша собой. А Юра, участливо слушая, между тем рисовал её. И это, как позже окажется, были её лучшие портреты в жизни.